Пожар Москвы

Иван Созонтович Лукаш, 1930

«…Дверь задрожала, лай смолк. – Отоприте, отоприте, – навалились, бьют кулаками, треснула створка, дверь распахнулась и рухнули все в темноту, руками вперед. <…> Они в парадных мундирах, у всех шпаги сзади, по воинскому обряду. Они столпились на пороге, тяжело дышат. Мерцают их ордена и алмазные звезды. Над толпой колышется пар. Платон Зубов что-то сказал и присвистнул. И потому, что он присвистнул, эта огромная спальня и помятая, еще теплая постель, эта ночь, заговор, отречение, император – все торжественное и небывалое, для чего они взбили парики, надели ордена и парадные мундиры, внезапно стало иным и неотвратимым…»

Пожар

I

В сумерках утра 2 сентября 812 года полицейские проводили тяжелую коляску Кутузова от Дорогомиловской заставы к Яузскому мосту.

Полицейские бежали, пригибая головы, как гончие. Могло казаться, что бегут пустой улицей пешие пожарные с громоздкой колымагой. Дебелое тело Кутузова потряхивалось. Светлейший кутался в синий плащ.

Когда в Филях, в тесной избе, пропахшей сукном мундиров, грязью генеральских сапог и мужицкой вонью, зло спорили генералы, фельдмаршал сидел молча в потемках. Был только слышен звук его старческого дыхания. Он закончил военный совет, постучал по столу пухлой ладошей.

— Не потерять бы армии, — пришепетывая, сказал Светлейший, и задрожал его двойной подбородок, заплывший на ворот мундира.

— А с потерей Москвы еще не потеряна Рассея. Фельдмаршал с придыханием, и тоже пришепетывая, выговаривал по-простонародному это слово — Рас-ссея.

Тяжелое движение тела поколыхало скамью, он встал: старые ноги затекли от долгого сидения.

— Самое уступление Москвы приуготовит неприятелю неизбежную гибель. Приказываю отступать…

Гончие-полицейские осторожно покрикивают: «Гей-гей». Светлейший будто дремлет в коляске. Его морщинистые веки зажаты, он не хочет видеть Москвы: он всю ночь обильно и тихо проплакал на койке, поджав ладонь под мокрую щеку.

Коляска, подняв низкую пыль, промчалась бульварами.

Рокочет Москва, словно прорвались близко воды: генерал Милорадович уже двинул войска на Коломенскую дорогу, с войсками — клади, пушки, телеги, кареты, народ.

Казаки тянутся гуськом по мостовой. У чугунных ворот барского дома малорослый донец с живыми глазами, в синих шароварах, в высокой, как черный улей, шапке, кормит с рук хлебом коня.

Таганку, Николоямскую, запрудило темное колыхание киверов, линеек, штыков. Громадой, лязгая, скашливая, гремя, движутся войска. Офицерские лошади, прижатые к заборам, корячатся, наморщив зады.

На Таганке с ночи стал высокий поп в трепаной рясе. Носит ветер его сивую гриву. В руке поп держит пудовую свечу да крест, в другой — кропило. Из помятой серебряной купели с самой ночи кропит поп идущие российские полки, и его пение, как сиплый горестный лай:

— Спаси, Господи, лю-у-у-ди Твоя…

Офицер, дворянский мальчик с бледным смешливым лицом, прыгнул с коня. Кивер пал под тысячи ног, мигом растоптан. Разметало ветром рыжий кок офицера, он целует суровую руку попа, залитую воском.

Солдаты подбегают к попу, подхватив полы шинелей, стукают кожаными киверами о крест.

Шумит пламя пудовой свечи, кропило звенит о купель.

На Яузском мосту коляску Светлейшего сдавило движение войск. Затрещали колясные крылья. Поплыла над темным мельканием киверов белая фуражка фельдмаршала.

Мост запрудило, в толпе пробираются конные полицейские, размахивают палашами. Коляску Кутузова нагоняет верхом Ростопчин.

Он подскакал, скинул мохнатую треуголку. Он в мундирном сюртуке, в дрожащих, как желе, эполетах, с нагайкой, закрученной вокруг красного обшлага. Блестит от пота лицо, грязь струйками стекает по скулам.

— Михаиле Илларионович, сказывали, до последней капли… Собственноручное ваше письмо…

Кутузов махнул полной рукой:

— Ступайте к должности вашей. Вы расстраиваете движение на мосту.

— Я… Государю… Подобное… Государю… Неслыханно… Священная Москва, прах предков.

— Приказываю, вам, сударь, скорее очистить мост.

Кутузов сказал: «Скоре-я».

Морда коня с белой проточиной отдернулась от коляски. Скуластое лицо Ростопчина заныряло в киверах и штыках.

Он осадил коня у артиллерийских фур и стал кричать на обозных солдат, размахивая нагайкой. Фурлейторы, трясясь и горбясь на своих повозках, не оглядывались. Ростопчин распоряжался движением, но его не слушал никто.

Зрелище топочущего, тесного потока скоро увлекло Ростопчина и по тому, как он смотрел, и по тому, как моталась на его красном обшлаге нагайка, было видно, что он задумался. Верхняя губа приподнялась, показав редко поставленные широкие зубы. Он вспомнил свои сокровенные намерения, от которых захватывало дух холодной щекоткой восторга, он вспомнил свои письма к Балашову и Багратиону, их ответы, которые он по многу раз подчеркивал пером, проверяя себя и находя подтверждение сокровенному замыслу, куда большему, чем вся их позорная и неуклюжая военная возня, все их ретирады, планы и диспозиции, такому замыслу, который мог явиться только ему, Ростопчину.

Князь Багратион, еще 14 августа отвечал на его письмо с простецкой прямотой:

«Истинно так и надо: лучше предать огню, нежели неприятелю. Ради Бога, надо разозлить чернь…»

«Предать огню», — Ростопчин подчеркнул эти слова. Тогда же, 13 августа, он подал в письме намек Балашову, прикрывая намерения свои мнениями народа, которых слышать ему не доводилось: «Мнение народа есть следовать правилу «не доставайся злодею». И если Провидению угодно будет, к вечному посрамлению России, чтобы злодей ее вступил в Москву, то я почти уверен, что народ зажжет город».

