Близкое – далёкое

Иван Царицын, 2020

Книга, которая выявляет противоречия времени: конфликты поколений, непомерные амбиции, историческая память. Главные герои – студенты, преподаватели, поисковики, мелкие чиновники. Их непростые взаимоотношения и жизненные коллизии близки практически каждому. Автор выстраивает многоплановый роман о любви, дружбе, искренности, о прошлом и настоящем. Острая и правдивая, не лишенная иронии, эта книга пытается ответить на вечные вопросы – кто есть мы и почему мы делаем то, что делаем?

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Валя Трухов приехал на рынок Пятого километра встретиться с преподавателем Александром Бушуевым. Валя недавно перешёл на четвёртый курс. Он был нежным мальчиком. Тепличные условия взросления, отсутствие драм и тяжёлых страданий не придали его лицу какой-либо выразительности. У него были гладкие и мягкие щёки — пользовался всевозможными кремами и лосьонами. Безучастным взглядом смотрел Валя на мир. Кипел рынок вокруг него жизнью громкой, наполненной множеством событий, но он и не видел этой жизни. Он, стоя рядом с закусочной, с нетерпением ждал, когда ему приготовят хот-дог.

Валя по совету Бушуева оделся по-походному. Точнее так, как он представлял походную одежду: кроссовки новенькие, знаменитой фирмы, заказанные по интернету и свежая футболка с принтом: «Montana. The country of the blue sky», — а под надписью горы, но горы ненастоящие, а как треугольники в учебнике геометрии.

Аккуратненько положил тёплый хот-дог в портфель и отправился искать запорожец с жёлтой наклейкой «инвалид» на лобовом стекле. Ждал студента Александр Бушуев — старик крупный и круглый почти как эталонный шар. Хиленький его запорожец, где всё держалось на соплях, во время поездок страдальчески кряхтел от тяжести грузного тела. Бушуев всегда выглядел бледно, но не аристократическая бледность как у Трухова отпечаталась на его лице, а бледность, которая делала ему вид тяжелобольного человека.

У Бушуева были покалечены ноги, и сам он рассказывал, что ноги ему прострелили на разборке в девяностых. «Приезжаю и вижу — там оптика, там оптика, а у меня два автомата под плащом, я и давай по головам шмалить», — рассказывал, а сам глядел по-хитрому, и никто из студентов не верил тучному старику с жиденькими волосиками, будто бы приклеенными на голый череп. Говорили, что у Бушуева в лаборатории есть сейф, где он хранит стопки долларов. А ещё он написал словарь блатного жаргона и являлся владельцем нескольких десятков патентов на изобретённые им усовершенствования для электрических реле.

— Взял фотоаппарат? — спросил Бушуев.

— Да, — Трухов ответил нехотя. Будто и не ответил, а запнулся обо что-то. Неприязнь давила на юношу.

— Сделаешь фотоотчёт с сегодняшних раскопок, потом я тебе практику зачту.

Валя давно бросил фотографировать. На втором курсе разгорелось увлечение, он купил навороченный фотоаппарат, смотрел онлайн курсы, думал зарабатывать фотосессиями, но ему не нравились снимки, которые получались, казались они ничтожными. Усердия не хватило, и увлечение иссякло, но прошло два года, и Валя понял, что нужно было поднажать, и получилось бы что-то толковое. Но и тогда он махнул рукой, а недавно Бушуеву понадобился бесплатный фотограф на раскопки, а у Вали оказались пропуски и незакрытая практика.

Страсть к фотографированию так и не вернулась. От универа Валю тошнило. Тошнило и от Бушуева с его практикой, лабораторными, транзисторами и реле. Валя разделял преподавателей на два вида: семидесятилетних-восьмидесятилетних стариков, которые толком не соображали, бесконечно занудствовали, и молодых аспирантов, которые сами предлагали сделать курсовые за деньги. И тех и других Валя считал непрофессионалами. «Всем на всё плевать», — говорил Валя так, будто выносил смертный приговор российскому образованию. А потом заказывал себе курсовую у молодых аспирантов.

— На прошлой неделе нашли останки. Лопатой один замахнулся, а там косточки в земле, он их царапнул, — проговорил Бушуев.

— Хорошо.

— Громадную бедренную кость вырыли. Гадали, что это может быть, ведь нечеловеческая явно.

— Я надеюсь, нам не придётся трупы выкапывать, — проговорил Валя, упирая на каждое слово. Он как бы прощупывал — придётся ли, в самом деле, выкапывать трупы?

— Я маленьким был, мы с другом лазили в районе «камышей», там тогда ничего ещё не построили, и видим однажды — под кустом немец лежит. А главное — всё при нём. Даже униформа и планшет сохранились. Кости мы трогать не стали, а тот планшет распотрошили и ещё железный крест сняли. Потом крест выбросили, а сейчас такие кресты столько стоят — ого-го!

— Вот прям труп лежит?

— И ППШ находили. Парень из такого милицейскую машину обстрелял.

— Значит, и я могу ППШ найти, и пойти полицейские машины обстреливать?

— Ты если по-чёрному собрался копать, то можно и уголовное дело схлопотать. У нас один на даче патроны хранил выкопанные. Еле выкрутился.

— Очень интересно, — все эти трупы, какие-то кости, раскопки, уголовные дела, всё это ужасно напрягало.

«Ладно, я не буду заводиться», — подумал Валя, словно бы сделал одолжение Бушуеву. И ещё подумал: «А если найти череп и забрать себе, из него потом можно будет вино пить, как в фильмах?». Но вслух не спросил.

Поместился Валя на заднем сиденье запорожца, поперёк которого, упираясь одним концом в заднее стекло, а другим в ручку переключения передач, лежали костыли. Бушуев лихачил на дороге. С трассы свернули, пересекли железнодорожный переезд. Запорожец поехал по кочкам и ямам среди строгих сосен. Выехал на поляну, где громоздились навалы выкопанной густо-коричневой земли. Вокруг сновали три поисковика с лопатами и кирками. Бушуев полез из запорожца, от натуги лицо его раздулось, он выкарабкался, пыхтя ноздрями.

— Где этот чёртов инвалид? — подскочил мужик с огромным вывалившимся животом. С седых его волос обильно тёк пот и блестел в густой щетине. Оторвался мужик от раскопок, и летний тугой ветер сушил сальное тело и пропитанную потом одежду.

Бушуев и мужик обнялись, похлопали друг друга по плечам. Обнимались тепло и хлопали по-дружески.

— Андрюша Вознесенский, — представил Бушуев своего друга. — Руководит всеми поисковиками в Севастополе. — И кивнул в сторону Вали. — А это наш фотограф на сегодня.

— Здравствуй, — Вознесенский протянул для приветствия руку. — Это хорошо, фотограф нам нужен.

Руководитель поисковиков Вале понравился. Голос у руководителя — убаюкивающий, ласковый. И Бушуев на Вознесенского глядел с нежностью, и неожиданно было видеть нежность в глазах Бушуева. На мгновение Валя и забыл о своём негодовании. Вознесенский помог встать Бушуеву на костыли. Один из поисковиков взбежал на кучу выкопанного грунта и как человек, считавший себя вправе быть здесь хозяином, принялся рассматривать прибывшего фотографа.

— Витя Кочубей, наш товарищ, — указал на поисковика Вознесенский.

В армейских штанах и тяжёлых берцах, голый по пояс, со слипшимся от пота пучком чёрных волос на груди — в облике Витьки Кочубея было что-то бунтарско-махновское. Рядом взобрался другой поисковик. Этот — кожа да кости. Убогий и тщедушный, он походил на переростка.

— Юра, другой наш товарищ.

— Чей молодец? — спросил Юра.

Валя уловил неприветливые нотки в его тоне и почувствовал внутреннюю отчуждённость от этих людей. В мужицких лицах поисковиков чудились варварские черты.

— Чьи, чьи, все свои, — отозвался Бушуев и подмигнул Вале. — Мы зовём его между собой Юра Бухенвальд.

Валя оглядел костлявую фигуру поисковика Юры и поморщился. Слово «Бухенвальд» тронуло в сердце Трухова что-то неприятное, брезгливое и, главное, запретное. Ну не скажет так цивилизованный человек, не скажет.

— Это 851-я зенитная батарея, — проговорил Вознесенский. — Здесь 17 июля 1942 года произошёл последний бой Второй обороны Севастополя. Вот два оружейных дворика, в один угодила авиабомба. Отсюда, отсюда и вот так идут траншеи. Место не изучено, может попасться всё что угодно.

— Если найдём немецкую каску, тут же экспроприируем ко мне в музей, — разрезал речь Вознесенского звонкий голос Кочубея.

— Про каску ничего уверенно говорить не буду, а вот то, что где-то здесь лежат защитники Севастополя — это скажу. Бои здесь были страшные, немцы потом всю батарею обработали хлорной известью, от того ничего на этом пяточке не растёт.

— Я в Москве на Измайловском чуть было не купил финскую, — рассказывал Кочубей, почти уткнувшись Юре в ухо. — Но вовремя остановился, вроде немецкая, а присмотришься — не то, совсем не то.

— Тут у нас некоторые находки.

Под камнем аккуратной кучкой лежали дырявые, почти рассыпавшиеся чёрные гильзы, массивные осколки, поросшее ржавчиной перекрученное железо и сгнивший фильтр противогаза. Валя сфотографировал находки.

— А там нашли останки, — Вознесенский подвёл Трухова ко второму оружейному дворику, — пока вырыли только кости таза и ещё огромную бедренную кость лошади, видимо обоз накрыло.

Валя заглянул в яму, и земля на дне показалась ему сырой, намешанной и такой, будто в ней можно увязнуть. И где-то там, в глубине лежали человеческие кости, которые будут доставать. От такого могло сделаться дурно.

Кочубей и Юра, схватив лопаты, спрыгнули на дно ямы, и через мгновение наружу полетели клочья земли. Вознесенский рядом долбил киркой суровый крымский грунт. Бушуев строго следил за работой. Валя наводил объектив то на лопату, то на кирку, и снимки у него получались смазанные. Он отошёл подальше от раскопок, сел на корточки, достал из портфеля хот-дог.

— Ты чего? — спросил Бушуев.

— У меня обед, — уверенно ответил Валя и начал жевать.

Он не мог поверить, что так вкусно хот-дог могли сделать в каком-то обрыганном ларьке. Не закончив жевать последний кусок, Валя расставил баллы: вкус — пять; сытность — пять; а вот исполнение могло бы удостоиться от Вали крепкой пятёрки, а получило лишь четвёрку с натяжкой — укусил хот-дог, а с другого конца полезли помидоры и попадали в траву. От того и четыре.

Кочубей вылез из ямы, увидел жующего Трухова. Он раньше ещё заприметил, что у Вали широкие спина и плечи, а под футболкой прячутся мускулы, наполненные силой, и никак не мог взять в толк, почему такой здоровый парень не копает, а обедает. Глядя как Трухов уплетает хот-дог, вытянув шею, чтобы не запачкать соусом футболку, Кочубей решил, что Валя по своей натуре «крыса», и, преисполненный недовольством, полез обратно в яму.

