Тень Хиросимы. Роман-легенда

Игорь Горев

Роман многогранен: он одновременно фантастичен, мистичен и социален. Поражает словесное мастерство автора, его многочисленные придумки, шуточки, игра словами и образами. Во многих героях романа угадываются реальные исторические деятели современной эпохи, но автор умеет уклониться от любых возможных обвинений в шаржировании или клевете. Читайте роман, и вы получите не только уроки реальной жизни, но и наслаждение от отличной прозы.(Носков В. Г.)

Часть 2

«Страсти потихоньку утихли, заваленные кипами „дел“ в секретных отделах спецслужб бело-синих. Удовлетворённые зрители, негромко переговариваясь и покашливая, расселись по своим местам и приготовились дальше поглощать сценические изыски и деликатесы, приготовленные невидимым режиссёром и исполненные актерами. Они не отрываясь следили за каждым действием, словом и шагом на освещённом пространстве, даже не подозревая о скрытой титанической работе. Копошащаяся армия служащих невидно и неслышно исполняла свою работу в узких пространствах трюма (помещения под сценой) и за кулисами. Они приводили в движение скрытые механизмы, они властвовали во мраке, ловко снуя между зрительскими рядами, рассаживая, раздавая программки, всем своим видом приготавливая к пиршеству».

Перо тихо упало на мягкий зелёный бархат, которым была обшита столешница богато инкрустированного золотом стола. Тень устало откинулся на высокую спинку кресла. Кожа кресла приятно скрипнула под своим хозяином, услужливо принимая форму его тела.

С тех пор, как он покинул авиабазу 509-ой специальной авиагруппы на затерянном где-то на просторах океана острове, минуло много, много лет.

Тень изменился. Он изменился внешне, превратившись в солидного мужчину с посеребрёнными висками, занимающего высокое положение в обществе. Изменился ли он внутренне? И да, и нет. Он уже не метался, как ополоумевший по сцене между реквизитом и актерами, каждый шаг его приобрёл степенность и был продуман и рассчитан заранее. Да и само положение, высокий пост обязывали вести себя сдержанно, деловито, а порой высокопарно и даже высокомерно. Он соглашался с таким положением вещей, следуя старой пословице: «В чужой монастырь…» — соглашался, как турист, заходящий в чужой храм, — уважительно, оставаясь при этом приверженцем своей веры.

Он вздыхал, примеряя перед зеркалом торжественные смокинги и читая протоколы встреч. Вздыхал потому, что в тщательно скрываемых глубинах его души жил тот испуганный мечущийся чудак, взирающий на мир глазами новорождённого. Он безропотно соглашался с фактом своего появления-рождения, по-младенчески проникновенно и в то же время отстранённо вглядываясь в новые лица, не понимая и прощая им.

До сих пор он не раскрыл тайны своего проникновения в этот декоративно-хрупкий искусственный мир. Но многое знает о самом мире. О его законах, базисах и надстройках. Многое ли?.. — Тень посмотрел за окно. Там широко раскинулась красивая площадь, покрытая стёртым (и не раз отреставрированным) тёсаным камнем. По периметру, перемежаясь с разноцветными флагами, росли ровными рядами стройные деревца, чья природа была вся во власти садовника. — Вся ли?.. — За деревцами прятались прекрасные здания, шедевры архитектурной мысли: напыщенные дворцы; гордые залы для приема гостей; строгие хранилища, в недрах которых сохранялись неприкосновенные реликвии и символы; остроконечные, похожие на иглы протыкающие и накалывающие небо, храмы Совета Спиритуса, храмы Красного Культа, храмы Красного Искуса и храмы Красной Алфизики.

Сама площадь находилась внутри закрытой территории резиденции Красного Диктатора, Неограниченного Вождя Южного Союза, Верховного Узурпатора Объединенных Территорий — правителя одной четвёртой части известного мира называемой Красные Берега.

Кроме Красных Берегов, существовали также: Нефритовые Долины, Белые Просторы и Синие Небеса. И каждая из этих частей занимала свою, строго оговариваемую многочисленными договорами и соглашениями часть «сцены».

Почему возникло такое, глупое на первый взгляд, деление и когда это произошло? — Тень зевнул, блаженно прикрывая глаза, — история, конечно, может ответить на поставленный вопрос. Более того, она может предоставить неоспоримые на первый взгляд факты и артефакты. — Тень поднял руки и потянулся. — Нужно отдохнуть — притомился… Может, всё может, да вот закавыка: история пишется на этих самых подмостках, где даже сам свет изменчив, не говоря уже об участниках спектакля, греющихся в его лучах. А он (свет), знай себе, меняет стеклышки: о какой чудесный красный! ах, изумительно зелёный! целомудренно белый! небесно-синий! Играется: а если вот так… а дай-ка смешаю. Что история — декорации, реплики, как и всё, что служит здесь эпизодам и мезансценам под названием «жизнь». Все видят актёров-людей и никто не видит работников сцены — декораторов, осветителей. История может подробно объяснить, как работает фурка (приспособление для передвижения декораций) или телария (приспособление для смены декораций), но ничего не скажет, что руководило теми, кто управлял ими — незаметными служащими театра. Какие страсти и мысли обуревали их в ту или иную секунду.

История — наука глаз и ушей. Их продолжение сквозь время, душевные переживания, предпочтения и неприязнь не способствуют её объективности. История — своеобразный театральный бинокль, рассматривающий из настоящего далёкое прошлое. Что он увидит? Царапинку, пылинку на линзе?

Тень встал и прошёлся по просторному кабинету, разминая затёкшие руки и ноги. Покачавшись с пятки на носок, подошёл к высокому арочному окну.

До сих пор он не знает тайну своего появления здесь.

До сих пор он не может поверить, что всё обозреваемое им: бескрайние просторы, огромные города и мириады людей — театр! Какой же это театр, возмущался его разум. Театр, театр, — старчески скрипел добродушный Цивилиус. И он соглашался, задумчиво подперев руками голову перед пустой суфлёрской будочкой.

Прошло много лет, пора бы ему превратиться в старого театрала, умеющего ловко добывать контрамарки, знающего все служебные входы, другие потайные лазы, ведущие к гримёрным и кабинетам. Но всё, что он успел за свою долгую жизнь здесь, так это близко познакомиться с милым разговорчивым суфлером. Актёры-люди? Только те, что он видит на сцене. До сих пор остаётся загадкой за семью печатями та незримая духовная связь, существующая между актёрами и Великой Тьмой «зрительного зала», в которой обитает (по умозаключениям, составленным из крупиц информации, случайно соскользнувших с уст Цивилиуса) всесильный Триумвират.

Много или мало для седеющего мужчины? Хм, — Тень выглянул в окно.

По мощёным мостовым сновали важные пурпурные накидки душегубов, накрахмаленно строгие красные рубашки душеприказчиков, вечно согбенные оранжевые куртки душелюбов. Они все куда-то стремились, и с высоты его властных этажей можно было себе представить, что стремились, движимые одной общей идеей. Наверное, так оно и есть, — потешил своё тщеславие Тень и тут же опустил себя на землю, — гордец — всё, чему ты научился здесь — высокое и неприступное самомнение. Они бегут, подгоняемые одним только Об-роком. Вот та, по настоящему движущая сила, заставляющая вскакивать их с постелей и бежать, сталкиваясь друг с другом, участвуя в этом удивительном спектакле.

— Размышляешь.

Тень быстро обернулся. — Ну, конечно же — Цивилиус. А кто же ещё, кроме него, может вот так беспрепятственно проникнуть в святая святых — резиденцию правителя.

— Да.

— Не устал?

— От чего, — не понял последнего вопроса Тень.

— Познавать.

— А разве можно устать — процесс-то бесконечный.

— Вот оттого-то и изнурительный, что бесконечный. Получается, как бы бесцельный.

— Ты можешь предложить компромиссный вариант? — Тень давно уже знал своего безликого собеседника. Контрвопросы заводили и так разговорчивого «старика», вынуждая нечаянно проговариваться, выдавая загадки и ребусы театральной жизни.

Хотя, если быть справедливым, Цивилиус умел хранит тайны. Тень даже подозревал, что «утечка» происходит умышленно, тем самым подталкивая его к каким-то действиям.

— Компромисс познанию? — покой.