Это было писано им тогда, тогда поймали с французскими плакардами чахоточного купчика Верещагина, вряд ли не масона, когда хитрый почт-директор Ключарев, отъявленный мартинист из мужиков, едва успел замести следы изменнической переписки с патриархом скрытого русского бунта Новиковым, который притаился до времени в подмосковной, когда вся ученая университетская сволочь, господа московский сенат, мартинисты, масоны, бунтовщики потирали руки, ожидая вшествия Бонапарте в Москву, а тот самый народ, мнение которого он изъяснил министру, не только не желал жечь свой скарб и дома, а ловил на улицах мнимых поджигателей, будто бы подосланных французами.

В последнем письме Балашову 27 августа он едва не открыл своих намерений: «Если, по несчастью, столицы спасти нельзя будет, то я оставшееся предам огню».

— Однако, я добавил «комиссариатское и в арсенале», — пробормотал Ростопчин. — Не то помешали бы, сукины дети… Ужо, я предам.

Он с раздраженным удовольствием бормотал вслух это слово «предам». И если бы спросили его, на кого он так раздражен, он сказал бы — «на злодеев французов», хотя злодеями в душе их не почитал, а если бы он сам спросил себя, то ответил, что на рыхлую груду жира, на чудо-фельдмаршала, который говорит «сюды-туды» и «скорея», носит по утрам дамские чепчики с шелковыми лентами и которого возят в коляске по войскам, как одноглазую куклу, и на этого Балашова, похожего на бабу в прюнелевых башмаках, и на льстивого, неуловимого и холодного Александра, на всю кучу дураков-командующих, которые ничего не понимают и всего боятся, на всю придворную, армейскую и университетскую тварь, на вонючую барскую чернь, на всю эту бестолочь, кривотолки, возню, развал, на все, что он, Ростопчин, презирает.

— Я им, сукиным детям, предам, — бормотал он. — Я их научу….

И точно одергивая себя и желчную злобу, какую в самой глубине чувствовал всегда ко всем и ко всему, что его окружало, Ростопчин подумал, как бы подбирая последнюю, круглую фразу в письме кому-то, кто будет судить его, Ростопчина, и всех этих сукиных детей, как бы они не назывались и кто бы не были:

— Я их научу, как надобно действовать истинным сынам отечества…

Он дал шпоры. Его скуластое лицо с прискаленными зубами заныряло между морд драгунских коней.

II

Коляска Светлейшего пылит у старообрядческого кладбища.

По высохшим канавам, положив ружья между ног, сидят на привале пыльные пехотинцы. Светлейший посмотрел на медные номера киверов «217» и слегка толкнул кучера в запыленный синий зад:

— Погоди тут маленько.

Коляска, накренясь, заскрипела. Пыльные пехотинцы, кто мотал зажухлую портянку вокруг ноги, кто без кивера лежал в серой траве, раскидав руки и ноги, и смотрел в едва голубевшее во мгле небо, нехотя поднялись, завидев старого тучного генерала.

Босой солдат прыснул от скамьи, прихватив в охапку сапоги и ружье.

Светлейший обмахнул скамью плащом и грузно сел. Отстегнулась пуговка на белом жилете, и выплыл на колени живот. Светлейший дышит сипло и тяжело.

Здесь слышен отдаленнее рокот отходящей Москвы.

У ограды кладбища, на скамье, Кутузов стал ждать генерала Милорадовича, которому наказывал быть на французских аванпостах с письмом.

Москва в сквозящих дымах, в сыром дыхании садов, уже разгоралась навстречу солнцу широкими огнями оконниц, реянием крылатых куполов на заре, величественным видением, золотыми горами разгоралась Москва.

Столбы света секли пустые улицы, и лепетал кудрявый калинник над заборами. У Василия Блаженного ворковали голуби, ожидая зерен. Голуби низко метались над мостовой. От кремлевской стены тянулись на песок синие тени, свежая прохлада утра.

Дворовый человек в нанковом казакине, по виду барский слуга, с двумя пистолями под мышкой идет, шатаясь, к Кремлю. Пред дворовым тоже тянется тень. Дворовый пьян. Намедни граф Ростопчин приказал разбирать амуницию в арсенале и всем идти в Кремль, защищать Престольную от француза.

Дворня и отсталые солдаты от Яузского моста до Коломенской заставы громят кабаки. В ясном воздухе разносится звон стекол и треск ставен, сбитых с петель.

Отсталый артиллерийский солдат, злой от вина, в прорванном кивере, срывает с забора шершавую ростопчинскую афишу, у которой еще вчера толкалась толпа:

Выйдет сто тысяч молодцов, возьмем Тверскую Божью Матерь да сто пятьдесят пушек, кончим дело все вместе, у неприятеля же своих и сволочи сто пятьдесят тысяч человек, кормят пареной рожью и лошадиным мясом…

Генерал Милорадович с конвоем лейб-гусар и казаков уже проскакал к Дорогомиловской заставе.

Рыжеватый и голубоглазый, в красном ментике с золотым шитьем, Милорадович рассеянно и весело смотрел, как кипит у разбитых кабаков чернь, как перебегают улицу солдаты, подхватив по-бабьи полы шинелей: обычное бесчинство отсталых, безначалие города, отдаваемого неприятелю.

— Ваше Превосходительство, никак он? — заскакал сбоку молодой донец.

— Ах, дурень! — Милорадович отнял от румяных губ трубку. Засмеялся, показав белые зубы:

— Наши цепи еще у Поклонной, дурень…

Протяжный такт марша колыхнул воздух. На пустой площади у красной стены Кремля строится полк. Милорадович дал шенкеля к фронту.

— Кой черт приказал вам идти с музыкой? — пылко крикнул Милорадович.