Вдруг из сосновой посадки вынырнула ватага парней и девушек в синих футболках и кепках и двинулась прямиком на Валю, и Валя от неожиданности чуть хот-догом не подавился. Были среди ватаги девочки-близняшки, парень с крупными бицепсами и одна пухленькая девушка, которая очень громко говорила:

— А ещё нам нужно организовать молодёжный квест, такое сейчас очень популярно. Я смотрела, как делают в других регионах, у меня есть хорошие наработки, и я уже набросала сценарий, — она держала картонный стакан с кофе и между делом поправляла пластмассовые очки розового цвета с обычными стёклами. Звали девушку Варварой. За её спиной болтался портфельчик, усеянный рисунками мультяшных костей и черепов с бантиками.

Валя заострил внимание на близняшках, они показались ему чем-то необычным, тихонько посмеялся над качком и осторожно рассмотрел пухленькую девушку.

— А вот и наши волонтёры, — Вознесенский пожал качку руку, — красивых дам ты сегодня к нам привёл…

Между парнем и Вознесенским вклинилась Варвара.

— Здравствуйте, Андрей Александрович, как ваши дела? Как раскопки? Нашли что-то стоящее?

— Куда же без тебя. Ищем, Варя, ищем. Может, ты нам поможешь.

Из ямы появилась голова Кочубея, брезгливо оглядела волонтёров, плюнула и вернулась под землю.

Качок раздал девушкам веники, и девушки принялись подметать вокруг батареи. Валя счёл подметание совершенно ненужным, но работающих девушек сфотографировал, чтобы показать свою занятость. Потом присел на камень, достал из рюкзака двухлитрушку воды, отхлебнул.

— Можно попить? — оказавшаяся рядом Варвара потянулась к бутылке.

— Да.

Варвара жадно глотала воду, а Валя, подперев подбородок кулаком, мусолил её взглядом.

— Спасибо.

Он отпил следом и почувствовал на горлышке бутылки тепло её губ. Подумал о горячей и густой помаде, и где-то в памяти вспыхнуло ощущение близости. Ещё разок рассмотрел Варвару.

Спустя час поисковики и волонтёры решили передохнуть. Расселись на земле и камнях, уставшие и вспотевшие. Бушуев повёл рассказ:

— Работал я на секретной базе Черноморского Флота, там обучали дельфинов взрывать американские подводные лодки. Секретная такая база была. И к нам приехал Высоцкий. На отдых. База та секретная, вот он и отдыхал от славы, — сверкал Бушуев на волонтёров лукавыми глазами. — И мы с ним вечером у костра с гитарами под этим делом, — щёлкнул себя пальцем по шее. Он стоял огромный, бледный, стоял, опёршись на костыль, а другой рукой упёрся в ствол дерева.

— Заливай давай, — перебил Юра рассказ Бушуева о Высоцком.

Грубая выходка Юры насторожила волонтёров, и разочарование так бы и осталось висеть в воздухе, но тут, как на сцену, перед поисковиками и волонтёрами выпрыгнула Варвара.

— Давайте лучше вспомним для чего мы все сюда пришли. А пришли мы почтить память воинов, благодаря которым мы с вами живём. Вы помните, что Первая оборона Севастополя длилась 349 дней, вторая 250, а третья — 23 года. Именно с приходом России мы получили возможность заниматься патриотическим воспитанием и сохранять память о наших предках — были созданы отделения поисковой организации и «Волонтёров нашей Победы». Я горжусь, что мне выпала честь жить в такой стране как Россия.

— Выскочка, — прошептала за спиной Вали одна из близняшек.

Валя старался сделать качественный снимок Варвары, пока она говорила свою речь, и у него получилось. Он посмотрел на снимок, обрадовался, и подумал о том, что скажет Варвара об этом снимке. Валя удивился, что ему интересно, как отреагирует Варвара и почему её мнение вдруг стало важным для него.

— Думаю, все отдохнули, теперь начнём дела делать. Надо бы камней натаскать и подпорную стенку во дворике выложить, и можно начать траншею раскапывать, пока у нас людей много, — Вознесенский указал на волонтёров.

— И фотографов, — пригрозил Кочубей.

Валя вздрогнул. Физически трудиться совсем не хотелось, и надо бы ему постараться увильнуть от работы. И тут он почувствовал, как кто-то пристально смотрит на него, оглянулся и столкнулся глазами с Варварой. «Догадалась! — перепугался Валя. — Что теперь о таком лентяе подумает?» Но Варвара сказала:

— Мне надо кое-что взять из машины, поможешь донести? — и когда отошли от раскопок, добавила, — мы не стали по ухабам ехать, оставили машины перед лесом, возьмём атрибутику, а потом вернёмся. Можно не спешить, там и без нас раскопают и камни принесут, правильно?

— Правильно! — обрадованно воскликнул Валя.

Они гуляли в сосновой посадке, ватное одеяло коричневых иголок хрустело под ногами. Валя показал Варваре снимок.

— Хорошо, — ответила она, но не с таким восторгом как ему хотелось.

— Ты это всё искренне там говорила?

— А ты сомневаешься? Я даже на референдуме голосовала как надо, — с чрезмерной, как показалось Вале, гордостью произнесла девушка. — Сфотографируй меня ещё.

Варвара спиной прислонилась к сосне, согнула ногу. Джинсы натянулись, очертив упругое бедро, и Валя, глядя в видоискатель, рассматривал сильные бёдра Варвары.

— Скинешь мне потом фотографии? Встань туда, чтоб солнце не мешало, — Варвара села по-султански на сухие иголки и улыбнулась живой честной улыбкой. Девушка глянула так проникновенно, что сердце у Вали наполнилось добротой.

Щелчок фотоаппарата. Вся магия в лице Варвары вдруг погасла. С места, где шли раскопки, стали доноситься крики.

— Ну что, идём? Кажется, происходит нечто интересное, — Варвара встала, отряхнула джинсы.

«Не может быть, чтобы это было всё, должно быть какое-то продолжение», — Валя не желал верить, что время, проведённое наедине с Варварой, закончилось. К ним уже бежал волонтёр.

— Давайте быстрее, там бойца нашли.

Когда вернулись, Валя увидел кости — на чёрном пакете лежали позвонки, рёбра и челюсть. Не белые как у скелетов, которых он представлял. Жёлто-коричневые. «И вот это настоящие человеческие останки, и человек этот жил, так же как и я сейчас», — Валя схватился за подбородок, и внутри живота будто что-то лопнуло, и появилось такое ощущение, что некая болезнь заползает в нутро.

— На, подержи, а то ходишь здесь, — Кочубей сгрёб останки в пакет и всучил пакет Трухову.

Вале становилось дурно: внутри пакета должно шевелиться, конечно, должно, и, неужели, он слышит, как скребутся друг об друга кости?

— Сегодня нашли ещё одного бойца, — проговорил Вознесенский. — Спасибо вам, большое дело сделали. Будем дальше работать, надо теперь опознать останки, дай бог отыщем родственников.

Валя слушал вполуха. Дурнота всё сильнее душила его, а в мыслях кипело: «Да что же я делаю! Держу в руках человеческие кости, настоящую мертвечину. Что мне будет? Чем я могу заразиться?»

К нему подошла Варвара и забрала пакет, и Валя посмотрел на неё с благодарностью. Его непреодолимо потянуло к этой девушке, ведь она поняла его одиночество среди поисковиков и волонтёров. Он связал образ Варвары с чем-то умиротворённым, с чем-то таким, к чему достаточно прикоснуться, и пропадут кости, пропадут раскопки, и многие страдания тоже пропадут. Валя устремил к Варваре всё светлое, что было в его душе.

Глава вторая

Марина вглядывалась в маслянистую морскую воду. Вглядывалась с дерзостью. Тяжёлая искрящаяся громада Чёрного моря, распростёртая от севастопольской бухты до турецких берегов, вселяла в Марину дикую тоску. Тоску по всему морскому — мятежным штормам, романтическим парусникам, торговым судам и военным кораблям. Море влекло Марину.

Потапыч по-хозяйски обнимал её за талию. Он перегнулся через перила и харкнул в воду. Харкнул смачно, обильной слюной. Катер вёз пару на северную сторону Севастополя, и Марина вглядывалась в море, а Потапыч никуда не вглядывался.

— Я бы ушла в рейс. Ты отпустишь меня?

— Корабелы не ходят в моря, тебе надо на другую специальность переводиться, потом проходить курсы, получать корочки, всё это долго и муторно, так что забей. Или отучись на кораблестроителя, а потом получай новую вышку.

— Я не буду столько ждать, я хочу сейчас, отпусти меня, пожалуйста.

— У нас в группе половина уйти не может. Там кучу денег нужно для документов, у тебя их нет, вот и всё. Я даже не знаю, какое чудо должно произойти. Это нереально, забей.

«Почему он так отвечает? Вот море — броситься в него с головой и уплыть ото всех. Что может быть проще?»

У Потапыча лицо загорелое, будто бы немытое. На нём тельняшка вся замусоленная, прожжённая повсюду сигаретным пеплом. Курил он самокрутки. Покупал специальные полоски бумаги, специальные пакеты с табаком и фильтры в придачу, но порой курил и без фильтров — так сильнее било в голову. Проглядывало в Потапыче что-то боцманское, когда он затягивался толстой самокруткой, хмурил выжженный солнцем гладкий лоб, а ветер сдувал пепел на тельняшку. Марина всегда пыталась разглядеть в нём это морское, бескрайнее, солёное и свежее начало.

«Почему он не может думать так же просто как я?», — елозило у Марины в мыслях.

— У нас на кухне в общаге по оконной решётке вьётся виноград. Я готовила завтрак сегодня и увидела зелёную ветку, и мне так захотелось куда-нибудь свалить.

— Ну да, я бы тоже захотел свалить из общаги.

— А если я тебе там изменю?

— В общаге? С чего вдруг?

— В рейсе, Серёжа, я же уйду в рейс.

— Не, я сомневаюсь.

— Я шесть месяцев буду в море, всё может случиться. Шесть месяцев без мужика, — Марина не договорила, а закусила нижнюю губу и приподняла бровь, пытаясь сделать свою мысль чуточку философской.

— Ты когда бровь приподнимешь, на Сашу Грэй похожа.

Марина изобразила из себя Сашу Грэй.

— Что? Нравится? — и опять насупилась.

Ехали смотреть Братское кладбище. Марина захотела увидеть старые могилы времён Крымской войны и Первой обороны. Стоило ей пройти через ворота, как у неё вспыхнуло такое странное ощущение, словно бы какая-то часть сознания ждала приезда сюда. До боли знакомой показалась древность Братского кладбища, древность, которая погружала в историю: офицеры, матросы, огромные чугунные пушки, линейные корабли, затопленные корабли, Лев Толстой и матрос Кошка. Марина испытала чувство, как если бы вспомнила забытое, но очень приятное воспоминание.

— Живи я тогда, пошла бы на войну санитаркой. Или лучше кавалеристом — ездей на конячке и руби всех саблей.