— Что-то я тебя не пойму, дружище. По-твоему получается, что нужно сложить руки, уподобиться каменному изваянию и жить, взирая немигающими глазами на пробегающее мимо время?

— Вот общаюсь с тобой и задаю себе вопрос: другие на «сцене» такие же, как и ты, или всё-таки получше?

— Что значит «получше» или похуже? — обиделся Тень.

— Прости, не хотел тебя обижать. Я ведь не слышу остальных участников действия.

— Как же ты их не слышишь, если они озвучивают твои подсказки.

— Не мои, хотя и то верно. Странно, тебя-то нет в сценарии, но я как будто слышу собственное эхо. Забавно. Крикнешь, а в тебе с небольшой задержкой откликается. Голос словно где-то остановился, поразмышлял и вернулся. Тебя нет в сценарии, прекрасно, мы будем импровизировать. Тебя убили, чудненько, чудненько, твоя тень ещё послужит нам.

— Чего-о!?

— Так и о чём же ты размышлял? — прохрипел Цивилиус (Тень представил себе, как он устраивается поудобнее, приготовившись слушать). Уж не о вопросах ли мироустройства. Можешь не отвечать. Я знаю, в твоём случае ответ будет утвердительным.

— В моём?

— Остальных беспокоит только Об-рок.

Нет, он точно читает мои мысли, — смутился Тень — ему не очень-то хотелось, чтобы кто-то без разрешения вламывался в его покои и рылся в личных вещах. И не потому, что они был сильно захламлёны. Нет — должно же быть такое место, где можешь остаться один на один с собой.

— У тебя возникает вполне резонный второй вопрос: откуда я узнал твои мысли? При условии, что я их всё-таки угадал. Тень, Тень, мы столько знаем друг друга, пора бы уже понять: я не познаю мир, я его часть. А от самого себя секретов быть не может. Ты потому мне и интересен, что не похож на остальных, марионеточно вздёргивающих руки и восклицающих: «быть или не быть…» ну конечно же — быть! Быть на этой сцене, ты же не покидаешь её. Более того, ты всеми силами цепляешься за её поверхность, порой сдирая кожу с рук и оставляя кровавые следы. Удивительное сценоутверждение себя, любимого, до самоуничтожения!

Старик замолчал на высокой ноте, переводя дыхание.

— Ты угадал наполовину, Цивилиус, — вклинился в паузу Тень, зная словоохотливость своего друга. — Я тоже задаю себе этот сакраментальный вопрос.

— Задаёшь, конечно, задаёшь. Но, надеюсь, с другим подтекстом. Ведь большинство интересует, насколько хорошо их alter ego уживается среди остальных малосущественных деталей. Насколько ему комфортно и безопасно. И никто не спросит, насколько этим малозначащим деталям удобно рядом с нами. Вот почему все на «сцене» живут Об-роком. И если кто-нибудь ответит тебе, что Об-рок безразличен ему и он готов на самопожертвование, спроси его: на самопожертвование во имя себя, во всех проекциях: в прошлом, в настоящем и будущем? Посмотри, как они ведут себя в светозарных лучах. Как горят их глаза, слова наполняются высокой патетикой, а руки полётом. Меняется не только тембр голоса, внутреннее содержание приобретает новые формы. Их плоть всего лишь одежда, антураж. Её с удовольствием примеряют, вертясь перед молчаливым зеркалом, и так же легко и с радостью расстаются с ней в ожидании новых увеселений и утех. И только то, что скрывает ткань, остаётся неприкосновенным. А именно оно является сутью каждого живущего под лучезарными лучами. Оно бесплотно, его даже трудно назвать призраком или фантомом. Так — нечто. Но это нечто и заставляет всех двигаться, дышать, цепляться, страстно желать и чувствовать. Как ветер наполняет занавески жизнью, так и оно — нечто — наполняет глаза трепетной искрой, вскидывает руки в немом вопросе или властном жесте и наполняет слово звуками.

Старик замолчал. Сохранял молчание и Тень. Между ними давно установился негласный договор, по которому Цивилиус был словоохотлив, а Тень, наоборот, — благодарный слушатель. И обоих до сих пор устраивал каждый пункт данного договора — в нём не было взаимоуступок и скрытое преследование личных интересов.

— Ты страшишься мрака у твоих ног? Ты боишься оступиться и упасть, поглощаясь его чёрной бездонностью? Верно?

Вопрос, заданный Цивилиусом, застал врасплох Тень. Он ожидал продолжения и уже приготовился слушать, по привычке улавливая полунамёки между строк. А тут его взяли за руку и вывели на освещённую середину.

— Страшусь ли я? — с трудом подбирая слова начал Тень, переплетая у груди пальцы рук, и в следующее мгновение, будто делая вдох, перед тем как нырнуть, быстро произнёс, — да страшусь, Цивилиус. Страшусь её — безвестности.

— То есть — смерти?

— Смерти? Ты же знаешь, Цивилиус, я вроде как умер. Там. Нет, не смерти я боюсь, тем более ты сам говорил: смерть всего лишь одна из форм бытия.

— Говорил. Значит, тебя страшит небытие.

— Да. Во мраке незримо присутствует отрицание моей сущности. Я бы даже сказал — сути. Другие вокруг меня имеют некую незримую связь с Тьмой. И связь эта обоюдна и желанна. Они все живут мраком и тянутся к нему, как тянутся щенки в поисках кормящего их соска. А меня ничто не связывает с ним. И Тьма для моего рассудка подобна безжизненной высохшей пустыне, где ожидает неминучая жажда и гибель. Я знаю, что мрак скрывает от меня. Вернее было бы сказать: догадываюсь. Я смутно, но помню тот первый миг моего появления здесь. Я стою на границе мрака и света. И вижу неясные тени, сидящие в креслах. Неустанные двери, пропускающие входящих… — Тень остановился посредине кабинета. Он всегда, когда размышлял или находился в сильном волнении, ходил по кабинету. — Да-да, тени, похожие на людей, — он взглянул на пустую суфлёрскую будочку, будто хотел сказать: ну подскажи, помоги.

Суфлёр молчал.

— Меня нет в сценарии, а они все — есть, — с горечью произнёс Тень. — Есть некий смысл.

— Ну-ну, не прибедняйся. Судя по пурпурной накидке на твоих плечах, ты нашёл себя здесь и довольно-таки неплохо устроился. Побольше оптимизма, мой друг.

— Плащ, говоришь? Плащ, лишь знак моего особого положения, больше похожего на положение монаха-пустынника, неожиданно оказавшегося в самой гуще городской толпы. Из тишины размышлений и духовных поисков, отрицающих всякую чувственность, вдруг оказаться среди многоголосой, кипящей страстями толчеи. Невольно все обратят внимание. Кто-то, чертыхаясь: чего, мол, встал. Кто-то, незлобно усмехаясь: чудак человек. А кто-то, крутя пальцем у виска. Но заметят все. А ты стоишь и смотришь на них глазами младенца, только что соприкасающегося с проникновенной и необъятной вселенной. Глазами, умеющими заглядывать в самую душу и читать в ней, как в открытой книге. Мне просто повезло. Я оказался среди людей, устремленных к одной общей цели. Меня подхватило течением жизни и, словно песчинку, вытолкнуло наверх.

— Течение унеслось, а ты остался.

— Течение подчиняется берегам и дну. Песчинка хоть и стирается о камни, не меняет своей природы. Я по-прежнему в течении и, по-прежнему — песчинка, не растворившаяся в нём.

— Ты начал уставать от жизни — философствуешь, — саркастически улыбнулся в седую шелковистую бороду Цивилиус.

— Да, я начал уставать от жизни. Сначала мне нравилось бежать со всеми. Я был восхищён духовным порывом бегущих. Мне казалось, ещё мгновение — и озарённые высокой идеей люди хлынут вниз, во мрак и разбудят, осветят его своим горящим сердцем.

— Так-так, интересно. А они неожиданно замерли в нерешительности у самого края, не решаясь шагнуть дальше, — Цивилиус (Тень представил себе эту картинку) самодовольно потирал сморщенные руки, как бы говоря: а я говорил вам, говорил! — Ты устал не оттого, что бежал. Тебя кольнула мысль: куда бежим и зачем? Ты оглянулся. Кругом синие задыхающиеся лица. Локти. Жажда быть первым. И где тот товарищеский задор на старте, когда все ещё вместе. Дистанция раскрывает характеры и расставляет всех по своим местам. Сильные и выносливые впереди. Хитрые и умные за ними. Слабых волокут, чертыхаясь, или бросают на обочине — в зависимости от необходимости их присутствия на финише.