Во фронте не по росту, как на немецкой карикатуре, стоят старики в распашных зеленых кафтанах Павловых времен, в красных камзолах и в смешных треуголках с бумазейными галунами, костлявые чучела с жидкими косицами, торчащими на медной проволоке, — гарнизонная команда, которую забыли в Кремле.

— Эва, мать, честная, проворной енарал, — прошамкал солдат, пятясь от коня. — Мотри, солдатству ноги отдавишь.

— Музыка, молчать! Где командир?

Старинный марш вздохнул и умолк. Маленький старичок в огромной треуголке и в черных плисовых гамашах на медных пуговках, ветхий генерал Бронзин, отсалютовал шпажонкой и сухо сказал с немецким акцентом:

— В регламент Петра Перьвого сказано, ежели гарнизон при сдача крепости имеет дозволение выступать свободно и со знамена, то выходить с музыкой.

Милорадович задорно прокричал с седла в лицо старого немца:

— Но разве в регламенте есть что-то о сдаче Москвы? Прикажите музыке молчать, проворно ступайте на Коломенскую дорогу… Что вздумали, по регламенту, с музыкой… Скорым шагом — а-арш.

У Поклонной горы в лицо генерала хлынул простор. Он подозвал лейб-гвардии гусарского полка штаб-ротмистра Акинфова. Письмо фельдмаршала должно вручить в авангарде французов Мюрату.

Акинфов, восторженно побледнев, подтянул чешую кивера и побежал к коню.

Милорадович знал долгие любезности фельдмаршальского письма: «Ежели французы желают занять Москву целою, они должны, не наступая сильно, дать нам спокойно выйти с обозом и артиллерией. Или же генерал Милорадович будет драться до последнего человека».

Милорадович сел крепче в седле, высек огниво, затянулся и выдохнул табачный дым.

С трубачами из конвоя Милорадовича Акинфов проскакал в передовую цепь французов. Письмо Светлейшего принял командир неприятельского авангарда, маленький и смуглый генерал Себастиани.

Авангард французов медленно, точно не решаясь, придерживая коней, потянулся к Поклонной горе: условия Светлейшего приняты.

Жаркий, в поту, Милорадович подскакал с трубачами к скамье у кладбища.

Светлейший сидит, пришептывая, морщинистые веки закрыли глаза, может быть, дремлет:

— Москва сдана. Неприятель двинулся на заставы. Казачьи пикеты отходят.

В два часа пополудни авангард французов вступил на Поклонную гору.

Солдаты императора, черные от загара, охриплые, пыльные, едва движутся, затаивая шаг, затаивая дыхание. Прокатил тихий, радостный гул:

— Мос-с-с-ку-у-у…

Блистательный Мюрат, в бархате и в страусовых перьях, заскакал на Дорогомиловскую заставу. У полосатого шлагбаума французские кирасиры смешались с казаками. Бородатые московиты, озираясь, продираются между тяжелых коней и кирас, влетели в пыльную улицу, унеслись синим клубком.

На Поклонной горе в завесах пыли маячит маленький серый всадник: император на Поклонной горе, блестит его зрительная труба.

К Тверской заставе от Рузы и Звенигорода текут армии вице-короля, Понятовский ведет от Вереи польских улан, за ним — маршал Даву, к Тверской и Коломенской в клубах пыли движется конница. В золотистом мареве Москвы величественным сиянием плывет купол Воспитательного дома.

Наполеон резко сорвал с руки перчатку. Перчатка лопнула по шву. Он разостлал карту на горячем седле. Заметает на щеку жесткие черные волосы.

Ударила сигнальная пушка, как гром, открывающий душную грозу.

С коротким лязгом, рванув стремена, прыгнули в седла, притиснули к грудям тесаки, ружья, шпаги, конница, артиллерия, пехота, французы, баварцы, поляки, итальянцы, испанцы, — бегут.

Грохот колес, топот бега, взрывы дыхания слились в быстрый гул, сверкания меди и серебра в жарком ветре, чудовищными маками, наклонясь вперед, летят красные султаны императорской гвардии.

Померкло солнце от пыли. Гремит земля.

Валторнист италийского пехотного полка, черный от загара мальчишка, первый заметил на валу императора, крикнул жадно и яростно, оскалив белые зубы:

— Вв-вивв-лемпрерр…

Свистящий рев обдал Наполеона. Пронзительно ударила музыка.

Сойдя с коня, Наполеон шагает по Камер-Коллежскому валу. Он скашливает от пыли, горячо обдающей его смуглое лицо.

В Москве, на Иване Великом, соборный ключарь ударил к вечерне, поплыла было медная дрожь и тотчас утихла: в Дорогомиловскую, Пресненскую, Тверскую, жмурясь от вечернего солнца, в блеске амуниции и медных орлов, шумя перьями и султанами, катится армия императора.

Москва открывалась, огромная и пустая. Теплая заря светилась на крутых боках куполов, на позолотах и колоннадах, реющих в тишайшем воздухе вечера. Над московскими крышами и крестами отлетали куда-то голуби в млеющем небе.

На Арбате, семеня, бежит итальянская пехота, вдоль заборов скачут польские уланы. С Кремля нестройно и жидко защелкали выстрелы. Троицкие ворота в Кремле завалены бревнами. Против ворот выкатили пушки.

На Арбате загремела картечь.

Ворота разбили. Конница короля Неаполитанского с музыкой потекла в Кремль.

Польские уланы сгоняют к красной стене босых мужиков в домотканых портках, подростков, квартальных солдат: их захватили с оружием. У мужика опалена борода, щека почернела от пороха.

Тот самый нетрезвый барский слуга, который распугал поутру голубей, стоял теперь у кремлевской стены, под наведенными ружьями, освещенный закатом, как пылающий сноп.

III

Несет пыльные тучи, точно далеко машут дымные крылья. Солнце летает в поднятых песках косыми блистаниями.