— Или бы тебе просто снесло голову ядром, — оборвал Потапыч.

Поднимались вдоль кипарисов и могил. Столетние могилы где-то сыпались, где-то раскололись, и земля под ними провалилась, но могилы стояли, вызывая из небытия имена, чины, даты, номера и названия полков — Волынский, Якутский, 1-й Белорусский. Марина думала о солдатах и мертвецах: «Может, мертвецы слышат нас?» Она представляла себе благородных офицеров с пышными усами и преданных отечеству царских солдат.

— Там уж, смотри, там уж! — радостно закричал Потапыч, тыча пальцем в толстую коричневую змею, которая, шурша опавшими листьями, ползла среди травы. — Он такой милый! Давай заведём себе ужа, я этого так бы и забрал домой.

— Давай. У моих друзей в Черноморске паук живёт.

— Класс, у нас будет паук и уж, и они будут такие лазить везде.

— А вдруг тебя за жопу укусят?

— Не, не укусят, я буду мастером над пауками, мастером над тварями. А ещё, когда у нас появятся дети, я буду говорить им: «Дарую вам власть над всеми тварями в этом доме».

Марина пришла в восторг. Она любила подобные бредовые идеи Потапыча. Они веселили её.

На вершине стоял Свято-Никольский храм — полуязыческая серая пирамида с массивным, выточенным из мрамора крестом на макушке. На ступеньках входа в храм вылизывали лапы рыжие кладбищенские коты.

— Тебе нравится здесь? — спросила Марина.

— Ну, так, прикольно. Хотя я бы лучше погулял по району, слишком сюда далеко ехать.

— А там что? — она пошла по дорожке и увидела недостроенную часовню, а рядом козу на привязи, лениво жующую пучок травы. Напротив часовни высокий забор и запертые ворота прятали что-то интересное.

— Там эти, братки похоронены, которых в девяностые порешили, — проговорил Потапыч.

Марина заглянула через прутья ворот — чёрный мрамор помпезно обустроенных могил блестел на солнце, повсюду стояли круглые высокие беседки и широкие, точно из городского парка, скамьи.

Двинулись дальше по дорожке. Потапыча и Марину встретили два постамента в свежей белой извёстке. Засохшие капли у подножий ещё не успели стереться. На постаментах — два больших чёрных якоря. Картина белоснежных постаментов и чёрных якорей впечаталась в сознание Марины.

В этой части кладбища молодых людей вновь ждали братские могилы, но уже с иными датами: 1941 — 1942. Были здесь и могилы, хранившие в себе кости одного единственного человека. Цепочки их — простые плиты — тянулись по обе стороны от входа. На ближнем надгробии Марина прочитала: «Медсестра Вера» и поразилась — ни фамилии, ни даты. Сколько лет было Вере? Где Вера родилась? Как выглядела эта молодая девушка? Если, конечно, в земле не погребена зрелая женщина, но Марина почему-то думала, что Вера — именно молодая, совсем юная девушка. И сама надгробная плита — меньше человеческого роста, и неужели под ней истлело некогда здоровое тело?

Дальше — могилы нашего времени. «Необъяснимо и беспомощно Отечество утратило АПРК „Курск“ и 118 преданных защитников» — прочитав надпись на братском захоронении, Марина вспомнила выпуски новостей из детства, и уже во второй раз её посетило чувство, как если бы нечто забытое вернулось к ней.

Чёрный гранит надгробий, извёстка, пахнущая весной, с красными звёздами могилы, наполненные костями безымянных людей — в этом есть что-то до дрожи знакомое, узнаваемое на каждом километре бескрайнего русского простора.

Но главное открытие ждало Марину впереди — литая, бронзовая, возвышающаяся над кладбищем статуя матроса потрясла её. Матрос стоял на высоком постаменте, он снял бескозырку и склонил к земле бронзовое знамя. «Что так поразило меня?», — размышляла девушка и всматривалась в скорбное лицо матроса. «Смирение перед смертью. И сколько силы в этом смирении!» Она ужаснулась, представила свою будущую смерть, но не факт смерти испугал её — ощущение неминуемого краха испугало. Нечто должно свершиться и будет это очень страшным и непреодолимым.

Кладбище заканчивалось пантеоном погибшим морякам линкора «Новороссийск». Друг напротив друга стояли каменные барельефы — моряки тушат пожар в трюме линкора. Строгие острые лица у фигур моряков, гладкие широкие плечи, прямые, точно шпалы ноги. Марина смотрит на барельефы и хочет быть среди моряков, быть такой же острой, строгой, каменной, быть среди пожара, посреди раскалённого трюма — сбежать туда от неминуемого краха.

— Хочу в рейс. Я хочу испытать, на что я способна.

— Не, в море не хочу, — ответил Потапыч. — Пойду на завод работать. Буду как настоящий мужик, который сорок лет на заводе отхерачил.

Марина внутренним взором увидела отца — у отца огромные руки, грубые, всегда грязные. Руки его могли делать чудеса — мастерить, ремонтировать. В гараже стоял станок, и Марина ребёнком любила смотреть, как отец трудится, и однажды, уже став юной девушкой, сказала: «Хочу строить корабли». Она росла с убеждённостью, что и её будущий муж должен быть похожим на отца.

Марина и Потапыч познакомились на праздновании Дня факультета. Она должна была петь какую-то песенку, а он сидел в актовом зале, и заинтересовал её своим пренебрежением к окружающему миру. С каким нескрываемым презрением Потапыч смотрел на людей! Независимый и свободный, он не походил ни на кого в актовом зале, и Марина сама подошла познакомиться, и с той минуты началась для неё жизнь, в которой она кроме Потапыча ничего не желала знать.

Именно так всё произошло? Вспоминая их встречу, Марина недоумевала — она раз за разом упускала некую деталь, настолько важную, что без неё отношения не могут быть полноценными. Неужели она сама себе придумала воспоминания?

— За мной пол общаги бегало, а я тебя выбрала. Цени это.

— Я ценю.

— Ты же можешь, ты же способный, почему ты не хочешь вместе со мной вкалывать? Ходить в моря, зарабатывать деньги, купили бы себе квартиру.

— Это тебе так только кажется, что ты отходишь в несколько рейсов и купишь себе квартиру. Да, да, да, ведь должно быть так просто, так оно и происходит. Конечно.

— Не только в квартире ведь дело, я бы отходила в рейсы и отдала бы родителям всё то, что они заслужили.

— Это нереально, так много ты всё равно не заработаешь. Забей, зачем тебе сейчас об этом думать? Закончи универ сначала, а к тому времени всё может измениться.

— Моя бабушка всегда говорила, что мужчина голова, а женщина шея.

— У вас в пгт все так говорят?

Марина выпрямилась.

— Ты будешь вместе со мной батрачить?

— Конечно.

— Да, — ни вопрос, ни утверждение, а вялое, бесформенное «да» вылилось из уст Марины.

«И зачем нужно было вообще это говорить?», — подумал Потапыч.

За последние полгода она так часто клялась в любви, что он считал её клятвы легковесными. Но самое неприятное — ему приходилось как-то отвечать взаимностью, клясться в ответ, давать обещания, заранее невыполнимые. Сказанное Потапычем звучало настолько неубедительно, что сам он чувствовал — слова не достигают сердца Марины.

С чего начались их отношения? После Дня факультета Марина привязалась к нему, они часто гуляли вместе, но Потапыч не был щедр на поступки, хотя и догадывался о симпатии к себе, симпатии явно не просто дружеской. Настойчивый и сладкий запах духов обескураживал его — он не привык нюхать женщину, обильно облившую себя духами, видел в незнании меры признак дурного вкуса. Однажды поздним вечером Потапыч с Мариной сидели на лавочке, о чём-то разговаривали, и вдруг она потянулась к нему спелыми губами, и он сперва не понял что происходит, а когда опомнился — уже сам целовал грудь задыхавшейся от удовольствия девушки.

Спустя несколько дней он лишил Марину девственности. Потапыч слегка волновался, прежде ему такой чести не выпадало, и когда Марина простонала что ей больно, он совсем растерялся, но внезапно с ней сделалась резкая перемена, и Марина, вывалив горячий язык, оторвала голову от подушки и облизала Потапычу сосок. Перетрусил он уже после — увидел на простыне яркое выпуклое пятно крови, сорвал простыню и побежал в ванную, где в раковине усердно пытался пятно отмыть. А Марина рядом стояла под душем и ухахатывалась.

Она постепенно вошла во вкус. Если поначалу ей было больно, то не прошло и месяца, как она стала получать от секса удовольствие. К сожалению, в общажной комнате вечно торчали соседки, а родители Потапыча из дома редко отлучались, и парочка трахалась в парке под шатровыми ветвями голубых елей, и Марина из-за таких потрахушек боялась заработать цистит.

Легко шли отношения. Нежность порой скользила по сердцу Потапыча. Он полюбил, потому что его полюбили. Не полюбила бы его Марина, и он бы её не полюбил. Но со временем Потапыч стал замечать — что-то вечно ускользало от него в жестах, интонациях, словах девушки. Что-то менялось, и он никак не мог перемены уловить.

— Меня достала учёба, я не могу нормально заниматься в общаге, в нашей комнате даже стола нет, я не могу чертежи сделать, — жаловалась она, не спуская глаз с бронзовой статуи. — И соседки постоянно водят кого-то, шум, крики, смех, ты понимаешь? Меня бесит всё это! Я хочу свалить.

Закрыв глаза, Марина пропела:

Шинкарочка Галя в шинку торгувала,

Дiвчоночка Галя пиво наливала.

Ой ти, Галю, Галю молодая,

Дiвчоночка Галя пиво наливала.

Їхали козаки iз Дону до дому,

Пiдманули Галю, забрали з собою.

Ой, поïдим, Галю, з нами, козаками,

Краше тобi буде, чим у рiдноï мами.

Потапыч обвёл кладбище задумчивым взглядом.

— Не знал, что ты умеешь петь.

— Хочу быть мужиком. Я бы ходила в рейсы, трахала бы баб. Была бы боцманом. Я боцман, Серёжа, боцман. Я полыхала к тебе страстью.

— А сейчас не полыхаешь?

— Сейчас уже нет. Я как этот матрос — непоколебим.

— Посмотри «Апокалипсис сегодня». Там Марлон Брандо великолепен, гениален. А фильм такой плавный, долгий, и ты погружаешься в его атмосферу, плывёшь по вьетнамской реке, смотришь на войну, изучаешь человека на войне, можно всё хорошо обдумать. А потом Марлон Брандо рассказывает про улитку, которая ползёт по лезвию ножа.

Он говорил так, будто сам плывёт по неподвижной реке, а жизнь его — плавная, размеренная, тягучая. Марина слушала и думала: «Зачем он мне суёт свою улитку?» Бронзовый матрос, возвышавшийся над ними, был понятнее и ближе. И настойчивее становилось ощущение скорого краха. Внезапно она вцепилась в Потапыча, да с такой обречённостью, словно боялась, что он провалится вот-вот под землю.