Когда мы с тобой познакомились, ты был невинным младенцем. Зачатый роком, принятый на руки добродушной судьбой. В твоём лице я обрёл не просто ещё одно действующее лицо, лицемерно внимательное и приторно услужливое; я обрёл друга. Часы на фронтоне над парадным входом начертили в небе магические круги и увлекли за собой младенца. И он доверчиво пошёл, слушая в дороге небылицы и рассказы о всемогуществе милующего и карающего царя, о парящей словно лебедь царице, о их славной дочери — неуёмной цесаревне — и о великих богатырях, числом двенадцать, восседающих за круглым столом и справедливо управляющих благодарным народом. Так за разговорами младенец не заметил, как выросло и окрепло его тело. Он возмужал и забыл младенческие радужные сны. Царь хлопнул в ладоши, часовой механизм щёлкнул, раздался мелодичный бой звонкой меди. Вслед за царём поднялась царица и, обойдя вкруг стола, замерла возле своего властителя. Рядом радостно запрыгала цесаревна: пир, пир, пир! Богатыри преобразились. Двери раскрылись настежь, и внутрь ворвалась ветреная разноцветная свита шутов и шутих, гусляров и дудочников. Всё закружилось и понеслось в весёлой и разудалой пляске. Время пира! Бедный младенец — забыт, заброшен как ненужная и старая кукла.

Цивилиус вздохнул, упирая старческие руки в колени и качая головой.

Тень ждал продолжения, но его не последовало.

— Ты хотел сказать… Цивилиус!

Суфлёрская будочка по обыкновению была пуста. На столе мелодично звенел телефон внутренней связи. Тень раздосадованно подошёл к столу и снял трубку. По опыту он знал: Цивилиус не будет сорить словами почём зря.

— Тень слушает, — выдохнул он свою досаду в трубку.

На другом конце провода знакомый голос его секретаря сообщил ему:

— Извините, если помешал вам, но вас просил зайти Эф-Кэй. Он у себя в кабинете.

— Спасибо. Иду.

Тень мягко положил трубку. Субординация, правила, чтоб их… — раздражение не покидало его. — Раньше он просто зашёл бы ко мне, обнял и, развалившись в кресле и выпуская в воздух сизый сигарный дым, приятельским тоном произнёс бы: «Послушай, старина…» То было раньше, а теперь мы — признанные всеми Красные Берега, а он Гонаци.

Что же хотел сказать мне Цивилиус, — Тень потёр ладонью лоб, — царь, часы, младенец. Ахинея какая-то, на первый взгляд. Что он хотел сказать?

Взяв папку с бумагами, он вышел в коридор и, неслышно ступая по мягкому ковру, направился к лестнице. Нужно было подняться на четвёртый этаж дворца.

Время ставило новые задачи. Никак не думал, что после победы задачи многократно усложнятся, — Эф-Кэй откинулся на спинку дивана, заложив руки за голову.

Диван стоял на балконе, прикрытый от жаркого светила матерчатым козырьком. Вдалеке, прячась за полупрозрачной пеленой, над крышами домов плавилось море.

Море, оно было таким же и много лет назад, когда мы, молодые и задорные, увлечённые великой идеей, шагнули на этот берег и перекроили его историю. Какие были прекрасные времена, — Эф-Кэй глубоко вздохнул. — Мы были похожи на детей. Не задумывались о дне завтрашнем, не беспокоились, как мы выглядим в глазах остальных. Более того, мы несли им свободу. Несли, не требуя ничего взамен. Даруя.

Эф-Кэй затянулся и, как бы соглашаясь с чем-то, покачивая головой, выпустил сизое облачко дыма, напуская густой туман на далёкие горизонты.

В прошлом. Всё когда-нибудь становится «в прошлом». Мы достигли берега своей мечты. Мы подняли флаг свободы. В прошлом. — Эф-Кэй поднёс к лицу листы бумаги, заполненные ровным печатным шрифтом, и снова пробежал по тексту. Затем затянулся и с силой, сложив губы дудочкой, выдохнул. Листы зашелестели, растворяясь в голубоватом тумане. Туман подхватил буквы и закачал их в воздухе подобно набухающим каплям, вот-вот готовым сорваться на землю. — Нас втянула воронка времени и поглотила со всеми потрохами. — Эф-Кэй тяжёлым взглядом посмотрел поверх листов прямо в лицо Тьмы, — раньше мы не замечали её… Или делали вид, что не замечаем? А теперь? Теперь она неотступно преследует нас. Харизма. Будь она проклята! Им нужен не лидер, им нужна харизма. Не я, а они слепили меня по своему образу и подобию.

Мягкой трелью ожил телефон.

— К вам Тень.

— Что за чертовщина, пусть входит.

— Я подумал… — секретарь был явно смущён и озадачен.

Трубка жалобно клацнула, её пластмассовая душа была возмущена таким неаккуратным обращением.

— Серый, что за шутки! Я же позвал тебя. К чему эти протоколы. — Обнимая и громко приветствуя друга, улыбнулся Эф-Кэй. Его могучий баритон, привыкший к многотысячным площадям, заполнил просторный кабинет, пытаясь вырваться наружу.

— Мы сами создавали…

— К чёрту! К чёрту, слышишь, к чёрту! Пусть все эти правила идут ко всем чертям, когда встречаются друзья!

— Не замечаешь некоторой двуликости?

Эф-Кэй замер на мгновение, всё ещё держа Тень за плечи. Их глаза встретились. Эф-Кэй ободряюще похлопал Тень и кивком головы молча пригласил на балкон.

Они сидели и, попивая кофе из маленьких чашечек, обсуждали вопросы дня сегодняшнего.

— Как ты думаешь, Серый (Серый — это прозвище, данное Тени соратниками Эф-Кэй в те незабываемые годы горящей юности), они меняют курс или покидают тонущий корабль?

— В любом случае, Борода, (прозвище, данное товарищами Эф-Кэй за его бороду. Так за глаза называли его все. Но только друзья могли себе позволить в узком кругу называть его по прозвищу), меняют они курс или тонут, мы остаёмся без сильного союзника. Я думаю, нам необходимо подумать о собственной безопасности в новых реалиях.

— Как всё это надоело, Серый! Вся эта подковёрная возня.

— Не забывай: ты Гонаци — руководитель и лидер своего народа. И хочешь ты того или не хочешь, но живём мы с тобой в этом многоцветном мире.

— А как хочется, чтобы он был одного цвета — красный и баста! — Эф-Кэй резанул воздух ладонью.

— Он такой, какой есть. Надо только перестать играть, смешивая цвета.

— Легко сказать. Вот и наши союзники принялись перекрашивать свои знамёна. Их уже не устраивает красный, теперь им подавай синий, белый. Ах, союзнички… чтоб их! — Раскалённый кончик сигары метнулся сверху вниз наподобие разящего лезвия палаша.

— Ну-ну, Борода, не забывай — мы тоже в своё время перекрашивали. Кстати, ты не собираешься бросать курить. Врачи обеспокоены. Твои лёгкие…

Эф-Кэй махнул рукой, как будто хотел сказать: «Ах, не трогайте меня».

— Не сравнивай! Мы несли высокую идею, идею всеобщей свободы! А эти, побросав амуницию и оружие, ударились в бегство, не выдержав трудностей дальнего похода. Им, видите ли, захотелось комфорта и неги. И они решили вернуться под бабскую юбку, примерять цацки и нежиться в пуховых постелях. Это предательство! Предательство отцов, их наследия.

— И восстановление справедливости по отношению к прадедам. Борода, не суди. По-моему, мы все потерялись, роясь в разноцветном тряпье. Я только частенько задаю себе вопрос: кто нам его подбрасывает?

— Да пора бросить, — Эф-Кэй с сожалением посмотрел на сигару.

Тень поднялся и мягкими шагами подошёл к ограждению балкона.

Эф-Кэй насупившись посмотрел на его спину, укрытую пурпурным плащом. Что-то подсказывало ему: Тень прав. Чёрт подери, тысячу раз прав. Мы несли идею. Дух. А ему не нужны одеяния. Он не боится замёрзнуть. Ложная скромность, стеснение остаться нагишом? Дух бесплотен. Ему, духу, чужды угрызения совести, потому что он сам и есть совесть. Мы несли на своих плечах идею, а донесли разряженную куклу. — Эф-Кэй наклонился и стряхнул в пепельницу пепел.

