Вербовщик. Подлинная история легендарного нелегала Быстролетова

Иван Просветов, 2021

Иван Просветов – историк по образованию, журналист, с 2008 года – редактор Forbes. Автор биографий-расследований «Крёстный отец Штирлица» и «Десять жизней Василия Яна». Биография легендарного разведчика-нелегала Дмитрия Быстролетова похожа на остросюжетный фильм. Внебрачный сын графа из рода Толстых, эмигрировавший вместе с белогвардейцами моряк, в тоске по Родине он принял спустя время власть Советов и добровольно стал ее агентом в Европе. С поразительной ловкостью, наглостью и удачей меняя личины (русский студент, греческий коммерсант, венгерский граф, английский лорд, агент японской разведки), он провел десятки операций в разных странах – от промышленного шпионажа и получения шифров иностранных разведок до вербовки информаторов и перехвата переписки Гитлера и Муссолини (ради последнего пришлось выдать замуж за итальянского полковника… свою собственную жену). Ежедневно рискуя собой ради далекой, но родной страны, он прожил под масками более 10 лет – а вернувшись домой, угодил под каток 38-го года и следующие 16 лет провел в тюрьмах и лагерях… Автора драматического романа с подобной фабулой упрекнули бы в излишней фантазии и неправдоподобии: «так не бывает». Но дело в том, что всё это так и было.

Глава третья

Превращение

Тоска по родине возникает, когда понимаешь, что на чужой стороне ты не нужен. В послевоенной Европе, где хватало своих несчастных, эмигранты из России — за исключением видных и состоятельных персон — в большинстве своем оказались нежеланными гостями. Их принимали, терпели и даже поддерживали, но не столько из сострадания, сколько следуя логике большой политики. Для чиновников они были головной болью, у образованных людей вызывали чувство жалости, у обывателей — настороженность. Мало кого волновало, за что они боролись, а если и не боролись, то тем более — почему бежали из своей страны.

«Повсюду нас встречали с самым нескрываемым презрением, с нами не хотели разговаривать, нас отсылали ждать в передней и изредка, в знак особой милости, нам подавали два пальца»,^[105]

— с горечью отмечал генерал-лейтенант Евгений Доставалов, старый боевой офицер с безупречной репутацией. С августа 1919 г. по ноябрь 1920 г. он возглавлял штаб 1-го армейского корпуса; в начале 1923 г. вернулся в Россию, написал воспоминания, которые не были опубликованы; в 1938 г. был расстрелян.

«Нам казалось, что мы страшно сильные и кому-то внушаем бесконечное уважение. Откровенно говоря, мы забывали, что “нельзя унести отечество на подошвах своих ног”»,

— не без сарказма вспоминал о первых месяцах эмиграции белогвардейский журналист Ветлугин^[106].

Конечно, кому-то удавалось найти место в новой жизни, причем по своей профессии. Но для многих сесть за баранку такси уже почиталось за счастье. Большинство соглашалось на любую работу — землекопа или грузчика, подсобника на каком-либо строительстве или сельского батрака, получая за труд в лучшем случае половину обычной платы. Повседневные заботы о хлебе насущном отвлекали, но не заглушали чувство душевной неустроенности — не менее болезненной, чем материальной. Даже у тех, чье настоящее было более-менее обеспечено, прорывалось страстное желание променять Елисейские поля на любой уголок покинутой родины.

«В Россию страшно как тянет»,

— писал в 1924 году сестре в Москву Сергей Эфрон, бывший подпоручик героической Марковской дивизии. Он учится в Праге на философском факультете знаменитого Карлова университета, получает стипендию, редактирует эмигрантский журнал, но во всём этом не видит опоры.

«Разрываюсь между университетом и необходимостью заработка. Возможно, придется ради заработка перебраться в Париж и бросить свой докторский экзамен. Меня это не очень огорчает, ибо буду ли я доктором или не-доктором — не всё ли равно? Но знай я это раньше, иначе бы построил свою жизнь».^[107]

Его дочери запомнилась пронзительная фраза:

«Нас, русских, здесь слишком много…»^[108]

* * *

Ни в одной другой стране не было столько студентов из России, как в Чехословакии. Говоря языком цифр, каждый третий эмигрант посещал лекции и сдавал экзамены в каком-либо высшем учебном заведении Праги, Братиславы, Брно или Пршибрама. Чехословацкий Красный Крест, организовав перепись в декабре 1923 года, насчитал 3469 русских студентов: 85,5 % — мужчины, 79 % учатся в Праге. Более 65 % — старше 25 лет, то есть обычного студенческого возраста. Две войны подряд не позволили им получить высшее образование на родине. 95 % живут на пособия от правительства и лишь 5 % имеют возможность приработка.

