Времена года. Лето Кетцалькоатля

Игорь Голубятников (Паломарес), 2023

Три бога и одна богиня, призванные Зевсом со всех концов Ойкумены на курсы повышения квалификации в древнюю Грецию, неосторожно шалят с игрой сотворенья. Застигнутые врасплох, получают от возмущённого шефа задание отправиться через две тысячи двести двадцать два года в Россию, прожить там сто лет и с помощью выбранного ими человека повлиять на развитие страны и общества в целом. Их подопечный Толик начинает свои приключения в детском саду…Первая из четырёх частей романа-оратории "Времена года".

Часть первая: Лето Кетцалькоатля

I. Анимато, но без мата

Толик обожжжал ездить к бабке с дедом на всё лето!!

— Хорошо, что есть каникулы,

— Летние, зимние…

— Мы сегодня про каникулы

— Эту песенку поём!

Радостно выводил смешанный детский хор на последней в учебном году «Пионерской зорьке».

Да и как же можно было не обожать ехать куда-то, да ещё на поезде, да через саму Москву, а потом, от Дубны, на «Ракете» или «Метеоре», да вдоль по Волге-матушке!

Иээхх, ма, тру-ля-ля, расписные кренделя!!

Стоя на пассажирской палубе, разделяющей носовой и кормовой салоны мчащегося судна, жадно глотая встречный воздух, наполненный пьянящими ароматами проносящихся мимо сосновых боров и заливных лугов, он ощущал каждый раз неподдельный, ни с чем не сравнимый восторг предвкушения грядущих приключений. Правда, в широко открытые рот и глаза иногда залетали встречные насекомые, но это были сущие пустяки по сравнению с тем, что его ждало.

Позади, да так далеко, словно и не было вовсе, оставался родной город, скучная квартира на третьем этаже сложенной из серого силикатного кирпича пятиэтажки-брежневки, школьная рутина, неизменная, как тиканье настенных часов, и вечно гундосящий по поводу и без повода сосед-еврей.

Мама на время поездки тоже как-то преображалась, молодела, хорошела просто-таки до степени нескрываемого обожания отца.

Метаморфоза происходила с ней, видимо, только от осознания факта, что она бросает, хотя бы и на время, город с его постылой работой, ежедневную стирку, готовку, уборку, развешанные по всей квартире для просушки простыни с пододеяльниками и выясняющих межличностные и международные отношения соседей-алкашей с верхнего этажа.

Вся эта повседневная серость сразу после проверки коричневых картонных билетиков перед посадкой неумолимо растворялась в стоящем пока без движения вокзале с грустным, отчаянно машущим рукой отцом на перроне и резвым застиланием постелей с последующим молниеносным взятием ложбины верхней койки.

Состав, судорожно вздрогнув всем четырнадцативагонным крупом, трогался, вокзал уходил назад, и толькочтошняя тошная рутина враз исчезала в мерном перестукивании — ти-так, ти-так, не спи, дурак! — колёс бодро бегущего по рельсам поезда дальнего следования.

Расплавлялась в горячем ароматном чае в гладких стаканах с обязательными литыми подстаканниками, разносимом по купе добродушными проводницами.

И окончательно забывалась в тихом ходе километрового эскалатора на станции метро «Комсомольская» и адском вое выныривающего из туннеля, как сатана из девятого круга преисподней, состава.

А уж совсем потом, на Волге — в предналётной сирене подплывающего к пристани судна и в зычной, перекрывающий вой команде с капитанского мостика:

— Принять швартовы!

Матрос кидает линь начальнику дебаркадера дядь Витале, пузатенькому мужичку, одетому в потерявшие форму брюки-клёш, чёрно-бело-полосую тельняшку и настоящую капитанскую фуражку.

Тот вытягивает за линь петлю-огон швартовых, накидывает её на палубный пал, обматывает диагональными кольцами, и оба сломя голову бегут к другому краю, чтобы повторить операцию.

Капитан подтягивает судно к самому борту дебаркадера, мягко прижимает его к плотно развешанным там и сям на цепях автомобильным покрышкам, а матрос тем временем открывает дверь и крепит трап с поручнями для схода пассажиров.

Всё — по деревянным стланям на борт дебаркадера, да по танцующим доскам понтонного моста на обрывистый берег, чемодан на плечо, авоську в зубы, и вот оно — начало приключения длиной почти в три месяца!!

— Толииик! — звала мама, выглядывая на палубу из носового салона: — Иди уже сюда, вовнутрь, а то ещё простудишься, не дай Бог, на ветру. Хорошенькие тогда у тебя будут каникулы!

— Да не простужусь я, мам! — недовольно морщился Толик, не отрывая взгляда от проносившихся мимо него сонных сёл по берегам, грузовых барж, пассажирских теплоходов, лесов с лосями, полей с коровами и редких палаток одуревших от восторга одиночества походного бытия туристов.

Но матери слушался и с палубы хоть нехотя, но уходил. В салоне сквозь гул мотора и плеск бьющей о днище судна волны пробивалась звонкими девичьими голосами и весёлыми деревянными духовыми «Песня о встречном» композитора Шостаковича:

— Нас утро встречает прохладой!

— Нас ветром встречает река! (тыры-дын, тыры-дын, тыры-дын)

— Кудрявая, что ж ты не рада

— Весёлому пенью гудка? (тыры-дын, тыры-дын, тыры-дын)

— Не спи, вставай, кудрявая!

— В цехах звеня,

— Страна встаёт со славою

— На встречу дня! (тыры-дын, тыры-дын-тын-тын)

Была у Толика и другая бабуля, отцова мать, и звали её Таня.

А вот другого деда, Ивана, он никогда не так и не увидел. Даже на фотографии. Не было в деревне в те времена фотографического ателье.

