Война внутри

Алексей Иващенко

Старый Сергей живет в будущем, где ученым удалось выделить частицу, отвечающую за духовную энергию человека и открыть «Путь» в пространство, которое люди принимают за свой материализовавшийся внутренний мир. Но однажды будни старика меняются – его призывают на войну с тем, что люди считают Богом. Через сто лет после описанных событий планета разрушена катаклизмом, а выжившие бесплодны и не способны умирать. Среди руин цивилизации странствует археолог Монета, разгадывая, что же случилось с миром.

Глава 2

Лопата Жени натыкается на кусок металла. Он начинает лихорадочно откапывать свою находку. Значительная яма почти полностью скрывает сутулого человечка на тонких конечностях. Тяжёлое дыхание сквозь давно грязную маску. Мужчина приседает и очищает найденное нечто от земли руками в двух парах дырявых перчаток, одни поверх других. Под грязью обломок приклада.

Ничего стоящего.

Женя садится на дно и облокачивается о черенок лопаты.

Ничего стоящего всю неделю. Достаёт и выкидывает на склад таких же копеечных находок рядом с ямой. По крайней мере, можно сдать на металлолом. Женя с тяжёлым сердцем думает о синтетическом бульоне, на две трети разбавленном водой. Это то, что сегодня ему предстоит получить на ужин. И то же сделать для мамы. Она его снова будет изводить. Как он всё это ненавидит! Эту вечную нищету. Чёрные тучи превращают воздух в парилку, и человечек вынужден стирать грязным рукавом пятнышки пота со лба. Встаёт: время продолжить раскопки. Женя думает, что у него есть шанс найти другие куски орудия. Может, даже целые детали.

Их городок стоит на холме, закрывающем от сильных бурь. С почвой тоже повезло: тот кислотный яд, который протекает на равнинах, тут не задерживается. Можно спокойно сесть, не нужна специальная обувь. Или вот — копать.

Лопата натыкается на что-то ещё. Если бы это была мина! Женя продал бы её и смог бы жить месяц, не заботясь о будущем. Какая же это мина? Наверняка будет бессмысленный хлам. Заговаривая удачу, Женя делает вид, что ничего от неё не ждёт.

Ещё один бесполезный обломок древнего ружья! Мужчина чертыхается и пинает ногой край своей ямы.

На заднем плане раздаются радостные покрикивания. Женя выглядывает и видит проклятого пухлого Джо. Мерзкий, гадкий, мелкий тип. Купил территорию рядом с Женей у местных заправил. Выкапывает оттуда вечно что-то и радуется.

Все! Все в округе знали, что Женя тогда копил на этот участок. И, если бы его мать была чуть менее требовательной, участок уже был бы его. А теперь он вынужден терпеть насмешки этого подлеца.

— Чего? Нашёл что-то? — не выдавая своей ненависти, с улыбкой спрашивает Женя у Джо.

— Ах-ха! О да! Смотри! — Джо показывает бесформенный кусок металла. — Генератор! Знаешь, сколько это стоит?

Женя не может отсюда разобрать, что это и сколько оно может стоить, но он сгорает от зависти.

— Да, делишки у меня неплохи! Отличное место! А у тебя как, соседушка? — мерзким радостным голоском продолжает Джо.

— О! У меня тоже день сегодня удачный. Смотри! — Женя залезает в яму, отрывает кусок бесформенной хламиды, в которую одет, и заматывает в него кусок ружья. Выбирается, снимает защитную повязку, растягивает лицо в самой счастливой улыбке. — Вот! Это будет сегодня мой кусок белкового мяса! — Радостно трясёт.

— О-о-о! — глупо сложив свои крупные губы, тянет Джо. Вечно он звуками общается. Что за тип! — Поздравляю-поздравляю.

— И я тебя, соседушка, — радостно отвечает Женя.

Настроения нет, впереди только кромешная темень ночи. Пора собираться. Женя сваливает свой металлолом на тряпку, заворачивает и взваливает на спину. Машет на прощание рукой Джо и направляется в сторону дома.

Тяжёлая ноша и привычный пейзаж.

Вскоре начинаются сколоченные из кусков битых камней и завалов расплавленного асфальта разнообразные постройки их городка. Или посёлка? Когда Женю спрашивают проезжающие по дороге челноки, он им всем отвечает, что это мелкий городок. Чёрные коробки контейнеров, крошечные юрты или низкие крыши землянок ютятся вокруг небольшого реинкарнатора и источника фильтрованной воды. Всё это ему осточертело! Мужчина кашляет — давно пора поменять повязку, но денег нет. Хорошо, что ветер несёт из Порта чистый воздух. Или Женя просто убеждает себя в этом? Там у них стоит самый настоящий очистительный завод. А тут — только слабые отголоски. Но лучше, чем ничего. Женя погружён в размышления о круговороте тех жалких копеек, которые он умудряется заработать, раскапывая окраины Красной равнины. Археологи уже давно выкопали всё стоящее тут и перебрались на сами Красные Пески. Вот бы ему попалась мина! Может, он собрал бы все пожитки и уехал так далеко, как только можно. Но мать… Её оставить нельзя. Да, именно в ней причина!

Женя отпирает рыжий, собранный из битого стройматериала и глины домик. Тёплый жёлтый свет от практически вечных грибных ламп, в нос врезается запах человеческого жилища. Сваливает металл при входе.

— Ты? — старческий голос из груды мятого рванья.

— Я. — Уставший за день Женя снимает повязку. — Меняла сегодня фильтр на окне?

— Если надо, поменяй сам. Я в этом доме много не дышу.

— Я целый день рою эту проклятую всеми грязь! Устаю, как… Могла бы и поменять.

— И что, нарыл что-то, копатель? — В голосе звучит сарказм.

Женя молчит. Садится на старый, с расползающимися ножками стул, стягивает прохудившиеся в нескольких местах ботинки. Огромная, предназначенная для защиты ступни от повышенной кислотности подошва стёрта почти наполовину.

— Что молчишь? Работничек!

Женя ненавидит это, он чувствует несправедливость упрёков. Ему кажется, что он постоянно работает и единственный что-то делает для этого дома. Он тихо стучит кулаком по стене.

— Если бы ты был мужиком, а не говном, давно бы уже отправился на Красную равнину. Просто боишься боли, вот и всё. Жили бы нормально, жрали бы что-то получше синтетического бульона. У аборигенов бы мясо ментотараканов купили. Или даже синтезированное. Вот чем ты будешь меня сегодня кормить? Постарайся что-то придумать.

— Ты же знаешь, у нас ничего нового не появилось! Продам хлам, что сегодня выкопал, может, будет тебе на медовицу. Ты же любишь медовицу?

— Когда это ещё будет?! Сколько я могу терпеть эту горячую воду на завтрак и ужин? Ты видел, что Жанке муж приносит? Видел?

Женя старается не встревать. По тону слышно, что мать успокаивается, главное — успеть в этот период времени протолкнуть ей синтетический бульон. А потом ретироваться в какой-нибудь угол. Крошечный домик практически оставляет Женю без личного пространства. Где взять деньги на медовицу? Нужно завтра постараться найти что-то получше. И желательно с самого утра. Реально ли это? Женя гонит от себя эту мысль. Нужно просто прожить ещё один день. Ещё одну бессонную ночь. Холод накрывает их городок.

Мать ужинает и засыпает. Женя допивает остатки питательной жижи из пластмассовой упаковки. Их блок супов давно подходит к концу. Как он потянет это всё купить? Непонятно. В идеале не нужна им медовица. А нужен новый фильтр. Но матери всё равно. Она чересчур любит сладкое. Она не всегда была такой, это болезнь таза всё усугубила. Женя хочет наорать на неё, ответить чем-то на все свои мучения. Но вместо этого он тихонько бросает в угол пластмассовую чашку. В сердцах, так сказать. А затем трусливо проверяет, не разбудил ли этим грозную женщину. Что он за человек? Стараясь не шуметь, надевает серую повязку, напяливает привычные ботинки. Потерпите ещё, пожалуйста. Он обязательно найдёт что-то стоящее!

Выходит, впереди тянется дорога. Иногда ночью по ней ползут огоньки — вереницы челноков или мусорщиков. Все они тянутся в Порт — город на краю Красной равнины.

Красная равнина — это местная достопримечательность. Если где-то ещё сохранились достопримечательности. Говорят, это был источник Катаклизма или военная база. Кто-то говорит, что тут происходило огромное сражение, спровоцировавшее волну. Женя не знает. Одно точно: на самой Красной равнине и вокруг большие скопления искажений и различного древнего хлама. За одно и второе отвешивают крупные суммы. Женя размышляет, смог бы он попасть на равнину, стать успешным археологом. Сейчас это слово приобрело несколько иной оттенок. Он смотрит в чёрное небо. Давно бы покончил с жизнью. Или силёнок бы не хватило? Права ли его мать?

Сама Красная равнина — это пустыня алого песка, который вруны считают какой-то преобразованной кровью. Что интересно, на ней отсутствуют реинкарнаторы. Женя пытается представить себя с гигантским автоматом за плечами, бредущим с горой находок в рюкзаке. Что бы тогда она сказала? А? Повернулся бы у неё тогда язык?

Он бы тогда покупал медовицу себе.

Завтра тяжёлый день. Нужно идти спать. Женя отправляется в дом. Печь тлеет возле горы грязных тряпок, среди которых спит его мать. Он занимает место напротив, максимально отдаляясь.

Утро.

Мать ещё спит. Женя думает, что можно было бы стать алкоголиком. Говорят, это помогает забыться. Но мама ему не разрешит. Как-то он пришёл подвыпив. Она устраивала ему скандалы ещё три дня. Оно того не стоит.

Женя заливает в себя горячую похлёбку. Наливает порцию матери. Осторожно трогает её за плечо. Пока она сонная, быстро одевается, хватает сваленный в кучу металл и выходит из дома. Он не выспался, настроение ужасное. Женя ненавидит всех вокруг и себя ещё сильнее, чем обычно. Это всё они виноваты! И Джо, это всё он! Этот замечательный участок должен был принадлежать Жене.

Тощий человек, выкатив бёдра вперёд, сутуло идёт к площади с реинкарнатором в центре городка. Женя вновь смотрит на дорогу. И в небо. Куда ему теперь бежать? Интересно, скольким ещё людям, как ему, хочется издохнуть прямо на месте?

Но ничего не выйдет.

Серое искажение реинкарнатора окружено белым кирпичом. Рядом гора грязной человеческой одежды. Жене нужны мусорщики. Аборигены тоже скупают металлолом, но обычно меняют его на свои товары. Жене сейчас такое не подходит. Мусорщики — основные поставщики товаров по всей пустыне. Огромные, сбитые из когда-то молодых столбиков дерева чу-чу раскладки сейчас практически пусты. Из-за размера пропустить их невозможно. По мере приближения всё чётче видно изъеденное пустыней и временем дерево. Фигура в дорожном пыльном плаще уже ждёт путника с металлом.

Мусорщик — обмотанный грязными бинтами, скрывающими все выступающие на поверхность участки плоти. Отсутствует правый глаз. Женя особо не задаётся вопросом «почему?». Ему многое в этой жизни безразлично. Но он слышал, что это часть религиозных взглядов или условие принятия в клан. Что же это за клан, что нужно где-то свой глаз оставить? Женя устало сваливает перед мусорщиком хлам. От нечего делать он бесстыдно пялится на замотанное в бинты худое лицо. Грязные полоски ткани делают мусорщика похожим на какую-то куклу болеющего человека. Выдаёт его только живой, двигающийся глаз с потёками свалявшейся пыли в углу.

Мусорщик достаёт деньги и отсчитывает Жене довольно честную сумму. Несмотря на это, Женя начинает хныкать, упрашивая повысить вознаграждение. Ему сейчас не до выбора методов. Мусорщик игнорирует его потуги, молча забирает металл иссушенными ручонками и скрывается в глубине раскладок с ящиками.

Женя в сердцах пинает врытый деревянный столбик, быстро разворачивается и уходит. Чтобы не получить от охранников. Вдруг им что-нибудь взбредёт в голову.

Пока утро, нужно успеть хоть что-то выкопать.

К своей яме он добирается почти одновременно с Джо.

— Ну что, с началом тяжёлого рабочего дня вас, соседушка? — приторно приветствует его мерзавец.

— И вас, — огрызается Женя и скорее прыгает в яму, чтобы не видеть радостное лицо с этими сочными губами. И чего он без маски ходит? Или нравится от химического отравления каждый раз умирать?

Потея и чертыхаясь, Женя продолжает раскопки. У него есть своя система, и Женя уверен: скоро ему должно повезти. Шансы растут с каждым днём!

К концу дня настроение пропадает полностью. Женя ничего не нашёл. Вообще. И жрать хочется невыносимо. Одним бульоном сыт не будешь. Он больше не может это терпеть. Стараясь не шуметь, Женя выбирается из ямы так, чтобы Джо его не застал. Чёрные с прослойками ярко-жёлтого тучи красиво покрывают небо. Женя возвращается в город. Центр оживлённо бурлит чахлыми остатками жизни: несколько человек что-то продают мусорщикам. Женя заглядывает к аборигенам и покупает у тех пару лепёшек. Уходят все деньги, заработанные вчера. А фильтр на окно? О медовице не может быть и речи.

Вымотанный за день, Женя воровато съедает одну лепёшку.

В тихом одиночестве бредёт обратно, перебирая лихие мысли. К вечеру температура значительно падает, и пальцы в дырявых перчатках приходится кутать в вонючие тряпки.

Добравшись до дома, почти час Женя мнётся перед дверью. Страх мешает вернуться. Он хочет как можно меньше времени провести в этом проклятом гараже. Ближе к ночи Женя слышит из строения режущий сердце плач своей матери. Собравшись с силами, он отпирает дверь и молча заваливается в дом.

— За что ты меня так ненавидишь? Что я тебе такого сделала? Наверно, и медовицу не принёс? — голосит нечто грязное, протягивая кривые руки из горы хлама.

— У них не было медовицы. Я купил тебе лепёшку. Сам вот ничего не ел ещё. — Женя трусливо протягивает продолговатый хлеб груде тряпья. Оттуда вырывается рука и грубо бьёт его по запястью. Лепешка летит в угол комнаты.

— Убирайся со своей подачкой! Ты не сын, а кусок дерьма! Что ты за мужчина, если не можешь позаботиться о своей матери? Как мне с тобой не повезло!

Женю пожирает обида. Он на четвереньках пробирается в угол и подбирает испачканную, но такую заманчивую лепёшку.

— Дай сюда! — повелевает властный голос из тряпок. Женя с сожалением отдаёт. — Убирайся из дома! Сегодня я хочу ночевать тут одна.

Человек в рванье покорно выходит из маленькой груды стройматериала, который можно назвать хижиной. Он с силой пинает кусок асфальта и пробивает себе ботинок ещё в одном месте. Садится на уступ, хватается за голову. Ему совершенно не интересно, что делать дальше. Он давно застыл в «сейчас». Как и этот проклятый стареющий мир. Женя погружается в пучину своего несчастного положения и бродит там ещё около двух часов.

Словно очнувшись, он понимает, что зверски замёрз. Ночной холод и сидение на одном месте практически обездвижили его ноги. Мужчина встаёт, немного растирает голень, мочится, помогая себе негнущимися ледяными пальцами, и заходит в спящий дом. Тихо, чтобы никто не проснулся, Женя залезает под вожделенную груду воняющего тряпья, заменяющую ему ложе. Тепло и дневной труд мгновенно его отключают, позволяя встать только часам к десяти.

Сегодня будет его день! Но сначала нужно принести хвороста для самодельной печки, выменянной в хорошие дни у аборигенов. Печь собрана хитрым способом и выпускает весь яд пережжённых веток наружу.

Женя выбирается в ссохшийся палисадник рядом с городом. Холмы битого камня — говорят, это остовы древних многоэтажек — высятся среди высохшего и выгоревшего насаждения деревьев чу-чу. Далеко забредать опасно, поэтому Женя на скорую руку нахватывает небольшую вязанку, осторожно озираясь по сторонам. Наконец непонятный шум спугивает его. Чёрт с ним, не хватало ещё неделю провести в реинкарнаторе.

День он встречает возле обломков моста. Словно кости огромной рыбы, топорщится тот иглами арматуры, подсвеченный зеленоватым горизонтом. Какие-то очередные химические испарения добавляют сказочности бредущему оборванцу с грудой палок за спиной. Ветер гонит с равнины красноватые вихри, заставляя человека сильнее прижимать повязку к лицу. Вот бы накопить на защитные очки!

Придя к яме намного позже обычного, Женя неистово бросается копать. Но к вечеру все его усилия заканчиваются ничем. Женя готов выть от безысходности. Что делать? Никто не одолжит ему денег! Подходит к концу даже запас упаковок супов.

На следующий день всё повторяется. Только у матери хватает сил, чтобы на него орать. Женя начинает больше времени проводить в яме, лишь бы не сталкиваться с этой женщиной так часто. За неделю он выкапывает всего несколько жалких кусков металла. Приходится сокращать свой рацион почти в ноль. Дни тянутся одинаково: мужчина встаёт, приносит хворост или ведро мутной воды, а затем до самого вечера роет яму. Позднее возвращение, стоны и ругань матери (как она только держится?) и апатичный сон.

В четверг Женя делит последнюю половинку супа на две пластмассовые миски. А к вечеру его яма вновь пуста. Такое уже было. Так бывает. Вот что он твердит себе. В прошлый раз после подобного простоя он нашёл мину. Будет ли так же? Наверняка!

Мужчина добредает до проклятой ямы. Джо уже роет. Ну и пусть. Женя забирается в вытянутый котлован. Огромное количество его усилий, превратившихся в отсутствие земли. Забирается и садится на землю. Он сидит так около четырёх часов, ничего не делая. Сил почти нет, но причина не в этом. Ему страшно копать и вновь ничего не найти. Не найти свою мину. Что, если и сегодня снова ничего? Ответа нет.

Он смотрит в небо. Просить или проклинать? Вот что он пытается понять. Хотя он уже просит и уже проклинает. Эта мысль отрезвляет.

Женя берёт лопату и неистово вгрызается в землю. Всё по системе, идеальный расчёт. Сегодня он не совершит ни одной ошибки. Сегодня у него нет на них права.

К вечеру Женя находит один кусок защитной пластины.

Один.

Смешно.

Женя и вправду начинает хихикать. Ничего забавнее в жизни он не встречал, готов поклясться. Он затыкает рот грязной рукой, пытаясь не привлечь Джо, но смех вырывается хриплыми похрюкиваниями. Один кусок защитной пластины. Теперь-то он спасён.

— Так Ты думаешь? — спрашивает он у неба. — За дело ли человечество получило то, что оно сейчас имеет? — Женя не знает, но знает, что он лично ничего Ему не сделал. Ничего плохого. Мужчина складывается пополам и хочет рыдать. Но почему-то у него не получается.

Женя собирает вещи, берёт свою находку и отправляется домой. Мысли просто испаряются из его головы, он бороздит подсознание. Перед самым домом словно кто-то дёргает рычаг, и Женю пробивает страх перед матерью. Острее, чем обычно, он парализует его, держащегося за кривой гвоздь, служащий ручкой.

Не в силах войти, Женя садится возле двери. Дырявые ботинки морозят его ступни, мужчина жалко жмёт ноги одну к другой. Острой иглой сознание вновь пронизывает отчаяние.

Внезапно на дне этого неистового отчаяния рождается мысль.

Джо. Это всё он виноват!

У Жени даже начинает дёргаться нижняя губа. Как он его ненавидит! Он забрал его кусок земли. Все знали об этом! И он не мог не знать. Женя берёт деревянную лопату и тихонько пробирается по городку обратно к своей яме. Вернее, к яме Джо.

Да. Это будет выход. Он просто возьмёт немного из того, что ему и так причиталось. Джо просто не оставил ему выбора. Он сам виноват.

Женя представляет, как принесёт матери завтра две медовицы. Что она тогда скажет?

Нужно быть начеку. Совсем не хочется встретить какую-то злополучную шайку, которая будет мучить и убьёт его только к рассвету.

Женя добирается до ямы. Тут всё знакомо, как свои пять пальцев, но кромешная темень ночи усложняет задачу. Он достаёт лопату и вонзает в грунт. Пальцы, даже в перчатках, чувствуют холод черенка. Внезапно Женя понимает, что недалеко от него идёт какая-то возня.

Верный попутчик — страх — поднимает волоски на его теле и наполняет ноги ватой. Всё-таки он ненавидит боль. На животе Женя выползает из ямы. Шум на секунду замолкает. Женя, практически не дыша, застывает. Звук возобновляется. Женя собирается ползти так далеко, как только выйдет, но что-то заставляет его остаться на месте. Этот звук — он идёт со стороны ЕГО ямы. Немного поколебавшись, человек начинает двигаться навстречу странному шуму. Кто-то роет его яму! Женя понимает это, в нём начинают расти злость и обида. Кто-то по ночам лазит и роет его яму! Как он раньше не заметил? Вот почему в ней никогда ничего нет! Конечно, кто-то крадёт всю его удачу. Обида и жалость к себе сжирают человека изнутри. Он примеряет к руке лопату, а холод, пожирающий тепло с трущегося об землю живота, почти не способен его сейчас взволновать. Осторожно подбираясь к краю, Женя замирает. На дне ямы кромешная темень. Разобрать что-то невозможно. Но есть лёгкое фосфоресцирующее пятно. Разгадка приходит довольно быстро: мужчина на дне ямы снимает с пятна тряпку, и это оказывается грибная лампа. А грабитель — Джо. Мелкий, мерзкий, ужасный гад! Женя не может найти слова ненависти для этого типа. Тот открывает лампу только на секунду, видимо, сверяя курс своих раскопок, но не желая привлекать внимание, и возвращает тряпку на место. Женя не может сдержаться — с ужасным воплем бросается на подлеца, пытаясь осыпать градом ударов. Джо в ужасе оборачивается, лампа с грибами падает, рассыпая мягкие светящиеся куски вокруг. Он пытается закрыться руками, кажется, это стоит ему пары сломанных пальцев.

— Ты-ы-ы! — только ужасно тянет Женя, слов у него нет.

— Подожди, нет! Я только сейчас, я никогда раньше!

— Не верю! — Женя начинает бить Джо лопатой вновь. Получая рассечения и забившись в угол, грабитель начинает хныкать. — У. Тебя. Же. Куча. Находок, — сопровождая каждое слово ударом и паузой, выкрикивает Женя.

— Не-е-ет! — рыдая и надувая пухлые губы, в ответ воет Джо. Женя в удивлении замолкает. — Я нахожу только жалкие куски металла. Даже повязку купить не могу. А ты всё время что-то откапываешь! Везунчик. Я не мог тебе в этом сознаться! — хнычет, размазывая кривыми пальцами по лицу кровь и грязь, Джо.

— У меня тоже ни хрена нет! — в сердцах выкрикивает Женя.

— Так что же ты тут делаешь среди ночи?