Чешские власти предоставили им общежития и выделяли на поддержку около двух миллионов крон в месяц. На государственном обеспечении находились и несколько десятков профессоров-эмигрантов. Их небольшую, но представительную ученую корпорацию в Праге, собравшую лучшие умы из университетов Санкт-Петербурга, Москвы и Киева, прозвали «Русским Оксфордом». Однако, как отмечалось во внутренней аналитической записке Земгора, чехословацкое правительство следовало не только гуманитарной точке зрения:

«Оно имеет в виду и определенные политические перспективы — на тот момент, когда в восстановленной России примут участие некоторые группы антибольшевистской эмиграции. Поэтому решило помогать определенным группам, могущим впоследствии выполнять задачу связи будущей России с чешской культурой и промышленностью. Такими группами избрали учащихся детей и молодежь, профессоров и ученых».^[109]

По правде говоря, эта туманная надежда на будущую Россию происходила из самой эмигрантской среды. В октябре 1921 года в Праге делегаты 26 студенческих союзов учредили Объединение русских эмигрантских студенческих организаций. Главной целью ОРЭСО было провозглашено «возвращение всего русского эмигрантского студенчества в условия нормальной культурной жизни».

«Политической деятельностью ни союзы, ни правление Объединения не занимаются, и единственным пунктом устава, имеющим политический характер, является непризнание советской власти. Глубоко веря в близкое возрождение своей покинутой родины, русское эмигрантское студенчество стремится использовать время пребывания за границей для того, чтобы вернуться домой подготовленным к предстоящей тяжелой и обширной работе по восстановлению России».^[110]

Спустя год в ОРЭСО входили уже 33 союза — от Норвегии до Египта и Бразилии — с общей численностью около 12 000 человек. Чехословакию представляли Союз русских студентов и Русский студенческий союз. По сути своей работы они различались столь же мало, сколько по названиям. Хотя идейная граница между ними была: в первом задавали тон бывшие офицеры, члены второго считали себя демократической частью студенчества и в запале называли оппонентов «врангелевским филиалом». Но оба, несмотря на разногласия, оставались в ОРЭСО и участвовали во втором пражском съезде в ноябре 1922 года.

Разумеется, на заседаниях не обошлось без накала страстей. Но никто не ожидал того, что сделал председатель правления ОРЭСО Петр Влезков. На седьмой день съезда он объявил о сложении полномочий и опубликовал «Открытое письмо всему русскому студенчеству в эмиграции».^[111] Эту четырехстраничную листовку читали и обсуждали со смущением, обидой и негодованием. Продался большевикам? Но Влезков, студент Карлова университета, был известен своей честностью и принципиальностью. Не питайте иллюзий, призывал он: лишь меньшая часть из вас учится на субсидии, а бо́льшая — томится в голоде, нищете и мраке, и всех ожидает жестокая борьба за существование в раздираемом экономическими и социальными потрясениями «европейском благополучии». Вы — заложники политической конъюнктуры, игрушка в руках контрреволюционных кругов эмиграции и западноевропейских эксплуататоров. Поймите, что русская эмиграция опостылела миру, который может давать ей с кислой улыбкой лишь крохи. Единственный путь спасения — примирение с новой Россией, возрождающейся на пепле пожарища беспримерной гражданской войны. Если вы действительно хотите служить русскому народу и дорожите благом родины, ваш долг — уйти с пути политической борьбы против всего современного в ней, трудиться для нее не на словах и в будущем, а на деле и в настоящем. А для этого нужно вернуться.^[112]

