Тень

Иван Филиппов, 2022

На тихой московской улице машина сбивает юную девушку Соню. Вопреки приказу начальства, найти убийцу пытается следователь Степа Корнеев, за что довольно быстро получает пулю в грудь. Но смерть для Степы – это только начало. Переступив границу между жизнью и смертью, он оказывается в причудливом мире Подмосковия, населенном неупокоенными душами. Здесь ждут решения своей участи москвичи (и гости столицы), погибшие, но оставшиеся без должного погребения. Оказавшись между жизнью и смертью, они живут в постоянно меняющемся подсознании древнего города. Убитые в чумных бунтах и войнах, казненные и замученные, погибшие случайно или по злому умыслу – все жители Подмосковия ждут конца времен. А вот у Степы есть шанс. Город чувствует опасность и помочь предотвратить беду может именно он. Степе предстоит найти загадочного злодея, замыслившего уничтожить Москву. Вот только справится ли он с задачей, ведь еще никогда угроза не была столь реальной… И готов ли Степа стать героем, ведь в мире живых, у него осталось одно незаконченное дело – найти убийцу Сони… Что он выберет: жажду возмездия или возможность предотвратить катастрофу?

Глава 1. Архангельск. 1988 год

Марина засмотрелась в окно. Первый раз за месяц выглянуло солнце, и видом из их кухни просто нельзя было не любоваться. Их скромный дом стоял на пригорке рядом с широкой рекой, впадающей в море, и из окна она видела ледяные просторы, укрытые снегом, которые так красиво окрашивало в розовый заходящее солнце.

Красота за окном так увлекла ее, что она порезалась об острый край консервной банки, которую взялась открывать. Кровь брызнула из пальца прямо в масляную сайру, и Марина тихонько выругалась. Едва слышно, чтобы дети не заметили. Они так чудесно играли. Точнее, играл маленький Степа: он представлял, будто перегоревший предохранитель, который папа вытащил из электрощитка, — это его ракета, и она отправляется в путешествие к Марсу. Танечка уютно устроилась на диване и, казалось, целиком ушла в «Волшебника Изумрудного города». Из-за большой книги торчали только ее ушки.

На секунду Марина почувствовала себя счастливой и залюбовалась своим внутренним состоянием, опять забыв про ужин. А забывать было нельзя — скоро вернется Витя… Марина вывалила сайру в кастрюлю с рисом и начала аккуратно перемешивать. Последние минуты перед Витиным приходом для нее всегда были временем максимального напряжения: какой он придет? Марина научилась определять степень опьянения мужа по его походке, по количеству попыток вставить ключ в замок, по тому, как он снимает куртку и какие первые слова произносит, войдя в дом.

Когда-то все было не так, когда-то жизнь Марины не была полна страхом. Витя был юным и подающим надежды художником, они жили в Ленинграде, куда Марина приехала учиться. Наверное, если бы она не уговорила его тогда переехать в Архангельск, жизнь их пошла бы иначе… Но нет. Марина одернула себя. Все было бы точно так же, только в других декорациях. Точно так же надежды, которые подавал Витя, разбились бы о его безнадежную посредственность. Его картины плохо продавались в Ленинграде, а в Архангельске ни он, ни уж тем более его художества оказались бы никому даже даром не нужны. Витя пошел на завод, и Марина на собственном опыте узнала, что нет ничего страшнее, чем художник, обнаруживший у себя отсутствие таланта. Образовавшуюся внутри себя пустоту Витя заполнял водкой. Сначала немного, а потом…

Марина услышала шаги. Неуверенной тяжелой походкой Витя брел от калитки к крыльцу. Устало вздохнула. Задержала дыхание, чтобы лучше услышать: первая попытка — Витя не попал даже в замочную скважину, просто ткнул ключом в дверь. Марина шепотом позвала Таню:

— Таня, бери Степу, и наверх.

Таня все сразу поняла, зажала книгу под мышкой и опустилась на колени рядом с братом. Степа не хотел идти, до старта ракеты оставалось время, а космодром из кубиков еще не был достроен. Таня шепнула что-то ласковое брату, и он обнял ее, разрешил поднять себя с пола и нежно прижался к старшей сестре. Дети убежали наверх, и Марина с удовлетворением услышала, как на щеколду закрылась дверь детской.

Витя одолел дверь с пятой попытки. Марина выдохнула и перекрестилась: главное, пережить вечер. Шатаясь, в кухню вошел Витя: большой, красномордый, дурно пахнущий рыбным заводом и с огромным синяком под глазом. Марина улыбнулась мужу:

— Мы тебя заждались, садись, сейчас будет готов ужин.