Гренадерский нагрудник Кошелева от пыли стал бархатным. Обсохший, состаревший от походов, темный от загара, Кошелев приподымается на стременах. Его гнедой Тезей, храпя, грызет замыленный мундштук. Гудит и сотрясается мутная дорога, стада теней катятся во мгле, будто сам Харон гонит полчища душ в мутные воды Стикса и тысячи голосов тянут один стенающий звук:

— А-а-а-а-а-а…

Снопы молний стряхивают стекла карет, плывут возы, рыдваны, качаются пыльные слуги на высоких запятках. Дворовые бегут у колес, у всех шапки в руках. Орут ошалелые возницы, гремят фуры с казенной кладью, ныряют в серую мглу, у солдата-фурлейтора точно бы не одна голова в кивере, а много дрожащих голов. По блистающей покрышке кареты бегает, приседая, лягавый щенок.

Кошелев поскакал канавами вдоль дороги. На него наплыл пехотный строй.

— Братцы! — Кошелев осадил Тезея. — Братцы, не слыхал кто, Голицынскую гошпиталь погрузили?

Солдаты молча шарахаются под морду коню, Тезей стряхивает шапки мыла на стоячие воротники.

По канавам, опираясь на трости, прыгают офицеры. Кошелев узнал их в пыли по теням высоких треуголок.

— Господа, не знает ли кто о Голицынской гошпитали?

Пыльный армеец в зеленом мундире замахнулся на него треуголкой:

— И-и, батюшка, куда прешь, — армеец красным фуляром утер блестящую лысину и седые височки. — Про Галицынскую не слыхал… Сказывают, все гофшпитали французу оставлены. Што творится, судырь ты мой, и-и Боже праведный… Жив будь Суворов, ужо показал бы сию ретираду… Мошенники, клейма им ставить.

Пехотного капитана снесло в пыль.

Форейторы в гороховых шинелях трясутся на пристяжных. У одного в руках фонарь на шесте, разбиты пыльные стекла. На крутом возу торчмя стоят клавесины. С Балчугов или Сивцева Вражка плывет барский дормез, окруженный босыми рабынями и плосконосыми калмычатами в архалуках.

Кошелев знал, что брат Павлуша лежит в Голицынской больнице, о том сказывал гренадерский лекарь, молодой немчик, бывший намедни в Москве с лазаретными линейками.

Последняя встреча с братом была летом, на Смоленской дороге. Кошелев помнит, как гренадерам запрудили дорогу мужицкие телеги, обоз раненых.

Мужики и солдаты галдели, раненые ругались или стонали, будто нарочно. Кошелев прыгнул с коня, чтобы размять ноги. Пошел вдоль телег.

— Бр-а-а-тец, — позвал его с телеги Павлушин голос.

Брат, бледный и похудавший, морщась от боли, пытался сесть в сене. С плеча сползала шинель. Был пропитан темными пятнами его голубой гусарский ментик.

Кошелев нагнулся к телеге и побледнел от запаха гноя и корпии.

— Павел, Бог ты мой… Тяжело?

Мальчик поморщился и прошептал, отвертываясь:

— В живот.

— Бог мой, в живот… Сказывал, не ходи в армию, поспел бы, так не послушал… Бог мой… Где ранен, когда?

— Под Смоленском, сударик, оны тоисть уси под Смоленском ранеты, — приветливо и охотно сказал за Павлушу русобородый плотный мужик.

Возчики без шапок столпились у телеги, слушая, как черноволосый барин пеняет барчонку.

Костлявые солдаты, обмотанные тряпьем, точно Лазари в пеленах, подымались в телегах. Егерь в кивере, вбитом на обмотанную голову, стал во весь рост и погрозил кулаком:

— Тро-о-огай…

Из кожаной сумки Петр вытряхнул брату в сено кисет с червонцами, комок полотенца, пистолетный пыж, тумпаковые часы, томик Вольтера в пергаменте, надкусанную пшеничную булку с изюмом, все, что было в сумке.

— Куда приказано их везти? — зеленоватые, с бархатными точками, глаза Кошелева стремительно окинули мужиков. Во всех глазах скользило серое небо.

— В Москву, известно куды, — недружно загудели возчики.

— Слушайте, вы, ежели мне брата не сбережете, ежели вы…

— Не надобно, братец… Мне хорошо, — Павлуша поморщился и поднял к лицу сквозящую кисть. Петр прикрыл его шинелью.

После свидания на Смоленской дороге он больше не встречал брата.

— Что творится и-и, Боже мой праведный, — вспомнил Кошелев слова армейского капитана и подумал: «Быть не может, чтобы Павлушу оставили в Москве».

В орешниках, с обрыва, снова открылась московская дорога.

Внизу идут бородачи в синих кафтанах, по виду купцы или сидельцы, бабы с ребятами, попы в бархатных камилавках, мастеровые, похожие обритыми головами на каторжных. Все грудятся под многопудовым киотом.

Пылают кованые ризы, душный ветер бьет ленты икон, киотные шесты скрежещут на полотенцах, точно у мастеровых и купцов железные плечи. Кошелев с изумлением смотрел на медное шествие.

Скоро копыта Тезея затопотали по бревенчатому настилу, и чем дальше в пустой квартал ступал конь, тем согласнее и печальнее доносился рокот московского отхода.

Потянулись сумрачные пустыри, низкие строения старообрядцев, белые домы в один этаж под железными кровлями. Ворота постоялого двора отворены настежь. Пусто в квартале. Бухнул далекий пушечный выстрел. Кошелев придержал коня, покуда не смолк мягкий гул. Он заслушался согласного шума, похожего на дальнюю музыку.

Из-за угла наскакали донцы. Казаки пригибались к седлам, красные пики прыгали у стремян. Один казак, безбородый, с одутловатым лицом, круто попятил коня:

— Ваше благородие, куды? Ай не знаешь, — он в Москву зашедши?

— Полно врать, борода.

— Ей-Богу, зашедши, — казак прижал пальцем ноздрю, шумно высморкался на мостовую. — Повертай… Вся евонная сила по городу прет.

Вдруг полоснуло огнем, шарахнулся Тезей, Кошелев потерял стремя. И когда Кошелев поймал стремя, казаков не было, а с конца пустой улицы редкой цепью, ружья наперевес, медленно подымались солдаты в синих мешковатых мундирах с красными нагрудниками.