Крепко досталось и самому съезду: Влезков отметил «омерзительное лицемерие правых» и полную неспособность демократического блока сопротивляться им. Делегаты поспорили и выбрали правильного председателя — Бориса Неандера, студента Русского юридического факультета, бывшего начальника политического отделения при штабе 1-го армейского корпуса Врангеля. На закрытии съезда он сказал, что видит «твердую массу единения», позволяющего студенчеству создать «островок русской государственности». Комиссия по определению идеологических основ эмигрантского студенчества предложила к пункту о непризнании советской власти добавить «вытекающее отсюда отношение к сменовеховству». Съезд признал факт разделения делегаций на две группы — национальную и демократическую, и вообще наличие разных оттенков политической мысли среди студентов, но не счел это помехой к совместной деятельности. И если открытое письмо Влезкова было эмоциональным, но рассудительным, то итоговое обращение II съезда ОРЭСО переполнял пафос:

«Мы продолжаем хранить в душе непоколебимую веру в то, что еще вернемся к нашему народу, который, вопреки воле поработителей, выковывает жизнь прочную, соответствующую его истинно национальной сущности… Годы изгнания [мы] стараемся использовать для накопления высших ценностей, которые понесем потом на алтарь Возрождающейся Родины».^[113]

Эмиграция жадно ждала новостей из России — живых, настоящих, а не газетных слухов и пересказов. Студенческие лидеры, узнав, почему Быстролетов опоздал к началу занятий, попросили его выступить перед соотечественниками с докладом о положении в СССР.

«Я обрисовал истинные размеры голода, а затем сказал, что страна крепнет и будет крепнуть, что все эмигранты должны вернуться и искупить свои грехи перед СССР, иначе за границей они заживо сгниют… Разразился ужасный скандал, меня поволокли к дверям и наверняка убили бы, если бы не возникшая там сутолока, но так как каждый хотел меня ударить, то все друг другу мешали, и я остался жив, только получил рану ножницами».^[114]

Весной 1923 года, когда он вступил в Союз студентов-граждан РСФСР, самый многочисленный в Чехословакии Союз русских студентов объявил войну сменовеховцам: «Изолировать, обезвредить этих господ — долг каждой русской эмигрантской организации, желающей сохранить свое лицо, желающей оправдать свое существование за рубежом России».^[115] Вражда вскоре вышла за рамки бойкота. Во время одного жаркого спора студенты-врангелевцы чуть не выкинули Быстролетова из окна общежития. Непримиримая эмигрантская молодежь быстро усвоила давнюю чешскую традицию расправ с политическими противниками, угрозы «выбросить из окна» звучали даже по пустячным поводам — что уж говорить об идейных баталиях! Дмитрий успел упереться ногами в боковины рамы, а заметивший стычку Гриша Георгиев — в Праге он учился в Русском институте коммерческих знаний — немедля сообщил о ней администратору общежития, поспешившему разнять дерущихся.

Любой жизненный выбор определяется множеством причин, соприкасающихся в определенный момент времени. И существует точка невозврата, после которой события могут развиваться по-разному, но неизменно в одном направлении. В выборе Дмитрия Быстролетова сплелись наследственный темперамент, не прошедший еще юношеский максимализм, лично выстраданное понимание справедливости («убеждения мне вколотила в голову сама жизнь»), впечатления от пребывания в Советской России, настроения в эмигрантской среде — и горячее желание жить и проявить себя, свою решимость и волю. А точкой невозврата для него стал подоконник пятого этажа. Насилие всегда порождает желание отомстить. Насилие со стороны «непримиримых» провело четкую и непреодолимую границу между ним и антисоветской средой и дало оправдание тому, что он впоследствии назвал «активной политической работой по разложению белой эмиграции».

«О, верные палладины эмигрантщины, единые в ликах совета уполномоченных, галлиполийского землячества и РСНО!^[116] — с сарказмом писал Быстролетов в резолюции совещательного собрания членов Союза студентов-граждан РСФСР, прошедшем в Праге 2 октября 1923 года. — Вы задрапировались в тогу превосходства при неудаче замолчать наше существование. Вы говорите “с брезгливым чувством” о нас. Вы боитесь полемики — вам нечем крыть. Все построения, из коих вы исходите, все эти критерии национализма, демократии и пр., настолько бессодержательны, что с ними выйти, конечно, нельзя… Если вы называете нас конторой по отправке в Россию малодушных и подлых, то по-прежнему верны своей демагогии… Сколько цинизма надо, чтобы назвать малодушными студентов, сознавших свои прежние ошибки и готовых начать работать с родным народом? Продолжайте срамиться келейными резолюциями о бойкоте и борьбе со сменовеховцами и большевиками… Вывод ясен. В недалеком будущем широким слоям студенчества предоставится возможность вырваться из-под опеки эмигрантщины и реально связаться с Родиной».^[117]

Он взял на себя смелость заявить от имени рядового студенчества, озабоченного своим будущим: мы сами разберемся, кто друзья, а кто враги России — не абстрактной, а той 130-миллионной народной массы, которая выкинула нас сюда и пошла своими путями.