Словно подбитый, Женя стоит и молчит. Его лопата немного опускается. Ошарашенный догадкой, Джо с обидой шипит, глядя в лицо противнику:

— Ты? Ты пришёл копать мою яму! — он пытается вымолвить что-то ещё, но его жирные губы только вертятся в круговороте ненависти. На глазах выступают новые слёзы обиды. — Ты-ы-ы! — Теперь Джо тянет свою речь. Его рука в темноте нащупывает откопанный кусок металла. Он хватает его ещё целыми пальцами правой руки и вонзает снизу вверх прямо в живот Жене. Люди сцепляются, катятся по дну ямы, но минуты одного из них сочтены. Скоро в изнеможении они замирают. Женя с ненавистью пожирает в темноте глазами фигуру рядом, пока его живот набит сгустком ужасающей предсмертной боли.

Человек умирает.

Яркая белая вспышка. Сначала непонятно, кто ты и что ты такое. Люди и предметы вокруг не имеют смысла, только вращающееся небо. Лёгкая эйфория с тошнотой приводит Женю в себя. Он привычно садится в пыли реинкарнатора, постепенно вспоминая всё случившееся. Интересно, сколько прошло дней? Обычное время, которое нужно для возрождения в реинкарнаторе, — около семи дней. Женя надеется, что прошло не больше двух-трёх. Иначе мать его убьёт повторно. Чёртов Джо! Ничего, он ему ещё отомстит. Теперь это война!

Первым делом Женя проверяет тряпки на себе. Всё, кроме ботинок, сносно. Что делать? Он с усердием забирается в гору одежды рядом с реинкарнатором. Отрывает кусок от одной рубашки, делает себе подобие маски. Спустя полчаса поисков рядом с ним возрождается какая-то непонятная женщина с пропитым лицом. Женя с вожделением провожает взглядом её ужасную фигуру. Он не был с женщиной уже более трёх лет. А вот и ботинки. Даже, может, лучше, чем были его. По крайней мере, подошва выше. Женя быстро хватает свою находку и, не оборачиваясь, скрывается за ближайшим скоплением домиков. Не хватало умереть вновь. У него есть дело — Джо. Он должен отомстить этому мерзавцу. Полный сил и решимости, Женя отправляется домой: сначала отчитаться матери. Как она справлялась всё это время? Голодала? Ноги-то у неё не слушаются нормально.

Стремительно добравшись до дома, Женя думает, что и сам бы не против поесть. Их запасы синтетического бульона давно должны были иссякнуть. И лопаты больше нет. Без стука он вламывается в дверь. Он был в настоящей драке! Пусть мать об этом знает!

В груде тряпья посреди комнаты сидит неопределённых размеров старуха и жуёт изделие аборигенов из мёда ментоножки. Женя застывает в удивлении. Кажется, ему удалось удивить и свою мать.

— Откуда? — просто спрашивает человек, указывая на медовицу.

— Тебя не было! Что мне было делать? — Мать пытается сказать это грозным голосом, но у неё не выходит.

— Откуда, мама?! — капризно орёт Женя.

— Ну, я знала, что ты рано или поздно погибнешь там. Оставишь меня одну. Так что пришлось прятать понемногу твой металлолом. Чтобы прожить в экстренном случае.

— Ты у меня воровала?! А прятала, наверно, под свой хлам? — Он хватается за голову. — Что ты… Как ты? Жанке продала за бесценок, наверно?!

— Надо лучше обо мне заботиться! — виновато огрызается мать.

Женя хлопает дверью и выбегает на улицу. Ходит взад-вперёд перед домом, пиная периодически стоящий рядом валун. Постепенно у Жени в голове рождается план. Ничего. Он им всем покажет! Всем отомстит!

Утренний энтузиазм вновь переполняет человека. Теперь он не может дождаться ночи.

Убивая время, Женя бесполезно слоняется по городу. Пустой желудок не даёт ему возможности спокойно осесть в каком-то одном месте. Словно абориген по мусоркам, он шляется повсюду, лишь к вечеру возвращаясь домой.

Женя осторожно заглядывает сквозь одному ему известную щель в комнату. Мать посасывает остатки медовицы, бросая вороватые взгляды на дверь. Жене всё время кажется, что она способна увидеть его и за ней. От этого сводит и без того пустые кишки. Сколько можно сосать эту чёртову сладость? Она же не вечная.

Через полтора часа (наконец!) мать засыпает. Отлично.

Женя проскальзывает в комнату. Осторожно поддевает палкой тлеющую печь. Это будет её расплатой. Ничего, переживёт. Посмотрим, как ей это понравится! Хотя, конечно, это будет лишь временной мерой. Когда он выкопает мину, купит намного лучшую печь. Не коптящую так ядом. Он слышал, аборигены даже могут сложить её из камней.

Мужчина выбирается из дома и вываливает угольки на землю. Посыпает содержимое печи песком. На таком холоде она скоро совсем остынет. Женя всё равно не рискует брать её, даже тряпкой. Надёжней продеть палку. Он спешит на площадь к реинкарнатору. Сегодня ноша тяжелее обычного. Возле деревянных раскладок его встречает мусорщик. Тот же или нет, понять сложно. В нетерпении Женя обменивает печку на пачку супов, новый набор повязок и тупой, но большой нож. Теперь очередь Джо! Он у него получит. Получит, как от настоящего мужчины. Теперь он вырос. Он практически воин. Особо не таясь, Женя идёт по улицам к берлоге Джо. Так вышло, что в маленьком городишке несложно знать, кто где живёт. Тем более где живёт такой прохвост, как Джо.

Ближе к его норе Женю пробивает лёгкий страх. А что, если Джо его ждёт? Опасаясь каких-то уловок, Женя делает крюк и надёжно прячет набор супов и повязок в своём тайнике. Удостоверившись, что всё хорошо, он возвращается к дому Джо. И вновь Женю начинают грызть сомнения. А что, если тот сейчас роет их ямы? Сам, в темноте. Обида трясёт Женино тело. Нет, тогда он сядет и будет ждать этого гада в его тёмной комнате. Как мститель. За всё, что тот сделал!

Добравшись до хилой лачуги, Женя понимает, что в ней нет окон. Понять, есть ли там кто-то, невозможно. Значит, Женя будет его караулить тут. Несмотря ни на что. Через час, околевая от холода и голода, Женя почти готов сдаться и идти домой. Но удача всё-таки становится на его сторону. Дверь натужно открывается, выпуская из дома сгорбившегося чёрного человека, роющегося в лохмотьях, чтобы справить нужду. Движения его медленны и нечётки. Женя срывается с места, и… на миг онемевшие колени подводят его, подгибаясь. Чёрный человек замечает тень и делает попытку захлопнуть дверь. Женя, сам себе представляясь ураганом, успевает остановить Джо. На самом деле попытка того слишком вяла, чтобы иметь успех. Человек с ножом наваливается на чёрного человека и продавливает его в дом. Оба падают на пол. Женя видит белое лицо Джо с пятнышками крови на пересохших пухлых губах, язвы и выцветшие остатки волос. Химическое отравление и лучевая болезнь. Мучительная смерть с последующим перерождением — вот что ждёт Джо. Оба понимают это. Но Женя пришёл не для этого. Он желает почувствовать себя победителем.

— Ну что, что ты теперь мне скажешь? — Джо молчит: видимо, падение доконало его. — Кто теперь сильнее? Кто тут теперь настоящий мужчина? — Не дожидаясь ответа, Женя подносит к свету свой нож. — Этот ножичек, видишь, он для тебя. Так будет с каждым, кто зайдёт на мою территорию. Заруби это себе на носу. Заруби! Понял? — Женя сам смеётся над своей «шуткой».

Помахивая ножом, он смотрит на Джо. У того в глазах нет ничего, кроме усталости. Женя примеряется и с силой вонзает свой тупой нож врагу в живот. А затем ещё раз. И так много раз подряд, хотя человек под ним уже мёртв. Затем Женю тошнит. Он блюёт на пол. Проходит ещё полчаса, и тело убитого начинает серебристо светиться, проваливаясь сквозь землю и растворяясь в ней. Нечасто наблюдая это, Женя проводит сквозь него рукой, встречая слабое сопротивление. Немного придя в себя, человек с ножом решает обыскать дом. Но в помещении ничего не оказывается. У Джо совершенно ничего нет, кроме такой же горы мусорных тряпок. Тем не менее Женя забирает кривой бесполезный табурет. Опустошённый, он отправляется домой. Что ему теперь делать? Ночевать на улице страшно. И так же страшно увидеть мать. Она убьёт его. Но ей стоит его понять. Он защищал её и свою территорию. Устав тащить бесполезный табурет, Женя его просто выбрасывает. Делает пару попыток поломать, чтобы никому не достался, но табурет на удивление прочный. Оставив эту затею, в своём странном состоянии продолжает путь домой.

Женя делает крюк, желая забрать спрятанные пакеты с едой и повязки. О да, он настоящий самец. Его плечи вновь наливаются силой, когда он видит свои трофеи. Повинуясь минутному порыву, Женя сгребает купленные предметы и направляется к старой Шалине.

Уже перед рассветом он добредает до необходимого заведения. После пары минут неистового стука Шалина открывает. Обвешанная бусами и всевозможными индейскими амулетами старуха с изрытым, словно пересохший каньон, лицом.

— Чего?

— Я клиент!

— Все клиенты уже или ещё. А ты похож на оборванца. Плати или вали.

— У меня набор новых повязок и супов. Подойдёт?

— Покажи. — Старуха кривым глазом оценивает товар. — Давай. — Забирает сухой рукой. Оборачивается в комнату. — Нина, работа! — Женя от вожделения буквально не может устоять на месте. Появляется припухшая от алкоголя и нездорового питания женщина. Когда-то она могла бы претендовать на твёрдого середнячка. Жизнь не пожалела её, но мужчина перед ней неприхотлив. Проститутка берёт Женю за руку и ведёт сквозь хохочущую содомию. Замшелая резная мебель, куски статуй и картины. Всё явно стаскивалось и устанавливалось тут без особого разбора. Странный жёлто-коричневый свет добавляет окружающему оттенок выцветшей грязи. Женя с Ниной минуют две человеческие особи с круглыми стеклянными аквариумами на головах, присоединёнными трубками к дымящемуся устройству. В конце пути Женю ожидает комната, завешанная плешивым красным бархатом. Чётко слышен шум из соседних помещений. Жене кажется, что он попал в сказку о высшем обществе. Чистый воздух от новых фильтров обдаёт его лёгкие блаженством. Уже за одно это он готов отдать чёртовы супы. Пялясь на пышные бёдра, Женя падает с проституткой на настоящую, сбитую из дерева кровать.

— У тебя полчаса, ловелас, — замечает женщина.

Женя справляется намного быстрее. Валяясь и смотря на свой непривычно обнажённый грязный живот, он ощущает себя счастливым королём. Теперь его жизнь пойдёт совсем другим чередом. Он наконец стал чем-то большим! Неожиданно обида и злость поднимаются в нём, и Женя решает рассказать всё женщине, очаровавшей его этой ночью. Он рыдает и жалуется на свою жизнь. Женя даже не против, когда женщина закуривает, портя его минуты чистого воздуха. Он ещё никогда не был так свободен. А Нина всё слушает и даже гладит Женю по голове. Ей правда жаль его. Он чувствует это. Наверно, между ними какая-то связь. Женя решает признаться в любви. Он осыпает женщину комплиментами и готов целовать ей ноги. Но гадкая старуха всё портит. Она вламывается и бесстыдно торопит его, говорит, что он ноет тут уже на десять минут больше, чем было позволено. Ей удаётся выгнать Женю, только пригрозив своими громилами. Мужчина собирает пожитки и уходит. Ничего, ему громилы уже не страшны. Он убьёт их всех!

— Я вернусь за тобой, — бросает он Нине, разворачивается и уходит из борделя. Истощённый, но бесстрашный, добирается домой. Холодная комната встречает его приветливой грудой тряпья. Он падает на своё ложе и проваливается в сон.

Утро начинается с рыдающей матери. Женя просыпается, но продолжает плотно сжимать веки. Ему нечего сказать. Старая женщина рыдает навзрыд, ноет и всячески пытается привлечь внимание сына. Пару раз она даже бросает в его сторону пригоршни пыли, заменяющей пол. Наконец, Женя сдаётся и «просыпается».

— Сволочь. Ублюдок. Ты продал мою печь.

— Нашу печь.

— Ах ты ж, скотина! Ты… — Она хнычет. — Ты меня ненавидишь. Хочешь моих мучений? Ты не просто разочарование. Из-за таких, как ты, Бог и проклял нас! — Она тычет в Женю указательным пальцем. — Ты понимаешь хоть, что наделал?

Женя трусливо молчит. Утром с бравадой почему-то сложнее. Но всё равно то, что было вчера… Ему уже не вернуться назад.

— Это ты не понимаешь! Я вырос. У меня появилась женщина!

— Кто? — Мать на секунду замирает. — Кто у тебя появился? А как же я? — Она хватает пригоршни пыли и бросает в его сторону вновь. Жене грозят дьявольские дни, но тут землю сотрясает удар. Затем ещё один. Они с матерью замирают. Женя мчится к окну, поднимает его. Небо на горизонте пылает синим и оранжевым. Вспышки безжалостно пожирают чёрные тучи — пси-буря. Мать в страхе замолкает и закапывается в груду тряпок. Огромные глаза на старом лице бороздят Женю. Тот в ужасе выбирается из их домика. Неистовый ветер забивается под все полы его рванья и нагоняет песок в глаза. Широким и плоским куском цемента, словно ставней, Женя закрывает единственное окно. Вламывается обратно в комнату, выхватывает из своего ложа клоки тряпок и затыкает ими все щели. Мать парализованно следит за действиями сына. Заканчивая, в ужасе и с интересом Женя выглядывает в крошечную щель у окна.

— Не делай. Не смотри, не смотри, — причитает мать за спиной. Но Женя чересчур любит наблюдать за несущейся волной. Сначала небо рождает на землю огненный дождь. Красный, словно пылающая кровь. Через пару секунда он начинает тревожно стучать по их выпуклой крыше и ставне. На улице становится светлее, чем днём. Оранжевые с синим вспышки молниями идут к поверхности, оглашая всё страшными раскатами грома. Путникам сейчас несладко. В ближайшие дни реинкарнатор будет ломиться от приезжих. А затем должна прокатиться пси-волна. Волна изменений. Вот с ней лучше вообще никак не контактировать. Женя знает это, поэтому наглухо залепляет окно и закапывается в свою груду тряпья.

Крошечная версия Катаклизма длится весь день, грохоча на улице и вызывая лёгкие приступы галлюцинаций с паникой в моменты пси-ударов. Женя валяется под тряпками, зная, что любые ужасы, которые он увидит на мгновение в комнате, будут ненастоящими и тем не менее способными ему навредить каким-то извращённым способом. Голод отступает на второй план. Так же, как и сон.

Ближе к ночи всё стихает. Первыми пропадают пси-удары. Последними уходят оранжевые вспышки. Женя выбирается из-под тряпок и провожает огни взглядом.

И тут наружу выбирается новый монстр — пустой желудок. Женя мается, пытаясь как-то совладать с ним и заснуть, но получается плохо. Особенно мешает мать. Он слышит, как та старается бесшумно жевать свои запасы под тряпками. Злость и зависть накрывают маленького человека рядом с ней. В конце концов Женя засыпает в обнимку со своим ножом.

Утром он спешно выбирается из хижины и отправляется к яме. Заслонку на окне решает пока оставить. По дороге смотрит на нож — как же не хочется его продавать! Жене кажется, что без этого ножа он снова станет тем бесполезным слюнтяем. Не то, что сейчас. Переваривая мысль о новом себе, Женя уже привычно выпрямляет спину и сворачивает прямо на тропу, не скрываясь от возможных грабителей. Давайте, вот он я!

Тем не менее, благополучно сойдя с хорошо просматривающейся дороги, он чувствует облегчение. И даже немного горбится, прижимаясь к спасительной земле.

Яма привычно кажется символом безысходности. Женя думает, пристало ли ему теперь самому рыть жёсткую землю? Может, брать какой-то оброк с Джо? Но этот гад ещё не воскрес. Мечты помогают скрываться от сосущего желудка. К полудню Женя понимает, что сил у него, в принципе, почти не осталось, и тут его лопата утыкается во что-то выпуклое. Бережно, как умеет каждый из их городка, Женя обкапывает находку. Боясь поверить в увиденное, он осторожно достаёт из земли неразорвавшийся снаряд времён до Катаклизма. Ну что?! Съели?! Как вам такое?! Он не знает, к кому обращает свой внутренний монолог. Но Женя уверен, что теперь все они поплатятся. Нина, жди его! Он выкупит её из этого рабства. Женя изрывает всё вокруг, но, похоже, пока это единственный снаряд. Шансы найти второй такой же, неразорвавшийся, в ближайшем радиусе ничтожны. Его система, все эти мучения — они стоили чего-то! Они дали результат! Или дал результат он сам — похоже, у него теперь всё получается. Это его счастливые часы. Он готов визжать от счастья. Как же он заслужил этот снаряд!

— Что, прикусили язык? — обращается он к небу.

Женя осторожно закутывает тяжёлую находку и отправляется к рынку. Плечи расправлены, нож гордо молотит по бедру. Лучше всем обходить его стороной! Резво шагая по дороге, мужчина распределяет в голове предположительную сумму выручки. Дорогу окружают обломки и продуваемые остовы древних многоэтажек.

Возле самого подхода к посёлку он ясно понимает, что мог бы найти что-то и получше. Ему однозначно не будет достаточно. Это немного разочаровывает.

Горячий удар. Женя падает.

Нелепо изгибая шею и тяжело дыша, он видит двух идущих к нему мужчин в противогазах, один держит длинное самодельное ружьё.

— Нет! Пожалуйста! — Кажется, Женя плачет, он тянет к ним руку. Боль и смерть не так важны. Важна НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ. Это его снаряд! Он рыл его почти два сезона. Каждый божий день Женя шёл в проклятую яму и рыл её в поисках этого снаряда. Ему должно было повезти! Ему — не им! Только не сейчас!

— Умоляю! — Слёзы и сопли текут по его лицу. Не желая больше тратить патроны, люди медленно доходят до Жени, силящегося переместиться и встать перед ними на колени. Второй из мужчин длинным острым ножом перерезает раненому горло. Женя даже не сопротивляется, а забытьё смерти принимает как возможность не думать о произошедшем.

Белый свет и вращающийся мир. Карусель и хорошее самочувствие с головокружением. Сначала Жене приятно, но затем память возвращается. Словно чёрная вода заливает его сверху, и он просто теряет возможность дышать. Женя хватает ртом воздух и бессмысленно мнёт своё тряпьё. Затем приходит злость, он рвёт куски одежды, катается и молотит руками землю. Его лицо чернеет от поднимаемой пыли, только бороздки от слёз и соплей делают его ещё более жалким. Это необычайно веселит пару скучающих охранников рынка. Женя приходит в себя только к полудню, стоя на коленях посреди реинкарнатора с безвольно опущенными руками. Сил нет, а то приятное ощущение, с которым он возродился, судя по всему, было сытостью. Или «не голодом». Уже сказать сложно. Женя берёт себе первые попавшиеся ботинки из кучи и надевает сверху пару новых тряпок взамен испорченных. Мысль идти и рыть что-то в яме вызывает волновые приступы безысходности, смешанной с тошнотой.

Нищета. Вот то страшное слово, которое убивает всё в человеке. Работа ради ещё одного дня.

Женя добредает до дома и падает на свой камень. Тут он проводит время до сумерек, остановившимся взглядом глядя на небо и безвольно опустив руки вдоль тела.

Почему он вдруг решил, что ему может повезти?

Почему он вдруг решил, что в этом мире есть какая-то справедливость? Что-то, кроме невидимой боли, наибольшей для каждого встречного? Или это его персональный ад? Тогда за что? Он ничего плохого не сделал! Ничего! Женя рыдает без слёз. Влаги в организме осталось слишком мало. Его тело просто временами трясёт. Нина! Вот кто поймёт его душу, кто знает, что делать! Она знает, она подскажет.

Сначала на негнущихся ногах, затем всё твёрже и твёрже Женя направляется к борделю. Что он будет делать? Трезвого понимания нет. Словно одержимый, человечек добирается до злополучного здания, под завязку набитого крепкими ублюдками. Мужчина жалобно хнычет про себя, утирая нос. Что теперь? Ясно, что без денег сухорукая старуха не пустит его даже на порог. Может, её умолять?

Женя понимает бессмысленность данного действия. Прячась среди невысоких построек, он обходит бордель по кругу. Странное нагромождённое здание вызывает полёт фантазии. Кажется, вот тут должно быть окно Нины. А что, если она сейчас с кем-то? Не с ним! Женю пронизывает ревность. Ничего, они вместе убегут отсюда в Порт. Он станет настоящим мужчиной, мужем ей. Главное — собраться и действовать, самое сложное — первый шаг. Женя с разгона бросается к сооружению — только лишь затем, чтобы трусливо затормозить перед кривой стеной. Торчащая арматура и скрепы дают лёгкую опору для ног и рук. Взбираясь, Женя смотрит вниз и понимает: можно что-нибудь сломать, упав отсюда. А потом его будут пытать и потешаться, пока не убьют. Он откидывает эту мысль, впиваясь взглядом вперёд. Боль, новая порция её — вот всё, что он сейчас получит. Кажется, он чересчур старается, сжимая пальцы и хватаясь за очередной уступ.

Окно. Женя находит одну из многочисленных щелей. Какая-то женщина пьяно возится с тощим мужчиной. Нина? Приступ ненависти.

Нет, это не она. Женя поднимается ещё выше. Ну, хотя бы у него появляется шанс разбиться насмерть. Ещё одно окно, прикрытое ставней. Мужчина приподнимает её и видит, как Нина выдворяет какого-то посетителя. Спутанные волосы, голая. Женю пронзают вожделение и зависть. Он наваливается на окно, но этого недостаточно. Страх упасть назад прижимает его к стене вновь. Нужно только постучать. Женя осторожно колотит в пластик. Нина, готовая прикурить, слышит его. Чертыхается, приоткрывает ставню.

— Ты ещё что за мудила? — гневно спрашивает женщина.

— Нина, это я! Пусти. — Женя не знает, что добавить.

— Кто — я? — На секунду она заминается. — А, ты тот чудик! Я вспомнила! — На автомате она начинает открывать окно, но затем останавливается, замерев с сигаретой в отведённой назад руке. — Что ты тут делаешь?

— Я пришёл за тобой! Я спасу тебя, мы убежим в Порт. У нас всё получится. Давай, поторопись! — шипит Женя в приоткрытое окно.

— Что? Ты охренел? Зачем мне сбегать с тобой?

Женя не уверен, но её искривлённое лицо наводит на мысль, что Нина сердится.

— Ну как же? Как же та искра? Наше пламя любви?

— Что? — Нина глупо открывает рот и сильно выпучивает глаза, крутя шеей, странно осматриваясь по сторонам. — Слушай, мне тебя, конечно, жаль, и у тебя куча херни всякой случилась. Но тут всем, знаешь ли, несладко. Времени у меня осталось не так уж и много до… сам понимаешь чего. Так что нужно пахать. И вообще — мне тут нравится, я тут всё знаю. Живу получше многих. Тебя, например.