— Что же ты предлагаешь, Тень?

— Если бы я знал, Гонаци? Если бы я знал, — не оборачиваясь, задумчиво произнёс Тень. На ярком пурпуре, прикрывающем плечи, появились лёгкие складки сомнения.

Тень повернулся, их взгляды снова пересеклись.

Память сразу унесла Эф-Кэй в те недавние и сладкие для воспоминаний годы. У него остались те же глаза, — подумал Эф-Кэй, — искренние, проникновенные и… неземные.

Тогда с группой товарищей они спрыгнули на песчаный пляж. На мелком песке стоял одетый в странную серого цвета курточку и такого же цвета короткие штаны человек и внимательно следил за их высадкой.

Они окружили его. Кто-то высказал идею обезвредить ненужного свидетеля. Борода подошёл к человеку в сером и начал в упор рассматривать его, решая одновременно и судьбу незнакомца. Тот поднял голову и взглянул на подошедшего. Борода вздрогнул. Он увидел глаза младенца, принадлежащие взрослому мужчине. В них не было ни липкого страха, ни цепляющегося любопытства, ни шального озорства, ни всепоглощающей жажды. Окно в мир покоя. Он заглянул в него и поверил. Поверил даже больше, чем своим старым проверенным временем и кровью товарищам.

«Ты кто?» «Я — Тень». «Пойдёшь с нами, Тень, или нет, лучше — Серый?» «Куда?» «В светлое будущее». «В светлое? Пойду! Почему Серый?» «А у нас так принято. Я, например, Борода, хотя моё настоящее имя Эф-Кэй-Эй-Ар, — он погладил свою, тогда чёрную, как смоль бороду». «Здесь всё окрашивают. Возможно, из-за светила — оно тоже меняется. Вот сейчас оно переливается. То белое, то красное. Неуловимая игра». Борода попытался посмотреть на светило. Лучи больно резанули по глазам, и он на какое-то время ослеп, часто моргая и удивляясь: «Как он смотрит?»

Так начинался их совместный путь по дорогам боевой и прочей славы. С того исторического момента они всегда вместе. Только один всегда на виду — трибун, а другой в стороне, в тени. Он мудрый советник и преданный друг.

Из тех, кто начинал с ним свой путь от золотых песков, близких по духу остались единицы. Да и те заматерели и стали походить на важных землевладельцев во время обхода своих владений. Подсыревший порох, — с горечью думал Эф-Кэй. Другие бросились вслед за убегающей за горизонт за синекурой, и там сгинули. А он всегда рядом. Всё такой же: скромный в желаниях и требовательный к тому, что делает. Принимая пурпурный плащ — знак высшего сановника — только и произнёс: «Зачем?»

Эф-Кэй оторвался от своих воспоминаний. Ему захотелось поддержать своего друга. Он широко улыбнулся, как мог улыбаться только он (странно, раньше он улыбался, не замечая этого, теперь он знал обаяние своей улыбки и частенько пользовался ею):

— Ничего, Серый, прорвёмся! Не впервой нам идти, подставляя грудь под шальные пули.

Губы Тени дёрнулись и замерли в точности как на полотне знаменитого художника эпохи Возрождения.

— Ну что ж, давай подумаем, как нам это с тобой сделать.

И всё-таки в его глазах появилась усталость, — пожалел своего друга Эф-Кэй. — А возможно и разочарование, — больно кольнуло самолюбие Гонаци.

— Бросимся сломя голову на штыки, как тогда, в молодости. Э-эх!

— Э-эх, не получится.

— Это почему же не получится?

— Тогда за плечами был ветер и в лицо дул ветер. А теперь за плечами слава и обязанности, над головой гордые стяги, впереди… а впереди пропасть.

Эф-Кэй покосился на бездонный провал сцены. Когда-то он бесшабашно шёл по его краю, не замечая опасной кромки.

Не замечая? Как взгляд девушки, её тонкий стан притягивает молодость, так и Тьма тянула его к себе. Тянула всегда. Сколько он помнил себя. Он ощущал сладкое напряжение полей между собой и кем-то невидимым за чёрной чадрой. Напряжение, которое хотелось испытывать вновь и вновь. И ради которого он, оказывается, жил.

Эф-Кэй сладко потянулся, представив тонкую девичью фигуру. Давненько ко мне не заходил Эй-Джи, — неожиданно мелькнула в голове навязчивая мысль. — Эф-Кэй внутренне вздрогнул и покосился на Тень. Ему иногда казалось, что Тень всемогущ и может читать его мысли.

Убедившись, что тайна мысли сохранена, он откинулся на спинку дивана.

В какой-то миг, окрылённый идеей свободы и всеобщего счастья, увлекая за собой людей, и с радостью ощущая как тысячи рук возносят его над пропастью. И… Тьма пропала. Блеснул свет, о какой это был свет!.. Иной, другой — он не находил слов сравнения. Что же отдёрнуло его тогда? Что заставило вздрогнуть и увидеть смертельную пропасть под собой? Предательские руки?.. Миг рассыпался на множество цветных колющихся осколков…

— Ты слушаешь меня, Борода? — вопросительные глаза Тени глядели на него.

— Да.

— А мне показалось, что ты где-то далеко-далеко. Так вот, — после небольшой паузы продолжил Тень излагать свою точку зрения на происходящие политические события в мире. — Синие Небеса дали трещину. Там вдруг возненавидели всё красное. Это, видите ли, цвет заката. Долой красный! Даёшь золотой утренний рассвет и глубокое небо бархатной осени.

Как понимаешь, мы бессильны повлиять на общий ход событий.

Эф-Кэй покачал головой. Тень взглянул на Гонаци и продолжил:

— Такова политическая реальность, и с ней нужно согласиться: Красного Суверена Союза Городов больше нет. Есть — Беспрекословный Монарх Синего Безмолвия, Суверен Союза Городов, Благородный Принцепс Лазурной Области, Тиран Объединенных Племён и Конунг Севера — Гонаци Синих Небес. Учитывая, что раньше было два мировых лидера, то теперь остался один: Белый Государь, Автократор Запада, Верховный Глава и Председатель Свободных Территорий, Цесарь Старых Земель и Базилевс Правобережья. Теперь он Гонаци мировой империи. А когда хозяйка, наконец, после долгой борьбы остаётся единственной и полновластной властительницей на кухне, она непременно наведёт там свои порядки, самозабвенно расставляя всё по полочкам.

Учитывая наши прошлые натянуто-враждебные отношения с Белыми Просторами, нужно ожидать теперь с их стороны всевозможных демаршей.

— Вот слушаю я тебя, и мне почему-то хочется сказать: чушь какая-то несусветная!

— Чушь, — согласился Тень, — глупость. Однако заметь, мы обсуждаем её вполне серьёзно, так сказать, по-взрослому. Условности обретают жизнь благодаря нам — мы принимаем их за правду жизни. И мы с тобой стали заложниками условностей, перекрашивая в красный, всё до чего дотянется лукавая кисть. Все цвета хороши, если они — красные. Белый изменчив. Это цвет загнивания, плесени. Синий кичится своим величием: смотрите, как я недосягаемо высок для вас, земные черви. Зелёный… — Тень запнулся, — цвет коварства. Он ненавязчиво проникает внутрь сознания, и не замечаешь, как всё вокруг становится зелёным.

— Но ведь так оно и есть, Серый, — выпуская кольца дыма, пробурчал Эф-Кэй.

К чему он клонит? Мир таков, каков он есть, и его не переделаешь. Он сам про это только что говорил. А белые точно начнут вставлять палки в колёса. Да-а, Союз развалился наподобие карточного домика, а казался таким незыблемым, великим… Великим, великим, — Эф-Кэй несколько раз повторил про себя это слово, будто разглядывая с разных сторон вспыхивающие на свету грани. — Великий, хм.