Галлиполийское землячество — объединение бывших чинов врангелевской армии, созданное в СРС (названо так по имени греческого города, в окрестностях которого размещались войска, эвакуированные из Крыма).

Русское студенческое национальное объединение (РСНО) провозглашало, что «Россия и русская культура выше партийных и политических догм», но при этом держалось антисоветских позиций (примечательно, что его председатель Б.Неандер после переезда в Париж примкнул к сменовеховцам и в 1929 г. уехал в СССР, работал выпускающим редактором «Вечерней Москвы», умер в 1931 г. от туберкулеза).

* * *

«Эта организация бойкотируема и со студенческой средой не имеет общения, — отзывался журнал «Воля России» о Союзе студентов-граждан РСФСР. — Она лишена каких-либо политических возможностей и похожа на изолированного эмбриона, бессильного причинить вред».^[118]

Когда новый союз заявил о своем существовании, его основателей тут же заклеймили носителями разлагающих начал большевизма, рассчитывающими на политическую бесхребетность части эмигрантского студенчества.

Иначе, как к предателям, к ним не могли относиться. Николай Былов, заместитель председателя правления ОРЭСО, воевал в Северной армии генерала Миллера, Виктор Нарраевский — в Северо-Западной армии Юденича; Андрей Быховский, Владимир Зинченко (член правления Русского студенческого союза), Георгий Золотарев, Дмитрий Сафронов, Алексей Свияженинов, Дмитрий Хабаров служили в Вооруженных силах Юга России и Русской армии генерала Врангеля. Когда Союз студентов-граждан РСФСР понемногу начнет разрастаться, артиллерийского поручика Свияженинова^[119], прошедшего две войны — мировую и гражданскую, изберут председателем правления. Не гражданские резонеры, а вчерашние офицеры объявили эмигрантскую идеологию ложной и бессмысленной — поскольку она построена на том, что было отторгнуто родиной «за ненадобностью, негодностью и просто преступностью». Посмотрите вокруг, призывали они в обращении «К русским студентам в Чехословакии» от 1 июля 1922 года: сиятельные верхи эмиграции заняты собой, им дела нет до студенчества, они гордятся своей непримиримостью к страданиям и исканиям новой России и радуются каждому ее несчастью; лидеры студенческих союзов погрязли в политиканстве и интригах, выпрашивают деньги у иностранцев. Эмиграция глубоко больна, и выход тут только один — восстановить связь с родиной и быть готовым в любую минуту стать нужными ей людьми.

«Другой России нет и быть не может — это нужно понять ясно и определенно…»^[120]

Основатели Союза студентов-граждан РСФСР не скрывали, что заручились поддержкой советского представительства в Праге. Но что бы ни говорили про их мотивы, Москва не только не была причастна к созданию союза — даже не спешила взять его под опеку.

В конце сентября Николай Былов с особым заданием от товарищей отправился в Берлин, где советский дипкорпус обосновался более прочно, существовало просоветское Объединение российских студенческих организаций за рубежом (ОРСО) и выходила сменовеховская газета «Накануне». Делегату поручили установить связь с РКП(б) и договориться о материальной поддержке и инструктировании «из центра». Требовались деньги на организационные расходы и печатную агитацию, а еще — снабжение литературой по политической, экономической и сменовеховской тематике. Былов вез с собой письмо, которое по дипломатическому каналу дошло до ЦК РКП(б). Рассказав, почему они встали на путь пролетарского миропонимания и какой расклад сложился в студенческой среде, возвращенцы поясняли: «Наша группа решила выступить под флагом сменовехизма, чтобы завоевать известные позиции у Чехословацкого правительства и подействовать на нерешительных». Сменовеховские настроения есть во всех категориях эмигрантского студенчества и не являются скрыто враждебными коммунизму, наоборот — могут принести определенную пользу.^[121]