Погиб его дед в августе сорок первого под Смоленском…

О, про́клятые, трижды про́клятые первые месяцы войны, когда молодыми, наскоро вооружёнными и наспех обученными солдатиками, отцы-военачальники во главе с верховным главнокомандующим пытались заткнуть фронтовые дыры собственной самонадеянности и трусости!

Сколько таких, как дедушка Иван, осталось лежать во сырой земле от Одессы до Сталинграда, от Каунаса до Гатчины, от Бреста до Москвы? Сколько было взято в плен в котлах после панических отступлений и отправлено в концентрационные лагеря сперва немецкие, а потом и советские??

Колхозники села Копыре́вщина, где в братской могиле на взгорке похоронили дедовы останки, рассказывали после войны краеведам, что отстреливался отважный пулемётчик на высоте до последнего. И только гусеницы немецкого танка, прилежно и педантично, как на показательном уроке, отутюжившего окоп, оборвали стрельбу.

Баба Таня ничего не знала о смерти мужа вплоть до освобождения их деревни от оккупации в 1943-ем году.

Она рассказывала Толику, что несколько дней подряд перед приходом наших на северо-востоке грозовыми огненными сполохами взрывалось обычно ласковое июльское небо. А ещё через пару дней ветер приволок оттуда низко стелящуюся, воняющую тракторной соляркой дымку.

В эти четыре летних дня, километрах в восьмидесяти от села, под станцией Прохоровка, советские люди и танки в беспощадном огненно-стальном месиве сокрушили никем непобедимую до сей поры военную машину фашистской Германии.

Бабуля неохотно рассказывала о том времени любопытному внучку. Её можно понять: остаться посреди войны одной, без мужа, с тремя сопливыми детьми на руках, которых надо как-то кормить-поить и поднимать на ноги — хорошего, согласитесь, мало.

А тут ещё, как на грех, привели на постой к ней в хибару трёх немецких зольда́тен!

Про постояльцев-то она вообще Толику никогда не говорила. Это уж отец ему рассказал, когда они возвращались в поезде домой и ужинали курочкой с варёными картохами, заботливо завёрнутыми бабулей в серый льняной рушник.

Отец после слёзного прощания с бабулей на перроне белгородского вокзала разговорился тогда в купе… Наверно, сердцем чуял, что недолго уж его матери на свете белом мыкаться. Болела она сильно.

Рассказывал, что была баба Таня смолоду очччень недурна собой — не зря ж её сосватал вожак сельской бедноты, комсорг и первый парень на деревне — дед Иван!

Волосы у неё сызмальства росли иссиня-чёрные, как оперение у ворона — большая редкость в тех краях.

Русоволосые товарки промеж себя её «турчанкой» нарекли. Смеялись, собираясь в круг на жатве и обмолоте:

— Слышь, турчанка, сыми платок-то, волосы покажь! Хлопцы нам пряников купить на ярманке сулили, коли уступишь!

Бабуля не обижалась, мыла свои роскошные волосы сывороткой из-под простокваши и гладко зачёсывала на затылок, прятала от мужского соблазну под белый платок. Обвязывала его по горлу, закрывая полностью голову и шею, и оставались на всеобщее обозрение только губы — крупные, сочные, яркие, как спелая вишня.

Ну, и угольно-чёрные брови над карими, всё понимающими глазами — как два крыла у лебёдушки — вразлёт!

— Чоловик должон быть не по-милому хорош, а по-хорошему мил! — повторяла бабуля.

Уговаривала внучков: — Учитесь, пока молоды! Не то будет, как гутарят: «Живи дёшево, да ешь не соля». А куда этак годится??

Вот вышла она за деда Ивана, народилось у них трое детишков, и жили бы они дальше поживали, да добра наживали… ан нет! Ласковым июнем 1941-го года бывший мил-друг и союзник СССР — фашист — на танках в гости припожаловал.

Отец рассказывал, как уже призванный в армию дед купил в сельпо на последние медяки те самые засохшие пряники, принёс и дробил их на кусочки молотком прямо на камне, служившем порогом хаты. Ох, и сладкие были куски!

Когда в село вошли немцы (а следом за ними итальянцы, словаки и прочие венгры с румынами), бабуле Тане было всего лишь двадцать пять…

— ???????? ???????? ??? ??? ?????????,

— ?eu???????? ????? ???????, ????? ?ap??ul?????!

Из громкоговорителя, установленного на передовом офицерском «Мерседес-Бенце», под аккомпанемент духового оркестра бравурно звенел, заглушая рёв моторов, мощный, сытый довольный хор.

Весёлые белобрысые танкисты в чёрных гимнастёрках с закатанными по локоть рукавами, вылезая по пояс из башен, орали на ходу:

— Матка, млеко, яйко, шнапс! Schnell, schnell!!

На постой к бабе Тане определили трёх солдат из интендантской роты танкового корпуса. Они зашли, смеясь, в хату и сразу повели себя, как хозяева, указывая где постелить на ночь, и в котором часу подавать горячее на стол.

Отец рассказывал, что один из квартирантов — рыжий мордатый капрал с волосатыми веснушчатыми руками, положил глаз на молодую солдатку. Всё пытался задобрить её — то тушёнкой, то шоколадкой, а то и песенками, прилежно, с усердным сопением выдуваемыми им из губной гармошки на забаву детишкам:

— ?, ?? ?????? ????????,

— ????????, ????????,

— ?, ?? ?????? ????????,

— ????? ??? ???!

Бабуля ничего не брала, хоть они и голодали, и вообще старалась не оставаться один на один ни с навязчивым баварским бюргером, ни с кем другим из незваных гостей.

Спала с детьми в сенном сарае, от греха подальше. А если регулярно меняющиеся по причине постоянной ротации частей постояльцы велели прибраться в хате или, там, сварить борща, то всегда брала с собой старшего сына, Толикова отца, якобы на подмогу.