Женю парализует. Как она может так? Он чувствует заговор повсюду. Все против него! Даже самые близкие бьют в открытую спину. А он лез ради неё наверх! Женя хочет издать рык, но получается мерзкий писк. Отчаяние придаёт ему сил, и он наваливается на полуоткрытое окно. Нина взвизгивает, а мужчина в лохмотьях неуклюже вваливается в комнату, выдавливая собой новенький фильтр и распахивая плохо прикрытую решётку. Женщина бросается к двери; обезумев, Женя вскакивает, больно ударяется об угол кровати, но всё равно успевает схватить проститутку за шею. Они падают на дверь и сползают с неё вдоль косяка. Нина в ужасе скребёт пальцами вокруг в поисках чего-то, что поможет ей освободиться, пока Женя неистово её душит. Страх придаёт сил: если он не справится, то его ждёт ужасная смерть. Дряблая голая задница и дёргающиеся кудри немного возбуждают маленького мужчину. И даже медленно расползающаяся лужа мочи не может этого изменить.

Постепенно Женя понимает, что проститутка давно мертва. А сюда может кто-то вломиться. Что ему делать? Ему конец! В ужасе он кидается к двери, пытается её чем-то припереть, бежит к окну, хватается за раму, но вдруг замирает.

Комната!

Может, тут что-то есть? Женя бегло обыскивает всё, раскидывая предметы вокруг. Труп женщины уже начинает светиться — скоро пойдёт «на дно». Пачка сигарет, копеечные побрякушки да косметика. И склад чаевых за сегодняшнюю ночь. Немного для проститутки, но так много для Жени. Он распихивает всё по карманам, суёт выдавленный из окна фильтр под мышку, наскоро навешивает на него тряпьё, задерживает дыхание и выходит из комнаты. Теперь он просто посетитель. Упёршись взглядом в пол, Женя сбегает по лестнице, проходит хохочущего первого охранника. Подходит к двери, кивает второму, не веря и не анализируя происходящее, дожидается открытия двери и молча уходит.

Да, у него есть стиль. Так вам, мерзкие людишки!

Отойдя от борделя метров на десять, Женя припускает изо всех сил. Что теперь будет? Ему конец! Всё просто. Нина воскреснет, расскажет о произошедшем, его найдут, вывезут в пустыню и привяжут на территории чумных каннибалов. Эти твари варят сильные целебные зелья из дерева чу, как и шаманы аборигенов. Даже умеют из тонких молодых трубочек делать лечащий каркас, по которому циркулирует лекарство. Они помещают человека в регенерирующее искажение и жрут в течение недель, набивая периодически трубками чу. Вот что ждёт его и маму! О боже! Зачем, зачем он это сделал?

Женю лихорадит, он делает крюк, сбрасывая вещи в тайник. Всеми своими действиями он сам себе напоминает бьющегося в конвульсиях. Какие-то бессмысленные трепыхания перед расплатой. Зачем, зачем он это делает? Откупиться от бандитов, крышующих бордель, всё равно денег не хватит. Подобной суммы у него за всю жизнь не набралось бы. Он даже не знает, куда теперь идти. Женя находит какой-то остов древней многоэтажки и забивается в бетонный угол, садится на корточки, прячет лицо в ладони и готовиться жалеть себя всё оставшееся ему время.

Ночь озаряется, и человек видит на горизонте привычные оранжевые вспышки. Опять? Совсем недавно уже была одна буря. Сейчас прятаться всё равно уже смысла нет. Расстояние до дома огромное, а к себе его никто не пустит. Лучше так, лучше временное забытьё и сытость, идущая за ним. Женя отстранённо наблюдает, как одинокий прохожий куда-то бежит. Скорее всего, заколачивать свою нору. Прохожий бросает беглый взгляд на очередного отчаявшегося, сидящего под малиновым небом, и трусливо продолжает свой путь. Женя возвращает взор к ползущей пси-буре. Интересно, как это — погибнуть от неё? Наверняка и правда ужасно. По спине пробегает холодок. Он по-прежнему адски боится боли. На горизонте рождается необычная оранжевая вспышка, и круговая волна начинает стремительный путь к сидящему человеку. Женя взвизгивает и нерешительно вскакивает. Ему не успеть, вспышка накрывает его и укатывается дальше.

Оранжевая теплота, Женя любим, беспричинно любим, просто по определению. Ему хорошо, тела нет. А ещё благодарность, неизвестно кому и за что, но такая неистовая, что сдержать её просто невозможно. Он парит в этом ощущении полсекунды. Женя падает во что-то неправильное, в порочную грязь. Он понимает: это его тело. Ещё пару секунд сохраняется ощущение невыносимой мерзости происходящего. Кажется, он получил оргазм и обмочился. Позитивная волна! Он про такое только слышал! Женя сидит на земле в собственных испражнениях, пытаясь воссоздать то, что он только что ощутил, этот внутренний покой и счастье. Теперь вся его жизнь будет просто воспоминанием об этом моменте? Наверно, человеческая память сгладит всё, позволив ему жить дальше. Сколько лет на это уйдёт? Женя задумывается, но раскат грома отвлекает его. Скорее всего, пси-буря заканчивается, так и не начавшись.

Одинокая вспышка, и Женя видит что-то странное на горизонте. Какую-то парящую чертовщину. Женя не знает, что это, но, привычно не отдавая себе отчёт в действиях, двигается в сторону пятна.

Спустившись с небольшого холма, Женя понимает, что этот кусок территории полон скелетов прошлого — остовов домов и обломков камня. Некогда эти завалы послужили жителям в качестве материала для их построек. Сейчас же они мешают Жене увидеть, туда ли он двигается. Выбрав ориентиром самые высокие развалины на пути, мужчина бежит под стихающим небом. Скоро оно совсем погаснет, и Женя уже точно ничего не увидит в кромешной темноте. Вот здание. Рывками сменяющая направление лестница выглядит опасно. Отсутствующие перила и обрезанная везде, где это только возможно, арматура не добавляют ей надёжности. Женя летит по пролётам, кое-где ему приходится подтягиваться, глупо болтая ногами в поисках опоры, или проползать дырявый пролёт на животе.

Тяжёлое дыхание и колышущееся сердце становятся расплатой за последний оставшийся этаж. От пола практически ничего не осталось. Пригнувшись, Женя сидит и молится ещё об одном всполохе. Текут минуты, а небо только темнеет. Будет ли наутро то пятно, что он увидел? Может, это просто галлюцинация или очередной остов? Стоит ли оно того? Женя думает, что у него сейчас просто не осталось в жизни ничего, кроме вот таких призрачных шансов непонятно на что. Неизвестно даже, стоят ли они того.

Вспышка! Она обжигает Женю надеждой. Он успевает глазами схватить тёмное нечто и приблизительный маршрут своего дальнейшего движения.

Осторожно слезть, только бы не разбиться. Только бы не погибнуть. Куда более медленно и осмотрительно Женя спускается по остаткам лестницы.

После всего проделанного трясутся ноги. Но это от ажиотажа. То, что он видел, парило над землёй. А значит, это связано с гравитационным искажением. Неужели ему повезёт вновь? Женя боится даже сформулировать мысль, словно это может отпугнуть какую-то удачу. Сейчас он будет осторожен, он больше не допустит подобных ошибок.

Интерес перерастает в охоту. Небо полностью гаснет, и мужчина передвигается в кромешной темноте. Равнина таит в себе множество опасностей, но загнанный в угол человек просто не способен думать о них.

Петляя и сбиваясь, Женя находит один ориентир за другим.

Свет. Почти отсутствующий и практически невидный. Но Женя, пробирающийся в слепой темноте, не может пропустить его с такого близкого расстояния. Свет выманивает его и позволяет оценить контуры встретившейся ему фигуры. Женя не уверен, но похоже на нагромождение барахла, парящего в воздухе. Рядом с барахлом — непонятные небольшие холмики, к которым идут натянутые тросы. Видимо, возвышения удерживают весь этот хлам и не дают ему улететь в неизвестном направлении. Что хлам именно парит, сомневаться невозможно. Женя видит, как порывы воздуха легко колышут массивную кучу. Только натягиваются со скрипом верёвки. Странно, но куча не набирает высоту, она держится на слабо меняющемся расстоянии от земли, совершая только раскачивания в стороны.

Женя уже собирается подползти ближе, как слышит непонятный писклявый крик. Или плач. Однозначно понять невозможно. Звук пугает и ужасно раздражает, исходя прямо из тёмного нагромождения. Странная случайность заставляет его замереть.

И тут одна из стен недалеко от Жени трескается отваливающейся фигурой человека. Явно высоченного мужчины с длинной палкой в руке. Женя легко угадывает в очертаниях популярное ружьё пустошей — «носорог». Дорогая и надёжная штука. Мужчина охранял кучу, привалив себя хламом и спрятавшись за камнем. Случайность взбудоражила его, спасая при этом Женю от ловушки.

Куча тоже надламывается — по ней идёт светлая полоса открывающейся двери, впуская охранника внутрь, а Женя успевает заметить молодую ухоженную женщину с дёргающимся маленьким человеком на руках.

Младенец.

Младенец!

Женя понимает, что за крик так раздражал его. Ребёнок! Он не верит в увиденное. Ребёнок. Просто невероятно! Детей не было уже лет двадцать пять. Дети просто перестали рождаться. Но Женя только что видел Младенца. И тот кричит, словно доказывая: я жив, я существую, ты не ошибся.

И всё равно мужчина не может поверить. Этого просто не может быть! Это не просто чудо, это просто невозможно…

Словно ударенный током, Женя неуклюже пробирается ближе к дому. Если мужчина был не один, сейчас прозвучит выстрел. Но Женя добирается до барахла живым. Он должен убедиться.

–…старается. Ты видишь, ей тут не нравится. Всё равно после удара мало кто будет слоняться. Тем более среди домов. — Усталый голос женщины слабо доносится сквозь стены. Женя трусливо прикрывает ладонью рот. То ли от удивления, то ли опасаясь выдать себя неосторожным словом.

А ребёнок всё ещё кричит.

— Ты же знаешь, это временно. Мы тут всего на неделю, может, меньше. Мне это нравится ничуть не больше, — виноватый голос мужчины. — Дай мне её, может, у папы получится успокоить. — Дальше идут непонятные пощёлкивания и набор звуков, смешанный с приторно-ласковыми словами. Женя не может понять, зачем мужчина это всё издаёт, но через пару минут ребёнок замолкает.

Понятно, что сейчас мужчина вновь выйдет из парящего дома. Женя в ужасе удаляется прочь. Сначала медленно и тихо, а затем со всех ног.

Чудо! Он только что видел чудо! У людей на равнине родился ребёнок.

Он думал, что снаряд и Нина были его шансами. Были его удачей. Как же он ошибался! Это были лишь шаги. На пути к ЭТОМУ.

К чуду!

И за это чудо ему щедро заплатят. Заплатят так много, как он ещё никогда не видел. Так много, что он сможет скупить весь городок, всех проституток и построить личный воздухоочистительный завод, если такой ему вдруг понадобится. Заплатят, нет, не эти мелкие червяки — дураки из борделя. У них просто нет таких денег, он не пойдёт разменивать увиденное на их жалость. И не мусорщики. Ему заплатят Тофу.

Их город чересчур мал для Тофу. Хотя, Женя уверен, рано или поздно те доберутся и до таких крошечных посёлков. Сейчас их чёрные башни располагаются в любом более-менее приличном скоплении людей. Они верят, что ад просто «провалился» на Землю за все её грехи. Человечество именно поэтому не может умереть, потому что уже мертво и просто отбывает наказание. Религия Тофу — боль. Чем больше боли выносит человек, тем ближе всеобщее спасение. Ведь в аду положено страдать, искупая вину. Впрочем, религия не мешает им быть монополистами смерти — каким-то образом они могут покрыть человека и весь его скарб некой ментальной печатью. Погибая, такой человек возрождается в ближайшем реинкарнаторе, но со всеми опечатанными пожитками. После перерождения печать спадает — и всё по новой. Ограбить такого человека невозможно.

Женя много раз слышал всю это болтовню и, как все, люто ненавидит жрецов боли. Он уверен: Великий Катаклизм случился из-за них. Иначе откуда столько познаний о смерти? Сам он никогда в жизни не ставил печать, но сейчас это и не важно. Он прекрасно умел прятать свои пожитки. До недавнего времени.

Ещё каждый знает, что Тофу щедро скупают все чудеса равнины и последствия пси-бурь. Например, после прохождения позитивной волны можно встретить кота. Словно привет из того, древнего мира. А коты им особенно нужны. Тофу распинают и пытают этих существ так долго, как только позволит животный организм. Тофу верят в энергию боли, используют её для своих магических ритуалов и получают из неё силу. Волшебные существа из прошлого дорого вознаграждаются. Женя знает это. А ещё жрецы справедливы: они чётко следуют своим правилам.

Сложно даже представить, какую сумму Тофу выплатят за младенца.

Жене всё равно, что они будут делать с визжащим человечком. Награда даже не позволяет сомневаться. К сожалению, он не сможет один справиться с вооружённым мужчиной. Ему нужна надёжная команда — ещё один-два напарника. Лучше один — доля не резиновая. И это не должны быть ублюдки — охранники караванов. Нет, лучше пусть это будут чёрные археологи. Кто-то, кто посещает Красные Пески каждый день и сможет в целости доставить ребёнка к чёрной башне. Плюс этот кто-то должен ему поверить. А ещё у археологов есть какой-то свой сложный кодекс, применимый к найденным чудесам равнины. Женя слышал о нём. Он надеется, что кодекс не позволит им легко оставить его без выручки.

Сейчас Жене нужно как-то добраться до Порта. Найти там подходящих людей. И успеть обратно до того, как семья с ребёнком уйдёт. Как же у него мало времени! Идеальным вариантом было бы сразу пойти к Тофу. Но те вряд ли ему поверят. Или ещё хуже — поверят, но когда они придут, мужчину с барахлом и ребёнком не обнаружат. В таком случае Женю ждёт что-то похуже смерти от каннибалов. Его будут мучить и перерождать ещё множество лет подряд. Женя содрогается от мысли о подобном.

Ему везёт, и он без происшествий покидает нагромождение развалин. Впереди маячит низкорослый городок. Сначала Женя двигается бегом, но затем ему приходится перейти на быстрый шаг. Всё-таки он не самый спортивный человек. Женя делает круг к тайнику, забирает награбленное у Нины. Его мозги закипают — он лихорадочно делит проценты с вознаграждения, видит, как его убивают, и продумывает, что купить в дорогу. Пока Женя копается в мыслях, на горизонте появляется гнилой нарост реинкарнатора, словно давно отмерший кусок гангрены, обёрнутый белым кирпичом. Женя отчётливо видит, как скользит прямоугольная заслонка в толстой металлической двери сарая рядом с возрождающим искажением. Это мусорщик или охранник таращится из стальной ночлежки на бегущего сумасшедшего.

Через десять секунд рука Жени бешено молотит в металлическую дверь. Заслонка вновь отъезжает, и охранник нарочно лениво скалится из отверстия, задавая глупые вопросы.

— Что надо?

— Зови мусорщика! У меня товар! Срочно-о-о! — срывается и верещит на последнем слове Женя, оглядываясь по сторонам.

Видимо, мусорщик внутри поднимается, потому что охранник как-то резко замолкает и тихо щёлкает засовами. Впрочем, всё равно делая всё специально медленно.

Женя заскакивает и достаёт хлам мёртвой проститутки, зачем-то демонстрируя его в вытянутых руках. Словно обезумев, он замирает с выпученными глазами. Мусорщик равнодушно осматривает товар, наконец, спрашивает:

— Сколько?

— Набор путешественника на неделю, вместо масок — противогаз и нательная граната.

Не торгуясь, мусорщик соглашается, взвешивая на руке новенький фильтр. Словно огонь, по спине Жени бегают глаза и холодные сопла автоматов охранников.

Женя лихорадочно вываливается из закрытого помещения, на секунду прислоняется к стене. Если бы не стресс, его давно уже пожирал бы сон. Мужчина смотрит в тёмное, без звёзд, небо.

— Помоги мне! — Он смотрит вверх, по коже бежит дрожь. Не имея больше времени, Женя перебежками бросается к тайнику. Прячет всё, кроме нательной гранаты. Усталый, добирается обратно к развалинам домов. Здесь ему нужно укромное место. У него только один способ обеспечить себе контроль над выплатой доли. Женин план выглядит следующим образом. После того как наёмники добудут ребёнка, Женя будет угрожать смертью себе и ребёнку от гранаты. Нехитрая система будет приходить в действие, в случае его гибели взрывая вместе с ним и рядом стоящих. Никто не знает, будет ребёнок воскрешаться или исчезнет, как и все прочие чудеса равнины. Кроме того, если ребёнок и воскреснет, то в местном реинкарнаторе под взорами других алчных ублюдков. Так что наёмники предпочтут дать Жене донести мелкого до чёрной башни и гарантированно забрать свои и без того гигантские деньги.

Чтобы подстраховаться, Женя хочет спрятать гранату в развалинах и подобрать её только уже перед самым концом — когда получит ребёнка. Так его будет сложнее разоблачить. План не очень хорош, но другого у Жени нет. Было бы времени побольше!

А теперь обратно.

Начинает светать.

У Жени всего несколько часов до выхода. Лучше ему прибиться к остальным путникам и сумасшедшим, в лохмотьях тянущимся из городка. Они курсируют, следуя за караваном мусорщиков. Так безопаснее, и если караван погибнет, некоторые одинокие счастливчики могут поживиться его остатками. Башни Тофу в городке нет, так что ценные товары без печатей тоже останутся в ядовитых песках.

Женя забирает вещи из тайника и, тяжело дыша, добирается до криво сбитых загонов. Разбитые деревянные навесы щерятся частоколом поломанных лавок. Человек двадцать пять, хаотично распределившись, спят — кто на досках, кто на горе тряпок. Пыль является королевой здешних мест. Женя приглядывает пустующий угол и, стараясь никого не задеть, пробирается в него. Садится. Доски неприятно упираются в ягодицы. Мужчина позволяет себе, наконец, расслабиться и, облокачиваясь на спинку, закрывает глаза. От усталости мир идёт кругом. При этом характер заработанной усталости таков, что мешает прийти спасительному сну.

Женя снимает повязку. Непривычно обдувается нижняя половина лица. Какое-то время мужчина сидит в ступоре, предаваясь странным ощущениям. В горле появляется необычный привкус. Или Женя себя накручивает? Всё-таки и эта повязка уже никуда не годилась, так что разницы практически быть не должно. Он рассматривает тёмное пятно в области рта на валяющемся под ногами лоскуте. Повязка видится в пыли пухлым мёртвым червем. Женя ещё раз вдыхает отравленный воздух полной грудью и достаёт набор профилактических таблеток, купленных в комплекте. Даже противогаз полностью не спасёт его от химического отравления, а таблетки помогут организму дольше сопротивляться. Семь штук, как и заказывал. Женя достаёт первую, бросает в рот. Проглатывает, таблетка остро идёт по горлу, оставляя болезненные ощущения. Жутко хочется пить. Женя достаёт пустую флягу — её он наполнит из фильтрованного колодца уже перед самым выходом. Вешает флягу на пояс, пряча её среди гор просторных лохмотьев, служащих одеждой. Задумавшись, сидит просто так ещё пару минут. Его пожирают страхи и стресс. А вдруг ничего не выйдет? Хочется вскочить и всех торопить. Эй, запускайте караван! Усталость отступает. Погрузившись в свои мысли, Женя почему-то теребит нижнюю губу, страшно оттопыривая её вниз и показывая красные с жёлтым дёсны.

В себя его приводит приступ мерзкого кашля. Справившись с ним, таки надевает противогаз. Снимает свои старые ботинки, достаёт новые. С удовольствием рассматривает покупку через круглые окна противогаза — ношеные, но полностью целые ботинки путешественника. Огромная подошва из специального пружинящего материала будет держать его ступни на безопасном расстоянии от жара кислотных или щелочных поверхностей, разъедающих плоть за пару часов. И последнее — «швабра». Женя достаёт и рассматривает её. Поскольку спать на равнине нереально, приходится привязывать себя на ночлег к подобным раскладным деревяшкам. Спать сидя Жене доводилось лишь несколько раз — ничего, с этим поможет свыкнуться тяжёлый дневной переход.

Женя натягивает ботинки, свои оставляет под лавкой. Кутается плотнее в лохмотья и валится на твёрдые доски. Ожидание выхода и волнение не дают заснуть, словно открытую рану, теребя мозг. Женя боится не успеть обратно, боится погибнуть по дороге, боится, что его найдут бандиты, отвечающие за проститутку. Он боится, что его попробуют ограбить люди рядом (хотя община скитальцев за такое калечит воришку и бросает среди равнины). Женя боится, что у него всё выйдет, и боится быстро не заснуть — ведь впереди долгий и сложный переход через пустоши.

В терзаниях он проводит мучительно долгие три часа, пока ведущий не начинает голосить странным заунывным голосом — караван мусорщиков трогается. А значит, скитальцы в лохмотьях должны спешить.

Тёмные и растрёпанные, словно всполошённые вороны, они тянутся из города. Круглые головы противогазов и капюшоны с повязками. Эти люди не выглядят счастливыми. Впереди маячит обоз мусорщиков на электромоторе. Гружёные носильщики тянут огромные рюкзаки, а взбодрённые охранники, словно злобные овчарки, пасут свою человеческую отару, то тут, то там подгоняя рабочих.

Женя мог бы дойти до города, таща на спине какой-то груз. Заодно и заработать. Но он не уверен в том, что сможет дойти и без обременительного рюкзака.

Мужчина рад — наконец они в пути. Он рад и испуган — приходится покидать привычную клоаку поселения. Выйдя из городка, Женя приостанавливается, оглядывается на знакомое до боли скопление домиков. Не двигаясь, он рассматривает его в стеклянные круги противогаза. Женя не отдаёт себе отчёт в действиях.

Последний человек равнодушно минует зазевавшегося путника.

Женя ждёт ещё секунд пять, а затем бежит следом, тяжело пыхтя в плотной резине.

Первые полдня они двигаются сквозь скелеты многоэтажек. Обдуваемые всеми ветрами, те создают причудливые звуки, нарушаемые иногда только перекрикивающимися охранниками. Женя дёргается и забивается подальше в толпу при любом их странном сочетании. Иногда караван впереди останавливается, охранники проверяют очередное здание на наличие опасности, и движение продолжается. Солнце невыносимо парит сквозь чёрные тучи. На границе разрушенного города обоз делает остановку. Люди валятся в пыль прямо там, где стояли. Некоторые, особо выносливые, начинают раскладывать свои швабры. Видимо, сказывается привычка спать на них. Измождённый Женя к таким не принадлежит. Усталость прошлых дней и неподготовленность добивают его ноги. Женя обнимает колени и пытается дать им максимум отдыха. Противогаз ужасно мешает и ограничивает обзор. Но болезненный кашель и пошатывания некоторых идущих рядом прогоняют мысль снять его даже на время. Таблетка и глоток воды позволяют расслабиться сильнее — Женю начинает клонить в сон.

Караван впереди заканчивает свою трапезу спустя час, и процессия опять трогается. Несколько отдохнувшие ноги поднимают Женю над пылью и двигают вперёд.

Город заканчивается, уступая место настоящей равнине и её ядовитому ветру. Кашель по бокам усиливается. Холодает. Солнце за тучами двигается к горизонту. Через несколько часов всё, о чём может думать Женя, — это как сделать ещё один шаг. Он даже не сразу замечает, что кутающаяся фигура рядом с ним падает, она ещё двигается — а другие странники кидаются разбирать её лохмотья. Человек вяло отбивается, но химическое отравление оставляет в нём не много сил. Видимо, они уже спустились с защищённой поверхности холмов, и на оголённом лице упавшего Женя успевает заметить ожоги от соприкосновения с почвой. Стараясь не смотреть в ту сторону, Женя волевым усилием ускоряет свои больные шаги. Падальщики, все вокруг падальщики. Его самого разорвут, если он упадёт. Только три дня ему нужно продержаться! Только три дня. Женя смотрит в чёрное небо с оранжевыми просветами от звезды. Равнина никогда никуда не спешит, в отличие от Жени.