Не раздеваясь, Витя угрюмо посмотрел на стол и на рис с рыбой, перевел налитые кровью глаза на Марину.

— А че это ты лыбишься? Не видишь, беда у меня. Упал, глаз повредил. А ты улыбаешься?

Перепуганная Марина, уже осознавшая свою ошибку, бросилась к мужу.

— Дай я посмотрю, давай холодное приложим, и тебе легче станет. Давай я йодом помажу?

Вместо ответа Витя с размаху заехал Марине в челюсть. Она услышала, как хрустнул зуб. От страшного удара она свалилась под стол и больно ударилась об пол. Замерла.

— Будешь знать, как зубы свои скалить, сука.

Марина лежала на полу и думала: только бы пережить вечер, а завтра я уйду. Возьму детей и уйду.

Полицейский Ford Focus припарковался напротив арки пятиэтажного дома. Степа вылез с заднего сиденья, громко хлопнул дверью и моментально пожалел об этом. «Сейчас опять нудеть начнет», — думал Степа. Зажужжало, опускаясь, переднее стекло, и из окна высунулось хмурое лицо старшего лейтенанта Махмудова. Степа всегда подозревал, что Махмудов в полицию пошел именно потому, чтобы его наконец перестали останавливать на улицах. Встретив такое лицо, любой полицейский считал бы своим долгом сразу же волочь его в участок «до выяснения». На деле же Махмудов был полицейским вполне вменяемым, хотя и занудным.

— Корнеев, ну блять, ну сколько уже раз просил — не хлопай ты дверью так!

Степа буркнул в ответ что-то среднее между «да пошел ты нахуй» и «ладно, не буду» и махнул Махмудову рукой.

— Давай уже. Вечером увидимся.

Уж чего вовсе не хотелось Степе, так это выяснять отношения: только бы добраться до дома, переодеться, закончить последние дела и лечь. Просто лечь и лежать, ждать, пока пройдут выходные и начнется новая неделя, которая, возможно, будет хотя бы чуть-чуть лучше. Пройдя арку, Степа зашагал через двор к своему подъезду.

Осень еще по-настоящему не началась. Стояла та редкая погода, когда в Москве комфортно всем: и тем, кто бесконечно жалуется на страшную жару, и тем, кто вечно недоволен холодом. Солнце медленно садилось, и в сумерках город казался немножко волшебным. Даже его простой пятиэтажный дом выглядел как пряничный домик с венской открытки. Степа немного повеселел и прибавил шаг.

От выходных его отделяло последнее дело. То, что его начальник — полковник Моргунов — называл «возделыванием делянок». Заключалось оно в обходе разнообразных подотчетных заведений и сборе ежемесячной дани. Абонентской, так сказать, оплаты. По должности Степа уже перерос «делянки», но местный участковый был сотрудником одновременно и глупым, и жадным, и полковник передал это дело Степе. С одной стороны, он все-таки следователь, негоже ему такими делами заниматься, не по званию. С другой — Степа видел в приказе полковника знак определенного уважения. Степа Моргунова бесил. Ежедневно и бесконечно. Но сотрудником он был хорошим и, главное — в отличие от большинства своих коллег — не стеснялся спорить с начальством. Эту независимость, эту готовность к спору и ценил в нем Моргунов, уставший от бесконечного холуйства остальных подчиненных. Хотя это было лишь Степиным предположением. Вполне возможно, что делянки были просто наказанием за излишнюю Степину борзость. Как бы то ни было, Степа решил принять задание с достоинством и не жаловаться.

Открывая дверь в квартиру, Степа еще из прихожей услышал могучее кошачье мурчание. Это мейн-кун Васька, друг и соратник, вышел встречать его. Васька, если уж быть совсем честным, был единственным близким Степе человеком. Точнее, котом. Но воспринимал его Степа все равно как равного и отношения с ним очень ценил. Среди людей ему не нравился почти никто, годы службы и длительный опыт общения с самыми разными людьми окончательно разуверили Степу в человеческом роде, а вот коты его пока не подводили. Васька терся о Степины ноги и просил есть.

— Пошли поужинаем, — крикнул коту Степа, направляясь на кухню.