Поездка оказалась результативной. 10 октября 1922 года в Берлине «при ближайшем участии Союза студентов-граждан РСФСР в Чехословакии» вышел первый номер бюллетеня «Студенческая жизнь». Через полтора месяца на заседании Секретариата ЦК РКП(б) рассматривался вопрос «Об эмигрантском студенчестве». Заведующий агитационно-пропагандистским отделом Алексей Бубнов подготовил объяснительную записку: на фоне разлагающихся эмигрантских группировок ОРЭСО выделяется своей устойчивостью, однако появились студенческие организации, признающие советскую власть, — «складывается хотя и слабый еще, но кулак, им можно и надо бить по ОРЭСО». Резолюция ЦК:

«Работу вести через существующие и создающиеся беспартийные организации советски настроенного студенчества… Влияние на эти организации и руководство их работой проводить через студентов-коммунистов и сочувствующих».^[122]

Москва прислала своего представителя на съезд просоветских студенческих союзов из Германии, Австрии, Болгарии, Чехословакии и Швейцарии, прошедший в Берлине в декабре 1922 года. На этом намеченная работа по руководству заглохла. Уже в феврале лидеры германского ОРСО жаловались на отсутствие регулярной связи с ЦК РКП(б), инструктажа, денег и литературы. Особенно трудно приходится товарищам в Праге:

«Чехословацкое правительство поддерживает эмиграцию (субсидии студентам и т. д.), наличие большого количества профессоров правого лагеря имеет большое значение. Мы не можем им противопоставить должного противовеса в агитации и пропаганде».

20 апреля 1923 года, обескураженные молчанием Москвы, они подготовили еще одно письмо. Полпред СССР в Германии, переправляя его в ЦК, просил не задерживать с ответом: студенты тревожились, что без поддержки «большинство наших организаций не проявляют признаков жизни».^[123]

За исключением чехословацкой. В апреле Быстролетов зазвал в Прагу Юревича, и тот согласился создать филиал просоветского союза в Брно. Вместе они развили такую деятельность, что забеспокоились не только белоэмигранты, но и полпредство СССР. За последнее время, говорилось в дипломатической ноте от 5 августа 1923 года, преследования студентов, заявивших о лояльности к Советской России, «приняли особо широкие размеры, доходящие до избиений… Главным местом этих преследований является гор. Брно». Полпред попросил чехословацкий МИД «принять меры к прекращению этих недопустимых явлений».^[124]

Возвращенцы убедили Москву в том, что им можно доверять. Для руководящей работы в Праге нашлась идеальная кандидатура, свой человек во всех смыслах — Давид Штерн, эмигрант из Бессарабии, студент Политехникума, член Чехословацкой компартии с 1922 года, тогда же получивший советское гражданство. Умница, полиглот и прирожденный организатор. Весной 1923 года его включили в правление Союза студентов-граждан РСФСР. Организация обзавелась помещением для собраний. Устав союза предусматривал ежегодные перевыборы руководства, и в ноябре председателем избрали Штерна, его заместителем — Константина Важенина из Политеха (бывшего офицера-артиллериста Сибирской армии), казначеем — Николая Колпикова, учившегося в Институте сельскохозяйственной кооперации (в Донской армии и у Врангеля в Крыму служил летчиком-наблюдателем). Секретарем оставили Дмитрия Быстролетова.^[125]

К лету 1924 года в союзе состояли 45 действительных членов и еще 22 студента считались соревнователями и кандидатами. Шесть человек смогли уехать в СССР. Правление союза организовало политшколу, где еженедельно читались лекции по основам марксистской философии, политэкономии, истории социалистических учений и профсоюзному движению. Быстолетов, в частности, выступал с докладами «Принципы конституции СССР» и «Исторический материализм». По темам выступлений устраивались прения, а по завершении программы — политпроверка.^[126]

Пражская полиция взяла новый студенческий союз на заметку, но его деятельности не мешала. В собраниях и изучении марксистской литературы не было ничего противозаконного: представители социал-демократических партий занимали почти половину мест в первом парламенте Чехословакии, и даже компартия с ее революционными идеями существовала легально, хотя и под жестким контролем.