Ближе к ночи они видят на горизонте зазов. Крупные точки постреливают в воздух, чем жутко пугают часть людей в лохмотьях, на радость глумящимся охранникам.

— Они не выйдут за черту, — хрипло выдаёт один из идущих рядом с Женей (голос заставляет с непривычки содрогнуться). Погружённый в монотонное движение, Женя потом ещё долго вспоминает этот инцидент. Зазы названы так в честь одноимённого стероида, вызывающего сильное привыкание. Стероид провоцирует бурный рост не только мышечной массы, но и всего тела, напоминая этим свойством гормон роста. Кроме того, стероид повышает сопротивляемость химическому отравлению и радиации, но делает принимающего агрессивным и снижает интеллект. Многие в пустыне подсаживаются на заз. Особенно он популярен у носильщиков караванов, как у касты. Перейдя определённую черту в его употреблении, изменить уже ничего нельзя. Постепенно такой человек становиться огромным куском пустоголовых мышц, зависимых от ещё одной дозы. Преображённые люди покидают города и сбиваются в собственные банды. Часто промышляют грабежом караванов. Поскольку в обычных городах заза ждёт постоянная смерть, они собираются возле собственных, отбитых реинкарнаторов или промышляют как наёмники на строго определённых территориях.

Ночь приносит отдых и холод. Ноги и руки Жени трясутся. Он предпринимает несколько попыток, прежде чем ему удаётся разложить непривычную швабру на треноге. Мужчина панически оглядывается, пытаясь оценить, насколько окружающие могут распознать в нём неопытного путешественника. Но, кажется, остальным просто не до него. Часть людей остаётся стоять — их швабры либо повреждены, либо отсутствуют. Таких называют «прислоняющиеся». Когда все начнут засыпать, они будут пытаться на кого-то облокотиться. Жене очень жаль их. Он видит, как пожилой мужчина, не дождавшись, когда все заснут, пытается прислониться то к одному, то к другому путешественнику. Его гонят пинками, и на третьем моменте становится понятно: у мужчины просто не осталось сил. Он падает на ядовитую землю. Если простоять так на коленях ещё минут десять — пятнадцать, дойти до города на своих двоих у мужчины уже не получится. Сначала Женю гложет интерес — сможет ли тот подняться? Но тревожный сон наступает, пожирает его, измождённого, раньше. Швабра низкая, и спать вприсядку оказывается невыносимо. Женя много раз просыпается, трясясь от холода. Из-за сильно сжатых челюстей сводит скулы. Просыпаясь второй раз, Женя понимает, что к нему прислонился один из мелких путешественников. Сначала он лихорадочно трогает спрятанные на груди пожитки. Всё на месте. Тяжёлый сон и усталость делают его мысли медленными, и Женя долго размышляет, прогонять ли человечка. Но тёплый бок рядом приносит в разы больше удовольствия, чем страх быть ограбленным. А маленькие габариты подлеца повышают шансы, что швабра не сломается.

К утру Женя обнаруживает себя прижавшимся к мелкому человеку. Их обоих бьёт дрожь, но восходящее солнце обещает душную теплоту. Впервые Женя рад ей. С криком он прогоняет прислонившегося прочь, норовя больнее ударить его ботинком. Разобравшись с проблемой, он делает пару глотков воды, экономя, мочится и принимает две таблетки: одну против химической заразы, летающей в воздухе; вторую (крупную) — пищевую. Временами организм начинает дёргать болезненный кашель. Пока очень лёгкий. Но со временем, Женя знает, кашель и боль в груди станут невыносимыми. Зычные крики охранников долетают до их маленькой стаи в лохмотьях. Караван вновь трогается. От сидения ночью на одном месте и холода ноги не сильно отдохнули и напоминают трубки, наполненные камнями. Женя с ужасом думает, что не выдержит ещё один день. Была бы у него лежачая швабра! Но на неё не хватило денег. Женя лелеет мысль о том, чтобы лечь, ласкает её, пока их процессия двигается через причудливые завитки пыли на равнинах.

Временами они минуют стеклянные «деревья» — оплавленный песок и пыль от ударов молний во время пси-бурь.

Через два часа Женя замечает некоторое волнение среди части людей. Оторвав взгляд от рывками двигающихся ступней, он видит, что и охранники ведут себя подозрительно. Ещё через полчаса караван останавливается, странно сжимая лагерь и распаковывая плотные палатки с поддонами.

Буря! Мысль прожигает, Женя не знает, что делать. Химическая буря — теперь отчётливо видно на горизонте какое-то тёмное и далёкое уплотнение.

Он не единственный, кто это понимает. Какой-то несчастный начинает метаться среди остановившейся группы. Он пытается хватать людей за плечи, но его сталкивают в пыль.

— Продайте мне таблетку, просто таблетку! Даю три повязки по приходе. Даже пачку дам!

Все молча стоят и смотрят на его истерику. Зачем этому человеку так нужно в город? Женя не знает. Что такое таблетка и какую именно из них хочет получить мечущийся, ни у кого вопросов не возникает. Женя судорожно сжимает свой набор химического сопротивления. Он не верит в мифические повязки «по приходе». Не готов рисковать. Хотя за одну таблетку — заманчиво. Но Жене нужно ещё вернуться обратно. Конечно, он мог бы обменять повязки у мусорщика… Но мало ли что ещё будет.

Мужчина кидается прямо к Жене.

— Эй, ты, в противогазе! Тебе же не так нужны таблетки. Хочешь повязки? — Мужчина смотрит Жене в лицо широко открытыми красными слезящимися глазами над потемневшим лоскутом. Пыль ещё сильнее оттеняет белки, забиваясь и подчёркивая каждую морщинку. Женя ещё раз радуется, что его противогаз имеет стёкла. Он отпихивает просящего, алчность куда-то пропадает, уступая место животному страху погибнуть без этих таблеток. Погибнуть в ближайшие дни или даже часы! Жене кажется, что он не обменял бы сейчас даже одну капсулу ни на какие деньги. Почему-то таблетки химсопротивления становятся самым ценным в мире.

Просящий сгибается от невыносимого кашля, придя в себя, кидается к следующему носящему противогаз, но и там получает молчаливый пинок. Раздосадованный, просящий бросается на него с кулаками — и получает удар по спине.

— Не надо, не надо! — воет мужчина с земли, но люди уже накидываются и забивают бунтаря ногами. Женя сильнее сжимает заветные припасы на груди и отодвигается на пару шагов от неприятного зрелища. К чёрту имущество несчастного — драться за него сейчас очень опасно. Чего тот так переживает? Воскреснет в Порту через неделю. Вряд ли на равнине есть ещё хоть один ребёнок в радиусе десятков тысяч километров, так куда он спешит? Главное — не встрять в эту чертовщину!

Быстро закончив, люди сбиваются в круг, присаживаются спинами к равнине и тщательно кутают все выступающие части тела. Женя прикладывает все силы, чтобы не отстать от остальных. Если бы не постоянно преследующий его страх, он бы почувствовал даже уют. Они опять находят друг друга со странным мелким путешественником. Женя проникается непонятной симпатией к этому человеку. Что погнало его в Порт? Или он идёт ещё дальше?

Буквально на глазах день чернеет, и ядовитый ветер, смешанный с пылью, больно сечёт любой миллиметр выступающей кожи. Через несколько часов людей почти полностью заносит. Даже противогаз не спасает, группу постоянно сотрясает кашель. Словно хищный зверь, буря вырывает то одного, то другого человека из стаи. Женя буквально чувствует, как его лёгкие забиваются чем-то инородным. Словно битым камнем, с болью трущимся обо все внутренности при каждом вдохе. Лишь изредка кто-то пытается обобрать умирающего, но куда чаще стая просто сжимается сильнее, стараясь сохранить территорию для дыхания. После тяжёлой ночи ноги быстро затекают, но Женя терпит боль, временами быстро растирая онемевшие конечности.

Буря уходит так же быстро, как пришла. Люди начинают откапывать себя из пыльных заносов. Жене ужасно хочется пить, он распрямляется и… неожиданно падает на подогнувшихся ногах! По телу прокатывается ужас. К нему тут же кидается часть путешественников, страх придаёт сил, и Женя вскакивает на делающих восьмёрки конечностях. Он упирается в колени руками и приходит в себя. Кажется, его готовы были растерзать.

Согнутый, он устремляет остановившийся взгляд на копошащихся мародёров, случайно замечая, как его мелкий приятель выкапывает чей-то отличный нож. Вот бы Жене такой! Мелкий быстро прячет находку под полу, ловя Женин завистливый взгляд. Тем временем охранники вырывают свои палатки, складывают их и недовольными окриками погоняют носильщиков. До Жени доходит, что он потерял половину светового дня. Чудо в виде ребёнка стремительно ускользает из рук! Нельзя допустить, чтобы все эти мучения были напрасными.

Остаток дня Женя с усилием толкает болезненные ноги в огромных ботинках вперёд. Остервенение приходит и уходит волнами, даруя силы или оставляя с ощущением истощения и пустоты.

Несмотря на всю злость, ночь Женя встречает с благодарностью. Сидя на швабре, он просовывает под противогаз очередную порцию пищи. После бури кашель становится проблемой. Зато на вторую ночь сон приходит куда легче. Утром Женя привычно отталкивает от себя прижавшегося мелкого подлеца. Пугает то, что сегодня у одного путешественника с треском ломается тренога, обвешанная двумя «прислонившимися». Мужчина долго проклинает их и гонит на плохо гнущихся ногах. Женя задумывается, а стоит ли его тёплый спутник таких рисков. Погружённый в размышления, неспешно достаёт и принимает таблетку от химического отравления. Сегодня он должен был дойти. Но в Порту они будут только завтра. Ускорить караван у него не получится. Да и идти быстрее Женя просто физически не способен. Придётся смириться.

Стабильные пейзажи равнины начинают сменяться странными выпуклостями — бывшие постройки, обветренные, торчащие из песка. Шагать становится легче: охранники выводят караван на остатки древней дороги, через несколько часов устраивая передышку. Ориентируясь на других путешественников, Женя валится на островки древнего камня. Шершавый и тёплый, он не разъедает и позволяет вытянуть ноги. Конечности делают это с трудом и болезненно. Чересчур далеко выставив ногу, Женя зарабатывает ужасную судорогу. Он корчится от боли, колотя сведённую мышцу. Некоторые с надеждой смотрят на его мучения. «Не будет вам такой радости», — думает Женя, приходя в себя.

Каравану наплевать на бредущих за ним, поэтому он трогается, и ночлег ожидает путников на участке без спасительных островков.

Женя тревожно оглядывает свою швабру и решает просыпаться и гонять мелкого негодяя каждый раз, как тот будет прислоняться. Но болезненная дрёма отпускает только утром. Маленький подлец просыпается от движения Жени и стремительно удаляется на загибающихся ногах, вызывающих ужас на его замотанном лице.

Впереди последний участок! Женя чувствует гордость и страх — он так далеко зашёл! Нужно не погибнуть, пройти этот кусок. Вскоре опять появляются остатки дороги и прямоугольные выступы развалин бывших зданий.

Камни имеют одинаковый цвет и сливаются с пейзажем. Воздух улучшается — видимо, они совсем близко к очистительному заводу в Порту. Женя слышал, что его обещают обнести огромным куполом и уменьшить мощность. Хотя, если выйдет афера с ребёнком, у Жени будет личный завод.

От нечего делать Женя пытается придумать, чем он займётся, когда получит своё богатство. В основном мысли сводятся к роскоши, пропитанной похотью. А может, власть?

Выстрел выкидывает Женю из грёз. Нет-нет-нет! Только не это! Женя видит большую группу нападающих, вспышки и хлопки их орудий смешивают караван. Охранники, в явном меньшинстве, отстреливаются из-за электромобиля, но огонь по ним идёт со всех сторон. К ужасу Жени, сзади, за спиной, тоже поднимаются какие-то всполохи, пытаясь сразить защищающихся. Вместе с тем эти неумелые выстрелы разят и разбегающихся путников, имеющих посредственное отношение к каравану. Женя бросается бегом от обрывка дороги, окружённого довольно крупными остатками зданий (судя по всему, и являющихся причиной выбора места для атаки). Спотыкаясь и паникуя, Женя вбегает внутрь чего-то, имеющего три стены. Он ищет путь сквозь развалины в попытке скрыться от жалящих всё пуль. Впереди виднеются остатки плит, по которым можно залезть выше, и это спасение! Женя карабкается вверх, обдирая руки и больно отбив колено. Второй этаж открывает трагическую картину гибели каравана, у начала которого чёрными фекалиями валяются трупы в лохмотьях. Замерев на секунду, Женя слышит звук у себя за спиной. В ужасе он мгновенно оборачивается и замечается сорвавшегося с пролёта ниже своего мелкого прислоняющегося. Тот висит и глупо шевелится, видимо, ища короткими ногами пропавшую опору. Часть одежды спадает, и Женя замечает, что перед ним перепачканная молодая девушка. Женя кидается к ней, на секунду замирает — женщина, молодая, симпатичная — и бьёт её по тонким кистям. Звук упавшего тела. Женя алчно спускается следом, перестрелка стихает. Кажется, женщина сильно ушиблась и повредила ногу. Она глупо глотает полными губами воздух. Женя быстро забирается той под лохмотья, нащупывает ручку желанного ножа. Женщина цепко хватает его руку, почему-то не желая уступить, немного крови выступает у неё из носа, Женю это пугает, он лихорадочно трясёт находку, пока не отбирает её с куском хлипкой одежды.

Путь наверх.

Главное — не сорваться, как глупая девчонка. Минуя пролёт, Женя благополучно слезает с другой стороны. Если обойти мёртвый караван, сможет ли он найти путь в Порт самостоятельно? В этот город, стоящий на Красных Песках, полных чудес и людей, умеющих их добывать?

Остатки дороги будут ему указателем. Женя припускает изо всех своих жалких сил. Теперь у него не будет охранников, задающих темп. Нельзя давать себе поблажку!

День только начался.

***

Солнце, закрытое чёрными тучами поднявшейся пыли, душно пожирает равнину. Жара. Мужчина лет тридцати пяти осторожно пробирается среди жёлтых пышущих разломов и нагромождений асфальтовых кораллов. Его предельно осторожные движения то и дело срываются в безрассудную торопливость. Те, кто хотят выжить в Красных Песках, так не поступают.

Даже у самого края.

Граница Красных Песков нечёткая, но всё же, пересекая её, ты однозначно это понимаешь. Чувствуешь во всём — пропадает гнетущее ощущение, временами появляются признаки чахлой растительности, песок становится нормальным — в нём больше от цвета пыли. Алый цвет ещё сохраняется, но это уже не тот кроваво-чёрный пепел.

Человек видит наступающие островки местной травы — словно плохо выбритая щетина, они жидко пробиваются, несмотря на всю радиацию. Человек видит их и стремится туда. Несколько дней постоянного кошмара грозят, наконец, смениться на кошмар с передышками. И случится это через каких-то пару тысяч шагов. Духота ехидно грызёт его лохмотья, стараясь вытянуть за эти шаги из тела как можно больше жизни. Сейчас человеку, должно быть, ужасно жарко — на голове болтается резина дряхлого противогаза.

Человек возбуждённо ускоряется.

Монета только перелезает через очередной Великан — намеренную свалку битого асфальта и почерневших камней — таких себе барханов, призванных хоть немного тормозить вездесущую пыль и не давать ей продувать эту территорию совсем уж насквозь. На боку тревожно вибрирует индикатор пси-поля, предупреждая о растущем уровне излучения. Монета и без него хорошо знает, что на такие холмы вечно прикатывает всякую дрянь. Но этот холм ему известен как свои пять пальцев, тут никаких страшных эффектов не наблюдается, кроме аномального роста клеток. Да и тот выражен слабо, так что мгновенно заработать рак не получится. В любом случае ночевать Монета тут не собирается. Левая рука ожидаемо пронизывается отступившей было болью — перевязка достаточно тугая, чтобы цикада не пролезла. Но заживающая под действием искажения рана возобновляет попытки существа выбраться, причиняя тупую ломоту, отдающую в сердце и голову. Лучи солнца, жгущие сквозь ядовитые газы, только усугубляют это ощущение. Мерзкая тварь в руке, пытающаяся прорыть туннель к печени археолога.

Монета поправляет натёрший всё старый рюкзак. Прочная ткань с лёгким скрипом ползает по его защитному комбинезону. Каждый раз, ощущая в руке его вес, Монета внутренне чертыхается: достаточно тяжёл, но недостаточно ценен. Кроме снастей и медикаментов, в рюкзаке пара крутящихся камней, обломки древних считающих машин и два нервных узла ментотаракана. Основную нагрузку создаёт надёжный автомат-веер за спиной. Не лучший поход в Красные Пески, но и не худший. Найденные предметы — не самое важное, что несёт с равнины Монета. Нечто поистине ценное — информация, добытая с огромным трудом, то, что он уже не сможет потерять.

«Вот дурень», — думает Монета, валяясь на холме и с болезненной ленцой рассматривая человека. Так спешит. Неужто он никогда не бывал на этом броде? А даже если нет? Ему что, задницу напекло? Или попал в горелку и сожгло все мозги? Сам Монета уверен, что никогда не будет так дёргаться в Красных Песках.

Где-то тут находится пара гремлинов. Сучьи дети. Зазевался — и как минимум потеряешь ногу, а там считай, что сразу в реинкарнатор, — или сам застрелишься, или медленно умрёшь на жаре от потери крови. Монете ничуть не жаль того идиота. Все, кто идут сюда, — моральные уроды, блевотина общества. А общество сейчас и само не золотое.

Монета прикидывает, много ли у прохожего может быть ценного. Печатей Тофу вроде не видно, но отсюда точно не разберёшь. По вещам — нищий. Можно попробовать спасти для начала, вдруг он приведёт его к своей заначке?

Делать выбор нужно сейчас, потому что скоро его не будет. Монета решает, что пристрелить неизвестного всегда успеется и стоит для начала узнать, что это вообще за тип. Он скрипит зубами и спешит к броду. Спешит он по-своему. Чёртово солнце!

Человек успевает пройти полтысячи шагов, прежде чем его правая ступня уходит в радиоактивный песок. Человек дёргается, отчаянно воет и растягивается на земле. Нога стремительно погружается в алую поверхность равнины. В безучастной пустоте проносится пощёлкивание.

Обычно звуки на равнине почти отсутствуют. Гремлин роет вглубь. Человек выдёргивает из-за пояса огромный нож, хватает его двумя руками и всаживает в землю. Гремлин отпускает ногу, и жертва с серым лицом на четвереньках кидается прочь. Любой на его месте тоже уповал бы лишь на чудо. Нож так и остаётся воткнутым. Молодец, так гремлину теперь будет сложнее копать.

Монета уже подобрался к краю брода и старательно закрепляет каменные ступни. Делает всё правильно и обстоятельно (хотя крики идиота жутко мешают) — не хочет быть следующим и оставить всё собранное какому-то более осторожному мерзавцу.

Человек падает повторно. Опухшая нога вновь уходит в землю. На этот раз за ней в пыль проваливается и локоть. Гремлины часто двигаются по несколько. Как только человеческое подсознание породило такую гадость? Обычно эти искажения предпочитают древние, нетронутые дома — выползают по ночам из обветшалых предметов мебели или из-под кроватей, материализуясь буквально из ничего.

Но в Красных Песках приспособились по-своему. Тут гремлины закапывают тело жертвы живьём, оставляя только голову, и осторожно жрут, чтобы человек как можно дольше не перешёл в реинкарнатор. Именно по их примеру и действуют чумные каннибалы. Только те ещё напихивают человека молодыми ветками чу и гоняют по его телу сок, излечивая страшные раны.

Тем временем, несмотря ни на что, странный человек борется, отчаянно пытаясь оттянуть неизбежное и отложить свои мучения ещё на пару мгновений. Вот над поверхностью показывается нога, мелькает в воздухе и вновь исчезает.

Солнце серым пятном в чёрном небе и взлетающие тучи алой пыли.

Гремлины принимают каменные ступни за камни, никакой логики в движении валуна по пустыне нет, но, судя по всему, этими мелкими тварями не двигает что-то, хоть отдалённо напоминающее человеческую логику. Монета успевает в последний момент, словно герой пьесы с дурной драматургией. Он всаживает свой нож возле локтя пойманного и резко тянет того за шиворот вверх. Получается не очень удачно: человек судорожно цепляется и чуть было не сбрасывает в песок самого Монету. Археолог даёт человеку оплеуху и предпринимает ещё одну попытку, на этот раз более удачную: ставит свободную ногу незнакомца на свою ступню, выдёргивает нож и втыкает его возле словленной ноги, судя по всему, цепляя и спасаемого, но выбирать не приходится. Монета уже не думает, что минуту назад был готов оставить этого мужчину умирать, — им двигает некий азарт спасителя, он хочет довести до конца начатое дело.

Человек, видимо, отходит от первого ужаса погони и уже просто старается сохранять равновесие, судорожно цепляясь за хамелеонку Монеты.

— Шагать придётся одновременно, вместе поднимая и опуская ступни. — Монета скептически осматривает правую ногу незнакомца. — Если подумаешь упасть и меня за собой потянуть, брошу тут, так что смотри в оба!

Смертельно бледный человек молча кивает. Только что уйдя от неизбежного, он не собирается опять делать глупости.

Солнце игриво кидает вниз жгучие лучи, почти полностью рассеянные чёрными облаками, заботливо поддерживая общую бессодержательность пейзажа. Две фигуры, обнявшись, словно пара влюблённых, неуклюже двигаются к концу брода. Гремлины, раззадоренные происшедшей драмой, носятся вокруг, создавая вздыбленные горки багровой пыли. За фигурами людей тянется тоненький кровавый след, почти неразличимый на алом песке.

***

Городок, сбитый из жестяных листов и прочего хлама, — очередной мусорник из людей. Над горизонтом возвышается громадина треснувшего корабля. Словно мёртвый, начавший разлагаться кит, смотрит он в небо развороченными внутренностями. Рядом с кораблём башня из неестественно чёрного отполированного камня в форме тянущейся к небу длани. Пыль повсюду. Ветер несёт её с равнины, забивая горло, глаза. Всё, чтобы только досадить городку. Немногочисленная растительность — и та покрыта чёртовой пылью. Солнце тоже немилосердно варит всё живое под собой. Жить тут — настоящее мучение. Но Порт живёт. Человеческое упрямство, замешенное на жажде наживы, побеждает и пыль, и адскую жару.

Клизмач деловито копается в своих колбах и прочем хламе со стеллажей. Обширная полуземлянка завалена доверху тем, что обычные люди назвали бы барахлом. Вонь уже давно стала привычной для любого жителя: вода чересчур ценна, чтобы разбазаривать её на что-то, кроме питья. Но аромат хибарки Клизмача — особенный. Монета отряхивает, как может, мужчину, а затем и себя. Привычно сдвигает плотно прилегающие защитные очки на макушку и раскупоривает застёжки очистительной маски, массивно переходящей на плечи. Та всё равно не спасает от ЭТОГО.