Три года назад, когда от Степы ушла жена, он научился готовить. Не обычное стереотипное «папа может», макароны с пельменями или яичницу, а по-настоящему готовить. Степа умел печь пироги, делать плов, он освоил десяток салатов, ни в одном из которых не было майонеза, а однажды сумел исполнить даже вполне съедобное харчо. В каком-то смысле такова была компенсация за обвинения в том, что он бессмысленный бытовой инвалид, которые на протяжении нескольких лет он слышал от своей «бывшей». Получалось смешно: после ее ухода Степа стал именно тем, кем она пыталась сделать его все эти годы, — самостоятельным мужчиной, способным заниматься домом. Степа гордился, хотя оценить его новые качества было совершенно некому. Ну, может быть, кроме Васьки.

Впрочем, сейчас у него не было сил, да и времени тоже. Готовить что-то второпях было совершенно бессмысленно, и Степа полез в шкаф за «дошиком». Великое все-таки изобретение человеческое, думал Степа, включая чайник. Заварив лапшу, он вышел на балкон и закурил. Мысли его непроизвольно сразу же переключились на события последней недели, и он помрачнел.

Степа не был хорошим полицейским и даже, по правде сказать, хорошим человеком. Однако ни то ни другое обстоятельство не мешало ему никогда ни в жизни, ни в работе. Он был в меру разумным, исполнительным и неамбициозным. С точки зрения его непосредственного начальника полковника Моргунова, если бы не Степин характер, так лучше следователя и придумать было нельзя. Когда дело нужно было вести честно, Степа справлялся. Никаких особенных детективных качеств у него не было, но он вцеплялся в поставленную задачу зубами и не отпускал, пока не находил какой-нибудь подходящий ответ. Если же полковнику необходимо было спустить дело на тормозах, замять или просто закрыть — никаких возражений от Степы он не слышал.

И все же у Степы, как и у любого живого человека, было слабое место. Моргунов привык к жадным следователям, к пьющим, к карьеристам, но такого, как Степа, он встретил впервые и был его особенностью сильно обеспокоен. Степа жалел девочек. Не просто жалел, он физически не мог пройти мимо ситуации, где жертва была женского пола. Если же речь шла о маленьких девочках, которых кто-то обидел, Степа срывался с катушек, и коллегам и начальству стоило большого труда привести его обратно в чувство.

Что-то случилось в прошлом со Степаном Корнеевым, размышлял про себя Моргунов. Какой-то особенный личный опыт двигал им. Других объяснений такому его поведению просто не было. Полковник обратился в отдел кадров, посмотрел личное дело, даже позвонил в Архангельск и поговорил с коллегами и начальством Степы по предыдущему месту службы, но ответа на загадку так и не нашел. В странной системе координат, в которой существовал Степа, можно было отпустить убийцу, взять деньги у наркоторговца и закрыть глаза на воровство. Но горе насильнику, встретившему Степу на своем пути! От греха подальше Моргунов старался держать хотя бы часть дел, связанных с изнасилованиями и домашними побоями, подальше от Степы. Что, правда, удавалось ему не всегда.

Сам Степа, наверное, тоже бы не смог дать внятный ответ на этот вопрос. Окружающий мир, думал Степа, жесток. Он знал это наверняка, он сам был частью жестокости этого мира. И в мире, полном жестокости, маленьким девочкам ее достается несоразмерно много. Пусть у Степы и не было убеждений, но где-то в глубине его потрепанного сердца жило чувство справедливости. Барыги и убийцы как-нибудь сами за себя постоят, а у маленьких девочек должен быть свой Степа. Если его не будет, то они останутся с миром один на один. И вот ровно из-за этого в понедельник и начались Степины неприятности.

Он доподлинно знал, что Моргунов лично и в крайне неуставной форме распорядился не пускать Степу на место ДТП в Сити. Но распоряжение где-то потерялось, кто-то забыл об этом Степе сказать, и в результате вызов получил именно он. Степа приехал туда еще до «Скорой», покуда двое сотрудников ДПС перекрывали улицу и огораживали место, где лежал труп девушки. Прибывший второй наряд ДПС подвез к месту преступления пойманного неподалеку таджика. Таджик что-то лепетал на своем языке и был смертельно напуган. Понять, что он имеет в виду, «не представлялось возможным», но зато Степины коллеги легко догадались, откуда он бежал — буквально в ста метрах за трупом девушки стояла брошенная поливалка. Приехавший на место происшествия Моргунов распорядился водителя поливалки паковать и оформлять. «Простое дело — зазевался, наехал, испугался сделанного и бросился бежать».