Тезей заупрямился. Кошелев обрывал тугую пистолетную чушку, когда его окружали французы.

Смуглый сержант с обвислыми усами приставил штык к потной груди Тезея. Конь успокоился. Сфыркивая и чихая, он замотал головой, точно здороваясь с французами.

Другой солдат вырвал у Кошелева пистолет. Сержант сказал что-то повелительно и подал Кошелеву потную руку.

Кошелев сам прыгнул на землю. Тяжело дыша, он стоял среди синих солдат, и ветер шевелил его влажные волосы. Француз с оборванной эполетой, сверкнув зубами, ударил Тезея прикладом по заду. Конь дрогнул и поскакал, звеня пустыми стременами. Солдаты коротко рассмеялись.

«Я потерял кивер, — подумал Кошелев. — Я в плену».

Солдаты шли кучкой за русским офицером, негромко переговариваясь.

На улице вольным строем стоял неприятельский полк, ружья были сложены в козла, а солдаты полулежали вдоль забора. Кошелеву приходилось прыгать через пыльные ноги.

Это был испанский батальон, выдвинутый к заставе. Сержант за рукав подвел Кошелева к тучному полковнику в зеленом мундире. Седой испанец сидел посреди мостовой на барабане. По животу, на желтом жилете, были отстегнуты медные пуговки. Испанец что-то жевал, и его обрюзглые щеки шевелились лениво.

Он кивнул Кошелеву и застегнул на брюхе медную пуговку.

Уже была ночь, когда Кошелева вели по московским улицам и когда он узнал стену Кремля, отвесную громадную тень в зеленоватой пустыне неба. На площади горели костры, ходило зарево по низу стены. Французы, у многих мундиры внакидку, подымались от костров и вглядывались в идущих.

На Красной площади рокотал мягкий, успокоенный говор. Точно бы площадь, и небо сентябрьской ночи, и озаренный, как в Пасхальную ночь, Кремль, точно вся Москва рокотала в сладостном опьянении.

В Кремле, у церковной стены, лошади шуршали сеном. Одна покосилась на Кошелева.

Сержант подвел его к гренадеру в медвежьей шапке с белыми кистями.

Гренадер перекинул на руку ружье, сказал что-то вежливо и негромко и толкнул в стене кованую дверь.

IV

К утру небо заволоклось тихими тучами. Горела Биржа, над ней качался столб черного дыма.

Утром французы стали сгонять к Спасским воротам русских пленных.

Их набралось в Москве сотен шесть или семь. Тут были белобрысые рекруты с ребяческими, шалыми глазами, отсталые солдаты, у которых растертые в кровь ноги обмотаны тряпьем, ополченцы с медными крестами на поярках, квартальные с бляхами на киверах. В толпе были и нетрезвые. Они особенно старательно шли к Спасским воротам.

Когда два гвардейских эскадрона показались у Федосеевской усыпальницы, у каменной стены, над которой шумели пыльные березы, там повалилась на колени толпа бородатых людей, похожих одеждами на языческих жрецов.

Четыре жреца стали посреди дороги, подняв над головами деревянное блюдо, с круглым хлебом. Эскадронный офицер схватил одного жреца за рукав и, выпучив глаза, закричал: «Марш, марш».

Бородачи с блюдом, подхватив полы кафтанов, перебежали к стене, пали там на колени и снова подняли блюдо.

За гвардейскими эскадронами, в облаке пыли, на сребристом арабе, молодой кобыле, которая тревожно ржала, расширяя красноватые ноздри, скакал, почти не трогая повода, император. Он был несколько бледен после неудобной ночи. За императором тесно шли кони маршалов, гарцуя по привычке.

Пустым Арбатом к Кремлю тянулась артиллерия.

Между тяжких колес ныряли на дулах гербы всех держав и народов Европы: австрийские орлы с поджатыми крыльями, польские крест и орел, гербы Людовика Шестнадцатого, два пышных икса в узоре лилий, вензеля Фридриха Прусского, вензеля Наполеона в победном венке, гербы революции на пушках Конвента — медные стрелы над пламенеющей звездой.

Артиллеристы, ныряя с пушками в пыль, срывали кивера и кричали.

Император с нетерпением похлопывал коня по влажной шее. Прогремела артиллерия, и пустой Арбат стал еще глуше, затаеннее, и копыта маршальских коней зловеще застучали на деревянных мостках.

У Богородицких ворот Наполеон прыгнул с седла, мгновенно показалась под серой полой плотная ляжка в синей рейтузе. Он стянул перчатку, пропотевшую к концам пальцев, махнул ею и сказал что-то с хрипцой, бодро и весело. В блистательной толпе прошел одобрительный гул.

И когда Наполеон любовался на стены Кремля, на штабной стоянке в деревне фельдмаршал Кутузов, покряхтывая и почесывая грудь, заросшую седым волосом, наказывал денщикам истопить себе баню, да поядренее, черную, с выволоком, баньку в даровых пристройках.

Вечером денщики под руки провели фельдмаршала по двору. На полке в парильне мылил Светлейшего солдат шереножной команды Бабушкин, а в подбанщиках у него штабной роты нижний чин Агы-Кулаев, касимовский татарин, что ходил у Светлейшего в денщиках.

Касимовец, поддергивая мокрые подштанники, мылил отменно, вздувал пену в пушистый свод и крепко скреб фельдмаршальскую голову, поцыкивая языком.

В пару и в банной мути было слышно шипение, плеск воды и поухивание Кутузова под шершавыми руками солдат, то сладкое старческое ахание, то чмокающий звук, то мокрое хлопание ладоней об обширную спину.

Солдат Бабушкин, лысый, с мокрыми баками, обвисшими в жидкие косицы, обливал спину Светлейшего теплой водой из шайки.

Копеечная свеча была прилеплена к обугленному бревну. Фельдмаршал, обессилев, охая и постанывая, смотрел на ее огонек. Побелел размытый шрам на его лбу. Мокрая спина фельдмаршала, рыхлая и белая, в мягких складках к животу, уже растерта в горячие полосы.