— Прижми меня куда-нибудь к стеночке.

Они целовались и трогали друг друга, а цветущие могилы внимали тлеющей страсти.

Глава третья

Лёша Радионов умирал со скуки в своей комнате. Он хотел пойти покататься на велике, но одному глупо было идти кататься, и он остался дома играть в компьютерные игры и смотреть сериалы. Когда ничего не было, и дни проходили в безделье, Лёша страшно скучал. Однажды, совсем помешавшись от скуки, он смастерил из пол-литровой бутылки кока-колы «сухой», и выкурил остатки травы, которые с Потапычем они не осилили прошлым вечером. Курил ненасытно, втягивая раздирающий горло дым, давясь кашлем, курил в запертой комнате, оставив лишь форточку для проветривания. От жадности, а может и от плохого настроения, но ударило иначе, чем прежде — разболелась голова, и потянуло по всему нутру противной тошнотой. И долго потом Лёша рыгал желчью в пакет, а как сразу полегчало, выбросил пакет в окно.

Приближался вечер. Потапыч обещал прийти к шести, но ждал его Лёша с опозданием на минут двадцать или тридцать. В соседней комнате мама, Инна Александровна, в лёгком халатике до колен, с незажжённой сигаретой в зубах рыскала по комнате в поисках зажигалки.

— Куда ты опять её дел? — крикнула она, и Лёша выполз из своей комнаты.

Мама шарила рукой по полкам. Полку с иконами, перед которыми каждый вечер, прежде чем лечь спать, молилась бабушка, Инна Александровна пропустила. Пропустила она и полку со стеклянной вазочкой, куда бабушка складывала конфеты. Вазочка всегда была полной. Именно на той полке в глубине и лежала зажигалка.

— На. — Лёша отдал зажигалку, и проследил взглядом, как мама прошла на балкон. Не то, чтобы он не любил её, но и не то, чтобы любил. Существование матери являлось для Лёши таким же обыденным, как существование двухкомнатной «хрущёвки», где они жили. Его вырастила бабушка, и сердцем он тянулся к ней, нежели к матери. Отец развёлся с женой и сбежал от Инны на Мадагаскар развивать гостиничный бизнес. Когда Лёше исполнилось восемнадцать лет, отец прислал ему бутылку джина.

— Открой бабе, идёт она, — крикнула мать с балкона.

Не став дожидаться стука в дверь, Лёша вышел в подъезд. С первого этажа тяжко и не спеша поднималась бабушка Надя, маленькая, скукоженная, закутанная в куртку, с белым из грубой ткани платком на голове, поразительно напоминавшем о запахах ладана и тепле восковых свечей. Лёша спустился на встречу, взял сумку.

— Алёшенька, сыночек, — старое тело, спрятанное под одеждами, приобрело твёрдость.

— Проходи, ба.

Лёша и бабушка стояли в прихожей, когда Инна Александровна вернулась с балкона в квартиру.

— Ты так на улицу выходила?

Лёша не сразу понял, о чём говорит мама, но, оглядев бабушку, увидел — Надя ходила в магазин в домашних тапочках. Он помог ей подняться, донести сумку, но, узнав, что она ходила по асфальту почти босиком, ничего не почувствовал.

— Мы же купили тебе специально сандалии, — облик Инны Александровны в один миг поменялся, будто кожа её стала тусклее, а воздух вокруг женщины почернел. Она схватила с пола сандалии и потрясла ими в воздухе.

— Как так можно!

— Чего орёт, — бабушка отвернулась и прошаркала к дивану.

— Ну чего ты села. Господи, я так больше не могу. Сними куртку, мама, пожалуйста.

Лёша пошёл в свою комнату переодеться — поскорее бы уйти и оставить их со своими сандалиями. Разбирайтесь, мол, сами.

— Здрасте, — в квартире неожиданно оказался Потапыч. Лёша забыл запереть дверь, и теперь Потапыч стоял в прихожей и довольно улыбался. Приспичило же ему именно сейчас прийти вовремя! На весь дом разразился острый крик Инны Александровны:

— У нас тут что, проходной двор? Проходной двор что ли? Я в своём доме или нет?

Лёша выскочил из комнаты и бросил Потапычу:

— Жди на улице.

— У меня есть дом, в конце концов? — Щёки матери дрожали от гнева. — Скажи ему, чтоб он ушёл.

— Ба, мы гулять с Серёжей.

— Сейчас я вам что-нибудь найду, — бабушка засуетилась, из блюдца достала конфеты и силой вложила в Лёшину руку. Он, наверно, никогда не привыкнет к той силе, что таилась в старческих тонких руках.

— Сходите, погуляйте, сходите.

Лёша спускался по подъездной лестнице, а в спину ему сквозь хилые стены «хрущёвки» летели крики: «У меня дом свой есть? Может, мне на улицу пойти жить?» Рядом с пофигистом Потапычем ему стало легко. Лёша имел свою теорию: люди, когда живут вместе, обмениваются энергиями, и поэтому дома его мучила усталость, негативная энергия матери передавалась ему, а бабушкиных добрых чар недоставало, чтобы негатив развеять. Он даже нашёл подтверждение: однажды с Потапычем он жил несколько дней на квартире Жени, одной из «штанов», втроём они не бухали и не дули, но домой Лёша вернулся отдохнувшим. Тогда он ещё больше убедился в истинности своей теории.

— Что делал сегодня?

— Погулял с Мариной, потом посмотрел фильм и пошёл к тебе. Ничего особенного, всё как всегда.

— Вы вообще с Валей забили на всякие тусы. Чувак, вечером сходить в гараж дунуть, это не туса. Раньше все каждую неделю собирались, шли в клуб, бухали.

— Тебе надо бабу найти, ныть перестанешь.

— Я ною? Да ты вспомни, какие мегабухачи устраивали. Вот тогда было весело, все были такие простые, а сейчас ты заметил, что Валя каким-то пафосным стал?

— Пафосным? Не знаю. Да, он, конечно, загоняет в последнее время. Дуть с нами не ходит, может, тебя именно это обижает?

— Я хочу, чтобы как раньше, когда все собирались, никого не надо было уламывать, чтобы не было напрягов.

— Забей, сейчас придём на стройку, выпьешь водочки, и все твои грустные мысли исчезнут, — Потапыч набрал номер на мобильнике. — Ало, мам, я буду часа через три-четыре, можешь мне приготовить к этому времени яйцо и чай? Да, чай.

Увещевания Потапыча присмирили Лёшу, он разнежился и приготовился к хорошему времяпрепровождению. Осталось только заставить не выпендриваться Валю, и будет полный порядок.

Валя ждал возле «Пятачка» — магазина промтоваров и еды. «Пятачок» был их отправной точкой в еженедельном походе на стройку. Эти походы так воодушевляли Лёшу, что однажды вдохновили на сочинение песенки:

Магазин «Пятачок», вниз по горке.

Мы идём, будем пить мы на стройке.

— Ну что, куда двинем? — Валя сложил руки на груди — крепкая закрытая стойка. Он принимал вызов.

— На стройку, как обычно, — Лёша для начала атаковал слабенько.

— Мы каждый раз туда ходим, может, попробуем что-нибудь другое? — мягкая попытка контратаки, Лёша начал ощущать преимущество.

— Чел, хватит выпендриваться, каждый раз туда ходим и норм. Все вместе. Не иди против коллектива. Все хотят идти на стройку.

— Сидеть там как какие-то обрыганы и водку пить из стаканчиков?

— Ты сам всегда сидел как обрыган и ничего. Чел, идут все — значит идут все!

— Ну… да. Ладно, погнали, — капитуляция, против большинства Валя не мог пойти.

Он говорил деловым тоном, и такой тон с недавних пор стал раздражать Лёшу. Будто Валя им всем тут одолжение делал. Лёша взглянул на Потапыча, как бы говоря — вот теперь ты убедился? Потапыч не убедился, он вообще не понял подоплёки разговора.

— Или, может, мы всё-таки пойдём в какой-нибудь паб? Я знаю отличный паб в центре, там делают самые вкусные бургеры.

Подоспели Настя и Женя, одиннадцатиклассницы, которых прозвали «штаны», потому что они никогда не разлучались. Раздалось радостное их щебетание и возгласы приветствий. Начались обнимания, и никто уже не обращал внимания на Валю с его пабом.

Скинулись на водку, стаканчики, закусочку и запивончик. Заброшенная двухэтажная стройка громоздкой мрачной тенью возвышалась во дворах среди «хрущёвок». Даже старожилы позабыли, какое сооружение тут возводили.

— А если менты? — натянуто спросил Валя.

— Да, вот менты будут по заброшкам ходить, конечно, — откликнулся Потапыч. — Забей, просто отдадим им одну бутылку, у нас всё равно больше нечего взять.

— Ещё на эту бутылку и посадят, — пропищал Валя, но никто его не услышал — компания уже лезла через дыру в заборе.

«Штаны» на каблуках шагали среди кирпичей, кустарников, дыр и ям, покачивались, расставив руки, словно канатоходцы. К стенам невозможно было подойти — пахло мочой, и компания, как и прежде, расположилась на парапете хорошо проветриваемой площадки. Потапыч мигом занял свой трон — обшарпанное кресло, притащенное сюда бомжами. В кресле он сидел, по-царски расставив ноги. Потапыча давно нарекли королём стройки, и свои королевские обязанности он исполнял добросовестно — разливал по стаканчикам водку, отмеряя каждому его долю, и мог кого-то поощрить, а кого-то обделить. Отмерял долю на глаз, но всегда до капельки точно. «Рука набитая», — гордо восклицал Король и был очень собой доволен.

«А как бы Варвара ко всему этому отнеслась?» — подумал Валя. Образ Варвары никак не вязался со стройкой, безнадёжной и быдловатой. Стройка вселяла в Трухова ощущение нечистоты, и он чувствовал — Варвара способна нечистоту вытравить и посеять чистое, здоровое зерно.

Все трое, Лёша, Потапыч и Валя, учились на судовых электромехаников, но Лёша и Потапыч, прежде чем поступить в университет, одиннадцать лет провели в одном классе. Школу они окончили крепкими друзьями. На выпускном оба нажрались и, стоя на карачках на пристани, блевали в море. «Ничто так не скрепляет дружбу, как совместное блевание» — резюмировал Потапыч итоги выпускного.

Валя прицепился к ним уже в универе. В первую неделю учёбы он ходил как заблудившийся, с ужасом и отвращением глядя на одногруппников. Потом стал ходить за Лёшей и Потапычем. Поначалу преследовал их молча — то за одну парту с ними сядет, то окажется рядом в очереди в буфете. Постепенно разговорились, и Лёша втянул Валю в тусу, которую в то время сколачивал. Тогда к ним присоединились и Женя с Настей.

Вале нравилось в тусе. С ребятами время проходило весело и беззаботно, и он наслаждался новым явлением в своей жизни. Пили до утраты равновесия, и порой Настя бежала домой за палаткой, которую ставили на стройке и спали там, пока не выветрится алкоголь. Все три года Лёша держал роль заводилы, и как обиду воспринимал всякую попытку идти поперёк веселья и отличного досуга — туса стала его вотчиной, в которой меньшинство должно было подчиняться воле большинства (а воля большинства часто отожествлялось с мнением самого Лёши).