На этом-то история и могла закончиться, но Степе надо было обязательно влезть: за время своей службы он видел много погибших под колесами и, глядя на девушку, понимал: никакая поливалка задавить ее не могла. Впрочем, на открытый конфликт с начальником Степа тогда не решился. Во-первых, он был человеком импульсивным, но не сумасшедшим. Спорить со старшим на глазах дэпээсников не следовало, и Степа решил отложить разговор до утра. Во-вторых, к завтрашнему дню будут готовы результаты вскрытия, может быть, выяснятся еще какие-то детали. Мысль о том, что полковники вообще редко приезжают лично на место рядового ДТП, пришла в голову не сразу. А когда он задался таким вопросом, было уже поздно.

Но утром что-то пошло не так. За десять лет службы Степа никогда не видел Моргунова в подобном состоянии. Полковник кричал на него так, что слышно было этажом ниже. Он обещал выгнать Степу из органов и отправить его обратно в Архангельск. И это было самым малым из всего, что начальник сказал за закрытыми дверями кабинета. Моргунов категорически запретил Степе заниматься делом сбитой девушки. Запретил смотреть результаты вскрытия, данные с видеокамер, показания свидетелей; запретил даже приближаться к коллегам, которым было поручено вести дело. Разумеется, после этого Степа уже просто не мог удержаться.

Васька громко мяукнул, призывая хозяина обратно на кухню. Степа затушил бычок и пошел ужинать. Одной рукой он гладил кота, а другой отправлял вилкой остывшую лапшу себе в рот. Обычный пятничный вечер одинокого москвича. Степа выбросил контейнер от лапши и направился к двери.

— Скоро вернусь, не шали тут без меня. Как приду, кино посмотрим какое-нибудь.

Кот задумчиво уставился на человека и мяукнул. Подошел и потерся о ноги. На секунду Степе показалось, что Васька не хочет его отпускать, не хочет, чтобы он куда-то уходил. Странная мысль. Степа еще раз нежно потрепал зверя за ухом, запер дверь и сбежал по лестнице.

Свои пятничные обходы Степа всегда предпочитал начинать с посещения квартиры Прасковьи Михайловны. Интеллигентнейшая женщина, доктор филологических наук и профессор МГУ, Прасковья Михайловна вызывала у него симпатию и раздражение одновременно. С одной стороны, никто его так не обхаживал. Она усаживала его на кресло в гостиной, приносила ему чай и датское печенье на серебряном подносе, а перед уходом непременно предлагала рюмочку дорогого французского коньяка. А коньяк — это универсальный способ поправить даже самое хмурое настроение. С другой же стороны, ей всегда что-то было нужно от Степы, она видела в нем не человека, а ментовскую фуражку. Степу искренне бесила манера общения Прасковьи Михайловны, которая говорила так, будто на дворе 1913 год и она еще юная выпускница института благородных девиц.

Будучи еще очень молодой, буквально девочкой, Прасковья Михайловна удачно вышла замуж. Муж был старше ее на двадцать лет. С помощью хитроумной мошеннической схемы и выписанной из-под Вологды бабушки он сумел получить не один, а сразу два ордера на две квартиры и теперь комфортно жил в красивом старом доме рядом с парком. К тому же он очень любил спать с молодыми студентками, которых ему присылали на практику. Довольно скоро Прасковья Михайловна поняла, что идея двух больших квартир ей, несомненно, нравится, а вот с мужем надо что-то делать. В 1991 году она отравила его мышьяком, а тело закопала на их даче в Переделкино рядом с малиной.

Следователь безуспешно пытался успокоить рыдающую вдову, пришедшую к нему рассказать о пропавшем муже. Время было мутное, и много хороших людей пропадало, думал следователь. Мужа так и не нашли, а дела Прасковьи Михайловны пошли в гору. С наступлением в стране новой эры Прасковья Михайловна быстро сориентировалась: она выгнала семейную пару, которой долгие годы сдавала свою смежную квартиру, и прописала в ней сорок восемь граждан солнечного Таджикистана, из которых двадцать жили в квартире на постоянной основе. Визиты Степы были важны — он не только получал причитающиеся деньги, он должен был вселять в жильцов страх Божий.

Степа сидел в мягком кресле и слушал причитания Прасковьи Михайловны, жаловавшейся на всеобщее падение нравов, разгул содомии и прочие безобразия. Прасковья Михайловна переживала за Родину и никак не могла понять, почему же полиция предпринимает мало усилий для улучшения нравственного состояния общества. Степа лениво пил коньяк и кивал: непременно приложим больше усилий, вот сейчас допью и сразу же пойду прилагать. Слова хозяйки лениво текли вокруг него, как воды реки обтекают камень. Вот уже с обсуждения нравов общества в целом Прасковья Михайловна перешла к конкретной критике с воей миловидной соседки из семьдесят четвертой квартиры.