— О, давай-давай, тащи его сюда, кто это такой? — В руках Клизмача тут же возникает электронный блокнот.

— Бросай своё рукоделие и помогай. — Тон Монеты не терпит возражений.

— А-а-а… — глухо тянет хозяин хижины, не находя ничего лучше в ответ.

Клизмач — врач-недоучка из какого-то крупного города, непонятно почему подавшийся в Порт. Монета уверен, что тот спит и видит, как бы добиться признания общества через раскрытие тайн Красных Песков. Небось представляет, как все ползают перед его несравненным гением, вытащившим человечество из текущего положения вещей. Клизмач скупает любую информацию об опасностях равнины и порождениях, обитающих на её территории. Такому дай волю — он и мать будет резать, только чтобы узнать больше о том, как охотится какая-то гадость. А ещё Клизмач подрабатывает, латая больных и раненых в Порту. Монета считает Клизмача самым положительным из местной публики. Кроме того, у археолога с Клизмачом схожие увлечения.

— Да не его. Меня сначала почини, в левой — цикада, можешь потом себе оставить — как плату.

Вместе они сбрасывают человека с раненой ногой в угол, и Клизмач семенит за баночкой тухлого мяса ментотаракана. Выманить цикаду не так и сложно, главное — не перестараться. Монета считает, что его руки — это не то, чем можно спокойно разбрасываться. Потом перерождаться и новые печати у Тофу покупать — всё влетит в копеечку. Монета достаёт дезактиватор, смачивает тряпку и одной рукой тщательно проходится по своему обмундированию. Снимает хамелеонку, армейский бронежилет с накладками на плечи и сдвигает комбинезон до пояса, оставаясь в небольшой системе трубок с нюхачом, прижатым к телу. Клизмач делает надрез на руке в месте цикады, плотно прикладывая туда банку. Скользкая капля вылезает из раны, шевеля вместо ножек множеством крошечных человеческих пальцев. Клизмач захлопывает сосуд, отставляет и начинает заниматься открывшейся дыркой. Зашив края, Клизмач отходит за бинтом. Монета смотрит на неприглядно стянутое отверстие в стежках, трогает красный край.

— Не лезь, куда не просят. — Возвратившись, Клизмач заканчивает перевязку. Руку дёргает тупой болью. Закончив с Монетой, Клизмач принимается за принесённого.

В сумке у Монеты ещё полбанки спиртного, но двигаться сил не хватает, накатывает «отходняк». Это чувство знают все археологи — оно неизменно превращает в кисель твоё тело и мозги после недель, проведённых в Красных Песках под руку с инородными ужасами, — когда всё заканчивается и ты наконец-то понимаешь, что снова жив и можешь нюхать весь этот гадюшник. У Клизмача даже есть теория, что все искатели подсаживаются на это чувство и потом не могут покинуть из-за него Порт.

Монета, обнявшийся с рукой и впавший в ступор, пропускает весь процесс того, как тучный врач колдует над вторым пациентом.

Приблизительно через час хозяин хибарки присаживается рядом с Монетой, глотает из грязной глиняной бутылки и протягивает её гостю.

— Будешь? Глотни, не помешает. — Монета со стеклянными глазами присасывается к посудине и закашливается.

— Всё удивляюсь, как ты можешь сосать такую кислоту. — Монета вытирает слезинки с глаз. Всё-таки дрянь помогает прийти в себя — от такой даже парализованный затанцует. Клизмач довольно хмыкает. Он гордится тем, какую гадость способен пить его закалённый организм.

— Ты лучше скажи, нарыл ли что-то новенькое?

— Да. — Тяжело вздыхая, Монета делает паузу, давая время огню спуститься по своему желудку, и продолжает с лёгким энтузиазмом в голосе: — Думаю, тебе понравится. Я прошёлся от того места на восток. Шесть дней топал. Пока не увидел вот это. — Монета с трудом поднимает комбинезон и залезает в нагрудный карман, выуживая оттуда аккуратный кусок промасленной бумаги. Протягивает его Клизмачу. Врач осторожно разворачивает — внутри гравированный элемент шлема, науш. Не несущий ценности хлам. Для обычных обывателей. Но у Монеты с Клизмачом другое мнение и одна общая тайна.

— Легион Вас то-са. Всё сходится. — Клизмач вертит в руках науш. Говорить не о чем. — Я лучше спрячу это у себя. Пошли глянем. — Врач безжалостно поднимается и потягивается своим полным телом. Смотрит на вяло карабкающегося вверх Монету и помогает ему подняться. Всё-таки старик не так и плох. Для Порта — так вообще святой. Монета на всякий случай ещё раз бросает взгляд на тело принесённого им человека — судя по всему, тому сейчас не до них — и ковыляет за пожилым приятелем.

Завешенная тряпьём, третьей комнатка является лишь условно. А по вони — ещё и даёт сто очков вперёд. Монета считает, что этот смрад охраняет хлам Клизмача надёжней вечно спящего Хомяка. Чем тот и занимается в данный момент. Даже самый последний вор в своём уме не полезет сюда — если ему и хватит снаряжения пробыть тут достаточно долго, то после всё равно найти такого полоумного не составит большой сложности. Единственным во всей Вселенной, по мнению Монеты, кто может переносить эту вонь стоически, является Хомяк, чем и заслуживает непоколебимое уважение. Вон, дрыхнет, как всегда, зараза, всё нипочём. Клизмач когда-то спас Хомяка от множественной смерти. Выкупил, поставил на ноги. Не по доброте душевной — оставил себе парня вечным охранником. Стрелять Хомяк умеет отлично. (Чего только на Пески полез? Тут это умение не в числе первых.) Хомяк на самом деле и не против — денег особо у него никогда не водилось, зато теперь сыт и крыша над головой. Мотаться никуда не нужно — сидишь в хибаре, вот и всё. Комфорт, вернее, отсутствие дискомфорта Хомяк ценит больше всего. А ещё Хомяк мечтает о подвигах, валяясь в бздящей землянке Клизмача с налитыми сумасшедшими глазами.

Посередине второй комнаты стоит стол. Хлам, живущий на столе, отправляется на пол, снесённый руками Клизмача. Пальцы врача осторожно пробегают под столом, пытаясь угадать скрытое в чреве ссохшегося куска мёртвого дерева. Щелчок, и Монета бережно тянет на себя кусок крышки.

Карта Красных Песков с кучей мельчайших корявых надписей, прицепленных клочков исписанной бумаги и просто переделанных фрагментов загадочно отражается в двух парах глаз. Люди с гордостью молчат. Насладившись, Клизмач протягивает Монете малюсенький карандаш, источенный с двух сторон. Бледный археолог наклоняется над открывшимся холстом, болезненно прижимая раненую руку.

— Смотри, тут и тут мы несколько ошибались. Тут многоэтажка идёт чуть севернее, вот так, перерисуй потом, хорошо? Вот тут радиации — ложкой накладывай, вот тут химическое озеро. Тут я пробовал сунуться, сплошные духовки и фосфорные бомбы неразорвавшиеся, мерзости всякой уйма, короче, не полез, ясно и так. Тут их и накрыли, я даже видел куски «джунглей». — Карандаш Монеты устало путешествует по разрисованному куску плотной кожи, нанося новые отрывки. — Видел столбы — тут и тут. А тут я видел Жадность (Клизмач присвистывает), обойти нереально, нужно отвлекать. Холм великана, так и так, тут песок застывает, как от жара, идти — просто сказка, тут песок снова начинается, тут кратер, отличный, копал там дней пять, всё в кошмарном состоянии, и такая эмблемка, — Монета стучит в науш своим карандашиком, — встречается так часто, как блохи на башке Хомяка.

— М-да… — протягивает врач. Монета находит в себе силы самодовольно улыбнуться. — Тебе бы время, ты б и Господу в зад залез, везучий прохвост. Знаешь, я тут припоминаю, кратер-то каких размеров был?

— Такого я ещё не видел.

— Отлично, просто отлично! Против Вас то-са стояло всего около десятка ангелов…

— А поддержкой не пожертвуешь! — Усталые глаза Монеты нервно загораются. — Значит, осталось поглядеть, кто там из них такую штуку мог грохнуть! Может, из боевых у них всего пару и было?

— Э, э, ты губу-то подзакатай. — Тон Клизмача не соответствует произнесённому, его лысина безумно качается взад-вперёд. Он тоже заведён. — Ты иди отлёживайся пока, я тут почитаю, теперь моя работа.

Стол возвращается в своё обыденное состояние. Монета счастливо выбирается в меньшую вонь, жуёт скопившуюся гадкую слюну и смачно сплёвывает.

— Эй, ты всё ещё у меня, мудила! — услышав плевок, взвизгивает врач.

— Да моё говно чище твоей халупы! — Монета глядит на принесённого им человека, через боль накручивая комбинезон обратно на своё белёсое тело.

— Так и быть, счёт за лечение можешь оплатить, когда впаришь найденное барахло, — великодушно протягивает Клизмач.

— Я же тебе цикаду отдал, сукин сын!

— Расценки растут — кризис, — пожимает плечами врач.

Монета сплёвывает ещё раз, надевает на чёрствые кисти плотные перчатки с электростатическими вкладками на пальцах, возвращает на место очки, маску и отправляется к мусорщикам.

***

Чернота пустого сна трескается открывающимися глазами — шум внизу будит острожного Монету. Археолог может позволить себе снять на пару дней комнатку на корабле по приходе с равнины. Почти пустое помещение отапливается ночью и проветривается днём. Дорого, но комфортно. Тем более что Монете нужен максимальный отдых после похода. Археолог берёт свой крошечный личный терминал, сверяет время. Он проспал около двадцати двух часов. Отлично, но теперь невыносимо хочется жрать. Комната обставлена скупо, но уютно, а контроль температуры позволяет пройтись по ней без защитного обмундирования. Монета спал полностью голым, наслаждаясь отсутствием сложного комбинезона.

Археолог встаёт, звонко мочится в закрывающееся металлическое ведро в углу, надевает только комбинезон, берёт с собой нож, вешает на грудь пропуск и отправляется в бар внизу. Комната надёжно закрывается, администрация следит за своим статусом, а сам корабль набит плечистыми охранниками, часть которых сидит на зазе. Кроме того, археолог опечатан. По мере приближения к бару класс комнат ухудшается, но Монету не волнует их контингент.

Спроси археолога прямо — он никогда не признается, что внутренне считает себя слишком мягким и сентиментальным. Кроме того, Монета думает, что этот мир ни к чему хорошему не может прийти в принципе: все только стареют и не умирают. Единственное спасение — хобби. Бессмысленное хобби в мире невидимой боли, терзающее его своей неприменимостью. Временами на Монету накатывается состояние отчаяния, он думает: а зачем и кому вообще нужно то, что он делает? Но всё же куда чаще археолог со страстью отдаётся своему увлечению — Монете нравится собирать информацию о мире, в котором он живёт, и складывать в некое подобие книги. Такой себе географический справочник от дилетанта. Монета не имеет никакого понятия, как следует писать подобные книги, он просто узнаёт и записывает, даже что-то схематически зарисовывает. Иногда его мучает надежда, что это кому-то пригодится. Какому-то последнему человеку на Земле. Этому бесконечно несчастному существу. Монета гонит от себя эти мысли, считая их проявлением той, достающей его, собственной слабости. Именно из-за хобби он так легко сошёлся с Клизмачом. Только Клизмача интересуют исключительно Красные Пески и их клады. А Монете интересен весь мир. Никто не знает об этом увлечении — друзей сейчас заводить не принято, так что Монета закапывается в свои наброски с самостоятельностью настоящего интроверта.

И вот этот момент — он заслужил отдых, сытный завтрак и беседу с очередным странным типом. Общаться Монете сложно — от природы он молчун, но алкоголь всегда был хорошим способом заполучить недостающие тебе черты. Археолог садится в освещённом жёлтым баре, наслаждаясь каждой проходящей секундой. Левая стена провалена внутрь длинной очередью металлических фильтров. Звук от мелькающих за решётками вентиляторов почти не долетает, поскольку на заднем плане, похрипывая, играет музыка старого мира. Монета знает эту композицию — «Будет летний дождь», исполняет Рей Бредбери. Так сказал бармену насмешливый человек, продавший пластинку вместе с проигрывателем. А любопытный археолог, в свою очередь, всё выведал у бармена. Иногда он даже бравирует этим знанием перед коллегами. Не многие тут могут считаться любителями музыки.

Монета заказывает себе у грудастой официантки тарелку плесневого мха с прожаренной ножкой ментотаракана. Про женщин можно будет подумать ближе к вечеру.

Большинство преуспевающих археологов предпочитают питаться едой, похожей на ту (или той), которая была до Большого Катаклизма. Монета слабо ориентируется на чужое мнение и считает это блажью. Когда банка консервов будет стоить как жареный таракан, он подумает. Приканчивая высококалорийную пищу, Монета выбирает себе цель. Его интровертность вызывает дискомфорт в предчувствии первого контакта, но ажиотаж охотника помогает сгладить данное ощущение. Утром в баре не так много персонажей. Компания в углу выглядит опасной и общается исключительно между собой. Другой угол занимает Фаита Иа Мамбуэй — абориген, произношение имени которого доставляет Монете настоящее наслаждение. Обычно аборигенов недолюбливают, но Мамбуэя тут все знают и терпят. Монета обязан огромным куском своей книги этому тихому человеку и питает к нему лишь уважение с завистью. Внутренне Монета понимает, что Фаита Иа Мамбуэй имеет куда более высокие моральные качества, чем он сам. Да и в жизни кое-что понял своей извращённой аборигенской мудростью. Он качественно отличается от множества своих сородичей — во-первых, он умеет говорить и читать на всеобщем, во-вторых, он ненавидит и презирает алкоголизм, как бич своего рода. Пожилой, во множестве татуировок, выбритые виски переходят в копну чёрных, не поддающихся химии волос. В уши, нос и губы Фаиты Иа Мамбуэя аккуратно вдето множество элементов древнего мира — крупные болты, гайки и какие-то фигурные микросхемы. Сам пожилой абориген сидит, придерживая на носу очки без одной дужки, привязанные к шее длинным шнурком, и читает настоящую бумажную книгу. За спиной, под курткой, мягко дышит его симбионт — лично им выращенная из головастика лягушка Ма-то. Земноводному ампутируют конечности, зашивают рот, снимают кожу на животе и прикладывают к лишённой кожи спине человека. Дальше идут три недели обрядов, связанных обычно с принятием наркотиков и литров сока чу, пока животное и человек не срастаются организмами. Жаба, живущая в химических озёрах, отлично фильтрует кровь и наполняет её своими телами, помогая аборигену выжить в таких ядовитых местах, где не справляются лучшие костюмы. К сожалению, она практически бесполезна против радиации. Поэтому находки Фаиты Иа Мамбуэя обычно связаны именно с труднодоступными отравленными территориями. Это уже четвёртая жаба аборигена. Предыдущие погибли из-за сложной жизни искателя чудес. Монета недолюбливает мерзкое существо — уж больно жаба похожа на недоразвитого младенца с крупным ртом в стежках. Тот будто смотрит по сторонам и болезненно улыбается. Именно за это сходство аборигены и называют жабу Ма-то — «дитя яда». Монете хочется ударить существо в его желеобразное тело под упругой кожицей и расплескать повсюду то, что выйдет наружу. Как-то он даже попросил Фаиту Иа Мамбуэя прикрыть рожу своему симбионту, но абориген считает, что так существо заскучает. Бр-р, Монету аж передёргивает.

Абориген остаётся как последний вариант, поскольку большинство историй о жизни и обычаях своего племени он уже рассказал.

В третьем углу бара сидит сам Монета. Ещё за одним столиком у левой стены находится странный тип в остроконечной шляпе, дырявой от пуль, и с имплантатом вместо глаза. Он ковыряет ложкой перевёрнутую вниз панцирем гигантскую мокрицу, выгребая из её пуза содержимое. Лицо странника выражает полнейшее разочарование.

И последний — чёрный монах у барной стойки. Старик бесконечно поглощает алкоголь, и не похоже, что он готов остановиться.

Монета колеблется между остроконечным и монахом. Монахи — опасные ребята с плохой славой. Их тоже недолюбливают (Монета давно заметил, что недолюбливают обычно всех). Странная каста пропагандирует что-то тесно связанное со смертью и отличное от учения Тофу. Рядом с монахом стоит сложная винтовка, явно энергетическая — настоящий шик в здешних местах, обычно все пользуются пороховым автоматическим оружием. Монета бросает взгляд на раздражённого мужчину с мокрицей, и интровертное естество археолога сжимается, представляя знакомство с этим недовольным типом. Наконец, археолог отдаёт предпочтение реальной опасности, избегая того варианта, который принесёт ему максимальный психологический дискомфорт.

Подсаживается к монаху.

— Пиво, — обращается он к бармену-повару. Тот понятливо кивает и берёт крупный стакан. — Угостить? — спрашивает Монета у монаха, с интересом наблюдающего за личностью, рискнувшей к нему приблизиться. Монета замечает пластинчатый защитный костюм под просторным чёрным плащом. Монах стар и лыс, его череп покрывает зловещая фотографическая татуировка кричащего человека, у которого вместо лица один круглый рот. Вытатуированный человек-рот обрамлён замысловатыми узорами, переходящими стрелкой мимо бровей в нос. Когда монах моргает, на его веках видны такие же фотографически точные татуировки открытых глаз. Древнее иссушенное лицо покрыто глубокими морщинами настолько, что кажется, будто в них можно что-то спрятать. И рот — постоянно растянутый в лёгкую улыбку, вызывающий симпатию и ощущение иронии.

— Можно и угостить, добрый человек. — Монах отодвигает лежащий слева от него крупный металлический шлем-маску (прикрывающий в некотором смысле от старика Монету). Свою фразу монах произносит, как кажется археологу, несколько насмешливо.

— Второе пиво, пожалуйста, вот этому путнику за мой счёт.

— Градус лучше не понижать, так что я бы выпил настойки, добрый человек.

А монах не из робких. Монету это не смущает, он уже чувствует, что из этого разговора может выйти отличный материал.

— Тогда не нужно нам второе пиво, давайте остатки вон той бутылки, из которой вы ему наливаете.

Бармен кивает, всё ещё доливая до края первый пенный бокал. До Катаклизма пиво вроде делали из хмеля? Монета не уверен.

— Не убоялся сесть ко мне? С чего вдруг? — с интересом и насмешкой спрашивает монах, отправляя в себя мелкую стопку крепкой настойки, резко закинув голову назад и показывая кадык. Бармен подвигает Монете бокал, поворачивается, с хлопком добавляет на стойку полупустую бутылку пойла аборигенов и сам бросает заинтересованный взгляд на Монету. Археолог молчит, выдерживая паузу. Бармен возвращается к своей рабочей рутине. Подвыпивший монах садится вполоборота к археологу и засовывает глубоко в рот оранжевую корку какого-то странного фрукта. Медленно жуёт, выпячивая старческие губы и внимательно рассматривая лицо Монеты.

— А нужно было убояться?

— Знаем, люди недоброе про нас говорят, — насмешливо заявляет монах, не отводя взгляда и орудуя при этом челюстями. Видимо, насмешливость — это просто его тон разговора. Не сильно-то подходит для монаха.

— Так это правда?

— Где-то да, где-то нет, — туманно отвечает монах, всё ещё не отводя взгляд. Наконец, отворачивается к стойке и интересуется: — Ты всегда вопросом на вопрос отвечаешь?

— Я просто люблю истории про равнину. Считай это целью моей жизни. Хочу знать, во что превратился наш застывший мир, как в нём теперь существуют. Кроме того, я просто обязан был удостовериться, настолько ли вы плохи, как про вас говорят. И, если честно, теперь я разочарован. — Монета бросает на монаха взгляд с косой улыбкой. Тот радостно хмыкает от алкоголя и простой шутки. Монета отпивает пиво.

— Люди приукрасить любят, — соглашается монах, несколько раскоординированно берёт бутылку, строит страшную рожу рюмке с расчётом на Монету. Жидкость наполняет прозрачный пластик, монах отворачивается от льющейся настойки к археологу, слегка проливает и одновременно уточняет: — Застывший мир? — Возвращается взглядом к бутылке в руке, рюмка наконец наполняется, и старик ставит бутылку на стойку.

— Да, мир, не меняющийся и не идущий никуда, — мы лишь стареем.

— Мир постоянно меняется! И даже если ты этого не видишь возле себя, то он меняется где-то ещё, — насмешливо заявляет монах и вновь выпивает, запрокидывая голову.

— Интересное мнение.

— Это не мнение. — Монах вообще не останавливается и уже вливает в себя новую стопку. Так он напьётся раньше, чем Монета хоть что-то узнает! Нужно срочно что-то делать! Как быстро разговорить монаха?

— Так о чём говорит твоя религия? Если в общих чертах.

— Религия? — иронично переспрашивает монах, рассматривая рюмку. Задумывается. Монета ожидает, будет ли она опрокинута. — Ладно. — Монах опускает рюмку, и Монета с готовностью поворачивается к нему, отпивая пару глотков из почти полного бокала. Алкоголь утром — не его стиль. — Ну вот, как ты правильно заметил, в последнее время никто не может умереть. Это ещё ладно, но никто новый не приходит сюда — не рождается, проще говоря. Души застряли, проклятые своими деяниями. — Старик поднимает обе руки по бокам от себя, словно показывая что-то широкое. — Пока всё просто, верно? — Не ожидая ответа, монах продолжает: — А слыхал ли ты про такую вещь, как позитивная волна? — Монах бросает взгляд на Монету, тот кивает. — Так вот, мы считаем, что Бог, как бы так сказать, — заболел. Возможно, даже очень серьёзно. Катаклизмы и прочее — проявления его болезни, посланные на Землю. Мы закупорились — плохо и нам, и ему. А позитивные волны — такие себе судороги, попытки вернуть мир в ситуацию былого равновесия. Слыхал ли ты о том, что после такой волны можно встретить разные предметы прошлого и даже существ из исчезнувшего мира? — Монах опять бросает взгляд на Монету, тот вновь кивает. — Дальше самое интересное, о чём следует вспомнить. Задумывался ли ты, что реинкарнаторы не воскрешают сразу, а возвращают людей только с определённым промежутком? Задумывался? — Монета вновь кивает. — Так вот, мы верим, что, погибая, человек таки занимает положенное ему там место, — монах указывает пальцем вверх, — но просто не может удержаться. И чем больше людей погибает одновременно, тем медленнее их всех реинкарнаторы вернут обратно. И тем дольше масса этих людей будет находиться в положенном месте. Если время, как параметр, применимо к тому месту. Дальше дело остаётся за малым — позитивные волны могут помочь крошечной части всех душ на верных позициях проскользнуть на новый виток. Непонятно, как и в какой момент, но мы верим, что позитивные волны могут помочь им переродиться в новом теле — свежем розовом ребёнке. Как думаешь, стоит такая цель усилий?

Монета задумывается. Просто отлично, его картина мира обретает ещё один кусочек. Вот во что верят чёрные монахи!

— Может, и стоит. Скорее всего.

— Я тоже так думаю.

— А мне казалось, что будет больше похоже на проповедь.

— Проповеди уже давно выглядят именно так.