Ни Лёша, ни Потапыч никогда бы себе не признались, что Валя для них так и остался мальчиком, молчаливо преследовавшим их на студенческих переменах — не больше. И Валя кусочком сознания понимал, что он среди тусы пришлый. Это противоречие особенно усилилось, когда Лёша с Потапычем перешли на траву.

Уже не стройка стала главенствующей, а Лёшин гараж, где всегда наготове стоял «мокрый». Выкуривали раз за разом всё больше и больше, запивали пивом, и обкуренные, никого не стесняясь, танцевали на линии гаражного кооператива под музыку автомобильного магнитофона, пока разряжался аккумулятор Лёшиной Славуты. Апогеем стал Хэллоуин, когда накурились до того, что стянули с себя штаны с трусами и голозадыми дикарями дёргались под оглушающий ритм песен. «Хорошо, хоть друг друга не перетрахали», — резюмировал итоги вечера Потапыч.

После того раза Валю и переклинило. Словно он выкурил много-много травы, и его вштырило так, что он превратился в жителя другой страны, а Лёша, Потапыч, тусы, стройка и гараж — всё это оказалось чужой непонятной культурой. Валя траву больше не курил, и стал задумываться о том, зачем он ходит с тусой гулять, и нужны ли ему такие прогулки, но продолжал ходить по инерции — ничего другого в его жизни не имелось. Лёша и Потапыч не знали, о чём он думает, и какие чувства испытывает, и не хотели узнать, а если бы и узнали, то всё равно не поняли бы ни Валины мысли, ни его чувства. И сегодня на стройке никто не интересовался, чего ему хочется и каково ему быть здесь.

— Я, короче, скоро в рейс уйду, — проговорил Лёша сокровенное своё желание, о котором долго не рассказывал, не желая спугнуть удачу.

— Ага, всё время, что ты в универе, тебя это не колышило, а сейчас ты собрался в рейс. Всё, поезд ушёл, мало кому удаётся на четвёртом курсе уйти в море, — ответил Потапыч.

— Да всё реально, я тебе отвечаю. У меня уже всё разрулено. Я Бушуева разрулил.

— И когда уходишь? — спросила Настя.

— В конце августа.

— Вот это заслуживает морской пятюни, — воскликнул Потапыч.

Лёша надул щёки, лицо его сделалось притворно-серьёзным, он замахнулся пятернёй, и Потапыч замахнулся пятернёй, и смачный шлепок прозвенел в глухих стенах стройки, и туса охотно выпила за тех, кто в море.

— Ты прикинь, какие могут случиться в рейсе истории, — раскраснелся Лёша от выпитой водки, а ещё от радости за себя и за свой будущий рейс. — Столько всего можно будет рассказывать, мир посмотреть. Представь, вот мы сорокалетние мужики сидим с будущими корешами, и каждый рассказывает как он в молодости тусил, баб трахал. — Он уставился на Потапыча. — А ты что будешь рассказывать? Как дома кино чёрно-белое смотрел?

— Ничё не знаю, — развалился в кресле Потапыч. — Пойду на завод работать. Буду как настоящий мужик.

— Никуда ты не пойдёшь, тебе жопу свою вынести из дома лень.

— Похер. Нам не пора идти в «гараж»?

— Вы дуть собрались? — полюбопытствовала Женя.

— Что мы ещё можем делать вечером на стройке? Только бухать и дуть, — и без того излишне громкое восклицание Потапыча стены стройки усилили эхом.

Поднялись на второй этаж. Посреди комнаты на постаменте из кирпичей стоял «мокрый», до краёв наполненный серой мутной водицей.

— Праздничный стол накрыт, — торжественно продекларировал Потапыч, и Лёша согнулся от хохота.

— Вы из этого собрались дуть? — поморщился Валя. — Это ж для бомжей.

— Да, вот бомжи покупают у барыг траву, а потом идут сюда дуть, конечно, — продолжал угорать Потапыч. — Это оставили для нас такие же простые парни, как и мы. Простые парни, которые вечерами приходят сюда опустить баночку другую. Но пора начинать. Во, смотри, этот напёрсток зеки делали.

В пальцах он крутил напёрсток, вмонтированный в деревянный цилиндр, на котором тюремные мастера выжгли тузы всех мастей.

— Реально зеки? — удивилась Настя.

— А то, это нам с Тихоном один алкаш подарил, он говорил, что сидел и был весь в наколках. — Потапыч обратился к Лёше. — Пока я приготовлю, расскажи девушкам про своё вчерашнее приключение.

— Ты расскажи, а я приготовлю, — Леша взял из его рук напёрсток и принялся зубочисткой отчищать дырочки от пепла.

— Короче, пошли мы вчера в гараж, для начала взяли по нольпятки пива, побазарили о былом, пиво было нормальное, не «Черниговское», но норм, а вот трава полный отстой.

— Да норм трава была, — откликнулся Лёша. Он уже устроил напёрсток на горлышко бутылки и насыпал в него зелёные крупицы и веточки.

— Не гони, она была горькая и не вставляла. Ну тебя конечно вставило! Так вот, идём по домам, было уже часов одиннадцать, и тут нам навстречу, шатаясь, идёт женщина, ей было где-то лет тридцать.

— Двадцать пять!

— Утешай себя, мальчик. Короче, она угашенная просто в хлам, в такую гавнину, что я ещё никогда не видел. Слово за слово, представилась она Анжелой, начала нести какой-то бред, я быстро пошёл вперёд, мало ли что, поехавшая какая-нибудь, а когда вернулся за Лёшей, смотрю — он её уже трахает. Под забором детского садика лежит на ней, и только белая задница светится.

— Подожди, ты, что бомжиху трахнул? — Валя во все глаза вылупился на Лёшу.

— Ну, одета она была прилично, и ещё я её кошелёк подобрал, там всякие кредитки были, визитки, так что вряд ли это бомжиха, — ответил Потапыч, увлёкшись рассказом.

— Чел, это жесть. Ты не боишься что-то подхватить? — Валя сделал несколько шагов подальше от тусы.

— Что, например? — невозмутимо спросил Лёша.

— СПИД, например.

— А, — крякнул он и рядом с Потапычем присел на корточки. Потапыч зажигалкой подпалил траву в напёрстке, приподнял верх «мокрого», и Лёша втянул из горлышка дым.

Вскоре спустились на первый этаж и продолжили пить водку. Вдруг в отдалении мелькнул луч фонарика. Валя перепугался.

— Пошли отсюда.

— Подожди, это могут быть и не менты, — проговорила Женя.

Туса замерла и следила, как луч хаотично скользит в темноте. Долетали звуки шагов, скрип мусора и камней, что-то стукнуло, раздался звонкий мат, и Валя рванул так, что только пятки сверкали в темноте. Перед тусой возник молодой мужик с одутловатым грязным лицом.

— Пацаны, тут где-то «мокрый» был.

— На втором этаже, — хором ответила компания и засмеялась.

Появление мужика и лёгкий адреналин как бы вдохнули новую силу в пьянку. Пришлось бежать ещё за бутылкой. Лёша был счастлив. Домой он вернулся за полночь. В комнате на кровати спала мама, а на диване сидела бабушка и в густой темноте напоминала призрачную тень.

— Сыночек, ты вернулся.

— Да, да, ба, спи давай, — прошептан он, и услышал как с кровати доносится тяжёлый храп.

Медленно двинулся к своей комнате, нащупывая пьяными ногами пол. Накуренные мозги пытались отыскать дверь.

— Сыночек, — звучал жалобный стон.

Напротив бабушкиных икон Лёша замер. Темно, но он увидел — с иконы глядела смерть. В капюшоне, с оскаленным черепом и косой. Самая настоящая смерть. И когда он лёг в постель и укрылся одеялом, усталость обрушились на него, та самая усталость, от которой он никак не мог избавиться.

Глава четвёртая

В не столь давние времена Варвара Подьячная была активисткой «Молодых регионов», агитировала за Януковича и ходила, закутавшись в Украинский флаг, пела с особой страстью Украинский гимн, а в её комнате висела карта любимой страны, на которой по бокам красовались большой герб, малый герб, и даже портрет Тараса Шевченко, хмуро глядевшего на бурную общественную жизнь Варвары. Однако пришёл 2014 год, и карта Украины неведомо как исчезла, а на её месте появилось широкое изображение бескрайней Российской Федерации.

Опыт работы в «Молодых регионах» не прошёл для Варвары даром. Уже в новой стране девушка вступила в ряды «Волонтёров нашей Победы», где проявила себя с лучших сторон. Именно Варвара стала генератором идей для мероприятий — квесты, флешмобы, патриотические акции, воображение её не знало усталости. Она всеми правдами и неправдами старалась укрепиться в организации.

Корпус волонтёров создавался к 70-летию Победы в Великой Отечественной войне. После юбилея организация стала работать на постоянной основе под опекой Департамента по делам молодёжи и спорта. В Департаменте расширялся штат, им нужен был человек, который бы курировал всё волонтёрское направление в Севастополе, и если хорошенько подумать — кому как не Варваре получить эту должность? Выпускница МГУ, активистка-общественница, пассионарий, для полной красоты ей не хватало только стать руководителем какой-нибудь молодёжной организации. Но Варвара над этим работала.

У всех общественных организаций есть одна общая проблема — некому бесплатно их мероприятия фотографировать. Так было и у волонтёров, пока, неожиданно, Варвара не встретила на раскопках Валю Трухова. Бескорыстного фотографа она вознамерилась взять в оборот. У этого экземпляра имелся и собственный фотоаппарат, солидная машина, выдающая качественные снимки, и Варвара надеялась, что из юноши может получиться ценный участник волонтёрского движения. А Валя вдруг сам пригласил девушку в паб с названием «Зер Гуд», и поклялся что в пабе «Зер Гуд» наливают самое лучшее крафтовое пиво и делают самые вкусные бургеры.

За барной стойкой их встретил парень с тюбетейкой на макушке и с широкой, ровно подстриженной, точно ландшафтный куст, бородой. Он протянул руку Трухову, и Трухов охотно откликнулся на рукопожатие. Вале было хорошо в пабе, он чувствовал себя здесь комфортно. Парень на кранах всячески угождал ему — то совет подбросит в выборе пива, то польстит ненавязчиво. Можно нежиться в уютной атмосфере, слушать виниловые пластинки Deep Purple и Uriah Heep, и жевать самый вкусный бургер.

Сегодня бородатый парень разливал пиво со вкусом кокоса, со вкусом томата, и ещё множество всякой всячины, и Валя терялся в выборе.

— Можно мне кофе. Крепкого, — попросила Варвара.

— Ты точно не хочешь? Это действительно очень вкусно.

— Я предпочитаю кофе, пусть голова быстрее работает. От пива она работать быстрее не будет.

— Я тебе советую заказать здесь кесадилью с курицей, это просто божественно.