— Далеко за примерами ходить не надо! — воскликнула она, повышая голос. — Предложила ей георгиевскую ленточку в этом году повязать, так она отказалась! А еще учительница! — Прасковья Михайловна сделала паузу, ожидая от Степы каких-то слов поддержки, но тот лишь кивал, полностью погруженный в мысли. — Так вот, а на днях я ее встретила с двумя мужчинами. Молодыми такими, одетыми хорошо. Втроем к ней домой направлялись. Они шли предаваться свальному греху, помяните, Степан Викторович, мое слово!

Степа лениво перевел взгляд с опустевшей рюмки на Прасковью Михайловну. На него накатывала волна раздражения. Одно дело пустые разговоры о том, «как все плохо, в наши времена было лучше». К таким беседам Степа привык, и эмоций они уже больше никаких у него не вызывали. Но ему определенно показалось, что пожилая и неприятная профессор филологических наук хочет науськать его, Степу, на свою безобидную соседку, единственным очевидным грехом которой являлась трехкомнатная квартира по правую руку от квартиры Прасковьи Михайловны. Степа ни секунды не сомневался в том, что в недалеком прошлом, скажем, году в 1937-м, Прасковья Михайловна не преминула бы написать на соседку донос, а потом бы годами плела интриги, чтобы заполучить себе заветную жилплощадь. Настали времена, когда такая схема сработать никак не могла, что не мешало неприятной женщине истязать Степана.

Он выпрямился в кресле:

— Прасковья Михайловна, а можно еще коньячку?

Хозяйка замолчала и сердито посмотрела на Степана. Такая просьба была не просто нарушением сложившейся традиции, она была нарушением этикета, и Прасковья Михайловна этим обстоятельством была крайне недовольна. Однако виду она все же не подала, и вскоре Степа смаковал вторую стопку коньяка. Он понимал, что это его собственная вялая попытка как-то притупить те мрачные мысли, которые последние несколько дней мучили его. Ощущая на себе неприязненный взгляд, он торопливо допил коньяк и начал собираться. Прасковья Михайловна протянула ему пухлый конверт с пятитысячными и холодно пожала руку. За ним захлопнулась тяжелая стальная дверь, и он остался стоять на лестничной площадке старого дома в полном одиночестве.

Медленными шагами Степа пошел по лестнице вниз. Ему нравился этот дом, нравились гулкие лестницы и какой-то особенный запах, стоящий в подъезде. Он был уверен, что запахом дом обязан старому-старому лифту, скрипящему в шахте за допотопной железной дверью с ручкой. Когда-то Прасковья Михайловна объяснила ему, что раньше, до революции, на первом этаже дома размещались конюшни, и сейчас, спускаясь по лестнице, Степа думал: то есть если бы эти стены могли говорить, они бы заржали. Он улыбнулся собственной шутке, ускорил шаг и вышел на темный двор. Тренькнул телефон. Степа посмотрел на экран и удовлетворенно кивнул. Хозяин борделя в соседнем доме сообщал ему, что Степин визит на сей раз не потребуется, деньги ему домой принесет одна из девушек. Степе оставалось лично навестить всего одну «делянку». Он был рад, что идти в бордель сегодня не нужно. Даже в хорошем настроении это заведение нагоняло на него тоску.

Проблема Степы была не в отношении к борделям как таковым. Как одинокий мизантроп, Степа понимал и ценил труд честных работниц секс-индустрии и периодически пользовался их услугами. Недопонимание (если можно так сказать) вышло у Степы с хозяином конкретно этого заведения — коренным москвичом, тридцатипятилетним Кириллом. Первый приход к нему Степы Кирилл предложил ему отпраздновать с пятнадцатилетней украинской девочкой. «Свежачок! Пока никому не предлагал, вы первым будете», — хвастливо сказал Степе хозяин.

Другие девушки поначалу не понимали, как именно им поступить — звонить ли в полицию, учитывая всю скандальность ситуации? Вероятность того, что они смогут оттащить весьма крупного полицейского от Кирилла самостоятельно стремилась к нулю. Прибывшие Степины коллеги смогли оторвать его от еще живого тела коренного москвича и как-то убедить всех участников забыть произошедшее. Но отношения Степы и Кирилла (когда того наконец выписали из больницы после месяцев восстановительной терапии) с тех пор были крайне натянутыми.