Сладковато-едкий вкус приятно щекотал нёбо. Да, вот оно, — Эф-Кэй слегка шлёпнул себя кончиками пальцев по лбу, — вот оно. То чувство необычного парения над пропастью. Чувство свободы и независимости от её сладких чар длилось всего лишь мгновение. Тебя подкинули. Ты закричал: вижу! И тут же упал на руки. Тебя подкидывали ещё и ещё, что-то восторженно крича, а тебя уже укачивало и дурманило. И когда, наконец, ноги коснулись земли, она качнулась и поплыла. Ощущение шаткости и непостоянства — островок почвы посреди бездонной трясины, удерживающий тебя переплетением неглубоких корней.

Перед глазами плыли лица. Лица тех, кто подкидывал его и лица тех, кто протолкался поближе в стремлении приобщиться и стать частью событий, прикоснуться к истории, творимой прямо сейчас. Эф-Кэй силился вспомнить те лица. Знакомые черты ускользали от него ночным сном, улетучивающимся сразу после пробуждения, но оставляющим после себя ощущение чего-то, что было. И это ощущение накладывает отпечаток на весь последующий день. Ощущение горечи или, наоборот, сладости. Ощущение необыкновенного волшебства, и преследующий неприятный и отталкивающий привкус кошмара.

Он помнил не лица. Он помнил ощущение события. После приёма запоминается вкус подаваемых напитков и блюд. И забываются слова официальных речей. «О, вино было великолепно!» — «А как назывался суп, приправленный сметаной?» — «Ах, дорогой, я не помню, у них такие странные названия. Я съела с превеликим удовольствием».

Какая-то мысль постоянно ускользала от него. Причём здесь сметана, суп? Эф-Кэй вспомнил посещение Красного Союза Городов.

Приём был на высшем уровне. Играли гимны. Слова о вечной дружбе и взаимовыручке. Ужин в парадной гостиной. Роскошь старинных дворцов. Охота, да-а, великолепная встреча, — Эф-Кэй расплылся в улыбке, — костёр на закате и беседы при закрытых дверях в присутствие доверенных лиц. И договоры, соглашения, меморандумы. О чём? О скрытом присутствии красного в белом. О фиолетовых тенденциях в красном обществе. О противоестественном союзе бело-синих. И снова о набирающем мощь белом. Они сшивали мир цветными нитками с одной стороны, а с другой его перекраивали на свой лад с учётом собственного вкуса и предпочтений.

Эф-Кэй поднялся и прошёлся вдоль ограждения балкона. С моря потянуло свежим ветерком. Тень давно уже замолчал и молча наблюдал за Гонаци. Он понимал, что не следует мешать ходу невидимой мысли, цепляющейся за утёсы в бездне стихий.

Что же произошло? Я так люблю мои Красные Берега. Моя страсть к ним, к моему народу похожа на могучий шторм — стихия.

— Что же произошло, — мысль, поплутав по лабиринтам, вырвалась наружу, обретая новое звучание. Не гулкое эхо замкнутого пространства, а лазурную вольность. Она удивлённо прислушалась, стараясь расслышать сама себя.

— Ты спрашиваешь меня?

Борода посмотрел на мудрого товарища и верного друга, шагнувшего вместе с ним в обжигающее пламя горящих домов, тонувшего в болотах западного побережья и стоявшего рядом, когда над головой звенела певучая медь. В груди потеплело. Он шагнул к бару.

— Давай по маленькой.

— Знаешь, Серый, у меня такое чувство, что мы где-то свернули на боковую дорожку и оставили выбранный однажды путь. — Продолжил Эф-Кэй после того, как наполнил хрустальные фужеры янтарно-золотистой жидкостью. — Мы начали строить дом, забывая о том, кто будет в нём жить. Мы увлеклись балясинами и коньками, оградами и коваными воротами. Перебивая друг друга, подбирали колер для фасада. Нам было важнее сдать объект в срок. Мы были строителями и не были жильцами.

Борода покрутил бокал в руках, словно любуясь игрой света в жидком янтаре. И спросил:

— У тебя нет такого ощущения, Серый?

— Давно.

— Что давно?

— С тех пор, как я появился здесь, меня не покидает чувство чего-то забытого на давно пройденном перекрёстке. Точно так же, как и тебя. Но в отличие от тебя, это чувство у меня с самого появления в этой жизни. Всё правильно, Борода, мы любовались этим берегом, а облюбовали кусочек пляжа и территорию под застройку. Мы мечтали о светлом будущем, но тьма преследовала нас. — Тень сделал небольшой глоток из бокала и, почмокал губами, напоминая дегустатора вина. — И знаешь что, — он серьёзно посмотрел на Эф-Кэй, — мы не сворачивали, мы шли так изначально. Мы — невольные заложники своего положения, нам трудно отказаться от самих себя во имя эфемерного всеобщего счастья. Мы заложники времени. Мы здесь и сейчас. И это «сейчас» — наиважнейшее в иерархии ценностей.

Гонаци внимательно слушал. Его карие глаза смотрели грустно сквозь густые облака дыма.

— Неужели ты прав? Мы потоптались, покричали, постреляли и заученно-дрессированно пошли дальше.

Рука с сигарой взлетела вверх, Эф-Кэй потёр тыльной стороной запястья высокий лоб.

В эту минуту он походил на разбуженный вулкан, выпускающий из своего кратера сизые кольца.

Губы Тени тронула лёгкая усталая улыбка.

Как и следовало ожидать, вскоре началось извержение. Эф-Кэй вскочил с дивана и быстро заходил по балкону.

— Им нужен не лидер! Они идут не за идеей! Им плевать на неё! Они тянутся за харизмой! То, что они больше всего ценят в себе, то же они проецируют на своего вождя, лидера. — Эф-Кэй остановился прямо перед креслом, в котором сидел Тень. — Серый, у меня такое чувство, что я не иду впереди. Меня ведут. Ведут, цепко схватив глазами за руки. «Да здравствует наш предводитель!» — громко кричат в спину. И в какой-то миг я уже не верю в то, что вижу впереди, над головой. Я прислушиваюсь к тому, что кричат за спиной. Ноги наполняются тяжестью. Она поднимается выше и выше! Всё — камень! Изваяние! Идол! Вот кто я — Гонаци Красных Берегов. — Эф-Кэй принял эффектную позу и повторил, — Идол!

Над головой захлопал матерчатый тент под порывами ветра, неожиданно налетевшего с моря.

Гонаци опустился на диван и откинул голову. Сердце сильно колотилось в груди. Так же оно колотилось, когда он на многотысячных митингах доводил свою мысль до кульминации и голос его взлетал над головами и замирал, пропадая в синеве.

Только голос не разучился летать, — обиженно подумал Эф-Кэй, — а я грузнею и грузнею с каждым днём. Мне открывают двери. Везут в санатории. Массажируют. Умащают. Плюнуть на всё и, как Си-Джи, рвануть куда-нибудь в горы. А собственно, разве он не заглядывал в пропасть, ожидая её чёрного внимания? Заглядывал, заглядывал, любуясь расплывчатым отражением в тёмном омуте.

Эф-Кэй покосился туда, где застыл одушевлённый мрак. Трясина, — подумал он, — трясина, куда хочется шагнуть, испытывая эйфорию приобщения и насыщения. Вечный голод тьмы и это чувство обоюдны.

Гонаци вздрогнул, будто очнулся, задремавши. Тяжёлый вздох вырвался из его груди.

— Да, Серый, однако отступать нам не следует. Наши идеалы на голову выше демагогий и белых, и синих, и зелёных. Нечего тут нюни распускать. Как там, у великого поэта: «… теория скупа, лишь древо жизни зеленеет…» — вроде так?

— Кстати, он жил на синей стороне.

— Поэты не живописцы. Что им твои оттенки и полутона. Слово — их оружие.

— Если бы слово, Борода. Чаще слова — форма мысли, отражение чувств. А любую форму можно выкрасить в какой угодно цвет. Любое отражение приукрасить, соотносясь с желаниями и в угоду праздношатающимся зевакам…

— Серый, при всей моей любви к тебе, позволь сказать, ты заскорузлый пессимист. И такие, как ты, всё выкрасят в чёрный цвет. — Эф-Кэй громко засмеялся. — Не обижайся. Я очень люблю тебя и ценю как самого преданного друга.

— Спасибо, спасибо за комплимент. — Тень и не думал обижаться.

— А если серьёзно, мой друг, хотим мы того или нет, но мы сами влезли в этот хомут и других посадили, задорно крича: «Прокатим с ветерком». Так что давай утрёмся и потянем дальше, куда вывезет.

— Куда вывезет? Любопытно, — думая о чём-то своём, повторил Тень слова Гонаци.