Как уж баба Таня в течение двух лет смогла избежать изнасилования или хотя бы разборок с применением подручных средств, типа ухвата или кочерги? Кто ж его знает…

Но факт остается фактом — дождалась она таки возвращения наших, вырастила детей и теперь не жалела ничего для обожаемых внучков. То синеньким «четвертачком» их одарит, а то и зелёненьким «полтинничком».

Вот только замуж так никогда больше и не вышла бабуленька. Всё надеялась, что Ванечка вернётся с войны живой…

— «А если б тогда, во время оккупации, бабуля узнала, что это один из её постояльцев так прилежно, с усердием утрамбовал деда в глину гусеницами, чо бы она сделала?» — размышлял Толик, глядя как суетится возле печи баба Таня, варя щи на обед.

— «Я бы йим, гадам, мышьяку в борщ насыпал! Пущай хлебают, твари, на доброе здоровьице!» — представлял он себе план возмездия, забывая, что у бабули-то на руках оставалось трое детей мал-мала меньше, и в своей судьбе она была не вольна́…

Отец Толика с тех лет носил у себя на правом виске памятную зарубку — шрам сантиметров в пять длиной. Получил он его осенью 1944-го, когда наши уже по всей Европе фашиста пинками под зад гоняли.

Деревенские мальчишки собирали патроны по лугам и кидали их в костёр, для развлекухи.

Как-то, во время очередного фейерверка, пацанам показалось, что не все патроны стрельнули. Вот они и послали отца пошевелить головешки, чтобы, значит, ускорить процесс.

Когда тот подошёл вплотную к затухающим, но ещё раскалённым углям, процесс ускорился сам по себе, и ему пулей пробороздило висок.

Хорошо ещё, что прошла та пуля вскользь, а не пробила череп. Окровавленного отца приятели-мальчишки, пусть и в бессознательном состоянии, но всё же дотащили до хаты. А могло ведь так случиться, что прострелило бы пацану башку, и не родился бы спустя восемнадцать лет у него сын!

Брошенного нашими солдатами при поспешном отступлении оружия было по окрестным полям хоть пруд пруди. А потом к этим арсеналам добавились трофеи от отступавших немецко-итало-и-хрен-знает-каких-ещё войск.

Поперёк ручья, текущего в болотистой низине за огородами, почитай ещё лет пять после драпа «nach Westen» стоял увязший аж по верх гусеницы танк с белым рыцарским крестом на лобастой башне.

Толик живо представлял, как выглядел этот крест, поскольку недавно посмотрел фильм «Александр Невский» и прекрасно помнил вначале идущих по льду грозной «свиньёй», а потом тонущих в Чудском озере тевтонских псов-рыцарей.

Мрачные звуки тубы рыцарского нашествия из кантаты Прокофьева заканчивалась насмешливыми скоморошьими трубами разгрома и бегства непрошенных гостей.

Бабуля Таня сама до последних своих дней пользовалась трофейным тевтонским ножом с длинным узким лезвием и фашистской свастикой на литой рукоятке для заклания кур, гусей и уток.

И даже одалживала сей предмет соседям для забоя свиней по осени. Настоящих свиней.

Каждый ноябрь она отсылала детям сбитые из фанеры посылки с двумя уложенными валетом уже ощипанными и опалёнными гусями. На посылке синим химическим карандашом старательно были выведены адреса отправителя — в левом верхнем углу, и получателя — в правом нижнем.

Тушки бабуля густо пересыпала тыквенными семечками и высушенным чабрецом. Мама заваривала душистый чабрец и давала, как отхаркивающее, начинающим покашливать с наступлением холодов детям.

А под Новый год нашпиговывала яблоками гусиков, тушила их и подавала в праздничный вечер на стол в чугунной утятнице. Ммм… Пальчики оближешь и ум отъешь!

Отец только после смерти бабы Тани рассказал Толику, на чём держалось хозяйство солдатской вдовы, и чему они с братом и сестрой были обязаны своим относительно неголодным детством. Нужда заставила их мать ещё в войну заняться самогоноварением.

Каждое лето огромные бутыли толстого матового стекла с забродившей брагой выстраивались в сенном сарае рядком.

Возможно, обилие дармового шнапса и спасло бабулю от произвола непрошенных постояльцев, ибо не только они частенько пользовались этим натуральным продуктом, но и квартировавшие по соседству офицеры вермахта. Рачительный немец никогда не пустит под нож курочку, несущую золотые яйца!

А уж после войны, когда беспаспортное простонародье из деревень попросту никуда не выпускали, и все материальные блага доставались не за живые деньги, а за палочки в тетрадке у колхозных бригадиров — «трудодни», бутылка самогона вообще заменяла отсутствующие у сельчан рубли.

И, кстати, за невыполнение плана по этим самым трудодням даже женщин, в соответствии с секретным указом «вождя всех времён и народов» от 1948-го года, ссылали «на перевоспитание» в Сибирь.

— «Жить стало лучше, товарищи! Жить стало веселее. А когда весело живётся, работа спорится…» — довольно потирал в ноябре 35-го левую сухую лапку усатый вождь, а в 1945-ом, потеряв за годы войны не менее двадцати семи миллионов своих сограждан, осушал один за другим фужеры хванчкары, славословя «стойкий характер и терпение русского народа».

Толик не любил навещать село бабули Тани — уж больно скучно там, почти на границе Харьковской области, было ему. Кроме ловли очумевших от нехватки кислорода огольцов в заросшем рогозом ручье, да зеркальных карпиков с карасями в обильно цветущем цианобактериями сельском пруду, заняться ему было, по большому счёту, нечем.

Приезжали они с отцом в деревню редко и ненадолго, а за два-три дня разве заведёшь друзей? В общем, тяготился Толик визитами к бабе Тане. Хоть и надеялся всякий раз на щедрый бабулин подарок.