— Не люблю все эти бургеры, как-то это не солидно.

— Хм, почему несолидно?

— У меня это ассоциируется с макдональдсом, ты понимаешь, с забегаловкой, короче с фастфудом. Можешь себе представить, чтобы какой-нибудь депутат или большой чиновник шёл обедать в фастфуд? Должен быть уровень, планка, которой надо соответствовать.

— Ну, тут достойное заведение, меня всё устраивает.

— Да, но я говорю о каких-то внутренних критериях. В первую очередь для самого себя. Знаешь про ведро с крабами? Когда один краб пытается вылезти из ведра, все другие тянут его вниз. Вот те, кто тянет тебя вниз, для таких и существует фастфуд. А ты должен соответствовать чему-то более солидному. Быдло пусть питается в макдональдсе.

Валя подумал о стройке, Лёше и Потапыче. И про гараж подумал. Вспомнил отвратный день, когда отмечали Хэллоуин и танцевали со спущенными штанами. Вспомнил, как в последний раз его чуть ли не силком потащили на стройку — как в помоях вымазали. Видимо, настало время пообещать себе — никто больше не будет тащить его вниз.

— Как так получилось, что ты пошёл учиться на электромеханика? — Варвара внимательно изучила внешность Трухова и в миленькой детской рожице не увидела ничего морского.

— Надо было куда-то поступать, — Валя пожал плечами, как бы говоря — дела давние, нет смысла ворошить их, да и что сделано, то сделано.

— Тебе нравится учиться?

— Такой зашквар. Преподы просто старые маразматики, а молодых за деньги можно разрулить. Все стенды, оборудование совковое, раздолбанное, толком вообще ничему не учат, всем на всё плевать.

Валя отхлебнул пиво, а Варвара взяла его стакан и отхлебнула следом.

— Странный вкус, кокоса совсем не чувствуется. Но почему именно электромеханика? Ты ведь никогда не планировал ходить в моря?

— Там был очень маленький конкурс для бюджета. Меньше только на каком-нибудь автотранспорте. Но это совсем зашквар, этот автотранспорт. Морской факультет всё-таки престижнее звучит. А поступать надо было, тогда на Украине ещё был обязательный призыв в армию.

— И что ты планируешь делать?

— Я на вторую вышку пойду, на экономиста, но только не здесь, — Валя рассёк рукой воздух, будто отрезая себя от того, что именовал «здесь». — Я смотрел на ютубе топ университетов Европы, и у меня бомбило просто от того где я учусь.

— У нас в МГУ вроде бы ещё нормально. Но, наверное, такое везде.

— Знаешь, меня бесит этот полный беспредел. Я сюда на топике ехал, и попросил у водилы билет, он говорит, что билеты не выдаёт. Ты ведь понимаешь, что половину выручки они кладут себе в карман? Вот как ты посчитаешь, сколько пассажиров он перевёз и сколько заработал? И никакого контроля. Вот был бы безналичный расчёт в транспорте, но о таком даже думать страшно в нашем колхозе.

— Людям то же надо как-то зарабатывать. Каждый крутится как может, незачем судить людей за то, что они хитрят, чтобы положить что-нибудь себе в карман. Я могу это понять.

— Но почему мои деньги должны идти какому-то водиле?

Варвара не ответила, она решила пресечь непонятный спор, и перейти к делу. Распахнутыми глазами она глядела на Валю, рассматривая нежные черты его лица. Особенно её восхищали ресницы — пышные и длинные, всякая девушка хотела бы иметь такие. «Интересно, а покрасься он в блондина? Ему бы, наверно, подошло», — представляла Варвара.

— Слушай, я хотела попросить тебя об одной просьбе. Это насчёт волонтёров, там сейчас такая тема намечается. В общем, у нас в конце месяца отчётно-выборная конференция. Это выборы городского комитета и его председателя. Я там коалицию создаю, которая бы меня поддержала. Я боюсь, может просто не хватить голосов.

— А сейчас председатель вон тот парень с маленькой головой и большими бицепсами?

— Женя, да. Но он никакой. Он хороший парень, но не справляется с вверенными ему обязанностями. Приём минимальный, мероприятия проводятся плохо. А я знаю, как развить такую организацию, опыт у меня большой. Только боюсь, не все меня поддержат.

— Зачем вообще это военно-патриотическое воспитание? Мы с кем-то воевать собрались?

— У нас патриотическая организация, и очень широкий спектр деятельности. Мы сохраняем память о великой победе, это важно для всех нас, для всего нашего общества. Мы не должны забывать подвиги наших предков, или позволить кому-то их переписать.

— Это всё я уже слышал, я хочу знать, что ты сама об этом думаешь.

Варвара замолкла. На секунду растерялась, а потом машинально вновь сосредоточилась на разговоре. Она увидела — в детском личике Трухова теперь проглядывали грубые мужицкие черты. Такой Валя ей понравился.

— Наверное, есть какие-то святыни, о которых нельзя говорить легкомысленно. Они могут звучать пафосно, но это то, что скрепляет наше общество, помогает жить дальше и строить честную, справедливую страну.

«Надо запомнить: скрепляет наше общество, помогает строить честную, справедливую страну, — подумала Варвара, — сказать на каком-нибудь мероприятии».

— Ты поможешь? Это очень важно для меня.

— Помочь как?

— У нас хромает приём. У каждого волонтёра задание — привести в организацию друга. Так устроена система — привёл в организацию друга, тебе плюсик за активность. Главное проявлять активность!

— И скольких ты уже привела?

— Ну, да, ты не первый. Но у тебя есть фотоаппарат, и ты хорошо фотографируешь. А в городском комитете нужен фотограф и руководитель пресс-службы по совместительству.

— Я должен чем-то руководить?

— Руководить всем буду я.

— А если человек не хочет к вам вступать?

— Хочет. Я по глазам вижу, что хочет. Вижу, как ты на меня смотришь.

Валя смутился. Неужели он выдал себя?

— Вступи в организацию, пофотографируй несколько мероприятий, прояви себя как активист, потом тебя изберут в городской комитет, и ты за меня проголосуешь.

— А других людей нельзя найти? Я не совсем понимаю, зачем вести человека со стороны, если можно договориться со своими.

— А если нельзя? Это как в политике, есть две противоборствующие силы. Я прошу тебя встать на мою сторону.

— Ладно, обещаю помочь, — улыбнулся Валя. Он не сильно задумывался над ответом.

— Чем у тебя родители занимаются? — спросила Варвара.

— Отец стоматолог, но он в Одессе живёт.

— Ездишь к нему? — Валя услышал, как в голосе Варвары дрогнуло сопереживание.

— До референдума постоянно ездил. А теперь даже не знаю что там с этой границей. Люди ездят, но мне как-то стрёмно. И реже мы стали созваниваться что ли.

«Зачем я ей это сказал? Жалость к себе вызвать? А, может, и правда хочется поделиться?», — встревожился Валя.

— Мы как-то с ним на охоту ездили под Одессу.

— Ого, на охоту. Это так по-мужски.

— Охотились на фазанов. Отец учил меня стрелять, правильно целиться, спускать курок. Помню потом звон сильный стоял в ушах. Отдача била в плечо, и плечо побаливало.

В тот день Валю подстёгивал порыв безудержной смелости, и лишала всех мыслей олимпийская жажда борьбы — вперёд, бить фазанов. Но стоило Вале увидеть убитых им зверюшек, как кровожадность забурлила в его душе. Он ужаснулся этому чувству, ужаснулся себе самому. Ночью он плакал безутешно. На всхлипы пришёл отец и долго успокаивал сына, и они заснули в обнимку, и никакие ужасы Валю больше не тревожили.

— Тогда у меня было такое ощущение, не знаю…

— Что ты сопричастен с чем-то.

— Да. Да, как ты сказала — сопричастен.

— С чем-то таким далёким, но родным. Как будто ты когда-то в детстве так же с отцом охотился.

— Да. Это очень точно. Как будто это уже было в детстве. Родное такое.

— А здесь, в Крыму, ты ощущаешь сопричастность с чем-то подобным?

— Наверное, ощущаю. Я не знаю.

— Это очень хорошо, когда с отцом близкие отношения. Я рада за тебя. А мама? Тоже в Одессе?

— Они в разводе давно. Отчим капитан дальнего плавания, он мне квартиру купил, денег даёт, и теперь они с мамой вдвоём живут.

— Вы не общаетесь? Просто ты так это сказал.

— Нет, общаемся. Она-то здесь живёт.

— Капитан дальнего плавания — неслабо. А отец хорошо зарабатывает? У стоматологов должен быть приличный оклад.

— Я никогда не интересовался. Он несколько лет назад дачу вроде бы себе купил.

— Большую?

— Не знаю. Я там никогда не был. Не люблю такое. Предпочитаю цивилизацию, а не грядки копать.

После свидания с Варварой Валя вернулся домой на радостях. Вся жизнь его, и всё в ней казалось лёгким и простым. Он был воодушевлён встречей, воодушевлён общением с девушкой, которая стремится к чему-то грандиозному. А ночью ему приснился сон — Валя копает на 851-й батарее. Копает долго, уже с головой в землю ушёл. Вдруг лопата уткнулась во что-то мягкое, и Валя, упав на колени, принялся разгребать землю руками. Из земли открылось позеленевшее лицо — собственного отца раскопал Валя.

Глава пятая

Высоченный забор и ворота, от которых разило запахом железа и смазки, встретили Марину неприветливо, будто её и вовсе никто за воротами и забором не ждал. Она нажала кнопку звонка, и противный режущий звук задрожал где-то с той стороны.

— Привет, — проговорил вдруг появившийся Лёша. — Ты тоже к Бушуеву?

— Лабы сдать.

— Не знал, что он и у корабелов ведёт ещё.

Никто из них не обрадовался встрече. Злая с самого утра Марина стеснялась своего взлохмаченного вида, а Лёша хотел бы встретить её не здесь, а в каком-нибудь другом месте и при других обстоятельствах.

Открылись ворота, и студентов впустила крошечная женщина, закутанная в какие-то тряпки. Ни Марина, ни Лёша потом не могли вспомнить, как выглядело её лицо. Женщина, не сказав ни одного приветственного слова, пошла обратно к дому. Студенты увидели скудный огород и судовую рубку, обвешанную оранжевыми спасательными кругами. Марине понравилась рубка и понравилось, что рубка стоит посреди огорода совершенно неуместная.

— Чего смеёшься? — спросил Лёша.

— У него рубка в огороде.

— Бывает.

Марина зашагала к дому, переполненная дурным настроением. Тупость Лёши выбесила её. Как можно не восхищаться судовой рубкой посреди огорода?

Бушуев встретил студентов, стоя в дверном проёме. Он держался за вмонтированный в косяк поручень. Поручни были вмонтированы во все дверные косяки в доме, и Бушуев на слабых ногах передвигался из комнаты в комнату, хватаясь за эти поручни.

— Видели мою рубку? Товарищи по университету, когда приезжают, всегда там ночуют.