Степе оставалось посетить лишь лабораторию узбекской преступной группировки, которую приютил администратор парка в подвале одного из служебных строений. Здание находилось буквально за углом от дома Прасковьи Михайловны и граничило с большим Лефортовским парком. Сама лаборатория находилась не в подвале, а еще глубже под землей — в одном из бомбоубежищ, выстроенных здесь во времена холодной войны. Степа под землю залезать не любил и спускался туда лишь однажды. Со старшим — узбеком Ботиром — они встречались наверху, на парковке. Всегда подтянутый и ухоженный, Ботир производил на Степу двойственное впечатление. Он относился к нему с безусловным уважением. Ботир говорил по-русски лучше, чем Степа, и два его образования — химический факультет Национального университета Узбекистана, а потом и МГУ — давали ему право смотреть сверху вниз на полицейского. Степа ценил прикладное образование, он не понимал, как именно помог диплом филолога, например, Прасковье Михайловне, но зато ясно видел пользу от дипломов для наркоторговца Ботира. С другой стороны, Ботир пугал Степу. Он догадывался, что молодой узбек пока находится лишь в самом начале своего криминального пути, и предполагал за ним серьезную дальнейшую карьеру. «Большим человеком будет», — думал Степа с уважением.

Однако сейчас мысли его были заняты другим. Шагая по темному пустому двору через арки в сторону лаборатории, Степа размышлял не про других, а про себя. Все отчетливее он понимал необходимость полной и безоговорочной капитуляции перед Моргуновым. Степа знал, что он страшно рискует, нарушая прямой приказ начальника «не соваться», но полагал, что годы верной службы все-таки дают ему право на некоторое полезное непослушание. Степа был уверен, что следствие идет категорически не в ту сторону и что он сможет помочь если не найти виновного, то хотя бы направить коллег куда надо. Второй их разговор с Моргуновым проходил также в его кабинете, но был коротким и тихим. Моргунов ровным и спокойным голосом сказал Степе, что делает ему последнее предупреждение и больше просить и приказывать не будет. Степа вышел из кабинета полковника в глубокой задумчивости.

Дело было в четверг. Всю пятницу Степа провел в тяжелых раздумьях: с одной стороны, он не мог взять и бросить дело, в которое искренне верил. Он видел «подозреваемого», которого держали в СИЗО и уже таскали в суд. Видел мать и сестру погибшей девочки. И проблема была даже не в том, что за смерть девушки сядет совершенно невиновный человек. До того таджика Степе не было ровно никакого дела. Его интересовало другое: убийца останется безнаказанным. С этим Степа смириться не желал. Но, видимо, именно это ему и придется сделать: пойти в понедельник к Моргунову с бутылкой и повиниться. С момента ДТП прошло уже больше двух недель, и Степа, при всем желании найти виновного, был уверен — сделать это пока просто невозможно. Ввязываться же в смертельный бой с хитрым полковником за нерешаемое дело было благородно, но очень глупо. Да. Так он и поступит.

Погруженный в свои мысли, Степа не заметил, как оказался на маленькой парковке. От парка и от соседнего двора ее отделяла высокая каменная стена. Парковка была совершенно пуста. В углу стояло невысокое строение, похожее на трансформаторную будку — это был вход в большой подвал, из которого через сложную систему подземных ходов можно было попасть в заброшенное бомбоубежище. Степа знал, что Ботир человек пунктуальный и долго себя ждать не заставит.

Практически сразу же дверь в подвал открылась, и появился Ботир. В белоснежной рубашке и строгих черных брюках, он выглядел как справный клерк, а не как московский барыга. Ботир был один, но Степа понимал — за дверью остались как минимум двое его подчиненных с автоматами, готовые в любую секунду прийти хозяину на помощь.

— Степан Викторович, добрый вечер, — вежливо приветствовал его Ботир, — ваш конверт.

Степа кивнул в ответ на приветствие и взял конверт. Никаких разговоров такие встречи не предполагали, говорить им было не о чем, и Степа собирался уже уйти, когда Ботир окликнул его опять.

— Степан Викторович, вы меня извините, но я вам по делу сказать кое-что хотел, — начал Ботир. — Мы с вами друг другу чужие люди, но я ценю ваше отношение. Понимаете, я с ментами много общаюсь, и мало кто со мной так вежливо разговаривает. Наверное, кому-то это покажется мелочью, но для меня в мире нет ничего важнее уважения, — он выждал паузу и продолжил: — Не знаю, что вы там такого на этой неделе сделали, но будьте осторожны. Нехорошие люди вами заинтересовались.