То ли дело в Калининской области!

Дед с бабкой, нажившие четырёх, помимо Толиковой мамы, детей, ещё до Великой Войны купили себе просторный, по сравнению с баб-Таниной хибарой, дом на правом берегу Волги, недалеко от Калязина.

Толик как-то раз побывал в этом славном городке, где дед через знакомого гончатника, дядю Васю, работавшего на комбинате, запасался некондиционным вяленым мясом для собак. Пахло то мясо в точности, как вздувающаяся барабаном падаль на ласковом летнем солнышке.

Выйдя после получения двух мешков с этой падалью на берег реки, он несказанно изумился роскошному волжскому бельвю. И на всю жизнь запомнил старинную колокольню, торчащую чуть прямо не из воды бодрой утренней пиписькой…

По непонятной причине во время обзора колокольни ему вдруг вспомнился карантин в детском саду по случаю эпидемии кори, полная недельная изоляция от внешнего мира и порвавшаяся резинка-подтяжка от чулок.

Он так и бродил по садику в одном подтянутом и другом, слетевшим по щиколотку, чулке. Все воспитанники подготовительной группы с удовольствием тыкали в него пальцами и смеялись.

Не подсмеивалась только румяная белокурая девочка Лена, с которой он сидел за одним столом во время уроков лепки и рисования. На уроках он то и дело отрывал от своего бруска и подкладывал транжиристой соседке разноцветные кусочки пластилина, а иногда одалживал ей и новые карандаши.

Толику очень-очень, до непроизвольного шевеления петушка в трусах, нравилась Лена. Он, как заправский кочет, оберегал подружку от посягательств остальных обитателей детсадовского цыплятника и как-то раз во время прогулки отправил остудиться в апрельскую лужу толкнувшего её мальчика.

От Лены исходил непередаваемо пронзительный и будоражащий воображение запах земляничного мыла. Толик всегда старался встать поближе к ней во время мытья рук после прогулки, перед обедом.

Сам он мыл руки мылом хозяйственным, казённым, тихо раскисающим в пластмассовой мыльнице возле крана до аморфного состояния.

Сейчас, на карантине, сколько мальчишка не принюхивался к соседке, никакого земляничного запаха, исходящего от неё, он так и не ощутил. Зато на пятый день пребывания в непосредственной близости от своей избранницы, ощутил в себе некое беспокойство и тревогу.

— Ты бушь сёдня спать на «тихом часу»? — спросил Толик подружку за обедом, изо всех сил мотая под столиком ногой со спущенным чулком и в упор глядя в свою тарелку.

— Не знай… — рассеянно ответила белокурая голубоглазая Лена, хлебая алюминиевой ложкой гороховый суп из алюминиевой же миски и зажёвывая густое жёлтое хлёбово серым клейким хлебом: — А чиво́?

— Если не бушь — то приходи в тувалет женицца! — со всей приличествующей такому случаю серьёзностью предложил мальчик. Оторвал от тарелки глаза.

Ленина рука с полной ложкой супа дрогнула на полпути ко рту, пара-тройка капель упала на столик. Девочка стала жевать медленнее, а потом и вовсе поперхнулась, закашлялась.

— «Придёт — не придёт?» — ёрзал на стуле в томлении Толик. Ногой мотать перестал.

Воспитательница Мариванна недовольно выбралась из-за своего стола, подошла к ним, опасно кренясь, как раздобревшая осенняя утка, то на одну, то на другую слоновью ногу и начала с нескрываемым раздражением читать нотацию:

— Вы меня когда-нибудь будете слушаться, бесталанные ушлёпки? Сколько раз можно говорить, что есть нужно медленно, тщательно пережёвывая пищу? Вечно торопитесь, как на пожар!

У белокурой Леночки, то ли от попавшей не в то горло крошки, то ли от мариванниного давления на неокрепшую детскую психику в голубеньких глазках заблестели жемчужные слёзки. Она приготовилась истошно, от всей души, зареветь.

— Не орите на Ленку! — сжал кулачки Толик: — Я все её брату расскажу. Он у ней на радио работает!

— Чо ты расскажешь, малахольный? — упёрла руки в боки воспитательница: — Сиди себе молча, жуй-глотай!

— Он Ленке на «тихом часу» в тувалете женицца предложил. Вот она и подавилась от радости! — громко, на весь зал, наябедничала сидевшая за их столиком девчонка в белых, каждый размером с её голову, бантах.

Дети как по команде перестали есть и уставились на молодожёнов…

— Чтооо?! — включила в притихшем зале сирену, почище корабельной, ошарашенная неслыханной дерзостью шестилетнего донжуана воспиталка: — Жениться?! В тихий час?! Да ты знаешь, чо те будет за такие предложения???

— Ну, чо? — вызывающе спросил поднявшийся со своего стульчика Толик. Безуспешно попытался подтянуть спущенный чулок.

— Выгонят тя отсюдова ко всем чертям! И родителям на работу сообщат о поведении. Вот чо!

— А мне самому надоели и вы, и етот ваш киринтин! — ответил дерзкий. Отпустил непокорный чулок, вперился мятежным взором во вторую снизу пуговицу на воспитательском почти белом халате.

— А ну-ка, пошёл сел за крайний стол, негодный мальчишка! Штоб ещё чего похуже девочкам не предложил! — и воспитательница вытянутой по-ленински рукой с оттопыренным указательным пальцем указала Толику направление движения.

— Пойдём со мной! — позвал он зарёванную Ленку, выходя из-за стола. Та отрицательно помотала хорошенькой головкой и увлечённо продолжила размазывать слёзы по румяному личику.

— А ну-ка, поди, умойся! — приказала ей воспиталка.

Леночка покорно встала и побрела, понурив головку и плечики, в злосчастный туалет смывать последствия неудачного сватовства.