— Да, куда вывезет. Или точнее: куда вывезем. Мне эта формулировка больше нравится. Я привык действовать. Послушай, Серый, собирайся-ка в дорогу. Поезжай, посмотри, послушай, чем дышат, о чём мечтают теперь в бывшем Красном Союзе Городов. Повстречайся со старыми товарищами. Пообщайся с новыми «властенародцами», что это за явление такое. Надолго ли. Мы сейчас остались в одиночестве. Нам не до кулаков. Как думаешь, правильное решение? — Гонаци вопросительно посмотрел на Тень.

— Думаю, верное.

— Вот и хорошо, договорились. Ну, а вечером жду тебя в гости. Что тебе одному куковать в своём пустом доме. Говорил же тебе, присмотрись. Найди себе хорошенькую островитянку, — Борода лукаво улыбнулся в усы, и дружески похлопал Тень по плечу.

— Я не скучаю.

— Так что тебя ждать вечером?

— Ждите.

Тень вышел из резиденции и сел в чёрный, начищенный до блеска автомобиль.

Сколько раз просил, — досадливо подумал он, — мне самому не трудно открыть эту чёртову дверцу!

Но вслух промолчал, ныряя в диванную роскошь прошлых десятилетий. Они не позволяли себе слишком часто обновлять автопарк резиденции, считая глупостью тратить деньги за лишние лошадиные силы и миллиметры сверхновой брони.

Автомобиль миновал ворота и понёсся по улицам города.

Тень полюбил островитян с первого взгляда. Как только остановился тогда возле старой лачуги рыбака. Открытые и жизнерадостные, они без лишних вопросов приняли его и усадили за общий стол в полутёмной забегаловке, крытой сухим тростником.

Потом появился Борода со своим маленьким отрядом. Опьянённый жаждой бессмертных подвигов и движимый великой идеей.

— Да здравствует свобода и равенство!

— Да здравствует свобода и равенство! — зачарованно повторил он вслед за загорелыми молодыми людьми, беззаветно преданными своим идеалам.

Он поверил девизу, звучащему так же красиво и призывно, как колокол на соседнем храме Жрецов Культа. Поверил даже больше, чем сами молодые люди. Они верили в нечто недосягаемо прекрасное. Они верили, что к радуге можно прикоснуться. И бежали, как дети, навстречу своему семицветному чуду. Он поверил в сквозняки, приносящие свежий воздух на сцену жизни, потеющей под пристальными взглядами раскалённых софитов.

Сердечно поблагодарив рыбаков и рыбачек прибрежного посёлка за радушный приём и накинув на плечи тёмно-красный плащ, он устремился вперёд. Навстречу пулям, злобно сеющим смерть среди тех, кто посягнул на святое «сейчас», незыблемое в веках.

Кстати, давно я не посещал моих славных рыбаков. Как они там? Зазнался, зазнался, — пожурил он сам себя, испытывая чувство вины перед теми, кто приютил его тогда. — Надо урвать день, другой и рвануть туда. Можно и Эф-Кэй захватить. А что — идея! Так я и сделаю.

За окном неспешно пробегали мимо, выкрашенные в различные оттенки красного дома. От светло-оранжевого до фиолетового. По улицам шли немногочисленные прохожие.

Тень много бывал по своим служебным и политическим обязанностям в различных странах. И везде наблюдал за поведением простых жителей на улицах городов и селений.

Хорошо быть независимой тенью. Детищем света и не более того. Это позволяет быть бесстрастным сторонним наблюдателем. Словно застывший рыбак на берегу реки, — неожиданно пришло сравнение. — Да, точно, давненько не был в моём прибрежном посёлке, Вот и совесть нет-нет, да и напомнит указательным перстом: пора и честь знать. — Тень представил длинный костлявый перст и заулыбался. — Да, так о чём я?

Так вот, он сделал любопытные выводы из своих наблюдений. Люди, независимо от положения, ведут себя удивительно одинаково. Будь то «высокочтимый» душегуб, или проныра душеприказчик, или притесняемый всеми душелюб. Неважно. Будто где-то есть общий на всех «механизм», управляющий каждым движением, каждым поступком, каждой мыслью. И он даже сделал для себя открытие: «механизм» скрыт за плотной чёрной занавесью в глубине «зала».

Тень однажды вечером у домашнего камина поделился своим открытием с Цивилиусом. Тот внимательно выслушал и ничего не сказал. Только перед уходом, а делал он это всегда незаметно, Цивилиус буркнул: «Может, хоть поездки освежат твою голову, и ты проснёшься, наконец». Он, помнится, начал тогда возбуждённо отстаивать свои новые идеалы, употребляя слова вроде: «народ», «эксплуатация», «коллективное хозяйство», «светлое будущее». Возражений не последовало — суфлёрская будочка была пуста.

Цивилиус ответил позже, во время посещения Красных Берегов высокой делегацией из Красного Союза Городов, когда подписывался важный договор о взаимных поставках. Договор долго подготавливали на совместных комиссиях. Сверяли, проверяя каждую циферку, цепляясь за каждую запятую.

Помнится, он приходил домой уставший и с двойственным чувством в груди: как будто делим наследство и никак не можем по-братски разделить — каждый тянет в свою сторону.

— Устал, — раздался знакомый хриплый голос.

— Да.

— Так-так, вот и славно, — обрадовался голос.

— Что же тут славного?

— Ты снова почувствуешь сквозняки. Как в самом начале. А то смотрю, стал закисать на местном воздухе.

— Шутишь всё, — раздражение не покидало его.

— Ты забыл — я эхо и не могу шутить.

— Ну, да — вроде не при делах. Нашёптываю тут себе под нос. Цивилиус, легко тебе сидеть в твоей чёртовой будке и подсказывать. А ты вылези сюда и поживи.

— Не-ет, упаси меня… ох ты! вечно я с тобой заговариваюсь. Мне хватает и того, что я здесь и сейчас вынужден зачитывать ваши сценарии.

— Наши ли?

— А это, мой друг, вопрос не ко мне.

— А к кому.

— К себе. К себе и прежде всего к себе. Я что — дух. Фьють, и нет меня. Хотя с вами фьють, — снова негромко свистнул Цивилиус, — не получится. Мы здесь все повязаны.

— Как к себе, если ты его зачитываешь.

— А вы повторяете и низко кланяетесь к тому же, ожидая получить свой кусочек сахара.

— Какой кусочек?! — не понял Тень, — А, ты о переговорах.

— Что переговоры? — пришёл черёд удивляться Цивилиусу.

Тень, оставшись один, потом долго сидел перед камином и пытался понять, что хотел сказать ему Цивилиус…

За окном показалась набережная. Высокие тонкие пальмы застыли вдоль дороги, слегка помахивая зелёными веерами, словно приветствуя далёких путешественников.

— Давай за город, на мыс, — Тень обратился к водителю.

Тот коротко, не оборачиваясь, кивнул головой. Вскоре показались лачуги окраин.

Люди, люди, — ухватился за ниточку прерванной мысли Тень. — Что объединяет вас и что движет вами? Откуда истоки той реки, что подхватывает вас, словно щепки, и несёт неизвестно куда? Говорят, река сама себе протачивает берега. Но почему же она так причудливо изогнута? Не значит ли это, что она всего лишь ищет себе русло там, где ей это позволено?

Люди так похожи в своих побуждениях и мечтах. И такие разные в своих одеяниях и поклонениях.

Одно течение, разные берега. И общее на всех дно, — мелькнуло в голове.

Он побывал во многих странах и видел много лиц. Видел беспристрастно и несколько иначе, чем остальные. Он не был судьёй поступкам и словам — судья всегда сопричастен, хотя бы тем, что он подвержен тем же чувствам и тайным желаниям. И не был зеркалом. Зеркалу необходим образ, иначе оно не будет отражать. Его просто не было в сценарии, как сказал Цивилиус. Он был свободен, как никто другой на сцене жизни.

Казалось бы чего ещё надо? Озорничай и делай глупости, не ведая последствий. Шути и флиртуй. Наскучило здесь, беги дальше. Тебя не одёрнет строгий режиссёр. А зрители примут как за удачную импровизацию. И наградят сверх всякой меры щедрым Об-роком.