Степа с изумлением смотрел на Ботира. Ничего подобного во время их встреч прежде не случалось. Предупреждение Ботира звучало для Степы дико, ну кому он может понадобиться? С другой стороны, когда наркоторговец говорит «нехорошие люди», значит, эти люди действительно страшные? Чертовщина какая-то…

— Ботир… — Степа запнулся, неожиданно поняв, что даже представления не имеет, как его партнера зовут по батюшке. Видя его замешательство, Ботир махнул рукой: можно без отчеств. Степа продолжил: — Спасибо вам, конечно, за такие слова, буду иметь в виду. Может, вы хотя бы намекнете, что за люди? О чем вообще речь?

Ботир покачал головой, пожал Степину руку и исчез за тяжелой дверью. Степа остался на парковке один, в абсолютном замешательстве. «Ерунда какая-то», — думал Степа. Эта история раздразнила его, он не любил загадки. Поскорее бы уже день этот идиотский закончился. Степа закурил новую сигарету. До назначенной встречи с Махмудовым и Смирновым оставалось меньше получаса: Степа отдаст им конверты и пойдет домой, а Махмудов со Смирновым еще несколько часов будут кататься по разным округам и забирать такие же конверты у других полицейских.

Степа шел ко входу в парк. Было поздно, и ночные сторожа выгоняли из парка поздних посетителей: несколько мамочек торопливо прокатили мимо него свои коляски, прошла пара подростков, шумно обсуждающих что-то совершенно Степе неведомое, прошуршали смешные скотчтерьеры, которых на поводке вел хмурый грузный мужчина. Степа вошел в парк. Проехала пожилая женщина на электросамокате — она бесшумно вынырнула из темноты, и Степа от неожиданности шарахнулся в сторону.

Даже ночью в Москве всегда шумно. Город не спит, и редко случается, что, открыв окно, вы не услышите шума моторов или чьих-нибудь пьяных разговоров. Степа любил Лефортовский парк за его особую тишину. Он прошел по главной аллее всего несколько метров, а гул города стих совсем. Степу окутала тишина. Пустой парк тихо шуршал деревьями. И снова он поймал в воздухе ощущение чего-то волшебного, какого-то предчувствия. Даже его очерствевшая душа понимала: что-то должно случиться сегодня. Уже начали опадать листья, и Степа слышал, как в первых собранных кучах шебуршатся какие-то зверьки. Крысы, наверное, белки в этом парке почему-то не водились. Он быстрыми шагами шел через парк к большому стадиону, расположенному в другом конце, рядом с набережной Яузы.

Думать о работе больше не хотелось, и Степа попытался сосредоточиться на чем-то другом, но в голову все равно настойчиво лезли полковник Моргунов и предстоящий разговор. Степа с горечью сплюнул. Он уже дошел до уговоренного места. Парк был маленький. Когда-то Степа посчитал, что от ворот до ворот по главной аллее он проходит примерно за семь минут. «Ну вот, пришел раньше, теперь придется этих оленей тут еще ждать», — раздраженно подумал Степа и достал новую сигарету.

— Корнеев!

Степа обернулся. По траве в его сторону грузно шли Махмудов и Смирнов. В форме и с автоматами в полутьме парка они выглядели немного устрашающе. Смирнов дожевывал на ходу шаурму.

— Давно нас ждешь? — с набитым ртом поинтересовался Смирнов.

— Только подошел, — Степа протянул Смирнову конверты. — Ну, все, бывайте, мужики, меня дома кот ждет.

Смирнов усмехнулся.

— Странный ты человек, Корнеев. Нормальных людей дома семьи ждут, а тебя — кот.

Махмудов противно захихикал:

— Часики-то тикают, Корнеев, тик-так, тик-так…

Степе отчаянно хотелось домой, и он решил пропустить мимо ушей глупую шутку.

— До скорого.

Он повернулся, чтобы уйти, и увидел Махмудова. Толстоватый полицейский стоял прямо у него на пути и пристально смотрел на Степу. Уже и это было немного странно, но тут он разглядел деталь, еще сильнее его поразившую. В руках Махмудова было оружие — не его казенный автомат с потертым прикладом, а хищный пистолет-пулемет. Степе этот пистолет был знаком — «Аграм-2000», любимое в конце девяностых оружие у бандитских киллеров: не идеально — частые осечки, но дешевое и доступное, его в Москву с Балкан много привезли. Махмудов направил «Аграм» прямо на Степу.