К концу недели карантин в дошкольных учреждениях города был снят. Детвору в субботу, после замера температуры и тщательного осмотра медсестрой, отпустили по домам.

Дома мама наварила натерпевшемуся лишений Толику пельменей, насыпала в хрустальную вазочку чуть не полкило любимых им конфет «Мишка на Севере».

Мальчишка с отвращением посмотрел на еду, отвернулся и ушёл, не говоря ни слова, в единственную их комнату смотреть купленный недавно отцом телевизор «Рекорд-67». Мама в растерянности опустилась на табуретку…

По телевизору показывали мультфильм о влюблённом крокодиле, читавшем своей пассии — корове — стихи собственного сочинения. Звучали звериные вирши примерно так:

— «Бу-бу-бу-бу́,

— Бу-бу-бу-бу́…

— Бу-бу́! Бу-бу́!

— Бу-бу-бу-бу́!»

И декламировались влюблённым, что называется, «с выраженьем».

Толик, как и корова, не понимал по-крокодильи ни бельмеса. Посмотрев с минуту на романтические страдания пресмыкающегося, он зевнул, вышел в уборную и нос к носу столкнулся в коридоре с вернувшимся со смены отцом.

Мать уже успела доложить главе семейства о сыновней голодовке.

— Почему ты не ешь? — раздражённо спросил отец.

— Не хочу! — коротко ответил Толик и внутренне напрягся.

— Съешь хотя бы яблоко! — настаивал отец.

— Не буду! — ещё сильнее напрягся Толик.

— Ешь, тебе говорят!

— Толинька, ну хоть кусочек! — запричитала мать.

Принуждённый власть в семье предержащими Толик через «не хочу» откусил небольшой кусок, мученически прожевал, проглотил, и его тут же, на кухне, вырвало.

— Чего ж вы на парня-то насели зазря? — укоризненно спросила вышедшая на кухню поставить чайник на плиту соседка по коммуналке — пенсионерка тётя Валя: — Неужто невдомёк — не пришёл он ещё в себя после карантина!

Тётя Валя по доброте душевной учила Толика читать и писать. В благодарность за её педагогические старания отец сжал зубы и процедил через них со всей возможной мягкостью и деликатностью:

— Вы б, Валентин Степанна, не лезли не в своё дело, а? Дайте нам пять минут наедине, и мы тут сами как-нибудь разберёмся!

Тётя Валя и Толик ушли. Каждый в свою комнату.

А отец с мамой долго ещё, никак не пять минут, обсуждали на кухне насущные педагогические проблемы современности. На повышенных оборотах молодых темпераментов обсуждали.

По телевизору после мультика показывали бурное море. Улыбчивый Олег Анофриев, стоя у пирса, о который неистово бились равнодушные к человеческим проблемам и страстям пенистые волны, пел о настоящей мужской дружбе:

— Если радость на всех одна, на всех и беда одна,

— Море встает за волной волна, а за спиной — спина.

— Здесь, у самой кромки бортов, друга прикроет друг,

— Друг всегда уступить готов место в лодке и круг.

Толику песня понравилась. Он её, в отличие от крокодильих слезливых виршей, понимал, а потому свернулся под убаюкивание размеренной мелодией клубочком на кушетке и мигом заснул…

Во сне он торжественно, под руку, вёл белокурую Ленку в фате и подвенечном платье прямиком из туалета в обеденный детсадовский зал. А вместо органного марша Мендельсона их сопровождала накатывающими волнами прибоя давешняя «Песня о друге».

Зал был празднично украшен развешанными там и сям гигантскими блестящими обёртками от конфет «Ирис Кис-Кис», «Гусиные лапки» и «Мишка на Севере».

Сами конфеты лежали соблазнительными горками на праздничных столах по соседству с подносами с шоколадным печеньем, фруктовой пастилой и алюминиевыми суповыми мисками, до краёв наполненными сгущёнкой.

С другого конца зала невесть откуда прилетевший Змей с улыбкой в 64 попарных клыка разгонял огромными крыльями застоявшийся спёртый воздух непроветриваемого в холодный сезон садика. Голова у него, в отличие от сказочного Змея Горыныча, была лишь одна, но зато какая!

Она была богато, как новогодняя ёлка, украшена серебряными и золотыми гирляндами. С ушей свисали пудовые нефритовые серьги, а ноздря, на манер бычьего кольца, была проткнута чисто обглоданной костью ягуара.

Толик с изумлением разглядывал неописуемо величественного в своей первобытной мощи и невыразимо, до мелкой непроизвольной дрожи в коленях, ужасающего Змея.

Он усилием заставил себя отвёсти взгляд от демонического гостя. Тут же учуял идущий от невесты восхитительный запах земляничного мыла, улыбнулся во сне, и мать, не спускавшая с него глаз уже битый час, тоже посветлела лицом, смахнула набежавшую слезу.

Вспоминая историю с незавершённой женитьбой, он с грустью выдохнул…

На горизонте меж тем показалась прикорнувшая одним бочком на песчаном берегу баржа, приспособленная для приёма туристических теплоходов и, чуть поодаль, в двухстах от неё метрах — трёхэтажный бело-зелёный дебаркадер.

«Метеор» начал сбавлять ход, плавно опускаясь с крыльев на днище. Капитан включил сирену, отогнавшую за корму с полсотни галдящих, мечущих на головы зевак жидкие бомбы возмездия чаек и крачек, а Толик всё ещё продолжал улыбаться, вспоминая своё первое невинное предложение.

— «Интересно, а как бы на моём месте поступил дед?»

Он попытался мысленно представить себе деда в детском саду на карантине. Со спущенным до щиколотки чулком. Образ не вырисовывался.

Дед не был коммунистом, и насколько Толик помнил, никогда и не стремился им быть. Но патриот он был взаправдашний, причём больше патриот той России, которую знал ещё с царских времен и о которой иногда вспоминал за вечерним неторопливым чаем.