— То есть вы ходите и, как бы так сказать, отправляете как можно больше душ в небытие на короткий период времени?

— Совершенно верно. — Монах постукивает ладонью по ружью.

— А почему ты тогда спокойно в городе сидишь? Почему бы не взорвать сразу завод? Или ещё что-то не устроить?

— Грешен, — спокойно пожимает плечами монах. И наконец выпивает рюмку. Вновь подтягивает к себе бутылку и наполняет опустевший пластик.

— А с Тофу вы что не поделили?

Монах морщится при слове «Тофу».

— Ну, они как бы верят, что люди свалились за прегрешения в ад. Или, скорее, он к нам. — Монах обводит пустой бар полной рюмкой. — И все вокруг должны страдать, тем самым исполняя волю Господа и приближая наше общее спасение. А мы как бы этот процесс прерываем. Известно как. — Он глупо хмыкает.

Монета молча отпивает пиво, переваривая услышанные мысли. Монах, тоже задумываясь, на минуту склоняется над рюмкой. Затем, словно ожив, осмысленно продолжает:

— Давай я тебе эту свою… самую душевную. — Замолкает на мгновение и, обращаясь к небу, странным тоном заявляет (от его слов по телу Монеты бегут мурашки): — Отец наш небесный, шаги наши робкие восстанови! — Поднимает рюмку за археолога, опрокидывает.

Монета тоже отпивает.

С полминуты молчат.

— Так о чём тебе истории? — уточняет старик.

— Обо всём. Что и где ты видел, какие городки, их традиции. О себе — как дошёл до текущей точки в жизни.

— Как дошёл? — Монах хмыкает. — С рождения, что ли, тебе рассказывать?

— Если это интересно.

— Интересно?.. — насмешливо повторяет последнее слово монах и качает головой. — Мне повезло родиться в страшное время — перед Великим Катаклизмом. Из раннего детства почти ничего не помню, знаю только, что мы уже были без особых модификаторов — фабрики загибались, и родители думали лишь о том, как свести концы с концами. Да, именно такой я уже дряхлый, а ты что думал? Кстати, вот тебе информация для размышления: мы сейчас живём в мире имён. Понимаешь? — Окидывает Монету задорным взглядом. — Куда же тебе понять! Ладно, скажу иначе: мы живём в мире мифа, ожившего и свалившегося на голову. Даже больше скажу: мы сами всегда жили в этом мире, только он не был настолько осязаем. Все подводные архетипы, проблемы, страхи — ожили. Представление о мире стало миром. Такая вот чокнутая причинно-следственная связь. Мы живём во сне, вот так даже точнее. Только это не сон твой или мой, а сон всего человечества. Желания и страхи оживают. Пример — ты знаешь, что люди до Катаклизма намного раньше старели. Так? — Монета согласно кивает, видя, что пьяный монах ждёт от него ответа. — А знаешь почему? Потому что человек теперь сам решает, сколько ему лет. Чем старше ты себя чувствуешь, тем старше ты становишься. И мы, — монах обводит круг пальцем перед собой, — всегда чувствуем себя несколько моложе. Хотим чувствовать. Ты знаешь, что человек может воскреснуть из реинкарнатора с новым шрамом? Слышал про такое? Смысл в том, что нечто причиняет тебе настолько сильную боль, что повреждает не только тебя самого, но и твоё представление о себе. — В порыве монах дотрагивается до руки Монеты. — Ты думаешь: «После такой боли я просто не могу воскреснуть целым». Ты даже не думаешь, ты так просто чувствуешь — и бац, у тебя уже увечье! — Монах радостно хлопает по столу, отклонившись назад, затем резко подаётся вперёд и заговорщицки обращается к Мнете: — Понимаешь, о чём я?

— Вроде бы да. Но тогда получается, что мы все должны обладать пси-способностями.

— В каком-то роде ты прав. — Монах радуется, что его поняли.

— Но где же все эти полчища людей, перемещающих предметы силой мысли? Я за всю жизнь встречал только одного псионика, если не считать Тофу, это очень редкий дар.

— Я не говорю, что мы все псионики. Я говорю, что мы все можем ими стать чисто гипотетически. Представим себе человека, не замусоренного предыдущими представлениями, знанием физических законов и так далее. Я думаю, что для такого человека практически не будет ничего невозможного при должном воспитании и стечении обстоятельств.

— Тогда безумцы должны иметь неограниченную власть.

— Безумцы и дети… — Монах задумывается. — Да, в моей теории всё ещё есть дыры. Но, согласись, что-то всё-таки работает.

— Детей не бывает.

— Если детей нет возле тебя, это не значит, что их нет где-то ещё.

Монета сдержанно хмыкает. Монах выливает себе остатки настойки. Судя по всему, это одна из последних его рюмок. Пауза затягивается, и Монета напоминает:

— Ты начал про своё детство.

— Да, точно. Так вот, из раннего детства я помню в основном тёмные подземелья и осыпающуюся с них землю или ещё какую-то гадость. Вой и глухие удары — вух, вух, вух, вух. Потом тишина. — Монах проводит перед собой ладонью, словно показывая гладь. — Сильные, они каждый раз сотрясали наши подземелья. И взрослые — такие сосредоточенные, с каменными лицами, они просто обнимали нас и молчали. Страх, безысходность и вух (пауза), вух (пауза), вух, пробирающиеся под кожу. Сидишь и каждый раз не знаешь, чем это закончится. Мой брат — он был старше и уже понимал намного больше — прожил лет до тринадцати, погиб потом, когда уже и укрытие нашли. Всю жизнь молчал и только рисовал. Он брал любую бумагу — чистую, книжные листы, обои — ему было всё равно — и рисовал, отчаянно и неистово. Клянусь, никогда не видел ни до, ни после такой страсти к работе! И всё, что он рисовал, — это падающие вниз бомбы, схематично, одну за другой — сотни бомб. — Монах выпивает стопку, крутит в пальцах пустую тару, отставляет бутылку, хотя на дне ещё остаётся на один раз. — Постоянно — забредём в пустой дом, ляжем спать, а он нашёл уже какой-то уголёк. Ты просыпаешься — вокруг все обои в сотнях падающих бомб, и он стоит — рисует их. Может, и не ложился даже. А я сначала боюсь, такой, ужасно — и бомб, и брата, и ситуации, жду, прячусь под тряпками, что родители накидали. Мать сидит — глаза наслезённые выкатывает и ничего не делает, вечно её это расстраивало. А как она уйдёт — я бегу к нему, обнимаю, плачу, говорю, что же ты, братик мой, что же ты, поспи, поешь пойди. А он молчит и рисует. Знал я — любит он меня, всю жизнь это знал. Не показывает, но меня, может, последнего только и любит среди всех. Людей. Не прожил он много, истлел от всего этого.

Первые годы с неба шёл пепел, как снег, он сыпался, и ему не было конца. Я даже не знаю сколько — десять, двадцать лет. Подземелья и «вух» внезапно закончились, и мы стали много ходить, вечно куда-то шли. Как вспомню родителей — так это мы и дорога. Дети в противогазах, раньше это казалось страшным. Обломков строений тогда было намного больше, ветра ещё не сровняли всё в это равномерное поле. И мы грабили их остовы. Оставшийся супермаркет мог стать причиной войны нескольких группок людей. Жили в автомобилях, умывались влажными салфетками, родители заматывали нас в клеёнку и приматывали её шнурками к телу. Погода сошла с ума — ураганы, воздух и вода стали одним целым. Часто было холодно, но из-за пси-излучения не наступило полноценного ядерного ледникового периода. Чистая вода стала проблемой — ещё не было таких доступных фильтров, как сейчас. В первый год погибли весь скот и посевы, многие ели даже умерших облучённых животных, умирая от этого только быстрее. Людей оставалось ещё довольно много, честно говоря, их было невероятно много, как я сейчас вспоминаю. Хуже всего было с пси-полем — от него было не укрыться. Я видел стареющих детей моего возраста — безутешные родители баловали маленьких стариков последней едой и умирали вслед за ними. Люди сходили с ума от безысходности, а некоторые забирали перед этим с собой любимых. Я видел много трогательного, того, что растопило бы самое жестокое сердце. Видел и обратное. Наши ужасы становились всё более материальными, складываясь в какие-то общие образы. Тогда мы не знали, но это начинали появляться тени.

Помню, к нам прибилась собака, Ушка. Отец обмотал её клеёнкой, фильтр вырезал из противогаза — соорудил такой себе костюм, как мог. Помогала нам, выжили только благодаря ей — как кто-то идёт, она поскуливает, тихонько так, чтобы не выдать, всё понимала. Пеленгаторов тогда не было.

Был длинный переход — есть вообще нечего. Нам, конечно, не сказали, но мы всё поняли. И она опять всех спасла. Мы с братом думали, что лучше бы съели тогда кого-то из нас, чем её. Он молчал, но я видел это в его глазах. Словно это была не просто собака. — Монах поворачивается и пристально смотрит прямо в лицо Монете, и глаза старика на удивление холодны, выжженная пустота одинокого человека в обмельчавшем мире. По телу археолога идёт дрожь. Монах отворачивается. Повторяет: — Словно это была не просто собака, а то последнее, из-за чего мы всё ещё могли считаться людьми. Как чистый носок, а не пищевая плёнка. Или медленный, спокойный приём еды с семейным разговором. Собака давала нам понимание, что мы ещё можем кого-то любить и спасать. Что у нас нашлись на это силы. Человечность — огромная роскошь. И мы не смогли её себе позволить… Не там, не на той дороге. Честно — до сих пор думаю, что лучше бы мы объедали пальцы по кругу… Уже тогда…

А потом мы осели. Нам повезло — мы нашли людей, не таких плохих, как другие. Таких же, как мы. И нашли вовремя — мир стал трескаться пси-бурями. Но для нас, по сравнению с предыдущим временем, — настали золотые годы. Мы жили в таком мерзком металлическом бункере. Когда-то это был захолустный музей гибридной войны. А нам он стал домом. Помню, как родители вытаскивали кукол из детских защитных костюмов и засовывали туда нас. При входе была жуткая комната из зелёного кафеля. Каждый пришедший подвергался нескольким минутам позора — его полностью раздевали, мыли специальной пеной и тёрли щётками на палках люди в костюмах. Не сильно помогало, но мы старались, как могли. Наше старшее поколение, пережившее Всемирный Катаклизм, оказалось недолговечным. Большая часть людей за сорок погибла в первые несколько лет. Радиация, пыль и пси-хлопки. Это коснулось и моих родителей. Остались только мы — дети злых и упорных менеджеров. Наши взрослые — они все там были менеджерами. Сейчас и профессию менеджера сложно представить. Такой себе недосредний класс. Способный перегрызть кому угодно глотку и переступить через любой труп. Ради своих детей! Нет никого опасней таких менеджеров, поверь мне, ты не видел и половины из того, что видел я. Отец всё шутил, что зато теперь ему не нужно ходить на работу. Он вообще весёлый был человек, святой практически. Помню, останемся в темноте, ещё до бункера, страшно, сидим, жмёмся друг к другу, у отца нож, пистолет и к нему вечно два патрона — он их не тратил никогда. Сидим так, чтобы, если кто-то зайдёт, у гостя за спиной быть. Ушка ещё в ногах. И я спрашиваю: «Пап, а как было жить до этого?» И он рассказывает чудеса всякие, как в воде люди моются, как людей вокруг столько, что дышать сложно, а ты с ними на работу едешь. Или что еду выбрасывали, или как где свет горел. А мы слушаем, где правда, а где приукрашено — не знаем, но верим, потому что хочется верить.

Уже в бункере были, как-то он возвращается, а нас к нему не пускают. Отдельно положили, должны были лечить, как нам тогда казалось. Один только укол сделали. Обезболивающий. Нас привели, через открытую дверь показывают, издалека, мол, позвал вас, что-то сказать хочет. А он лежит, фольгой блестящей накрыт, и только улыбается, искренне так. Я потом много лет голову ломал, чего это он улыбался-то. Даже злился на него — думал, может, он облегчение наконец ощутил. И уже потом, много лет спустя, мне Господь открыл: он рад был, даже не рассчитывал, что так долго протянет. И рад был каждому дню в этом бункере чёртовом — словно он довёл нас! Словно только об этом и думал! Словно Господа просил: дай я их доведу, а там ты уже со мной что хочешь делай… Довёл. Таки довёл! — Монах смеётся. — А Господь ему ещё пару лет с нами отсчитал, по милости. Славься, милость твоя! — Произнося это, монах поднимает голову. Опускает. Вновь крутит рюмку, больше нет и намёка на насмешку. Переварив что-то внутри, старик продолжает: — Ты не думай, это был не тот милый и ухоженный бункер с ровными белыми стенами, которые изображали в литературе перед Катаклизмом, нет. Потолок бетонный и напоминающий хаотичную тёрку из выпуклостей. Такие же холодные двери, щитовые, вечно свисающие с потолков трубы. Стена из противогазов, щерящихся из секции при выходе. Она пугала всех, словно черепа, пялились они на входящих и выходящих людей. Выживших. Словно что-то означая собой. Взор сотен стеклянных глаз. Были такие штуки — назывались «педали». Это, собственно, велогенератор — если читать хочешь или просто там электричество нужно… Ты сам, вообще, читать умеешь? — Монета кивает. — Молодец. Так вот, если читать хочешь — крутишь, и будет тебе свет. Сначала отвлекало, а потом привык. Как лампочка загорится, противогазы осветит — аж кровь в жилах застывает, словно ждут они тебя тут. Тебя как ещё одного из тех, кто уже навсегда ушёл.

Со временем мы обставляли и обживали наше жилище, как умеют только дети, контролируемые малым количеством взрослых. Жили как-то, изучали окрестности, окропляя их телами любимых и друзей, тех, роднее кого мы не знали. Грабили последние супермаркеты. Брат — он умер от голода, пока мы учились не только красть, но и производить своё. Да, тринадцатый год ему пошёл, недолго после отца протянул. Но мог выжить, сам ушёл, захотел так — говорю же, истлел.

А потом случилась точка невозврата. Впервые мы столкнулись с этим, когда старый Шура попал в радиационную вспышку. Мучаясь, он умер от облучения. А спустя дней десять вернулся домой. Ему пришлось плестись по пустыне без костюма. Он получил химическое отравление, дозу радиации и лёгкое пси-облучение. Умер через пару часов. Но за это время успел рассказать, как появился недалеко от нас на равнине. Через неделю он снова вернулся и так же мучительно умер. Бедняга. Всё, что он просил, — забрать его, когда он в следующий раз там появится. Мы прозвали его «бессмертный Шура». Как нам было представить, что теперь мы все бессмертные? Мы взяли лишний костюм и отправились по его координатам. Мы думали, что вспышка, которая погубила старика в первый раз, имела пси-искажение, не встречаемое нами ранее. Оказалось, все серьёзней. — Монах со смеющимися губами бросает холодный взгляд на Монету, вновь берёт бутылку и наливает себе последнюю стопку. — Ну, как тебе моя история? Интересно?

— Интересно. Но непрактично, прости. — Монета виновато пожимает плечами.

Монах смеётся. Опрокидывает рюмку.

— А что будет практично?

— Координаты бункеров, рассказы о каких-то территориях.

— Про бункеры — легко. Наш бывший бункер несколько севернее Голда, знаешь, где это? — Монета кивает. — Там проходит большой тракт, восстановленный. На сороковом километре от Голда сворачиваешь на север, идёшь ещё около семнадцати километров, точно не знаю. Там на поверхности будет небольшой посёлок, центр посёлка — бункер. Запасись противорадиационными таблетками — уровень там хороший, продержится лет двадцать. Ещё один бункер знаю, если интересно.

— Интересно.

— От Нижнего Отстойника идёшь в сторону Сель Хуф. Где-то на середине пути начинаются коричневые джунгли, идёшь вдоль них, пока не увидишь остатки древнего города. Высокий пси-фон, тени, все дела. В него не заходишь — тебе нужен десятый километр до него. Возвращаешься, где-то там настоящий бункер, одно из государственных убежищ. К нам мужчина забрёл, не спасли его тогда. Рассказывал, как жили в том бункере, — мало ресурсов и глубокая консервация на десятки лет. Люди не выдерживали, один взорвал их систему фильтров, решил за других, как будет лучше. Прямо как мы. — Монах теребит свою робу и опять прыскает от смешка.

— Мужчина из государственного бункера? Он ничего не рассказывал про будущее? Может, был какой-то план? Или почему всё так сложилось?

— Будущее и план? Почему всё так сложилось? Нет. Никто уже не узнает, да и зачем? Рассказывал только, что, мол, кроме бункеров, была программа какая-то ещё по спасению. Но ни он, ни я (точно) об этом ничего не знаю. Мысль у него была всего одна, параноидальная, — что люди всю жизнь свою просто шли к моменту самоуничтожения. Только о ней и говорил, о мысли. Схватит тебя, такой, ладонью корявой за рукав со своей кровати больничной и говорит про это, говорит, не заткнуть его вообще.

— Интересно, а что за программа? Восстановление Земли? Человечества? Может, клонирование?

— Ишь как заговорил! Клонирование, да, было бы интересно. Говорю же — не знаю. Если восстановление Земли, то как? Подробностей у меня нет, тебе нужно найти кого-то из правительства тех лет, пока они все не сошли с ума. Или записи какие-то архивные. А может, кто-то уже и знает, например, Тофу. Другие тебе не помогут. Что глаза загорелись? Повод для надежды себе придумал?

Монета отворачивается и делает пару больших глотков пива. И правда, чего это он? Ну была программа, может, какая-то. Но как же приятно думать, что, может, кто-то придёт и всех спасёт, всё изменится. Лучше не позволять себе подобных мыслей — плохо закончится. Но в дни отдыха, как этот, Монета может доставать из закоулков памяти информацию, которую только что дал ему монах, и смаковать такую возможность. Мысленно греть себя этим воспоминанием. А пока археолог закидывает свои переживания подальше.

— Молчишь? А я думал, ты со мной решишь поспорить про тягу людей к самоуничтожению. Вернее, с тем мертвецом, но донося свои мысли через меня. — Монах с сожалением крутит опустевшую бутыль.

— Тогда ты составил ошибочное представление обо мне как о человеке, святой отец.

— Правда? Тебя такое размышление о жизни не задевает? — без интереса замечает монах, пожирая взглядом мутный пластик.

— Бог первым проклял слабаков. Спросишь, откуда я это знаю, или и так понятно? — Монета задумывается. Сказывается долгий перерыв в алкоголе? Чего это он завёлся? — Чёрт, как сказал, так самому стало противно, словно перед какой-то публикой выступаю. Вот зачем я так? Смысл в том, что я вечно хнычу, вообще всё наше поколение вечно хнычет и жалуется. Как же ненавижу это в себе! Но сделать ничего не могу — ненавижу и хнычу. Хуже всего, когда это замечают другие, говорят: «Чего ты хнычешь?» Я их убить готов, готов больше никогда не показать своей слабости. А ведь они правы. Это съедает меня изнутри. Нужно перестать быть слюнтяем, нужно просто делать что-то, менять. Но нет. Некоторые вещи тянут к этому дну. Всё из-за отца — он страдал и молчал. И сейчас наверняка молчит и страдает. Вот откуда во мне эта тоска? И я не в силах ничего изменить. Знаешь, что нужно делать? Просто всё менять, разрывать порочный круг. Я хочу жить себе в удовольствие. Я не хочу слепо приносить свою жизнь на чей-то алтарь. И надо было это сделать ещё тогда. В те ночи. Но нет, всё та же ослиная твердолобость мне говорила: «Нельзя сдаваться», и я упорно добивался своего текущего положения. Получил его, и что теперь? Нужно вовремя понимать, что тебе нужно и что нет. Иначе будешь расплачиваться вместе с другими за ваши ошибки. Ужасное дерьмо.

Монах серьёзно выслушивает не совсем связную тираду Монеты. Археолог допивает бокал, в первые секунды ему стыдно за откровенность. Но постепенно это чувство улетучивается, он радуется, что выговорился, и готов подписаться под каждым своим словом. Хотя всё ещё ждёт насмешки от монаха. Она поступает, но несколько с другой стороны.

— Вот и ты выговорился, — произносит старик. Так монах просто пытался вызвать его на откровенность? Что за хитрый чёрт! Да и зачем это ему? В веру будет вербовать? Монах продолжает: — Душевная беседа — самое большое богатство. Она возвращает нас к человечности в эти сложные времена, что делает её ещё ценнее. — Старик опускает прямой взгляд на Монету. — Можешь думать, что у меня тоже есть хобби. Порадовал своей глупостью ты мою душу. (Пауза.) Ну, мне пора.

— В таком состоянии?

— Дорога не ждёт. Приятный ты человек, археолог. Приятный и несчастный. Слабость во всём винишь. Слабости могут сделать нас людьми, без них мы… чёрт знает кто. Боги? А людей так мало сейчас осталось, одни нелюди. Знаешь, куда я иду? На развалины под Отстойником, волю монастыря, а может, и Господа вершить.

— Какой-то ты неуверенный, как для верующего.

— У меня просто сложные взгляды.

— А зачем ты мне это рассказываешь?

— На всякий случай. Только учти: увижу за стенами — поступлю по вере.

— Пристрелишь?

— Помогу спастись в перспективе.

— Я никуда не собираюсь с Красных Песков в ближайшие годы, у меня тут… дело.

— Просто предупреждаю.

— Ладно, какой хоть Отстойник?

Монах подозрительно задумывается.

— Нижний.

Пауза.

— Спасибо, монах.

— И тебе, археолог. Будь здоров. — Монах осеняет Монету странным знаком, слезает с высокого стула, его ведёт, он кряхтит, выравнивая положение тела. Старый, слабый и хорошо экипированный. Интересный противник. Если за алкоголиком проследят из города, у него могут быть серьёзные проблемы. Монета размышляет об этом, провожая взглядом старика, убивающего путников и помешанного на человечности. Археолог уверен: рука изъеденного морщинами монаха не дрогнет, спуская крючок на энергетическом ружье, если Монета окажется в его круглом прицеле. Мелькает предательская мысль: «Может, помочь старику выбраться из города?» Разговор и алкоголь сбивают Монету с цели. А его цель — отдых. Красные Пески со своей тайной ждут его. Они так близко подобрались с Клизмачом к эпицентру. Ленивая усталость и расслабленность не дают археологу подняться со стула, и монах напяливает своё металлическое ведро-шлем на голову, накидывает капюшон и кривой походкой покидает бар. Отойдёт ли он хоть на десять километров от Порта, перед тем как на него нападут?

Монета допивает остатки пива. Так, он пополнит свою карту ещё двумя объектами — бункерами, про которые узнал от монаха. Отлично получилось, только мало подробностей. Монета любит вносить записи про быт, вооружение, опасности, встречающиеся в разных уголках нового мира. Ничего, день только начался. Вечер — самое продуктивное время для подобного. Ещё сегодня нужно принять импульсную ванну — да, Монета просто обожает ощущение чистоты на своём теле. Кроме того — женщины. Главное — правильная очерёдность: сначала влагалища, потом чистота. Иначе деньги будут выкинуты на ветер.

***

Клизмач протирает влажной тряпкой странные растения под скудной лампой дневного света. Очередной эксперимент, позаимствованный у аборигенов. В дверь стучат условной последовательностью — Монета заглянул из своего корабля.