Настала ночь с теплым ветром, шумно качавшим березы кругом баньки, когда Кутузова, расслабевшего и горячего, расстегнувшего ворот голландской рубахи, куда наплыла дебелая шея, Агы-Кулаев и Бабушкин вывели под руки в темный сад.

На гребне, у дороги, стоят в ряд люди, как узкие тени. За ними дышит красное небо.

Фельдмаршала под руки повели на гребень. Он не узнавал офицеров и генералов, освещенных заревом: страшные, докрасна раскаленные лица и впалые глаза.

Далеко и низко в черном небе волной восходит огонь.

Зашумел теплый ветер в лицо. Отсвет пожара горит, углея в слепом оке фельдмаршала, а другое черно.

Кто-то посторонился и сказал, вдохнув ветер:

— Москва… Господи, Боже мой… Горит Москва.

V

В Кремлевской церкви Спаса Преображения на Бору, куда французский гренадер толкнул Кошелева, в верхнем углу Царских врат мерцает позолота.

На каменном столбе видны византийские башмаки святых Гурия, Самона и Авива, а их головы тонут во тьме.

Кошелеву кажется, что люстра, дрожащая хрусталями, и светящийся верхний угол врат, и невидимые в высокой тьме святые слушают рокот Москвы, звон французских сигналов. На церковном ларе, где сидит Кошелев, навалены французские плащи грубого сукна. От плащей пахнет дымом и конской мочой.

Он брезгливо потянул к себе одно из покрывал. Аксельбант оборвался, он бросил его под ларь: все равно.

Кошелев, до щепетильности любивший опрятность, тонкое белье, растирания жесткой щеткой по утрам, больше всего был оскорблен тем, что он не умыт, что застыли ноги в узких сапогах, а мундир пропитался чужим запахом дыма и лошадей.

За решеткой церковного окна все шире краснел кусок ночного неба, точно оно дышало.

Тени от решетки пали на плиты, церковь заполнил красноватый туман. Высоко, в потемках, блеснул бок медного венчика. Тогда Кошелев понял, что тягостный звон не сигналы, а шум пожара.

Он стал бродить по церкви.

За престолом была дверка в ризницу. Она подалась, за ней был узкий душный проходец без окон и другая дверка, на лестницу. Кошелев, подымаясь, едва протискивался в тесноте и упирался локтями о стены. Он делал все, как во сне.

По волосам дунуло прохладой. За поворотом стены было узкое окно: он увидел под окном поленницу дров в светах зарева.

Это была площадь Московского Сената, закиданная бумагами.

У Арсенала выкачены пушки. Там ходят, там сидят на пушках французские артиллеристы. Кошелев высунул из окна ногу и стал шарить носком по дровам, где бы ступить. Он без шума выбрался из окна, лег ничком. Береста пахла сыро и приятно. Он послушал, как отдаляются шаги часового и прыгнул с поленницы в тень.

Пригибаясь, придерживая французский плащ, он побежал у зарядных ящиков. Его тень замелькала на красноватом песке. Кошелев подумал: «Сон, сон…»

Вдоль ящиков он добежал до ворот. Там стояли французские солдаты Они смотрели на зарево, охватившее высокое небо, и тихо переговаривались. Все освещенные лица казались необычайно красивыми. Никто не оглянулся на Кошелева. Из ворот на площадь он вышел наискось, к Василию Блаженному. Побежал.

В небе темнеет обширный пропилей барского дома. На другой стороне стекла зияют отблесками, точно все ожили и повернулись к зареву. У низкого строения с черным орлом над воротами мерно ходит часовой.

А за поворотом в лицо Кошелеву дохнул жар.

На тесной площади качало толпу, все протяжно мычали, как глухонемые. Кошелева внесло в темный проходец. Он видел, как куски сукон, разматывая, перекидывают с рук на руки. Он задыхался от гари, пытался выбиться из толпы. С гулом обвалилась дощатая стена, за ней открылся огненный омут. Кошелева понесло куда-то с толпой, на дым и блеск выстрелов. И все промчалось, как быстрое сновидение.

Он бежал горбатым переулком, он видел мерцающее небо над головой. Может быть, ему померещилась глухонемая площадь, но его руки обожжены и горят. Ему показалось, что руки в крови. «Я проехался на пожаре», — подумал Кошелев и на ходу стал слизывать ладонь. Она была сладкой и отдавала вишнями: как видно, он раздавил в лавке банку с вареньем.

Послышались догоняющие шаги, он оглянулся.

Двое мужиков — один, костистый бородач в солдатской бескозырке, тащил охапку сукон, другой, с обритой головой в пестрядевом халате, бежал с ним рядом, дыша сипло и коротко, по-собачьи.

Кошелев стал. Костлявый скинул бескозырку и начал пробираться боком. Он склабился и бормотал:

— Мусью, мусью.

Другой, невысокий, с вдавленными щеками, — он был похож на обритого сидельца сумасшедшего дома, — толкнул костлявого в спину:

— Да иди ты… Мотри, нехристь сшалевши, не тронет.

— Ништо, какой нехристь. Я сам русский, — сказал Кошелев, уступая дорогу.

— Статься не может, — удивился костлявый, перекинул сукна с руки на руку и надел бескозырку. — Прямым французом смотришь.

— Чей будешь? — быстро спросил малый в халате.

— Я ничей. Я офицер.

— Охвиц-е-е-р, — с недоверием протянул бородач. — Чего ж тут шатаишьси?.. Охвицер, как же… Беглый, чай, из полков.

— Знамо офицер, не видишь. Барин, скряду видать, — перебил его обритый малый.

Кошелев заметил, что он в туфлях на босу ногу.

— А, вашбродие, да чего ж вы в Москве остались?

— Меня в плен забрали, я из плена бежал. Вот и остался. Не знаю, куда и деваться…

— Вовсе, стало, ничей, — осклабился костлявый. — А ты с нами ступай. Москва нам нынче препоручена, схороним… Таперича в Москве как есть все ничьи: бары-то, начальство, сбежавши: попустело от них. Вольность стала, можно сказать.