Его редкие рассказы о прадеде — начальнике железнодорожной станции, об интеллигентных, требовательных, но и доброжелательных учителях городской гимназии, куда он поступил в 1917-ом году, и о крестьянах, почтительно снимавших картузы, когда они, проходя мимо раскрытых в тёплые майские вечера окон дома, слышали звуки исполняемого матерью на рояле «Полонеза» Огинского, восхищали мальчика неимоверно.

Дед вырос и повзрослел, когда страна уже умылась кровью Первой мировой и Гражданской войн. Когда ведомая партией в неведомое светлое будущее молодёжь зачитывалась поэтом-трибуном Владимиром Маяковским, комсомольцем-добровольцем Николаем Островским и искренне верила в скорую победу пролетарской революции на всем земном шаре.

— «Единица — вздор,

единица — ноль,

один —

даже если

очень важный —

не подымет

простое

пятивершковое бревно,

тем более

дом пятиэтажный!»

Все, кто мало-мальски умел читать или хотя бы имел возможность слушать радио (разумеется, за исключением кровопийц-нэпманов и закостеневших в своем кулацком эгоизме зажиточных крестьян!) — все поголовно хотели стать Павками Корчагиными, сделать что-то для своей великой Родины, для партии и лично для глубокоуважаемого товарища Сталина.

— «Жизнь дается человеку один раз и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое, чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества!»

Никто не объяснял, от чего или от кого именно нужно было освобождать человечество. Вопрос решался чисто по понятиям партийных последователей Корчагина. А также идейных вдохновителей трудящихся всех стран. Понятия, в соответствии с законами диалектики и кадровой текучкой среди вдохновителей, не раз менялись.

Отправляемые на ПМЖ за тридевять земель в тридесятые сибирские и заполярные царства кулаки, равно, как и члены их семей, освобождённые от излишней собственности, ни малейшего сочувствия у рабоче-крестьянской молодёжи не вызывали.

Одетые в одинаковые гимнастёрки и толстовки, подстриженные под одну гребёнку, светящиеся единственно одобренным из всей палитры человеческих чувств энтузиазмом, юноши и девушки были заняты учёбой и строительством Магнитки, ДнепроГЭС, Турксиба, дорог, метро…

— Комсомольцы-добровольцы,

— Мы сильны нашей верною дружбой.

— Сквозь огонь мы пойдём, если нужно

— Открывать молодые пути.

— Комсомольцы-добровольцы,

— Надо верить, любить беззаветно,

— Видеть солнце порой предрассветной,

— Только так можно счастье найти!

Увидеть солнце перед рассветом удавалось отнюдь не всем.

Народу приходилось работать по шестнадцать часов в сутки, питаться тухлой селёдкой и мороженой картошкой, жить в сырых землянках, которые они сами же и выкапывали. Но ни холод, ни слякоть, ни изнурительный труд и нищенский паёк не помешали построить в стране в первую же пятилетку 35 производственных гигантов.

Гражданская война, военный коммунизм и последовавший за ним голодомор вначале 1921-1922 годов, а потом и 1932-1933, унесшие жизни десятков миллионов человек не смогли помешать пропаганде внедрить в сознание большинства идею, что все лишения — дело временное, преходящее. Главное, за что надо бороться — это установление Советской власти и строительство коммунизма во всём мире.

— «Даёшь Первую пятилетку в 4 года!»

Весь облик неизменно подтянутого деда, его привычки зачёсывать густые вьющиеся волосы назад a la Николай Островский и носить бородёнку a la «всесоюзный староста» Калинин, ходить в гимнастёрке, портянках и кирзовых сапогах круглый год и одеваться в торжественных случаях в военного же покроя китель и брюки-галифе — были данью временам его молодости.

Манера безапелляционно изъясняться на любые темы (кроме стоящих особняком охоты, искусства, садоводства и природы вообще) говорила о кремнёвом характере повидавшего за долгую жизнь виды человека.

А полное отторжение заграничных культуры и общественного устройства говорили о сталинском мобилизационном сознании, киянкой вколоченным на заре туманной юности в девственные беззащитные мозги.

— Нас враги со всех сторон окружили колючей проволокой. Как волчий выводок в бору флажками! — не уставая внушал домочадцам дед.

— Смерти я не боюсь! — неоднократно и пафосно признавался старик восхищённым внукам.

Наставлял глупышей: — А вам, если сопли жевать будете, американцы со спины ремней нарежут. Это уж будьте покорны!

Дед родился в семье начальника станции Лебедянь Рязанско-Уральской железной дороги в 1911-ом году и был третьим по старшинству сыном среди пяти детей.

Про Октябрьский переворот 1917-го года и спровоцированную им гражданскую войну знал не из газет. Но рассказывал об этих годах неохотно.

Толик только раз услышал краем уха, что, когда деду было десять, в Лебедяни останавливался невиданный доселе монстр — бронепоезд транспортной ЧК, едущий в Тамбов для подавления восстания.

Крестьяне чернозёмной зоны России поверили талантливому, властолюбивому, нахрапистому и циничному пропагандисту с псевдонимом «Ленин» и в первую половину 1918-го активно жгли имения помещиков и приходы попов, надеясь на скорое исполнение его обещания о передаче в собственность земли.

Как выяснилось уже через полгода после переворота, поговорка «обещать — не значит жениться!» пришла в наш обиход не откуда-нибудь, а прямиком из подобных политических сватаний.

Было торжественно объявлено о восстановлении сельских призывных пунктов и всеобщей мобилизации для пополнения рядов Красной Армии. Дезертиров и уклонистов вылавливали, укрывателей брали в заложники, активно недовольных расстреливали по приговору полевого суда. Суд частенько составляли два члена: командир отряда и политрук.