— Ты откроешь или нет? — Клизмач оглядывается в сторону соседней комнаты с Хомяком. Парень скатывается с кровати и шаркает ко входу, повесив на плечо дробовик. Глядит в сложное смотровое отверстие с зеркалом.

— Это Монета.

— Я знаю, что это Монета! Я тебя попросил открыть.

Хомяк флегматично открывает шлюз, смотрит, чтобы археолог вошёл, и закрывает первую дверь. Монета минует все тряпки, открывает вторую заслонку и оказывается в вонючей комнате своего приятеля. Сегодня он налегке — без сумок и веера, лишь пистолет на голенище да нож. Хомяк отправляется обратно на свой лежак.

— Не просыпался ещё мой трофей? — с ходу уточняет археолог.

— Нет, дрыхнет. — Клизмач заканчивает возиться с растениями и протирает тряпкой лоб, чтобы максимально использовать драгоценную влагу. — Сейчас разбудим. — Врач берёт одну из тёмных банок на полке и, ссутулившись, отправляется в комнату с путником, забывшимся сном. Монета идёт следом, поднимая свои очки и расстёгивая плотную маску. Вчетвером в комнате явно тесновато. Всё из-за хлама и стеллажей с бумажными книгами. Клизмач усаживается на кровать со спящим, а Монета пристальней рассматривает свою находку — по-птичьи тощий, невысокий человечек. Изъеденное химией лицо покрыто сложными ложбинками и грязными потёками пота, слабовольный подбородок переходит в шею с чёрным ободком — там, где заканчивался противогаз.

— Было что-то с собой? — спрашивает Клизмач.

— Только нож, питательные капсулы да несколько таблеток. Будто собирался в один конец, — доброжелательно произносит Монета. Настроение у него самое что ни на есть расслабленное. Сегодня был отличный день, таким же будет вечер, а впереди ещё пара дней отдыха.

— Они все сюда ползут в поисках лучшей жизни и богатства, а раскапывать что-то новое сложнее — нужно заходить всё дальше. Тут без опыта никак. Его лечение обойдётся тебе дороже, чем он сможет за себя заплатить.

Монета знает и сам, но ему досадно признаваться в этом Клизмачу. Тот сдерёт с археолога за лечение этого несчастного втридорога, а у человечка всё имущество — длинный нож да противогаз. На самом деле Монета уже давно мысленно списал со своих кредитов все расходы. Это легче, чем согласиться с доктором. Чёртов жирдяй, может, даже соврал Монете и сам уже допросил пациента.

Клизмач развинчивает банку и проносит под носом у спящего человека, тот ошарашенно вскакивает на кровати, упирается руками в жёсткий матрас и вращает выпуклыми глазами, явно не понимая, что происходит. Клизмач хохочет, его небритая крупная шея колышется кадыком (седая щетина переплетается с тёмной, создавая двигающийся узор). Врачу вторит привставший на локте ради такого дела Хомяк. Монете не смешны подобные реакции, он остаётся спокойным. Человек заканчивает приходить в себя и цепляется взглядом за Монету. Археолог на всякий случай поднимает плотную повязку маски выше на лицо, чтобы дать узнать себя.

— Хш… — хрипит, запинаясь, человек, вызывая очередную порцию хохота, сглатывает. — Ты тот, который меня притащил? — спрашивает человек.

Монета кивает. Клизмач тем временем развязывает застывшую повязку на ноге раненого. Мужчина дёргается, тянет руки и инстинктивно хочет забрать ногу.

— Эй, я тут тебе помочь пытаюсь.

— Кто ты, почему шёл с равнины и как ты можешь выкупить своё спасение? — Монета тихонько зевает. Чёрт, этот путник так сладко спал!

— Я? Я… — словно спрашивая самого себя, человек задумывается. — Я — Женя, копатель из городка под Портом, ну как городка, села, наверно, или городка, мне нравится говорить «городок»…

Женя сильно нервничает, это раздражает.

— Короче.

— Да, простите… конечно. А вы, вы археолог?

— Да.

— Я так сразу и подумал, у вас тут это. — Человечек заискивающе показывает себе на голову. — А там это. — Показывает зачем-то на подмышки. — И вообще…

— Короче.

— Да, простите, конечно. Я видел ребёнка! — Человек пучит глаза. Все замирают, рука Клизмача дёргается на больной ноге. — Ай. Простите, — почему-то за него извиняется Женя. Тишина, копатель продолжает, видимо, воспринимая это как сигнал говорить дальше. — Ребёнок. Настоящий, там, я покажу! Я его увидел, когда пси-буря началась, всё в сполохах. Но я не пропустил, я такой, я умный. Добрался — а там дом, летающий, и мужчина, он следил. И тут слышу, — Женя надувает губы, — крик, мерзкий, раздражающий, я чуть было не пошёл, но нет, остановился, а мужчина пошёл. Так бы, — Женя показывает трясущимися руками, будто он держит ружьё, — и всё, не увидел бы ничего. А он заходит, а там женщина, красивая, чистая. Я бы её, ну… Она бы, конечно, нет, я же — видите, какой. Но у неё был ребёнок, и он плакал. Это его крик, значит. Я ближе подошёл. Слушаю, говорят о чём-то.

В комнате висит тишина, Хомяк лежит с открытым ртом. Монета сохраняет расслабленность, главный вопрос сейчас — верить или не верить. Клизмач тупится в рану и заканчивает перевязку.

— О чём говорили мужчина и женщина? — спрашивает Монета.

— Сказали, что неделю там будут, сказали, что не нравится там кому-то. Ребёнку! Ребёнку там не нравится, а потом молчали только. Молчали, только мужик стал делать что-то странное.

— Что?

— Клацать, вроде языком, я не знаю, что это за хрень, урод просто какой-то…

— Как его нога? Сможет ходить? — равнодушно уточняет у Клизмача археолог.

Толстый врач напряжён, думает, верить или нет очередному сумасшедшему.

— Сможет, но ещё…

В этот момент Монета уже заканчивает резкий оборот и шпигует Хомяка в шею огромным боевым ножом, парень успевает перехватить руку, но недостаточно быстро, оседая. Клизмач выпучивает злые глаза на археолога.

— Ах ты ж…

Монета кидается к врачу, секунду тот пытается сопротивляться, тяжело пыхтя, но археолог легко прирезает слабого противника.

Застывший Женя пережидает бойню на кровати. Когда Монета заканчивает, он отзывается:

— Мне половину. Расходимся от башни в разные стороны, это часть сделки — пусть за ней охранники Тофу присмотрят.

— Договорились. — Монета встаёт, оглядывается, выбирает тряпку с кровати, вытирает нож и брызги крови со своего комбинезона. Срывает клочок одежды с выкатившего глаза Жени. В Порту он засунет эту ткань в гнедо к своему нюхачу, чтобы животное посчитало новый запах родным.

— Три дня ты шёл сюда, один валялся только что, значит, у нас ещё около трёх дней, и лучше поторопиться. Ты сидишь тут — я собираю вещи, найди что-нибудь — сожри пока. Мне нужно полтора часа, потом мы выдвигаемся. — Монета заходит в третью комнату, проводит по такому привычному столу, открывает карту.

В комнату заглядывает Женя.

— Что это? — жадно пережёвывая скукоженное яблоко, спрашивает мужчина.

— Тебя не касается. — Монета осторожно отделяет кожу, плотнее прижимает записки, окидывает карту взглядом. Почти все прикреплённые дополнения отпадут, хорошо, что они добыты кровью, многое просто так не забудешь. Тем не менее археолог пытается сохранить в голове увиденное. Он заворачивает свою драгоценность в кулёк и прячет за пазуху. Теперь к схронам. С собой нужно взять только самое главное и ценное. Монета больше никогда сюда не вернётся — за то, что он только что сделал, его ждёт суд археологов. Ничего приятного ему на нём не светит. Сначала на корабль, спрятать ненужное в схрон. А из схрона — наоборот, взять всё необходимое с собой. Заменить фильтры на новые. Кроме того, у Монеты есть настоящее сокровище — электромагнитная аномалия, сбивающая простенькие пеленгаторы, использующиеся на просторах равнины. И, конечно, деньги. Потом к Тофу — опечататься в текущем состоянии, с таким лучше не шутить. Монета волнуется: только бы жрецы не поняли, что он скрывает от них такую тайну. Хотя — поверят ли?

Археолог быстро проходится по полкам Клизмача. Всё ценное спрятано, но запастись медикаментами никогда не бывает лишним. Он распихивает найденное по карманам куртки.

— Я постучу. Три быстрых удара, пауза, один удар. Понял? Повтори.

— Три быстрых удара, пауза, удар, — трясущимся голосом в ажиотаже повторяет Женя.

— Хорошо. Посмотришь вот в этот глазок. Видишь? Проверишь ещё раз, я ли это. Дверь открывается вот этим рычагом. Никому больше не открывай.

Монета нервно выходит из домика бывшего приятеля. Ставки чересчур высоки. Женя закрывает за ним дверь и окидывает алчным взором хибару. Сбиваясь с ног, он кидается искать всё ценное и лёгкое, что можно забрать у врача.

Тем временем археолог застёгивает хамелеонку и осторожно пробирается под чёрным небом. Что, если мелкий человек всё выдумал? Каков шанс, что на равнине появился ребёнок? Это не просто чудо, это больше. Это может быть чем угодно — флагом надежды или предметом ненависти. Тем, чем можно объединить ВСЕХ. А Тофу? Они покупают аномалии за сумасшедшие деньги, сложно представить, сколько клан отдаст за младенца. Клизмач не верил до самого последнего момента. Монета чувствовал это. Хомяк же поверил сразу, просто потому что хотел верить.

Огненное солнце зло насмехается над бессмысленными терзаниями археолога — песчинки под ультрафиолетовыми лучами. Шансов нет. Но Монета верит, потому что он знает это поколение, они врут, врут и хнычут. Но кое-что человек не мог выдумать, он просто не дошёл бы своим сознанием до этого.

Монета помнит мать, её руки и как она клацает языком его брату. Или, может, сестре? А он лежит и думает: когда же поклацают ему? Кажется, это успокаивало. Или успокаивало само присутствие матери? Монета показывает пропуск на корабль.

Археолог забирает из комнаты всё снаряжение. Вернуть деньги за номер не получится, а может, так и лучше. Мало кто поверит, что он выкинул на ветер такую сумму.

Монета раскладывает перед выходом свою живую куртку аборигенов и излишне нервически поливает её соком чу — необходимость, позволяющая странной коже жить и менять свой цвет в зависимости от того, к чему она прислоняется. Археолог мочится в ведро и полностью экипируется, застёгивая каждый ремешок комбинезона и бронежилета. Накидывает куртку, не дожидаясь, пока сок впитается окончательно. Выходит с корабля, делает крюк, сбивая и проверяя слежку. Город, в принципе, охраняется местными управилами. Но лишним не будет. Археолог выходит на окраину, тщательно сверяясь с местностью, добирается до своего тайника. Долго, минут десять, сортирует вещи, с жалостью отказываясь от многих полезных предметов. Пристраивает на поясе аномалию в жёстком кожаном кисете. Крохотный пульсирующий комок не совсем безвреден — лёгкое пси-излучение приходится компенсировать амулетом аборигенов. Каркас, скрученный из племенной проволоки и благословлённый местным шаманом, отлично работает. На зависть всем технологиям.

Гора патронов тоже отправляется в сумку. И кредитки, сейчас часть из них пойдёт на новую печать. Расточительство — учитывая, что Монета ещё не потратил прошлую.

Археолог уверенной походкой возвращается в Порт. Теперь в чёрную башню. Тофу имеют тут крупный филиал — много заказов, состоятельные клиенты. И чудеса нового мира, текущие им в руки.

Возле входа Монету встречает пара солдат, зашитых в броню своего культа. Куда там бронежилету археолога — полноценная механическая броня, огромные круглые наплечники разрисованы крестами и сценами различных пыток. Археолог видит много бутафорского в этих устрашающих войнах, тем не менее тягаться с ними желания особого не имеет.

— Я на печать.

Солдат кивает и пропускает Монету внутрь. Чёрный блестящий камень со всех сторон, высокий потолок, подавляющий входящих. Монета посыпает своё отражение пылью грязных сапог, внедряясь глубже. Возле каждой двери по два солдата — умирать жрецам Тофу неблагочестиво. А ненавидящих жрецов — полчища.

Середина дня, и очереди нет. Монета уже бывал тут много раз, поэтому он просто доходит до тёмного кожаного дивана и падает на него. Людей больше нет, но археолог ждёт, когда его позовут. Пустующие проходы и тишина испытывают его терпение, хотя он этого никак не показывает. На самом деле проходит всего несколько минут, и в приёмную входит служитель в огромном — двухметровом — колпаке с прорезями для глаз. Если бы потолки были ниже, человек бы просто не смог поместиться. Послушник Тофу молча кланяется, Монета достаёт заготовленную сумму. Руки немного дрожат. Ничего, послушник — это не то, из-за чего стоит переживать. Монета надеется, что жрец не сможет прочесть его мысли, и старательно гонит от себя всё услышанное недавно. То, что Тофу — псионики, Монета не сомневается. Чего он не знает, так это того, как далеко заходят их способности. Получив деньги, послушник жестом зовёт Монету за собой в зал для обряда. Длинный коридор гулко отзывается на их совместные шаги.

Шаг, шаг, шаг. Археолог решает постоянно перебирать в голове разговор с чёрным монахом. Вдруг поможет. Шаг, шаг, шаг. Огромные полукруглые двери с росписью открываются, давая обзор на длинный чёрный зал. Голубой свет бьёт откуда-то сверху.

Монету встречает традиционно толстый, покрытый множеством жировых складок Тофу с бельмом во весь глаз. Ноги жреца отделены ниже колена, он светит мерзкими культями, тем самым показывая высокий статус. Прибитая к кресту фигура на антигравитационной подушке — жрец уже никогда не сможет позволить себе слезть с деревянного орудия пыток и пройтись куда-то на своих двоих. Жирное тело покрыто различными воткнутыми иглами, ранками и религиозными татуировками. От сосков вниз тянутся цепи, поднимающие крюками за кожу свисающее брюхо и демонстрирующие пенис в крошечном капкане из металлической сетки. За жрецом двигается свита из мучающихся уродцев. Серые лица светятся какой-то депрессивной злостью. Калеки на длинных металлических протезах, карлик, кто-то в маске из кулька с рисунком головы животного, один мужчина, бьющий себя в грудь тощим кулаком, одетый в грязное свадебное платье времён ещё до Катаклизма. Такое могло бы стоить бешеных денег. Монете хочется сжечь всё это кодло фосфорной бомбой.

С тихим треском парящий крест подносит мерзкое существо к Монете. Археолог, в отличие от большинства, не боится Тофу, он испытает к ним стойкое отвращение, при этом признавая их силу. С такими лучше не ссориться.

— Я ненавижу себя. Ненавидь себя, — ритуально приветствует Монету жрец, возвышаясь над путником. Лицо говорящего расплывается, оставляя заметным только нечётко очерченный чёрным рот, вызывая концентрацию именно на нём. Огромный, он двигается гипнотической дырой, сбивая археолога с мысли и иногда давая заметить заточенные белоснежные зубы. Странная способность жрецов боли, объяснения которой Монета не знает.

— Мне нужна печать, — выпаливает Монета, систематически вспоминая убеждения чёрных монахов и размышляя, насколько они верны.

Тофу изучает мелкого человека под своими культями ещё томительные тридцать секунд. Иногда Монета близок к тому, чтобы вспомнить то, что он что-то должен не помнить, но он успевает поймать себя на этом чудовищной самодисциплиной.

Наконец жрец отлетает назад, жестом обводит Монету и произносит:

— Страдай в мире.

В теле археолога поднимается какое-то ощущение неправильности, инородности. Словно он только что сделал что-то мерзкое, например, совокупился со своей матерью. Немного подташнивает. Печать совершена. Монета не любит благодарить в этот момент, он предпочитает думать, что это просто дело — выгодно им, выгодно ему. Никаких благодарностей, он честно отдал свои деньги. Археолог осматривает свои новенькие, поблёскивающие печати на веере. Да, эта стоит в другом месте. Археолог разворачивается и уходит. Послушник семенит следом, закрывает большую дверь.

Покой отрезается от постороннего мира. Жрец отлетает к своему углу. Через минуту в комнату входит другой служитель, в двухметровом чёрном колпаке на голове, подходит к кресту. Слегка кланяется, сгибаясь лишь в коленях.

— Я Константин, я ненавижу себя. Я Константин, ты ненавидишь меня. Он Константин, все ненавидят его, — начинает службу Константин, кланяясь вновь. Жрец смотрит вверх, беззвучно молясь. Константин вынимает ритуальный нож, включает электрическое лезвие и срезает с живота жреца полосу кожи с мясом. Константин бросает отрезанный кусок одному из уродцев, и тот пожирает его. Ритуал начинается…

***

Равнина гонит по своим красным барханам песчаные смерчи. Радиоактивная пыль и ядовитый песок танцуют сентиментальный танец. Монета, закутанный в хамелеонку, привычно следит за равномерностью дыхания через плотную маску, уходящую в плечи. Прикрытые тканью новенькие фильтры шелестят, превращая воздух нового мира в воздух старого. Археолог бросает взгляд на Женю — мелкий человечек ожесточённо идёт следом, временами его ноги заплетаются, но он стабильно отвечает отказом на предложения отдохнуть. А Монета не спрашивает подобное без особой необходимости. Археолог чувствует исходящую от Жени одержимость, ему стыдно признаваться, но этот сумасшедший мужчина выносливей его.

Монета задумывается, насколько велик шанс, что он просто разнежился, имея в своём распоряжении только опасные, медленно проходимые участки и хорошую экипировку.

Два человека целенаправленно и с усилием идут на фоне чёрного неба и красного песка. Это лишь первый день, Монета прокладывает их путь через условно безопасный кусок равнины, позволяя сэкономить драгоценные полдня. Это его собственная тропа, нанесённая на карту. Археолог с интересом поглядывает на Женю, когда они минуют вспышки или парящие красные кристаллы остекленевшего песка. Мелкий человечек игнорирует их или не подаёт виду сквозь толстую резину противогаза. Неужели ему не любопытно или не страшно?

Монета даже специально проводит его мимо одного из столбов — возвышаясь над алым песком, вытянутый чёрный цилиндр облеплен скоплением иссушенных человеческих конечностей, сплетающихся то ли в любящих, то ли в старающихся уберечь от неизведанного объятиях. Необычные монументы раздавленным в какой-то бесформенный ком и запечённым человеческим телам. Монета не знает их точного назначения, обычно столбы используют как индикаторы сильных пси-искажений.

Женя остаётся безучастным, и археолог жалеет, что пускай незначительно, но рисковал, сворачивая с изведанной тропки.

Измучив себя к концу дня, Монета проводит их через тонкий брод до небольшого укрытия под каменным великаном. Археолог достаёт подстилку и с удовольствием присаживается, бросает взгляд на застывшего перед ним человека в лохмотьях. Словно чёрные палки, ноги Жени болезненно воткнуты в пыльное тело равнины.

— Чего стоишь, падай.

Женя пытается согнуть ноги в коленях, и у него это выходит с трудом, словно какой-то механизм внутри зажался. Мужчина облокачивается о ближайший камень и недоверчиво сползает на кусок защитной поверхности. Монета морщится, ему противен этот человечек, но не прогонять же его за это. Женя, наконец, отпускает руку и плюхается рядом, Монета видит, что тот просто уничтожен усталостью. Археолог открывает рюкзак и ищет блестящие шарики. Тем временем Женя разминает руками мышцы выше колен и пытается согнуть ноги. Это ему удаётся, видимо, принося приятную боль. Отыскав шарики, Монета протягивает пару человечку.

— Вот, спрячь куда-то в эти твои лохмотья. — Женя без вопросов забирает подарок грязной перчаткой, из-под рукава показывается кусок обветренной кожи с язвой. Подумав, Монета решает уточнить: — Это от трескучек. Знаешь, кто такие? — Женя отрицательно машет противогазом с кругляшами стеклянных глаз. — Это такие мелкие тени. — При слове «тени» Женя дёргается, словно от удара. — Вечно трескочут так тихонько, иногда попискивают ещё. Бесформенные практически, чёрные, только глаза на непропорционально крупной голове да контур человеческий — две руки, две ноги. Как ляжешь спать, начнут вставать вокруг, ты сразу и не поймёшь. Но ты не бойся, их тут всего пара штук, и можно сказать, что они дружелюбные. Правда, любопытные. Трескучки берут у тебя что-то и заменяют его другим, своим. Каждый трескучка обычно берёт только один предмет. И когда я говорю «предмет», я имею в виду что угодно — если не хочешь проснуться с камнем вместо толстой кишки или желудка, всегда бери с собой такие стекляшки. Трескучки очень их любят и вместо твоего органа с радостью возьмут их. Иногда даже что-то хорошее приносят. Я слышал, одному парню так подогнали настоящий шар Поттера.

Женя лихорадочно распихивает за пазухой блестящие шарики.

— Ты сильно губу не раскатывай, чаще всего это камни или ветка. — Монета посмеивается про себя. Наконец-то проняло. За жопу свою трясётся.

Археолог достаёт белковый порошок, размешивает его в воде, посыпает листиками чу и бросает пару щепоток индейских приправ. Делит ужин на две части, отсчитывает две одинаковые порции таблеток — витамины, противорадиационное средство и таблетка от химии, даёт половину Жене. Не дай бог, сдохнет до срока проводничок.

Двое мужчин сидят под холмом, над ними возвышаются правильные грани обломков. Ветер облизывает их убежище, прогоняя веер из песчинок. Один мужчина постоянно поднимает и опускает противогаз, отправляя в рот на пальце правой руки собранную кашицу из жестяной чашки, плотно прикрытой сверху левой. Второй ест, спрятав рот и руки в плотно застёгнутую куртку, сливающуюся цветом с поверхностью. Археолог пристально вглядывается в горизонт сквозь защитные очки, врезающиеся огромным резиновым пластом ему в лицо. Ветер, состоящий из пыли и песка, тихонько стучится в оранжевые стёкла, пытаясь добраться до влажного содержимого. Солнце прячется за чёрными тучами, покрывая всё непроглядным пугающим мраком, перед этим помогая заметить на холме пять невнятных детских силуэтов с круглыми петушиными глазами. Силуэты в ожидании, когда путники смогут погрузиться в беспокойный сон. Стоят, не шевелясь, не реагируя на ветер и склонив головы на один бок.

Утром, едва только солнце начинает свой красный путь, Монета просыпается от попискивания будильника. Пора идти дальше, нужно только растолкать Женю. Археолог встаёт и замечает, что его спутник уже бодрствует. Женя сидит на вручённой ему швабре, обхватив противогаз матерчатыми перчатками, в крупных петлях и дырках которых застыла пыль.

— Через полчаса выдвигаемся. — Археолог выбрасывает пару оставленных в рюкзаке трескучками радиоактивных камней.

Женя игнорирует его сообщение. Монета достаёт белковый порошок, посыпает порцией углеводов, заливает водой из фляжки и мешает всё ложкой. Делит завтрак и порцию таблеток, бросает взгляд на спутника. Может, ночью трескучки заменили тому мозг на булыжник?

— Вот твоя часть.

Женя встаёт и забирает свою порцию.