Что же тебе ещё надо, Тень? — спрашивал он сам себя. Он не мог забыть загадку своего появления здесь. Его преследовал шрам, оставшийся в памяти — ожог рождения. И он один из многих, многих тысяч, кто ощущал на себе свежесть сквозняка, иногда залетающего невесть откуда. И так же неожиданно пропадающего, оставляя в воспоминаниях образ чего-то светлого и чистого. Нечто лёгкое и невесомое в нём самом тянулось к сквозняку, как тянется к источнику света земной мотылёк. Тянется, невзирая на опасность сгореть. Видимо, руководствуясь одним девизом: «Лучше мгновенно сгореть в лучах света, чем боязливо метаться и прозябать во тьме».

Лёгкий толчок прервал мысли Тени.

— Приехали.

Он вышел из машины и огляделся. Столица напоминала о себе редкой россыпью утлых домиков душелюбов и новым кварталом, возвышающимся белым утёсом в нескольких километрах отсюда. Прямо перед ним дружелюбно плескалось море. Оно накатывалось широкой волной на песчаный пляж, оставляя после себя быстро высыхающую глянцево мокрую поверхность.

Тень блаженно потянул носом. Куда мы все бежим. Зачем?.. Мы? Странно, раньше я употреблял слово «они». Мы? Выходит, и я ударился в непонятные бега. Неизвестно куда и зачем.

Он шёл по самой кромке, разделяющей сухой и мокрый пляж. На ровном песке осталась неровная цепочка его следов.

Мы?

Тень, пройдясь вдоль берега, быстро вернулся в машину.

— Домой.

Очутившись в полумраке своего красивого и уютного дома, живописно разместившегося в пальмовой роще (говорят, некогда он принадлежал важному сановнику того, свергнутого режима), Тень постоял некоторое время посреди комнаты в нерешительности, затем подошёл к бару.

Глаза скользнули по ярким этикеткам и остановились на графине с соком.

Небольшой садик; над головой безжизненно повис полосатый тент, спасающий от жгучих лучей, но не от тропического, насыщенного влагой зноя. Тень сидел в плетеном кресле у открытой в дом двери, сквозь занавески вырывались спасительные струи воздуха, рождаемые вентилятором, и отрешённо смотрел в пустоту.

Мысли путались и скакали, подобно белкам на ветках: для стороннего взгляда бесцельно.

Люди, разные только внешне, — мысль Тени перепрыгнула на очередную ветку и задержалась на ней, будто прислушиваясь к упругому покачиванию. — А по сути своей мы очень похожи, словно дети одного источника. — Ему вспомнился один оппонент из касты Служителей, прислуживающий в одном из местных храмов: «Нет, люди разные. Как корни тянутся в разные стороны, так и мы имеем разное происхождение, родовые, культурные и исторические связи. Сравните культуры и вероисповедания. Внутри одного сообщества — я с вами соглашусь, и то с натяжкой, ведь духовные ценности подвержены расколу и различным течениям…»

Тень махнул рукой, как будто отмахиваясь от назойливого насекомого.

Споры, споры — конца края им нету, — вздохнул он и отпил из стакана ароматный сок из местных плодов. — Да не разные мы, отбросьте всё наносное и нажитое! Всё искусственное и надуманное. И что же? Вот бриллианты. Большие и маленькие, великие и незаметные, имеющие разные истории своего происхождения и кровавого восхождения к своим вершинам — коронам, скипетрам и ожерельям, а в основе, если приглядеться внимательно, одна и та же кристаллическая решётка. Кому-то очень хочется, чтобы мы были разными. Нам? Может быть. В каждой культуре за яркими разноцветными ширмами скрываются одни и те же устремления, явные и тайные желания…

Тень потянулся. Потом поднялся из кресла и прошёлся по балкону, не выходя за границу тени, отбрасываемой безмолвствующим тентом. Мысль, повертев головой, перепрыгнула на другую ветку.

У Бороды начали появляться сомнения? Плохо это или хорошо? — Он всегда представлялся ему могучим локомотивом, увлекающим вперёд многочисленные вагоны. — Но разве локомотив не меняет направления… а река? — неожиданно промелькнуло в голове. — Тогда кто укладывает рельсы?.. А впрочем, — Тень в нерешительности остановился возле кресла и, недолго думая, сел, нога на́ ногу, — он всегда был страстной и увлекающейся натурой. Чего в нём больше: неудержимых эмоций или разбивающей все препятствия духа мысли?

Перед внутренним взором Тени с яркостью и чёткостью диапроектора промелькнули различные ипостаси Гонаци.

Вот он, с автоматом наперевес, хватает струсившего соратника за отворот рубашки и, брызгая словами, увлекает его вперёд силой мышц и собственным примером. И тот, подчиняясь неукротимой воле, поднимается следом, стряхивая с себя песок и остатки рассудка, и тут же падает, задыхаясь собственной кровью. В мёртвом стекле отражаются плывущие по небу облака.

Паузу заполняет чернота, и тут же появляется новый снимок.

Вечером того же дня они оплакивают погибших в дневном бою товарищей. По раскрасневшейся от опьяневшей крови щеке Бороды текут искренние слёзы. Руки, сжатые в кулаки, прижимаются к груди. Помутившийся взгляд блуждает вопросительно по окружающим лицам: «За что!?» Встретившись с близкими и родными погибших, в нём загораются: лучина муки безвозвратной потери и хищный огонёк жажды мести: «Мы обязательно отомстим за каждую каплю пролитой крови!»

Снова мелькает непроницаемо чёрный экран. Вспыхивает узконаправленный луч.

Слабо освещённая комната. Решив уединиться, уставший от дружеской попойки Тень приоткрыл в неё дверь. На кровати он увидел полуобнажённые тела. Мужчину и женщину. Они, не замечая ничего вокруг, полностью поглощённые охватившей их страстью, наслаждались жаркими объятиями и сладостью, которую хотелось, дрожа всем телом, слизывать и слизывать, не насыщаясь её терпким вкусом. Мужчина досадливо обернулся. В склочённой бороде потерялась виновато-похотливая улыбка. На том месте, где должны были быть глаза (лицо было освещено наполовину) плясали в неистовом танце искры, подчиняясь только им слышимым ритмам. «Идите прочь! Закройте дверь с той стороны! Чёрт вас подери! Нельзя остаться наедине с моей любимой женщиной!..» Уже захлопывая дверь, Тень услышал за спиной томный женский смех и мужской баритон: «Иди ко мне, моя сладкая, в этом мире никто не смеет помешать мне…»

Тень передёрнуло от этого воспоминания, как будто он прикоснулся к липкой паутине.

И снова темнота поглотила всё вокруг. Вздрогнув, ожила следующая картинка.

Большая площадь в центре столицы, заполненная взбудораженными и кричащими людьми. Пространство между домами похоже на штормящее в гневе море. Он видит толпу с высоты второго этажа из-за спины Эф-Кэй. Разгорячённый долгой темпераментной речью, тот широко жестикулирует. Он не видит его горящих тёмных глаз и энергичного лица, он представляет его. И что удивительно, лицо неуловимо многолико, словно все предыдущие диапозитивы слились в один образ. В какой-то миг Гонаци повернулся к нему в профиль. Тень напрягся, ожидая услышать из властных уст: «Закройте дверь!»

Тень прикрыл глаза и, наслаждаясь покоем, несколько минут сидел недвижно. Затем лениво потянулся за стаканом, покрытым прозрачными каплями.

Сомнения? Или ощущение пустоты преследует нас всегда, когда исполняется всё, предназначенное нам здесь, — Тень поднял стакан на высоту глаз. Вспомнилось избитое выражение: «Стакан наполовину пуст или наполовину…»

Сейчас там, среди белых и синих, очень модно обращаться к психологам — служителям-медикусам, принадлежащим всё тому же Совету Спиритус. Интересно, какой диагноз прозвучал бы из их уст? Что-нибудь этакое, заумное, из которого я бы понял только одно: «Вы устали». — Тень улыбнулся, — глупо, если бы не было правдой жизни. И всё-таки интересно для меня: стакан наполовину пуст или наполовину полный? Хм, да-а…

В последнее время он ощущал в себе некую пустоту. Как этот стакан, из которого кто-то отпил половину живительного сока.

Повертев стакан перед собой, наблюдая за преломлением в гранях, он поставил его на стол.