Крестьяне схоронились, кто где мог, по хуторам и заимкам, но тут большевики во всеуслышание объявили о приходе коммунизма. Пока только военного. Что означало насильственное изъятие «излишков продовольствия» у сельчан.

Усиленные красноармейцами пролетарские отряды так называемой «продразвёрстки» зверствовали по всем хлебным территориям России, где была установлена власть Советов.

Такого насилия не смог вынести даже привыкший к многовековой крепостной покорности русский мужик. Восстание вспыхнуло, как стог сена от прямого попадания молнии и продолжалось почти год в Тамбовской губернии.

Толиков дед видел, как в августе-сентябре 1920-го в сторону Чаплыгина шли эшелоны с испуганными молодыми красноармейцами. А потом, в следующем году, узнал, что восставших крестьян эти красноармейцы, сами бывшие крестьяне, не только вешали и расстреливали вместе с семьями, но ещё и травили ядовитыми химикатами, как тараканов, по окрестным лесам…

Культ физического здоровья, как часть воспитания полноценного советского патриота всячески приветствовался стариком.

Дед ежедневно делал получасовую зарядку, обливался по пояс холодной водой, пробегал зимой по десятку и более километров на лыжах. Он понуждал внуков выходить на заливной луг, сгибать в парад-алле перед недоуменными отдыхающими воображаемые бицепсы и залихватски орать на всю Волгу — «ссси́лааа!»

За дверью веранды у деда всегда стояла наготове деревянная щербатая дубина на случай выяснения отношений с окружившими Родину врагами.

Где-то на чердаке мирно полёживал, ожидая подходящего случая, дуэльный пистолет, подаренный ему двоюродным внучатым племянником брата писателя И.С.Тургенева. Бездетный дуэлянт всячески опекал подростка, прививал ему фамильную дворянскую любовь к охоте.

В ходу были пневматическое и мелкокалиберное ружья, из которых отстреливались ненавистные дрозды-дерябы, прилетающие полакомиться на дармовщинку ягодами ирги. А так же нарушители территориального суверенитета — окрестные коты, по убеждению старика уничтожавшие полезных птиц.

На котов на ночь выставлялся и привязывался метровой цепью к колу лисий капкан. В качестве приманки применялась щедро политая валерьянкой гнилушка.

Если кот попадал в капкан головой, то отмучивался быстро.

Если же лапой, то всю ночь был вынужден ходить по цепи кругом. Дед, обходивший сад утренним дозором, добивал его той самой щербатой дубиной. Кот исполнял недолгую, но весьма выразительную предсмертную пляску. Подёргавшись изрядно, испускал дух.

Дед брал кота за шиворот, вырывал в саду ямку, кидал тушку туда и сажал прямо над ней яблоньку или другое какое садовое деревце. Он даже перефразировал название фильма «На семи ветрах» в «На семи котах» и частенько таким манером поминал свой сад.

Расшифровку знали только свои. Соседи, соседки и дедовы гости к засекреченной информации доступа не имели. Военная тайна.

Главной ценностью у патриота в доме (не считая собак!), несомненно, были трофейные немецкие ружья «Хенель» и «Зауэр». Двустволки эти многозначительно висели скрещёнными в гостиной над диваном, вместе с кожаными ягдташами, патронташами и медными охотничьими горнами, свёрнутыми в тугое кольцо. Наподобие первых французских валторн.

Неподалёку, ближе к окну, распологалась репродукция картины «Охотники на привале» Василия Перова. Дед, когда рассказывал гостям охотничьи байки и газетные новости, выглядел, как крайний слева охотник с того полотна.

Однако, когда внуку исполнилось десять, старик убрал ружья со стены и запер их на замок в сундуке под полатями.

Всё дело в том, что Толик страдал лунатизмом.

Как-то раз, в один из ясных безоблачных вечеров мамина сестра Любочка дала им с Димкой, двоюродным братом, по пятачку на кино. Самой крупной медной советской монетой в то время оплачивался полный полуторачасовой сеанс художественного фильма.

Фильмы привозила из Калязина машина с весёлым шофёром и вечно поддатым киномехаником. Они расклеивали афиши на доске объявлений, развёртывали белый экран в клубе «домо́тдыха», устанавливали проектор. Народ пёр на сеанс плотными рядами, хрипя и нещадно толкаясь в дверях, как сазаны в протоках на нересте весной.

В тот вечер крутили румыно-французскую ленту «Даки».

Широко раскрыв глаза и затаив дыхание, братья смотрели, как маршировал на войну бравый римский легион. Ревели устрашающе медные буцины, мерно, в такт железной поступи когорт, отбивали ритм обтянутые телячьей кожей барабаны.

После сеанса у впечатлительного Толика весь вечер стояли перед глазами сцены децимации легионеров, состязания молодых даков, жертвоприношения Котизо и самоубийства вождя Децебала.

Ночью ему опять приснился огромный, увешанный массивными украшениями Змей, величаво восседающий на каменной трибуне травяной, огороженной с трёх сторон, площадки для игры в мяч. На голову Змея на сей раз был натянут аж по самые брови кожаный шлем древнеримского легата.

По площадке бегали потные смуглые люди в одних набедренных повязках. Они пытались головой, коленями, грудью и плечами закинуть в узкие кольца по бокам площадки каучуковый мяч.

Полная низкая луна торжественно-зловеще освещала священнодейство.

Коптили, слегка потрескивая в обманчивой тишине тропической ночи, факелы, совершенно лишние при такой яркой луне.

Тягучий воздух был напоен терпким запахом упавших стручков тамаринда и вечно гниющей на влажной суглинистой почве листвы.

Возле каждого факела стояла деревянная колода с воткнутым в неё макуауитлем. Сложив на рукоять меча обе руки, терпеливо дожидались начала церемонии татуированные с головы до пят, проткнутые насквозь костяшками где только можно, воины.

