Нечаянная ода

Иван Созонтович Лукаш, 1929

«Вы, может быть, не забыли еще письма балерины Карсавиной в «Сидней таймс», приведенного и у нас, о немецкой фильме «Патриот». С благородной стремительностью славная российская танцовщица стала на защиту памяти несчастнейшего из государей российских, Павла Петровича…»

Вы, может быть, не забыли еще письма балерины Карсавиной в «Сидней таймс», приведенного и у нас, о немецкой фильме «Патриот».

С благородной стремительностью славная российская танцовщица стала на защиту памяти несчастнейшего из государей российских, Павла Петровича:

«Я ничего не скажу о нелепостях и исторических неточностях, о нелепом разговоре убийцы с придворным о будущем своем преступлении, об американской беготне по дворцу графа Палена и многом другом.

Но я считаю своим долгом, во имя справедливости протестовать против умышленного искажения истории, против лживого заголовка «все перебиты» — речь идет о вымышленной жестокости всех русских царей, против данного изображения императора Павла. Если он и был неврастеником, иногда обуреваемым приступами бешеного гнева, то в обычные минуты это был мягчайший и деликатнейший человек, весьма щепетильно относившийся к своей наружности, восторженный покровитель искусства, горячий патриот и мужественный человек. Изображать его оборванцем, каким-то животным, грубияном, трусом и маниаком — по крайней мере глупо…»

Очень хорошо, уже потому хорошо, что письмо Карсавиной дает справедливую оценку не только этой шаблонной кинотрагедии немецкой выделки, но и многим шаблонам наших исторических и литературных представлений о государе Павле.

Изображение его монстром, тираном, сумасшедшим, изображение его «каким-то животным, грубияном, трусом и маниаком» — с легкой руки некоторых наших почтенных авторов — стало, так сказать, традицией и отечественной литературы.

На государя Павла Петровича у нас — и очень издавна — принято почему-то смотреть не иначе, как глазами его ночных убийц, вломившихся толпой в его спальню после пьяной оргии у Зубова.

Убийцы пытались оправдать перед потомством зловещую ночь империи — 11 марта 1801 года — ту ночь, когда, может быть, трагически решилась судьба самой России и ее будущих поколений, они пытались оправдать и это зверское терзательство скопом, и эту гнусную потеху над мертвецом. А потомкам угодно было принять их оправдания как полную и единственную истину.

Не было ли это «по крайней мере глупо», говоря словами Карсавиной?

И как бы там ни было, но образ государя Павла, затравленный и перечерченный со слов убийц и нашими авторами, доходит до нас чудовищным видением ночного кошмара, каким-то бешеным пугалом российской истории.

Тень государя Павла Петровича не нуждается, разумеется, в нашей защите, но вряд ли вместе с тем найдутся теперь и защитники его ночных убийц. Без сомнения, отвратительна эта пьяная и трусливая толпа, готовая разбежаться от первого шума, и, без сомнения, омерзительны эти гнуснейшие глумления над трупом…

«Патриот» Пален имел все основания напиваться мертвецки пьяным всю жизнь, в годовщину мартовской ночи, а «патриот» Зубов — этот состаревший амур екатерининских спален, этот неумный и низкий фаворит старухи, изнеженная пудреная кошка, — доживая свои злые дни сгорбленным скрягой в глухих поместьях под Вильной, как и Пален, тоже имел всё основания в годовщины марта, по свидетельству современников, быть «мрачным, как будто его преследовала какая-то безотвязная мысль, при слове «смерть» меняться в лице, запираться в спальню и не выносить погребального звона…»

Конец ознакомительного фрагмента.