— Ты, Корнеев, не обижайся. Я на тебя зла не держу, — хрипло сказал Махмудов и нажал на спусковой крючок.

Степа не сразу понял, что произошло. Наверное, здорово было бы сказать, что он ничего не почувствовал и смерть его была мгновенной, но это, к сожалению, было не так.

Степа почувствовал все: как первая пуля с силой ударила ему в грудь и пробила легкое, как вторая и третья (Махмудов не учел отдачу, и пистолет повело вверх) легли рядышком, разорвав горло. На грудь Степы хлынул водопад теплой артериальной крови. Он хотел что-то сказать, но вместо слов у него получилось странное то ли бульканье, то ли хрюканье. Падая на землю, Степа успел подумать: вот ведь какая глупость — последний мой ужин в жизни, а я доширак себе заварил. Даже осужденных на смерть богаче в последний путь провожают… Странная последняя мысль его погасла. Тело бесшумно рухнуло на листья.

Широко распахнутыми удивленными глазами смотрел в небо капитан Корнеев Степан Викторович, 1982 года рождения. Сверху в его глаза начал капать дождь. Волшебство закончилось, ледяным дождем в Москву пришла осень.

* * *

— Посвети мне, надо гильзы собрать, — раздался за Махмудовым спокойный и деловой голос Смирнова. Он прожевал наконец шаурму, вытер рукавом рот и опустился на колени рядом с трупом Степы.

— Нехорошо все-таки вышло, — начал Махмудов, когда Смирнов нашел последнюю гильзу и деловито засунул ее в пластиковый пакетик из-под шаурмы, в котором на дне, как обычно, осталось еще немного сока и крошек. — Неплохим человеком был.

— Да ты не думай так об этом. Ну да, нормальным был, но сказали сделать — надо, значит, сделать. Служба такая… — Смирнов поднялся с колен. — Жди меня тут, я до машины дойду.

Быстрыми шагами Смирнов пошел к боковой аллее, на которой стоял их Ford Focus. Оставшись наедине со Степой, Махмудов нервно закурил. Он дважды обошел вокруг трупа, потом схватил Степину руку и потащил его. Буквально в десяти метрах от места, где только что стоял Степа, была видна заваленная листьями крышка канализационного люка. После строительства Лефортовского тоннеля эта часть подземных коммуникаций больше не использовалась — ее увели еще глубже под землю. Именно к одному из оставшихся колодцев и тащил Махмудов тело Степы. Он достал из-за пазухи короткий лом и поддел крышку. Было похоже, что и он, и ушедший Смирнов отлично знали, что они делают. И давно все спланировали. Махмудов с трудом поднял тяжелую крышку и отбросил ее на траву. Затем подтащил Степино тело к колодцу и столкнул его вниз. Со дна колодца донесся глухой стук.

— Дебил, блять. Чурка ты тупая, как я его буду из колодца доставать? Я тебя просил его туда пихать? — вернувшийся Смирнов был в ярости. — Кислотой, мы ведь кислотой ему лицо залить должны были!

Только сейчас Махмудов вспомнил про эту часть плана. Не просто бросить в канализационный колодец, а предварительно изуродовать до неузнаваемости Степино лицо кислотой. В руках у Смирнова была закрытая пластиковая бутылка, которой он остервенело размахивал перед лицом Махмудова.

— Да забыл я, забыл, — начал оправдываться Махмудов. И сразу же перешел в контратаку: — Думаешь, легко близкого человека застрелить? Я его пять лет знаю, мы с ним знаешь сколько всего вместе повидали! Нервничаю я, вот и забыл.

Смирнов махнул рукой. Он подошел к колодцу и посветил вниз фонариком.

— Давай вот что попробуем: я тебе посвечу, а ты лей. Старайся, чтобы на лицо побольше попало.

Дождь усиливался, и ни одному из полицейских не хотелось находиться в парке дольше, чем было необходимо. Махмудов неловко выплеснул содержимое пластиковой бутылки в колодец. Сверху было совсем непонятно — попало ли что-то на лицо Степы или нет, но проверять уже было поздно. Смирнов торопливо подтащил тяжелую крышку, и они вдвоем закрыли колодец. Степа остался в полной темноте. Торопливыми шагами полицейские пошли к своей машине, и скоро в парке снова воцарилась тишина, прерываемая лишь стуком дождя о листья.