Оба засмеялись. Их сухой смех почему-то огорчил Кошелева.

— А вы кто такие? — сказал он, идя между нами.

— Мы-то, — осклабился костлявый и не ответил, а малый в халате заговорил охотно:

— Мы-то, вашброде, когда прямо сказать, из каторжного дому. Он, Филька — вор, я за делание фальшивой монеты, как полагаца, под плети. Спасибочко его сиятельству грахву, как француз подступил, давеча выпустили. Мы известно кто.

Оба опять посмеялись.

«Да нет, сон зрится», — с тоской и страхом подумал Кошелев.

Отряд французских драгун проколыхал на высоких конях. Всадники, завернутые в плащи, вероятно, дремали.

— Сюды, вашблагородие, в подворотню. Костлявый толкнул Кошелева в спину. На пустом дворе в крапивнике блестело битое стекло.

Кошелев ощупью сошел по крутой лесенке в подвал, подалась дверь на кирпичном блоке, хлынули в лицо гул говора и сивушная вонь.

Восковые свечи прилеплены к бревнам, и этот громадный погреб, а может быть, баня, подобен душной усыпальнице, полной огней. На Кошелева надвинулась голова курчавого мужика или цыгана, лохматые бороды, жесткая голова солдата.

— Барина привели, — крикнул костлявый в бескозырке. — Ей-Богу, охвицер.

— Офицера привели…

— Какого, вашбродие, полку?

— Сюды пожалуйте.

Кошелев сел на мокрую солому. Солдат с жесткой головой, — Кошелев заметил на его мундире бляху квартального, — мигая морщинистой щекой, заботливо стал подгребать ему под ноги солому:

— Туточки ножки, ваше благородие, укладите, туточки соломку собьем.

«Народ», — подумал Кошелев с брезгливой тошнотой и страхом. Он лег в солому лицом и вспомнил внезапно, как давно, где-то, кажется, в Петербурге, слушал ночью невнятные и страшные голоса за дощатой перегородкой. Точно теперь проломило ту перегородку, и вот он в подвале, с чернью, с Филькой-каторжным, на соломе. Он крепко сжал веки. Скоро говор смешался для него в унылое заупокойное пение.

Очнулся он уже в холодных потемках, когда подвал полег в тяжелом храпе и сонном стенании. Он очнулся потому, что кто-то шарил по груди и у шеи, отстегивая шнур его складня.

Рядом с ним сидел на корточках белокурый человек в синем фраке с белыми пуговицами. Глаза человека внимательно смотрели на него.

— Чего надобно, сударь, чего шарите?

Человек во фраке показался Кошелеву барином.

— Пашпорт, какой полковой документ, — вкрадчиво прошептал белокурый. — И мундирчик следоват скинуть: француз, он живо признает, — убеглый… Извольте, сударь, полушубочек принять, рваная, правда, овчинка, дерьмо, а все скроет.

Человек в синем фраке помог Кошелеву стянуть мундир. Были неприятны касания его больших теплых рук.

— Вы не знаете, куда меня вечор привели? Кошелев поежился под жесткой овчиной.

— На заставу, в ошару… Да меня выкать не к чему. Я барский слуга, дворовый его светлости князя Щербатова, подбуфетный, звать Ларькой. Как барство столицу покинуло, мы тут оставлены… Когда надобно что, так и покличьте: Ларька, да Ларька. Не сумлевайтесь, сударь, я завсегда.

— Благодарствую.

— Вот овчинка моя и понадобилась. Пашпорт ваш, сударь, дозвольте.

— Да у меня нет.

— А, когда нет, так и нет…

Ларька принял в охапку мундир и подвинулся.

Этот вежливый слуга с бабьим голосом стал неприятен Кошелеву. Было противно его дыхание, отдающее вином, и его посапывание, но особенно противно было Кошелеву, что он ошибся и почел Ларьку за барина.

VI

Если бы в Санкт-Петербурге в полдень, когда бьет гулкая пушка на крепости и над ясной Невой скорым облаком прокатывает румяный дым, или в те дни, когда он стоял над Невой, а ветер трепал флажки у дамбы и блистал медный шлем Афины Паллады на куполе Академии художеств, если бы тогда сказали ему, что он увидит такое небо Москвы, покрасневшее от пожара, и каторжную чернь, товарищей его московской ночи, что будет лежать с ними на вонючей соломе, в овчине, — он не поверил бы, отказался бы поверить такой своей судьбе. Все великолепные и пышные слова, которые он привык слышать, россы, северные Ахиллесы, внуки славян, идущие в брань за отечество, и то видение медной Паллады за Невой, здесь, в ошаре, казались и ненастоящими и неверными.

А настоящим был этот квартальный солдат с мигающей морщинистой щекой и нетрезвый слуга в синем фраке, ошаривший его на рассвете, и костлявый Филька-вор, чернь, с которой его свела нечаянная судьба.

Он всегда брезгал нечистым, воняющим сивухой, чесноком и рыбой простонародьем. Правда, он любил солдат, но и с ними был только холодно-вежлив. А черный народ, кишевший где-то внизу, под колоннадой империи, дремучая тьма и дичь, находившая иногда в самые глаза лохматыми бородами, противными поклонами оземь, купцы с выбритыми под шапку затылками, идущие вперевалку, как пузатые синие гуси, попы с сальными волосами, похожие на брадатых баб, кислая вонь и духота мещанских домов, пыльная пустыня провинции — вся та невыносимо-тусклая и невыносимо-унылая, невыносимо-пестрая и несуразная, буйная, тяжелая и некрасивая Россия подымала в нем чувство вражды, брезгливости и страха. Но он жарко желал ей просвещения, вольности, гражданства, он сам не знал чего, но чтобы вся она стала светлой, высокой и стройной, как золотогрудая и прекрасная богиня на высоком куполе за Невою.

Кошелев презрительно усмехнулся и тотчас покраснел: его оскорбило до тошноты, что под пальцами, на шее, он раздавил вшу. Замшевого мешочка с бирюзовым складнем не было. Уже изловчился, видно, срезать складень тот Ахиллес в синем фраке.