На вытянутых руках, коленопреклонённый, протягивал Змею обсидиановый кинжал жрец в роскошном головном уборе из длинных, изумрудного цвета, перьев священной птицы кетца́ль…

Около полуночи, ведо́мый в неве́домые дали Змеем в шлеме, тимпанами легионов и собственным взбудораженным воображением, Толик широко открыл глаза, пружинисто поднялся с дивана, уверенно снял с гвоздя дедов «Зауэр» и направился во двор.

Чутко спавший в сенях мамин старший брат, офицер КГБ дядь Лёва тут же привстал на локте, узнал по походке племянника и спросил, куда эт он такой собрался ни свет, ни заря? Толик не проронил ни слова.

Дядька сел на разложенном на полу матрасе, протёр глаза, вперился пристальным чекистским взором в зачарованного племяша.

Когда мальчишка приоткрыл дверь на веранду, и в сени мощным потоком хлынул сбивающий с панталыку гиперчувствительные организмы лунный свет, бдительный офицер вмиг углядел ружьё, стиснутое худыми мальчишечьими пальцами.

Рывком вскочил на ноги, в два прыжка нагнал мальца, железной хваткой вцепился в замок и стволы ружья. Толик поднял на дядьку блаженные непорочные глаза, улыбнулся и — отпустил оружие…

Утром за завтраком только и было разговоров, что про ночные похождения впечатлительного ребёнка.

Укорённая братом в отсутствии элементарного соображения, тётка Любочка молча вынесла и прислонила к нагретой солнцем бревенчатой стене дома обоссанный племянником матрас.

Дед в тот день решил взять Толика с собой на натаску…

Целительный лесной воздух, как известно, лечит даже такую напасть, как лунатизм. Поскольку до открытия охотничьего сезона оставался ещё целый месяц, то пошли они без ружья, спрятанного дедом с глаз долой в сундук, и только с одной из выжло́вок.

Собаки задолго до выхода начали чувствовать, что сегодня будет прогулка и выли от нетерпения так, что бедная бабуля хотела сбежать из дома куда подальше. Да разве от такой тоски неизбывной где спрячешься?!

Старый никогда не брал сразу обеих собак на натаску и нагонку. Говорил, что так нельзя. Не положено.

Оставшаяся в загоне псина металась взад и вперёд, исходила от горя слюной вплоть до образования на брылях обильной пены, но дед плёткой решительно и сурово усмирял бунт.

На памяти Толика несколько раз обделённая прогулкой выжловка подкапывала колья загона, выползала на свободу, нещадно ободрав при этом спину.

А то и ухитрялась, презрев закон тяготения, перепрыгнуть без разбега двухметровый частокол. Догоняла она их на лугу перед лесом, когда возвращаться было уже далеко, да и поздно. Дед, скрепя сердце, позволял непокорной остаться.

Зато сколько неподдельной, всезахватывающей звериной радости было у собак, когда старый наконец спускал их с поводка!

Нет, и никогда не будет ни в балете, ни в фигурном катании таких прыжков и пируэтов, кульбитов и вращений, которые немедленно начинали выписывать на поляне опьянённые свободой гончие. Танго и вальс, кадриль и рок-н-роллл — репертуар хвостатых танцовщиц был поистине неиссякаем!

Дед давал им порезвиться немного, но, подойдя к опушке, командовал властно:

— След! — и собаки тотчас исчезали в лесу.

А буквально через несколько минут уже слышались их звонкие, задорные, помноженные лесным эхом на хор a capella голоса.

— Тяк-тяк-тяк! — выводила Уте́шка, взяв след.

— Тёк-тёк-тёк! — вторила ей Запе́вка чуть запаздывая.

Толик никогда в городе не слышал таких, адресованных к собакам команд, как «ллё!» или «отры́щь!». Ну, «апорт!» — это ещё куда ни шло, но с русскими гончими охотники разговаривали каким-то своим, особым языком, да и воспитывали их совсем по-другому.

Вот, например, дед категорически запрещал собакам даже приближаться к постороннему. Более того, когда такое случалось, и животное начинало с любопытством обнюхивать незнакомца, дед отламывал розгу с ближайшего куста и убедительно просил того ожечь как следует пса за проявление внимания к недостойному настоящего охотника предмету.

Охотничий лексикон настолько пронизал быт старого русского гончатника, что он и в обыденной жизни порицания и поощрения облекал в связанные со своей страстью фразы.

— «Спина, брат, у тебя — как у старого зайца!» — высшая форма похвалы физической форме собеседника.

— «Знатно мы побегали! — сказала вошь, спрыгивая с волчьего загривка» — насмешка над примазавшимся к настоящим работникам лентяю.

— «На всеобщее поругание и презрение!» — видимо, формулировка приговора из дореволюционной судебной практики. Но произносилась она чаще всего, когда очередного подстреленного на ирге дрозда-дерябу выбрасывали в сортирную дыру.

Ещё Толик наконец-то усвоил смысл поговорки «на охоту ехать — собак кормить!»

Дед никогда не кормил гончих перед прогулкой. Да и вообще держал их, честно сказать, на самом, что ни на есть, голодном пайке. Полбуханки сухого хлеба утром, да помои — остатки от людского обеда вечером — вот вам и весь собачий рацион на целые сутки.

Иногда, когда люди съедали всё, что приготовила бабуля, дед спускался в подызбицу, доставал откуда-то из влажной прохладной темноты пару кусков дарёного вяленого мяса. Дух от мяса до сих пор шёл такой, что хоть святых выноси!

Псины хватали куски на лету, и тут же, почти не жуя, проглатывали. А потом долго ещё кружили по загону, недоумевая, куда же это к лешему запропастилась еда?!

Конец ознакомительного фрагмента.