Добродушная, с хитрецой улыбка Бушуева и кислый запах еды в прихожей умиротворили Марину. Она обожала Бушуева. Она называла его Дядька Черномор. На каждой стене в его доме висели ракушки — огромные, с застывшими тонкими щупальцами, глубокими раковинами и твёрдыми, как камень панцирями. Ракушки привозили студенты из дальних странствий.

— Добрый день, Александр Александрович, мы вот пришли учиться. — Проговорил Лёша заискивающе, он ластился к преподавателю.

Фальшь его слов, и грубость, слышимая в этой фальши, покоробили Марину: «Почему он пришёл сюда и так ведёт себя с Бушуевым? Что он позволяет себе?»

Бушуев пригласил сесть за стол, и Марина первая протянула ему лабораторные. Ей хотелось показать Бушуеву, что он нужен своим студентам, не все студенты, такие как Лёша. Бушуев пробежал глазами лабы. Не вчитывался. Подмигнул и расписался на титульных листах. Марина надменно взглянула на Лёшу.

— Ну а ты с чем? — спросил Бушуев.

— Вот, вы обещали практику поставить, — Лёша протянул зачётку.

— Обещать, не значить жениться, — Бушуев снова подмигнул Марине. Внимательно изучил оценки в зачётке и молча, сделав строгое лицо, расписался.

— Тогда в рейс мы тебя отправляем?

Лёша кивнул.

— Иди сдавай медкомиссию, и если всё хорошо, можешь собирать вещи.

Сердце Лёши переполнилось здоровой удалью — вот теперь начнётся жизнь! И мускулы налились силой, и плечи непроизвольно расправились. Отныне он с Бушуевым наравне, и море ему по колено. Не зря он крутился вокруг преподавателя, выпячивая желание учиться и знать, ходил на каждую консультацию, требовал, чтобы Бушуев объяснил ту или иную тему, помог сделать лабораторную, даже если сам Лёша прекрасно понимал электротехнику или устройство асинхронных двигателей. Он рассылал анкеты в сотни крюингов и даже несколько раз мотался в Одессу на собеседования. Всё впустую. Анкеты терялись, о Лёше забывали. Пугали рассказы о баснословных взятках, которые нужно дать для ухода в рейс. Теперь он ликовал. Он требовал зависти к себе, ведь смог добиться того, что Валя и Потапыч добиться были не в состоянии.

Марина уловила энергию победителя, исходящую от него. Он мог быть доволен — Марина воспылала завистью. Она удивилась, ведь сквозь зависть проглядывало восхищение. Она способна восхищаться Лёшей теперь, когда узнала, что он готовится стать моряком и скоро прикоснётся к корабельной жизни. Море связывало этих двух людей, преподавателя и ученика, и Марина стала для них как будто чужая.

Когда студенты покинули дом Бушуева, Лёша проговорил:

— Странный дедушка. Он нам вечно какие-то безумные истории из своей жизни рассказывает.

— Он как-то рассказывал, якобы лёг он вечером отдыхать, и слышит — под окнами бомжи окопались: «Так я беру лимонку, кидаю в окно — и больше мне никто не мешал отдыхать».

Лёша стукнул себя ладонью по лбу.

— Вот-вот, и у меня такая же реакция, — рассмеялась Марина.

Они оказались возле Славуты. Лёша гордился четырёхколёсным чудом уже иностранного автопрома, на котором до сих пор висели украинские номера.

— Тебя подвести? — спросил он.

— А куда ты сейчас?

— В гараж собирался.

— Это где вы всегда траву курите?

— Ну да.

— А у тебя ещё осталось?

— Конечно.

Ехать к себе в гараж с чужой девушкой, курить с ней траву наедине — это Лёше нравилось. Возможность, пусть и несбыточная, связи между ними вызывала у него внутри щекотку. Он всегда твердил Потапычу, что тот не подходит для Марины. Ленивый и вялый характер друга не вклинивался в отчаянный, постоянно чего-то жаждущий характер Марины.

— Курила уже раньше? — спросил Лёша барским тоном.

— Нет, я такими вещами вообще не занимаюсь, это у вас с Потапычем привычка.

— Я тебя понял.

— Почему ты так разговариваешь с Бушуевым? Словно зад ему лижешь.

— Потому что мне надо свалить в рейс, а у Бушуева есть связи. И мне пофиг — лижешь, не лижешь, мне главное добиться.

— Надо? Почему так категорично?

— Меня ничего тут не держит. Я раньше думал — оставить на полгода друзей, мамку с бабушкой, и одному быть где-то в морях — как-то стрёмно. А потом стало так пофиг. Я не хочу в будущем жалеть, что моя молодость прошла уныло.

Марина поняла. Чувства его оказались близки ей. Она порой задумывалась — кто в дружбе Лёши и Потапыча главенствует, а кто ведомый? Видела — главный заводила Лёша, но и Потапыч сохранял за собой особую независимость. Марина порадовалась хорошей дружбе двух парней.

Гараж, куда они приехали, встревожил её. Он был так похож на гараж отца. Всё здесь голое, открытое, честное. Сладко попахивало бензином, и почему-то думалось, что запах исходит от разноцветных зажигалок, разбросанных на деревянном шатающемся столе. А воздух будто подёрнут машинным маслом, и кажется липким и блестящим в глубине гаража.

— А это что? — Марина вытаращила глаза на старенький «Иж», прислонённый к стенке. — Это твой?

— Мы давно с Потапычем купили, хотели отремонтировать, приделать коляску и поехать в Ялту прямо по трассе.

— И? Отремонтировали?

— Ну, он ездит.

— Неужели Потапыч тоже ремонтировал? — проговорила Марина задумчиво. Она не могла поверить, что у её парня хватило воли довести дело до конца.

Из-под стола Лёша достал «мокрый». Откуда-то вытащил заначку, развернул, и Марина увидела листовку «16 марта вместе с Россией».

— Интересно, а ты за то чтобы Крым оставался у хохлов или у России?

Он задумался. Незадолго до референдума, в один из мартовских вечеров, Лёша возвращался от Потапыча, как вдруг его остановила ватага бритоголовых парней, и один из них гаркнул:

— Слава Украине!

Лёша, оторопевший от навалившейся на него чужой ярости, не понимая, чего от него хотят, крякнул:

— Слава.

— Слава Украине!

Он в ответ бессознательно:

— Слава.

И смачный удар отправил его валяться на асфальт. Потом он сидел на бордюре, прижимал ладонью глаз, который разбухал и наливался жаром. Таким его нашёл патруль самообороны.

— Эй, — прикрикнул усатый дядька, — Что тут сидишь? Пьяный что ли?

Лёша вскочил и, раздирая глотку, провопил:

— Слава Украине!

— Эгэ, — опешил дядька, и взгляд его наполнился обжигающей ненавистью, — да у нас тут свидомый.

И Лёша опять распластался на асфальте теперь уже со вторым подбитым глазом.

— Крым для крымчан, — буркнул он в ответ. — Знаешь как?

— Конечно, — ответила Марина.

Он начал подбирать со стола зажигалки, чиркать ими и, наконец, нашёл работающую. Скомандовал:

— Давай, — и после того, как дело было сделано, потянул Марину в Славуту.

Она плюхнулась на переднее сиденье и принялась с интересом рассматривать вроде бы знакомое убранство машины.

— Ну как, ну как? — подпрыгивал Лёша на водительском сиденье, — вот щас будет, — и включил радио.

Заскрежетали гитарные рифы, громыхнул первобытный звук барабанов, подобно животному заорал певец: «Развлекайся, развлекайся, как можешь, развлеки себя сам, тебе никто не поможет». Лёша дёргался не в такт, дёргался абы как, точно припадочный, и Марина, извиваясь, подражала ему. Провалилась Марина в музыку, каждый удар барабана отражался в её сознании причудливым узором. Прекрасная музыка, лучшая музыка, такая интересная, такая неожиданная. Били барабаны, били гитары. Мощь! Марина трогала себя за бёдра, ласкала живот, и сорвала вдруг заколку, и волосы расплескались на плечи, на грудь.

Лёша опытный был — есть зазор, не самый пик, а где-то посерединке, когда полно сил, полно свободы и веселья. В этот зазор и надо творить всякую дичь. И он завёл мотор. Пора кататься!

— А этот? — Марина схватила друга за локоть, ткнула пальцем в мотоцикл, и Лёша, весело мыча, выскочил из машины.

Мотоцикл мчался по линиям гаражного кооператива. Марина сидела сзади, прижималась к Лёше, стягивала его живот руками. Скорость звенела в ушах, перед глазами мельтешило. Марина закрыла глаза, прижалась лицом к Лёшиной спине, и ей стало тепло. Невольно полезли мысли о Потапыче. Она явственно почувствовала доброту его, большую искреннюю доброту, и боль своего возлюбленного. Успокоилась душа. Внутренний мир Потапыча стал понятным — бери этот мир, примирись с ним. И там, на мотоцикле, среди скорости и дурмана, любовь Марины достигла зенита.

Лёша гнал всё быстрее и быстрее. От прикосновений девичьих рук становилось тесно. И казалось, чем выше скорость, тем сильнее нарастает внутри торжествующая похоть.

Не смог он затормозить, и на повороте вместе с девушкой выскользнул и повалился на асфальт. Придавленный мотоциклом глядел в падающее наркотическое небо, часто и неутомимо дышал. Повернул голову к Марине и в её расширенных блестящих зрачках увидел благодарность.

Глава шестая

Автовокзал гудел и дышал пылью. Автобусы заползали на площадь, вбирали в себя пассажиров и уползали прочь. Сновали туда-сюда граждане или стояли кучками, окружённые чемоданами и сумками как баррикадами. Среди автовокзального шума и человеческой суеты Марине до ужаса захотелось одиночества. Жизнь в общаге вымотала её. Они с подругой решили снять комнату, но достаточной суммы даже в складчину не набралось, и Марина ехала домой просить деньги у родителей. А просить деньги у родителей — болезненно для неё. Она и так слишком много им должна.

И с Потапычем разлучаться не хотелось. В последние месяцы их отношения окутывались некой двусмысленностью — вроде и есть Потапыч и Марина друг у друга, а вроде и нет. Но после её поездки в гараж двусмысленность исчезла, и отношения вернулись к истокам, к своему весёлому и непринуждённому течению. А как всё может измениться за две недели её отсутствия! И теперь она будет постоянно переживать: о Потапыче, о деньгах. А Марина надеялась, что приезд домой станет для неё отдыхом. Надеялась вновь побыть маленькой девочкой, для которой «мой дом — моя крепость».

Объявили посадку на автобус Севастополь-Черноморское. Потапыч потащил чемодан к перрону, Марина поковыляла следом. Перед прощаньем они долго и смачно целовались.

За автобусным окном лежала крымская степь, Марина смотрела в эту степь и думала — одно и то же, одно и то же — в рейс, скорее в рейс! Вот Лёше повезло, уже скоро он уйдёт в моря на целых полгода. Болело внутри от зависти. В который раз Марина пожалела, что не родилась мужчиной. «Главное чтобы это тебе в жизни пригодилось» — вспомнила она заповедь отца и поняла — родители не примут Потапыча, и ей будет стыдно перед ними за свою любовь и за потраченное время. А ведь она могла познакомиться с Лёшей раньше, и, возможно, тогда бы жизнь её пошла по-другому.