— Нам нужно торопиться. — Хриплый голос слабовольного человека из-под противогаза. Как же он раздражает Монету! Почему? Наверно, потому что он слаб, он так мерзко слаб, что Монете его даже жаль. Именно эта жалость больше всего и смущает археолога. Но есть у Жени и положительная сторона: слабость рождает страх, страх рождает контроль. А ещё то, что он сейчас может сделать Монету одним из самых богатых людей в оставшемся мире. Этом прибежище стариков. Молча они проглатывают мелкие питательные припасы, и Монета замечает, как Женина голова делает движение вперёд, сдерживая рвоту.

Момент — по телу археолога пробегает стресс, мгновенно уходя. Монета вскакивает, сдирает противогаз с лица идущего с ним мужчины. На резине остаётся клок выцветающих волос.

Лучевая болезнь. Только не это!

— Голова болит сильно? Как часто рвота? — Женя заискивающе и трусливо смотрит на Монету. Молчит. — Ты говорить умеешь? Рвота и головная боль давно начались?

— Нет.

— Что — нет? Ты мне ответить можешь?

— Прости, прости меня. Прости.

С ним невозможно говорить. Монета напяливает противогаз обратно, Женя поправляет резину, подстраивая стёкла под уровень глаз.

— Почему ты не сказал? Я тоже хорош!

— Прости, пожалуйста, прости, — глухой звук из-под застывшего противогаза.

Монета молчит.

— Немедленно выходим.

Идиот наглотался на равнине радиоактивного песка с пылью. Вопрос теперь в том, как долго он сможет протянуть. Сейчас на нём перестанет что-то держаться — волосы, зубы. Сколько у них времени? Пока форма не очень сильная, нужно будет повысить ему дозу противорадиационных препаратов. Главное — дойти. Ничего, неделю этот точно протянет. Даже больше, с препаратами-то. Ничего. Монета успокаивается, сосредотачиваясь, — впереди сложный путь.

Красный песок привычно укладывается под шаги. Сколько уже лет археолог топчет его в поисках богатства? Богатства, чтобы что? Или это выживание? Монета ненавидит в себе подобные глупые страсти. Солнце поднимается в зенит, когда их ботинки ступают на ржаво-жёлтую поверхность. Монета вглядывается в пыль: где-то тут должен быть кусок дома, служащий ориентиром на остатки древней дороги.

— Перерыв на поссать, посрать и попить.

Совершая всё перечисленное по очереди, археолог раздумывает, стоит ли идти по трассе. С одной стороны, двигаться они будут быстрее. С другой — опасность выше. Передохнув, он принимает решение.

— Идти будем по дороге, так ты не настолько быстро загнёшься. Но делать это будем осторожно, ещё осторожней, чем на равнине, — там я всё знал.

Монета надеется на своего нюхача и на электромагнитную аномалию, прикрывающую их от большинства пеленгаторов, используемых мародёрами и грабителями.

Они двигаются сквозь жидкий лес из остатков зданий ещё несколько часов, до того момента, как нюхач на теле Монеты переползает в левую трубку. Археолог делает знак рукой Жене, и они прячутся за ближайшим утёсом. Теперь нужно понять: им пережидать, скрываться или (возможно) просто пристрелить приближающуюся угрозу. Монета снимает веер с предохранителя.

— Расстреляешь их? — с заискивающей надеждой спрашивает Женя, судя по всему, верящий в неуязвимость своего попутчика.

Археолог прижимает палец к тому месту на маске, где должны быть губы, и отрицательно качает головой. Он всегда предпочитает обходить опасность, поэтому и преуспел на Красных Песках.

Через несколько минут мимо них уже бредёт вялый отряд из шести человек. Монета насчитывает два обреза, три куска арматуры и нож. Голодные и вымотанные, они явно рыщут в поисках хоть какой-то наживы. Нюхач переползает по трубкам по мере того, как мародёры минуют спрятавшихся путников. Археолог ждёт, пока животное не вернётся в центр — самое комфортное место, и отправляется с Женей дальше.

Ночь путники встречают в развалинах древнего дома. Женя с наслаждением приземляется в удобную швабру, являющую собой раскладной набор палок с провисающими тряпками в виде сиденья и спинки. Временами его терзают приступы рвоты, и Монета считает каждый из них за три — человечек однозначно утаивает часть проявлений лучевой болезни. Монете пока непонятно, с чем конкретно связана эта скрытность, одно точно: это «что-то» связано со страхом.

Ночь заглатывает их стоянку, понижая температуру. Монета плотнее закутывается в хамелеонку, на самом деле у него очень тёплый и непроницаемый комбинезон. Видимо, это движение в поисках уюта, какого-то древнего ощущения — тёплого и приятного. Тяжёлый день вымотал его, но почему-то сон всё не идёт. Мужчина прислушивается к ночным звукам равнины — шелест фильтров да причудливый вой в дырках домов. Проклятое место, но, кажется, даже им можно любоваться. Женю давно терзает сложный сон, а Монета всё сидит и рассматривает однотонный пейзаж, немного прикрытый их каменным укрытием. Завтра будет плохо, если он не заснёт в ближайшее время. Мысли не дают покоя, то лёгкие и приятные, то пасмурные. Временами Монета хмыкает, вспоминая свои разговоры или победы. На ум приходит Клизмач, старый осёл. Археологу немного неприятно то, как они разошлись. Он знает: после воскрешения старый врач поднимет свои связи, возьмёт сбережения и будет добираться до них… до ребёнка. Если догонит, Монете… будет плохо. Не факт даже, что доктор будет на него злиться (скорее всего, он понимает, зачем это сделал археолог, что не менее страшно), и он просто поступит так, как посчитает необходимым. В своей странной голове.

Так же просто поступил Монета.

Как и любой.

Все давно стали простыми. Когда это случилось? После Катаклизма или до? Монета очень хотел бы узнать. Он думает, что это было всегда, но обстоятельства мешали всем, всем этим «простым людям», делать то, что они бы хотели.

Вокруг стихает всё, даже ветер. Рядом спит человек, но на равнине так тихо, что Монете кажется, будто он слышит своё сердце. «Ненавидь себя, ненавидь окружающих». Может, Тофу правы? Монета хмыкает. Когда он дошёл до этой мысли? В противовес археолог начинает перебирать в голове всё сказанное чёрным монахом. Тофу верят, что мы уже в аду (что же, поделом). Чёрные верят, что Бог заболел. Где правда? Монета думает, что Бог просто устал всех любить. Сам Монета не смог полюбить ни одного человека в этой жизни. У него нет никого ценного, никого, чьим мнением он бы дорожил или к кому бы прислушивался. Бог просто не справился с ними… с нами. Монета думает, как он ненавидит людей. Этих расчётливых сук. Таких же, как он. Монета опускает взгляд на Женю. Они вдвоём идут за чудом, таким чудом, каких не было двадцать лет нигде. За ребёнком. Он знает себя, знает, что пройдёт этот последний день так быстро, как только сможет. И спокойно застрелит родителей. Просто потому что так нужно. Лично для него. И родители — они тоже знают всё это. Живут наверняка с этой мыслью — когда-то кто-то придёт и застрелит их обоих, заберёт их ребёнка, рано или поздно. Может даже, это сближает их, и они молчат об этом вместе, страшно смотря иногда друг другу в глаза. А может… может, они даже любят друг друга. И сейчас не спят, сейчас им хорошо, словно в лихорадке, они любят друг друга. Веря до последнего и не веря, что им удастся скрыться от этого «кого-то». Почти убедив себя в этом за все месяцы. Но хранят боль и фатализм, который каждый из них чувствует сейчас в любом движении грязных тел. Где же Бог в такие ночи? Его нет, как всегда!

А задача Монеты лишь в том, чтобы именно он стал этим «кем-то», вошедшим к ним в дом. Быть первым, потому что рано или поздно кто-то другой, уже не Монета… Вот и вся разница. Такие, как Женя, они повсюду. Они найдут этого ребёнка везде и приведут таких, как Монета. Ему не выжить тут.

И снова победит ничтожный!

Сейчас Монета погружён в тоску, но он знает: это лишь мысли. Те размышления, без которых Монета не был бы Монетой. Сейчас они прольются в ночь, а утром — полный энергии археолог пойдёт дальше. Под этот вывод человек в костюме незаметно засыпает.

Утро. Злой и раздражённый Монета просыпается от едва слышного попискивания электронных часов. Женя ещё спит, видно, его подкосила болезнь. Монета грубо будит своего спутника ударом ботинка по швабре. Тот даже не огрызается, просто радостно встречает очередное издевательство, словно так и должно быть. Чем снова раздражает Монету. Чтобы не вскипеть, археолог молчит. Делит таблетки и питание. Может, завтрак приведёт его в порядок?

Женя пытается перебороть рвоту, но сегодня у него это не выходит, Монета не даёт ему вывернуть дорогие препараты на серые пески — аккуратно заворачивает белую жижу в кулёк, выуженный из рюкзака.

— Сожрёшь потом.

Женя благодарно прячет кулёк к себе за пазуху.

Они вновь монотонно мерят путь шагами. Солнце поднимается в зенит, бросая вниз рассеянные ультрафиолетовые лучи. Монета липко дышит в нагретом костюме, поглядывая на пошатывающегося спутника. Только вопрос времени, когда тот упадёт. Нужно его вовремя поднять, чтобы не издох на потрескавшейся, иссушенной поверхности. Жарко, должно быть, в его резиновом противогазе. Постепенно проблема Жени отходит на задний план, и Монета мысленно составляет план дальнейшего пути, разбирая доступные варианты. Через час небо подаёт тревожный знак — тёмный горизонт угрожающе намекает на приближающуюся химическую бурю. Женя может её не пережить. Археолог пытается поднажать, выбрав целью бетонный коробок в километре от них, но его спутник не способен на ускорение. Он явно прикладывает какие-то чудовищные усилия, но их недостаточно. Монета подхватывает лёгкого человека за плечо, и… спустя мгновение Женя полностью облокачивается на спасительную опору.

— Эй! Ты своими тоже шаркай, — кричит сквозь нарастающий ветер археолог. Отравленная пыль уносит его сдержанный повязкой голос.

Тем не менее Женя его понимает, снимает часть веса и перекладывает обратно на здоровую ногу, нелепо подпрыгивая при шаге.

Буря сметает их за сто метров до спасительных стен. Несущаяся темнота клубом обрушивается на мужчин. Монета замирает и полностью затягивает капюшон куртки. Шквал вращающегося песка приводит истощённого Женю в ужас. Он падает на колени и локти и, кажется, кричит. Монета не слышит его голоса, но ему кажется, что тот непременно кричит. За те полсекунды, пока сбивающимися ладонями археолог затягивает круг повязок на лице, его спутника заносят песок и непроглядная темень. Монета присаживается, удерживая свой взгляд на той точке, где скрылись из виду древние стены, и, не смотря вниз (всё равно бесполезно), шарит рукой в поисках Жени. Найдя что-то, по консистенции напоминающее ткань, он дёргает человека вверх. Пальцы одной руки неспособны это сделать, и Монета почти теряет свою находку. Чёртов идиот! Погубит их обоих! Монета собирает в кулак больше ткани, перекидывая автомат за спину и подключая вторую руку, присаживаясь, со всей силы тянет свою ношу ногами и спиной. Женя вырывается из кутерьмы, обвисший и безвольный. Археолог орёт на него, пытаясь привести в чувство, бьёт по резине противогаза. Бесполезно — Монета не слышит даже своего голоса в адском вое вокруг. Тогда археолог хватается сильнее и волоком тянет своего спутника в ту сторону, где, он надеется, можно встретить стены. Спустя сто метров Монета ничего не находит, матерится про себя и старается не верить в то, что промахнулся. Возможно, просто нужно ещё немного пройти. Мелкая дисперсионная пыль проникает даже сквозь его хрипящие фильтры, работающие сейчас на износ. Монета тащит Женю дальше, ещё более неистово, но сомнения грызут его на каждом шагу. Сейчас выгоднее всего будет закопаться, переждать бурю. Так у этого идиота появится возможность выжить. Через пятьдесят метров археолог отчаивается, но продолжает тащить свою сдавшуюся ношу дальше.

Касание, кажется, плечом! Монета отпускает одну руку и трогает нагретый за день бетон. Угол дома! Видимо, ощущение расстояния растворилось в этой чёртовой кутерьме! Монета радостно тянет спутника вдоль стены. А вот проход внутрь. Оба проваливаются в серый квадрат. Глаза удивляются, получив способность видеть дальше десяти сантиметров впереди себя. Клубящийся, слепо бьющийся в стены песок — вот что предстаёт их взору. Но лучше, чем там. Монета ищет самое глубокое из целых помещений, усаживает там Женю.

— Ты жив?! — орёт он на ухо спутнику, склоняясь над ним. Тишина. Протирает стёкла противогаза, выхватывая из кармана фонарик, светит. Чёрные-чёрные точки с живыми ползающими глазами. Его спутник плачет. Видимо, страдает, что умрёт и не заберёт свою долю за чудо. Жив! Монета радостно отвешивает подзатыльник едва не погубившему их обоих человеку. Археолог показывает Жене, чтобы тот замотал фильтр своего противогаза глубоко в лохмотья. Кажется, Жене и так не хватает воздуха, но археолога это не волнует. Монета уверен, что под резиной Женя сейчас болтается в своей липкой желчи — блевотине из пустого желудка. Но археологу не до этого скулящего человека. Он сам усаживается рядом, пряча свои дорогостоящие фильтры в куртку. Дышать сразу становится почти нечем. Археолог откидывается и расслабляется, он сосредоточенно представляет, как набирает вес и теплоту каждая из его конечностей, параллельно замедляя биение сердца. Вдох, медленный, на счёт шесть, выдох. Опять посчитать до шести, вдох, посчитать до семи. Выдох, посчитать до семи. Вдох, посчитать до восьми, нет, пока сложно — ещё одышка… Археолог наращивает промежуток до двадцати четырёх, убирая и убирая рабочий объём фильтров. Но засиживаться так не стоит — мозг начнёт галлюцинировать от недостатка кислорода.

Через полчаса буря, стремительно рокоча, укатывается вдаль. Женя трогает археолога за плечо, вызывая раздражение, — Монета как раз возвращается из своего состояния, сокращая до нормальной задержку в дыхании. Придя в себя, археолог разминает плечи, встаёт, достаёт нож и прикладывает к затрясшемуся спутнику. Тот семенит ножками под холодным лезвием и прячется в свои лохмотья.

— Не трогай нож, я тебя раньше прирежу. — Пауза. — Если ещё один раз ты решишь убить себя и меня до того, как мы отнесём ребёнка Тофу, клянусь, я найду тебя. И отнесу таким теням, о которых ты даже понятия не имеешь. Поверь.

Женя только молчит, пауза, из-под противогаза раздаются всхлипывания. Монете страшно представить, сколько всякого дерьма уже под этой резиной. На самом деле он не знает таких теней, которые бы сравнились с чумными каннибалами. Но неизведанное всегда пугает больше. А археолог хочет, чтобы его проводник, наконец, собрался. Монета отпускает Женю и принимается за поверхностную чистку фильтров. Буря отняла у них несколько часов точно. Ещё нужно будет накачать этого лекарствами. Пожрать бы сейчас чего-то нормального!

Через девяносто минут они вновь отправляются в путь. А ещё через пять часов солнце скрывается за горизонтом, а шаркающий Женя выходит вперёд — теперь его очередь показывать дорогу. Привычно согнувшись, он пробирается по знакомым ландшафтам. Ощущение такое, будто он не был тут много месяцев. Оказавшись так близко к цели, Монета, наконец, допускает до себя пару сдерживаемых мыслей. Он пытается отодвинуть их, но каждая из них нарастает и теребит вторую — он боится, что дом уже скрылся, что родители переместили свою стоянку. Выслеживать Монета умеет плохо, и их, скорее всего, настигнут Клизмач и те, кого он возьмёт с собой. Чёрная возможность, она страшит археолога, висит над его сознанием. Но вторая мысль, она жжёт уже немолодого охотника за чудесами — что, если это почти конец? Самый большой его куш, самый большой куш за всю историю. Что, если совсем скоро ему не понадобятся кредиты — больше никогда, в принципе? Может, он сможет стать человечнее. Как там говорил монах? Сможет себе позволить быть человечнее, у него будут для этого средства.

Гремит выстрел. Сбитый с толку множеством людей, нюхач бесполезен в посёлках. Женя становится столбом — в него попали? Монета обхватывает своего спутника за плечи и запихивает в ближайший пролёт бывшей высотки, разворачивает, оглядывает — ран нет. Женя понимает, что снова на грани ошибки, и начинает странно махать руками. Видимо, это знак, что он в норме. Монета вручает ему фонарь и пинком отправляет за камень в конце комнаты.

Убегая на кривых ногах, Женя шипит:

— Ребёнок! Только я знаю! Только я…

— Да помню я, заткнись и свети. Только им в лицо, а не на меня, — грубо перебивает его Монета.

Выглядывает — четверо (биты и палки) и ещё двое (ружья) за укрытиями. За спиной в потолок бьёт светлый луч.

— Эй, путник! Мы видим: ты хорошо вооружён. Уходи, нам нужна только эта мразь, что с тобой. Он убил нашу шлюху. Уходи — сэкономишь патроны, и нам спокойней, — кричит человек в стальной сварной маске на лице — видимо, главный. Судя по всему, он уверен, что никто не будет заступаться за такого мелкого и ничтожного человека. Археолог бросает взгляд на Женю — испуганные глаза, забившись в угол, ждёт судьбы. Убил кого-то? Да ладно?

Интересно, они давно за ними следят? И вот узнали же этого гада, да ещё и в сумерках, переходящих в ночь! Нет чтобы позже его прессануть!

Монета бегло окидывает взглядом укрытие — есть тупиковый пролёт с правой стороны от Жени, наполненный битыми кусками дома. И лестница на остатки второго этажа.

— Хорошо! Я поднимусь наверх, и вам оттуда меня так просто не выкурить. Забирайте его и пиздуйте! Кто ко мне сунется — отправлю в реинкарнатор!

— Только я знаю! — плача и вращая головой, поднимается из-за камня Женя. Монета раздражённо машет ему рукой, напоминая, чтобы тот скрылся и светил на вход.

— Смотри, путник, соврёшь нам — отправишься к каннибалам вместе с этим. Мамаша его уже у них. — Женя дёргается. — Ты слышал, мразь? Ничего, раньше отправишься — раньше вернёшься! — Кричащий идиот в прямоугольной маске похохатывает над своими шутками. Мрази, таких тут… да все. Монету они не волнуют. Он относится к ним как к стихии — никого не винит. Просто есть такое воплощение природы, и сейчас Монете нужно справляться с ним, а не с радиационным мусором.

Монета кидается в чёрный пролёт, садится среди камней, выстраивая отличный обзор, и быстро закапывает свои ноги в разъедающий обычную одежду песок.

— Ты много говоришь. Считай до десяти и делай что нужно. Если какой-то пидор ко мне сунется, у меня тут есть пол-обоймы для него, — делано огрызается археолог, параллельно затыкая уши специальными берушами на маске и полностью затягивая на лице приспособленную для этого хамелеонку. Он отсчитывает время, представляя, как живая ткань превращает его в тёмный камень. Так охотятся аборигены, сучьи дети, выпившие у него много крови. Хорошо с ними дружить, разбираться в обычаях. Знают ли тут о подобном? Вряд ли. Монета даже заходится на секунду ненужным азартом, но подавляет его, представляя, как сейчас от него просто погибнет и ЧТО при этом он потеряет. Нет, эта дикая безмозглая шваль с равнины для него не противник. Он пристраивает замотанный автомат под руку. Теперь дышать нужно поверхностно, почти не двигая грудью.

Невнятно переговариваясь, в комнату заходят два человека для проверки. Арматура и бита. Осматриваются, вжимаясь в стены. По Монете пробегает огонь, когда один проходится взглядом по его тёмному углу. Второй замечает Женю и загорается в ожидании занимательного развлечения насилием.

— Тут этот! Мразь!

— Чисто, — подтверждает второй.

«Идиоты, ничего не умеющие, кроме как мучить и трахаться», — думает археолог.

В комнату вваливаются ещё трое… Ближайший к Жене, из первой пары, достаёт нож и подходит к камню. Тем временем главный при входе кричит:

— Путник, мы вниз…

Монета пускает огненную очередь (от крайнего с винтовкой до дальнего с ножом). Адский грохот выстрелов в закрытом помещении оглушает и приводит в инстинктивный ужас. Мужчина в грязной повязке с ножом ещё только падает, как Монета уже вскакивает, вырывая свои ноги из песка, — и всё равно слишком медленно. Нужно убить последнего при входе, пока тот не улизнул! Кто знает, какие это повлечёт последствия! Монета немного выглядывает и прячется, пуля из самопальной винтовки больно бьёт его в грудь сквозь бронежилет, немного сгибая и заставляя облокотиться на стену. Может, сломала ребро, адреналин, вкачиваясь в кровь, сглаживает все ощущения. Женя отчаянно жестикулирует: видимо, бывший главарь хочет отбежать от здания. Монета выскакивает — арка пролёта, арка входа, включает фонарь на автомате — спина бегущего мерзавца. Словно загнанный зверь на открытой местности. Монета максимально сосредотачивается, вскидывает автомат, человек (в попытке спастись) поднимает руки — короткая очередь, ещё одна. Падает. Чтобы не ошибиться, Монета выключает фонарь, осторожно подбирается ближе и пускает одиночный точно в грудь. Теперь за Женей. Возвращаясь в комнату и перезаряжая автомат свежим рожком, археолог застаёт Женю за мародёрством и добиванием смертельно раненых.

— Никакого огнестрельного оружия тебе. Не хочу в следующий раз сдохнуть от твоих кривых ручек.

— Я спрячу…

— Быстро, выметаемся отсюда.

Женя бросает на Монету ненавидящий взгляд. Археологу сложно представить, за что этот человек его вдруг именно возненавидел. Но он особо не переживает по этому поводу. Нужно спешить. Больше никаких задержек.

— Веди по окраине вашего села. И чтобы никаких людей, кроме тех, которых мы ищем.

Женя кивает.

Они выбираются на окраину, осторожно сгибаясь и перебегая между торчащими стенами. Монета положительно оценивает их новый путь — нюхач вновь становится на что-то способен. И через полчаса зверь переползает по трубкам. Монету это всё уже порядком бесит. Они с Женей вновь вжимаются в укрытие. Больше никаких задержек! Монета прикручивает глушитель на свой пистолет и укладывает ствол на согнутое предплечье, целится в тень, покрытую лохмотьями и с кульком вещей. Скорее всего, какой-то несчастный, раскапывающий бедные местные пески в поисках наживы. Но рисковать не стоит. Монета легко тратит патрон. Не в том месте, не в то время. Перебежками они двигаются дальше. Минуя тело, Женя пинает его. Монета задумывается, почему человек это делает, ведь он сам из подобных? Но нюхач возвращается на своё место, успокаивая археолога. Сейчас это куда важнее. Вскоре они добираются до нагромождения зданий, среди которых Жене предстоит найти необходимые. Оба путника приобретают некую торжественность и напряжённость. Сейчас решится всё. А что, если Монета неправильно расшифровал их диалог? Что, если этот кретин ошибся, что, если там нет ребёнка? Страх, что они не найдут семью на месте, всё сильнее терзает двух мужчин.

Конец ознакомительного фрагмента.