Что-то надломилось в нём самом, подобный надлом он почувствовал и в своём товарище. Поседевшем и открывшемся разным болезням. Некоторые списывают такое состояние на возраст, мол, такова жизнь. Возможно. Возможно, в чём-то они будут правы. Но только наполовину. Это уж точно. Да, он не медикус, но кто, если не он, лучше всех знает и чувствует себя. А? И он — Тень — со всей уверенностью заявляет всем маститым медикусам из всесильного Совета Спиритуса: то, что он слышит в себе — не признаки старости! Старость — это когда… — тут мысль запнулась. Взгляд, побродив вокруг, словно в поисках подсказки, всё-таки нашёл её, остановившись на круглом столике. — Старость — это когда вся влага испарится из сосуда-тела, а на донышке останется высушенная взвесь. Нет, то, что происходило с ним, не было похоже на приближающуюся старость. Его будто осушали мелкими глотками. Кто-то, в ком была неиссякаемая жажда. Ведь опорожняли не только его. — Тень поднёс полупрозрачное гранёное стекло к губам, — не спрашивая, пьют и пьют из него.

— Жарко.

— Да, душно. Парит. — машинально ответил Тень и тут же быстро обернулся, — Цивилиус?

— Я, я, а кто же ещё без спроса войдёт к тебе через охраняемые стены.

Тень смутился на мгновенье

— Кому как не тебе знать, что происходит вокруг.

— Знаю, конечно. знаю. Мне прелюбопытно было бы узнать, что происходит в тебе, мой славный друг. Чем дышит Тень, ставшая серым, тайным соправителем Гонаци.

— Чем? — Тень поднялся, подошёл к кованому ограждению балкона. Постоял, вздохнул глубоко и вернулся в спасительный полумрак тента, остановившись возле хорошо знакомой пустующей будочки. — Чем, спрашиваешь… если бы я знал ответ. Чем? Ещё вчера во мне была уверенность во дне сегодняшнем. И вот он наступил — этот день… И что? Пустота, Цивилиус, пу-сто-та.

— Ты чувствуешь себя выпитым и не можешь понять, кто же всё-таки пил. Ты? Или кто-то другой? Правильно.

Веки Тени метнулись вверх. В глазах застыло крайнее удивление. Как?! Он сам говорил: «Тебя нет в сценарии», — промелькнуло в голове.

— А ты не удивляйся милок, не удивляйся, — задребезжал голос Цивилиуса. — Когда я тебе говорил «иди», нужно было идти, а ты только прогулялся до этого берега. Осел! Остепенился, так сказать. Даже стал частью происходящих здесь событий. М-да. Что ж, молодец. Похвально, весьма похвально. Высокий пост. Персональный автомобиль. Можно сказать, добился своим самоотверженным трудом и рискуя под пулями.

Тень сделал слабую попытку оправдаться.

— Цивилиус, зачем ты так! Тебе хорошо известно моё отношение ко всем этим цацкам.

— А как же — осведомлён. Заметь. Раньше ты вёл себя по-детски, наивно. И вот прошло время, и ты повзрослел. А повзрослевши, начинаешь оправдываться. Знакомо и уже успело набить оскомину. Ты стал для меня, как и все, — открытая книга. Тебя не трудно прочитать, Тень. Вот откуда моя проницательность. Причина её скрывается в тебе, а не во мне. Время и сцена поглотили тебя всецело. Ты хочешь знать, кто осушил тебя. Кто тот неизвестный, опустошивший тебя?

Тень, не замечая, вытянул шею.

— Не напрягай свой слух — откровенничать я не собираюсь. Знания ещё никому не помогли оставить эту сцену. Они только добавляют трагичности или комичности (в зависимости от ситуации и места) в мизансцену.

— Я и не собирался оправдываться, Цивилиус! — раздражение, копившееся в последнее время, вырвалось наружу. Ему хотелось высказаться. Излить перед кем-то жёлчь собственной неудовлетворённости теми результатами, к которым он так искренне стремился, а на поверку оказавшимися не тем, чего он ожидал достичь: разве мои дела и помыслы не были движением? Движением к справедливости и всеобщему счастью. А? Я тебя спрашиваю! Не были?!

— Кх-кх, — старчески откашлялся Цивилиус, — ты когда-нибудь видел белку в колесе?

— Ты хочешь сказать…

— Ничего я не хочу — ты сам всё сказал, мой ищущий друг. Если кого угодно посадить в закупоренную бочку и сказать ему: «Очисть её от налёта и осадков», — он никогда не исполнит просимого, как бы ни старался и какие бы труды ни прилагал. Вот почему я не хочу становиться твоим пророком, стуча, что есть сил, по стенкам злополучной бочки. Всё, чего я достигну, — оглушу тебя. Что бы очистить бочку, её надо покинуть. Встать над ней и ни в коем случае в ней.

— Покинуть! Покинуть! Как, Цивилиус, как!? Разве я не жил этой мечтой, просыпаясь и засыпая с ней!?

— Жил. Конечно, жил. На сцене. И ещё людей водил за собой. По сцене.

— Знаешь что, мой милый друг, ты и есть пустая, бездушная бочка! Кричи в неё, кричи, она только и будет что делать, так это бухать в ответ и гудеть, уподобляясь жалкому колоколу! Ты пустота! Ты ничто! — Тень распалялся всё больше и больше, против своей воли. Какая-то сила заставляла его выплёскивать свою обиду, и чтобы непременно брызги задевали ещё кого-то. — Ты…

Неимоверным усилием ему удалось сдержать себя. Накрыть крышкой кипящий котёл. Тень стоял посередине балкона в какой-то нелепой сгорбленной позе обиженного ребёнка. Губы его дрожали и кривились. Казалось, откройся они, и оттуда вырвутся со свистом клубы пара, обжигая и обволакивая. Руки, выставленные чуть-чуть вперёд, образовывали некое подобие полукольца со сжатыми кулаками на концах.

— Да-а — насколько всемогущ и вечен Триумвират. Поразительно просто, я снимаю шляпу.

— Триумвират? Ты сказал Триумвират? Причём здесь Триумвират? И что он… или кто?

— Да я к тому, что для него нет ничего недоступного. Тебя нет в сценарии. Не беда. А как с чувствами? О-о как ты реагируешь — великолепно! Великолепно. А потеребим-ка мы твоё Я. Заденем самые тонкие струны. О, какое высокое звучание! Прекрасно! Прекрасный результат. Дружище, если ты хочешь обижаться на меня, то можешь высказать всё, что у тебя на душе накипело в пустое пространство суфлёрской будочки. Тебе станет легче. Результат, конечно, временный, но, как говорится, тоже результат. На твоём месте я спросил бы себя. Спросил спокойно, не прибегая к услугам эмоций. «Скажи мне, Тень, как ты дожил до такого дня, когда незаметно для самого себя стал рабом собственного Я? Как Я, кого не было в сценарии, стал чуть ли не главным действующим лицом на сцене? Ведь я был свободен… ну почти свободен. Оставалось только шагнуть навстречу сквознякам. Когда я протянул руки и, опустив голову, позволил сковать себя?»

— И спрошу.

— И спроси. И не обижайся на старину Цивилиуса. Да, возможно, мне нужно было уже давно уйти на покой, в очередной раз заметив, что пластинка безнадёжно крутится на одном и том же месте, и мелодии затёрты до дыр. Да не всё было так безнадёжно, мой мудрый друг. Иногда на сцене появлялись вот такие чудаки, вроде тебя, похожие на детей, вырвавшихся из под опёки увлекшихся зрелищем родителей. Они, побродив по залу, поднимаются по боковой лесенке и с широко открытыми глазами выходят на самую середину происходящего действа. К неловкой досаде оплошавших пап и мам и к неописуемой радости и безудержному веселью остальных. Эти ангельские создания вносили оживление и чувство новизны, экспромта. И все улыбались, включая самих родителей и служащих, делающих неловкие попытки вернуть на место расшалившихся малышей. Но вот порядок восстановлен. Каждый ребёнок занял положенное ему место — на коленях любящих его папеньки и маменьки. И всё возвращается на круги своя. Артисты надевают маски своих ролей. Зрители чинно рассаживаются, кавалеры помогают дамам управиться с пышными туалетами и многочисленными аксессуарами. В воздухе повисает мгновенная тишина — миг откровения, которого практически никто не замечает, дыша уже ожиданием. И пластинка вновь начинает свой шершавый бег.

Конец ознакомительного фрагмента.