Может она влюбилась только потому, что оказалась совершенно одна в чужом городе? Тогда ещё не появились у неё друзья в универе, и Марина увязла в беспрерывной всепоглощающей тоске. Особенно ярко помнила, как ехала в Севастополь, где её ждала грязная неухоженная общага и дуры соседки, и ей хотелось выть на весь автобус. Потапыч встретил её на автовокзале поздно вечером, и Марина чуть не шлёпнулась перед ним на колени от благодарности — можно не торопиться в общагу, а гулять хоть до утра, обниматься и целоваться. Чтобы она тогда делала, если бы не Потапыч?

Была и другая проблема — Марина боялась забеременеть. Залёт — и мечты о море, о рейсе, о великих людях пойдут прахом. Её неугомонное сознание, встревоженное возможностью забеременеть, отметало всё лишнее и представляло только крупные и самые очевидные неприятности. Марина боялась потерять месячные и при задержке старалась успокоить себя — это из-за постоянного стресса или из-за вечных переездов туда-сюда: то в Севастополь, то в Черноморское — переезды могли сбить цикл, конечно же. Она изучала по интернету симптомы беременности, применяла симптомы на себя и пугалась того, как способно измениться её тело.

Мама как-то сказала дочери: «Знаешь, лучше быть одной». Признание матери поразило Марину. Она любила свою семью, любила жизнь, которую они вели втроём (Марина, отец Арлен и мама Наталья), любила свой дом и пгт Черноморское. Но однажды она поведала Потапычу:

— Отец очень долго изменял матери, когда я совсем маленькая была. Мама мне сама об этом рассказывала.

— Тебя это травмировало? Детская травма, типо того?

— Не это, а как бабушка отреагировала: «Выбрала, теперь терпи». Так и сказала — сама выбирала, теперь терпи. Как меня её слова возмутили. Неправильно терпеть. Неправильно. Хотя… уйди тогда мама, не было бы всего, что мы имеем сейчас. В общем — я не знаю.

Отца Марина не хотела винить, родная кровь всё оправдала, и она думала о его поступках, как о чем-то неизбежном, но в итоге преодолённом. Отца было за что уважать. Его работоспособность, усердие, упёртость восхищали дочь. Одарённый мастер, Арлен имел руки поистине умелые. Изучая, как отец работает, дочь хотела мастерить и чинить все вещи на свете. К нынешнему её приезду Арлен смастерил якорь — из дерева, покрытый лаком, размером с ладонь. Она решила, что как талисман возьмёт якорь обратно в Севастополь и никогда с ним не расстанется.

Сидя на кухне, в один из вечеров, Марина жаловалась отцу на учёбу:

— Все методички с ошибками, заниматься по ним невозможно. Я хочу уже закончить этот долбанный универ, меня всё в нём бесит.

— Тебе надо было на что-то другое поступать, ты же девочка. Я тебе с самого начала говорил, что девочке на твоей специальности не место.

— Да методички везде одинаковые. А там с бабами сидеть. Ты не представляешь, какие они дуры и шлюхи. Они даже не понимают, что остойчивость и устойчивость разные слова. Ты представляешь?

Арлен засмеялся, и Марина засмеялась вместе с ним. Пусть родители сегодня радуются! По приезду домой у неё разыгралось желание создавать повсюду уют.

— Закончила я свой курсач по судовой лебёдке, сошлись у меня расчёты. Препод сказал, что у меня талант.

— Я тебе такую лебёдку могу в гараже сделать на раз-два.

Вернулась из больницы, где работала, мама. Пахло от неё уличной жарой, а рыхлое уставшее лицо зарумянилось, повеселели глаза.

— Сейчас вы посмеётесь, — Наталья достала из холодильника кастрюлю сытного наваристого борща, разлила в три тарелки. — К нам на работе сегодня парня привезли с дезодорантом в одном месте.

— В жопе? — тело Арлена налилось энергией, и Марина поняла, что вот-вот раздастся громоподобный хохот, который сотрясёт их двухкомнатную квартирку.

— Ой, — Наталья укоризненно взглянула на мужа, поставила на стол тарелку с мягким и сладким хлебом. — Такой шариковый дезодорант, мы с девками усыкались, зачем он вообще его туда засунул.

Но хохот не сотряс квартирку. Арлен стал серьёзен и тоном сострадательным, и вместе с тем насыщенным трагической мудростью произнёс:

— Бедный же его отец, каково ему узнать такое о собственном сыне.

— Отец бледный весь стоял, на нём лица не было, нам так жалко его стало.

— Я бы своего сына убила за такое, — проговорила Марина. — Как можно так своего отца подставить?

— Мы ржали с девками, дезодорант себе в задницу засунуть, упаси боже, — Наталья выдохнула, расставила тарелки с подогретым в микроволновке борщом, и все трое принялись ужинать.

Марина наслаждалась семейным единением. Было в том вечере что-то крепкое, цементирующее. И в сердце девушки росло такое же крепкое чувство, она смирилась, и отдых, о котором мечтала перед приездом домой, случился с ней.

Но на следующий день, когда отец уехал на вахту, мама неожиданно обмолвилась о займе. Это был небольшой займ «до зарплаты» в какой-то мелкой кредитной организации. Марина поняла: никто денег ей для съёма комнаты не даст. Придётся возвращаться в общагу, и существование там будет тянуться, и тянуться, будет окутывать вязкой тоской. Марина пришла в бешенство: «Нахрен оно мне надо? Почему я не могу нормально жить? Почему одним всё, а другим ничего? Почему я родилась в каком-то задрипанном посёлке, в семье, где денег вечно не хватает?» Но тут же одёрнула себя, и ужас подкрался к ней: «Да что же я такое говорю?» Она поглядела на мать, такую усталую и несчастную, скорее всего недовольную своей жизнью, и слёзная жалость вскипела в Марине, и она почувствовала настоящее физическое родство с этой женщиной. Но удовлетворение не появилось, а было как на Братском кладбище — ожидание скорого краха.

— У соседей на даче я такой красивый цветок видела, — сказала Наталья. — Постоянно мимо на работу хожу и смотрю на этот цветок. Такой красивый. Выкопать чёль ночью.

— Пошли, выкопаем.

Марине до одури захотелось оказаться на чужой даче и выкопать чужой цветок.

— Не, — сказала мама. — Или пошли?

Дождались ночи, взяли из сарая лопату и потопали к дачам. Цветок рос на участке, обнесённом деревянным кольчатым забором, таким старым и гнилым, что зелёная краска на нём потрескалась, осыпалась, а то, что не осыпалось, можно было отцарапать ногтями. Забор тонул в перекрученных зарослях ежевики.

— У них нет собаки? — спросила Марина.

— Не знаю, — протяжно ответила мама. — Ой, а если у них собака?

Марина нашла место, где ежевика не так пышно росла и оглядела холодный участок. Сквозь темноту вырисовывались деревца, ещё не возмужалые, с тонкими нежными веточками, и серая коробка дома с безжизненными окнами.

— Нет, кажется, у них собаки, — Марину толкало вперёд сквозь заросли, будто стоит ей ступить на чужой огород, и станет она лучше и сильнее.

Начали карабкаться через забор и кусты. Зашуршала ежевика, колючками вонзилась в одежду. На Марину ни с того ни с сего напал смех и она сомкнула рот, надулась, покраснела и от избытка воздуха и смеха звонко крякнула.

— Ты чё? — Наталья вперилась глазами в дочь.

— Какой хернёй мы занимаемся, рассказать об этом кому-то, он бы с ума сошёл.

Мама фыркнула и махнула рукой.

Цветок рос на грядке между ползучей тыквой и мёртвым почерневшим миндалём. Марина не нашла в нём особой красоты, но сердце горело. Необходимо выкопать его и унести домой — вот варварство и хамство, и душа подпитывалась варварством и хамством. А хозяева? Что скажут они завтра утром? Поймут ли, кто их одурачил? «Это я сделала, вот она я, стою перед вами, а вы ничего не знаете, не знаете», — сжимая лопату, фантазировала Марина.

— Я уже решила, в какой горшок его поставлю.

Прежде чем воткнуть лопату под стебель, она огляделась. Огород замер в ночи, всё покоилось, и лишь хрупкие тени яблонек медленно вытягивались на стене дома, залитой молочным светом луны. Почудилось Марине, что далеко в темноту простирается голая, первобытная, ничейная земля, и что из темноты доносится пещерный вой — вой, возвещающий о свободе. Ведь если так легко выкопать чужой цветок, то что будет, если приложить больше усилий?

— Ну, копай, — заволновалась Наталья.

Марина выкопала цветок и спрятала в пакет. Дома она с гордостью установила его в керамический расписной горшок. Вылазка перетряхнула мысли, и в мыслях стало легко. Теперь Марина знала, куда ей двигаться дальше.

Глава седьмая

— Ты будешь продолжать со мной дружить, если узнаешь, что у меня СПИД? — спросил Лёша, переключая передачу Славуты.

— Мне пофиг, — ответил Потапыч.

Ехали на Лёшину дачу курить траву. Валя с ними не поехал.

— Видимо, свидание с Анжелой не прошло бесследно, — Потапыч улыбнулся и начал закручивать очередную самокрутку.

Да, свидание имело последствия — несколько дней назад Лёша обнаружил на головке члена маленькую язвочку.

— Я ещё ничего не знаю.

Он облазил весь интернет, изучая симптомы, и толком так и не понял — то ли ВИЧ у него, то ли сифилис. К врачу бы надо сходить, но страх мешал — страх перед открывшейся безумной болезнью. Страх узнать правду и осознать, что ничего уже нельзя изменить, ничего нельзя исправить. Лёша смотрел в интернете фотографии гниющих гениталий, и ему становилось жутко, он представлял, как будет гнить его тело.

На шранк, как при сифилисе, язвочка не была похожа — без чётких очертаний, бесформенная, а шранк, он круглый, ярко выраженный. Язвочка не чесалась, она молчаливо угнездилась, и даже не болела. Лёша думал, что вроде бы это и неплохо, и сперва утешал себя — раз не болит и не чешется, наверно, нестрашно. А потом прочитал: сифилисный шранк не должен зудеть. И вновь начали грызть сомнения. Тем более что язвочка время от времени меняла своё местоположение, увеличивалась или уменьшалась в размерах, одним словом вела себя странно и непредсказуемо. Лёша думал не только о сифилисе, он думал к тому же, что подцепил ВИЧ.

Тут с симптомами всё оказалось ещё запутаннее. Для обеих болезней подходили воспалённые лимфоузлы. Лёша часто, когда в туалет ходил или один оставался, ощупывал пах. Нашёл где там лимфоузлы — твёрденькие, и когда трогаешь их, шарики предательски елозят под кожей, словно в густой кашице. Но воспалены ли они? Никакого дискомфорта Лёша не испытывал.

Конец ознакомительного фрагмента.