В ошаре было пусто. Только под окном, откуда падал пыльный столб солнца, сидел рослый солдат, оперев желтоватую руку на кивер. «Отсталый, беглый», — с равнодушным презрением подумал Кошелев.

Солдат пошуршал соломой и сказал, слегка заикаясь:

— Зд-здравия желаю, ваше бла-ла-городие.

— Здравствуй.

Жесткие пыльные баки солдата, его жидкие волосы, зачесанные через лысую голову, мягко светящиеся глаза, под которыми были морщинистые мешки, и особенно три продольных морщины на лбу, как у античного философа, показались Кошелеву знакомыми.

— Да ты постой, братец, ты какого полка?

— Гренадерского, что и вы. Не признали меня, а я живо в-вас признал: вто-второго батальона, роты шестой, а я перь-вого, т-третьей, штрафной Родивон Кошевок.

— Как же, помню тебя.

Точно Кошелев вспомнил что-то смутное о старом солдате, который был в бегах и которого наказывали перед строем. Он вспомнил Бородино, когда гренадеры стояли сомкнутыми колоннами под огнем и было слышно в рядах голготание раненых. От правой шеренги отгоняли белую собаку. Она носилась по рядам, заложив уши, и взлетала, когда гремело ядро, она потерялась, как видно, и обнюхивала на бегу сапоги солдата. Один гренадер, кажется, этот старик, нагнулся, похлопотал ее по голове и собака прижалась к его прикладу.

— Конечно, я знаю тебя… У тебя собака была.

— Так точно.

Солдата сунул руку в солому.

Грязная белая собака с шерстью, свалявшейся в комья, поднялась, поволочив заднюю лапу, и ткнулась в ладонь солдату головой. Лапа была перевязана тряпицей.

— Она с-самая, — сказал гренадер, заикаясь. — Пущай бы у меня в грудях дюже недужило, силу я потерявши, а Москву и хворым бы в-в строю миновал, а вить ей на мосту лапу колесом переехало. Тогда я выступил из фрунту. В-в-выходит, я нынче беглый повторно…

Солдат вынул из-за пазухи деревянный поломанный гребень и стал вычесывать собаке блох. Она стояла тихо, уткнув голову в его острые колени. Солдат просматривал гребень на свет, выдергивая из зубцов мотки грязной шерсти.

— Вот как свидеться довелось, — сказал Кошелев, следя за руками гренадера. — Что теперь будет?

— А что будет: пропали, — спокойно ответил гренадер, просматривая гребень. — Таперь он скорым маршем во вт-вторую столицу пойдет. Легла Россея.

— Полно тебе.

— Что полно, я знаю… Россея — пропалая земля. Еще когда показано было, что пропадет.

— Да что показано?

— А то… Да вить разве поверите, когда барин.

Собака заскулила.

— Ну, пусть показано, — усмехнулся Кошелев. — Ты мне лучше скажи, куда ночлежники подевались?

— Те-то. Те сволочь и каторжные. Те поджигать вышедши.

— Не понимаю, что поджигать?

— А все, какие дома, строения, магазейны, все до остатнего поджигать, Москву сказано спалить, чтобы пепел один.

— Бредишь ты.

— Никак нет, не брешу, — солдат недослышал. — Я знаю, что поджигать вышедши.

Он посмотрел из-под бровей пристально и сурово:

— А я в-вас вовсе признал: вт-второго батальона капитан Кошелев.

Собака, пошуршав соломой, встала.

— Куды, не лазь, — жестко прикрикнул солдат, отгоняя собаку от Кошелева.

— Зачем ты ее?

— А затем. Чего ей к барину лезть… Когда, в-ваше благородие, идти собрался и верно, что уходи. Чего тебе с каторжной сволочью… Верное слово, иди.

VII

На дворе, куда вышел Кошелев, шумели пыльные березы. Тускло отблескивал и стлался у забора крапивник.

На улице огромно открылось небо. По краю его росла косая туча, дышал в лицо теплый ветер.

Кошелев подумал, что черная туча не гроза, а пожар, что Геростраты из арестных домов и рабы с факелами сжигают Москву. Это показалось ему таким невероятным злодейством, что он сказал вслух, с раздражением:

— Гроза собирается, не пожар.

Он шел посреди мостовой. Туча в конце улицы стала багрово отсвечивать, накаляясь изнутри, и Кошелев понял, что там начинается то, чего никто не ждал и чего не остановить теперь никому.

Судьба оставила его в сжигаемой Москве, он подчинится судьбе: он отыщет брата Павлушу, найдет московский дом. Теперь будь что будет, а он ни в чем больше не властен.

На улице у ворот низких домов стали встречаться пыльные коляски.

Отпряженные лошади жевали сено, натасканное к колесам. На одной коляске, спиной к лошадям, сидел француз в кожаном жилете и в красном колпаке набекрень. Он что-то ел с бумаги, разложенной на коленях.

У ворот двое солдат в красных колпаках рубили говяжью тушу.

В коляске, положив на сиденье ноги в рыжеватых сапогах со шпорами, спал неприятельский офицер. Лицо спящего было накрыто платком.

Были отворены железные двери церкви, и Кошелев заметил, что в притворе задами к улице стоят гнедые кони, отмахивая хвостами. У коней, в сене, спали на полосатых одеялах французы.

В потемневшем воздухе замелькал желтоватый блеск. Было видно, как в конце улицы суетятся уланы в лакированных шапках с желтыми шнурами, как выводят из ворот лошадей, накидывая седла.

Один улан подбежал к мужику, который шел впереди Кошелева. Мужик, испитой мастеровой в халате, обернулся. Его волосы были подобраны бечевкой. Улан ударил его саблей плашмя по лицу, мастеровой замахал руками. Кошелев слышал вой мастерового и глухие удары, он побежал, не оглядываясь.

Открылась площадь с пригорка и черная толпа.

Кошелев подымался на носки, заглядывая поверх голов, он опирался на чьи-то спины и плечи. Также опирались на него.

Конец ознакомительного фрагмента.