«Тринадцать закопченных труб и тяжелые клубы дыма, медленно ползущие по низкому небу, — вот всё, что видел я каждое утро из окна своей комнатки под крышей большого и холодного дома. Это была рабочая окраина Праги. Год двадцать третий…».

Так начинается повесть Быстролетова «Путешествие на край ночи». Образ впечатляющий, но не более чем художественный. Известно, что в конце 1923 года Дмитрий проживал на улице Добровского, 22. Это Винограды — пражский центр. Наверное, он снимал самую простую комнату. Вполне вероятно, что подрабатывал частными уроками и рытьем могил на кладбище. Но всё же не бедствовал, считая каждую монетку. По возвращении в Прагу он начал получать пособие от Комитета по обеспечению образования русских студентов — пусть так называемое частичное (не более 475 крон в месяц), но все-таки достаточное для скромной жизни. И если, став агентом советской разведки, Быстролетов быстро перестал стесняться дорогих костюмов и ресторанов, объясняя себе эти траты необходимостью изучить нравы и быт противника, то о пособии желал забыть, как о позорном клейме. В «Путешествии на край ночи» он утверждал, что из принципа отказался от стипендии. На самом деле Дмитрия Быстролетова лишили пособия в июле 1925 года по причине неуспеваемости.^[127] Впрочем, в то время ему было совсем не до учебы.

* * *

«Воля России» не преувеличивала: Союз студентов-граждан РСФСР окружили стеной строжайшего бойкота. Только люди малодушные и подлые могут поддерживать эту «контору», заявляли в Союзе русских студентов. Крепкие и стойкие, и все, в ком не заглохла подлинная любовь к страдающей родине, обязаны быть настороже и бороться против врагов России. В сентябре 1923 года лидеры СРС постановили: те, кто не желает проводить бойкот, должны покинуть его ряды. На словах осуждая насилие, они сложили с себя ответственность за эксцессы в отношении сменовеховцев, ссылаясь на настроения в студенческой среде и отсутствие возможности их сдерживать.

«Продавшихся коммунистам» при любом случае оскорбляли на улицах, в общежитиях и учебных заведениях. Однажды ночью Штерна подкараулили на мосту и попытались сбросили в реку, он еле спасся от нападавших. На Русском юридическом факультете староста Ядринцев, в прошлом штабс-капитан — военный летчик, настаивал на бойкоте. Приват-доцент Шахматов, преподававший историю русского права (в штабе Деникина он служил подпоручиком), на семинаре отказался общаться с членом союза советских студентов, обозвав его большевистским прихвостнем.

Демократическое крыло ОРЭСО, сформировавшее после съезда Объединение русских демократических студенческих организаций с центром в Праге, зазывало к себе «лиц различных политических оттенков, разделяющих национально-демократическую платформу» — за исключением, опять же, сменовеховцев. Однако вместо сплочения случился раскол. В январе 1924 года из Русского студенческого союза «вследствие различия взглядов по некоторым вопросам идеологии и тактики» отделилась группа, создавшая Русский демократический студенческий союз (одним из его основателей был Сергей Эфрон). Обозначив свое непримиримое отношение как к большевистскому режиму, так и к реакционным эмигрантским мечтаниям, она заверила, что новая Россия станет страной демократии:

«Вера в светлое будущее России неразрывно связана с убеждением, что пережитая ей революция есть не губящая катастрофа, а возрождающая».

Революция была следствием накопившихся ошибок прошлого, но теперь есть надежда на преобразующие творческие силы народа.

Лидеры правого крыла продолжали настаивать, что революция была губительным, бессмысленным бунтом, которому нет никакого оправдания. Однако и по этой, казалось бы, прочной стороне эмигрантского сообщества пошли трещины. Зимой 1924 года в Союзе русских студентов образовалась Национально-прогрессивная группа. Российское государство, разъясняли ее учредители, должно быть единым, построенным на началах здорового демократизма и гражданской справедливости, уважении к культурно-национальным запросам народов, его составляющих, и признании свободы личности. Конкретную же форму государственного устройства выберет сам народ. Объединение демократических студенческих организаций, со своей стороны, провозглашало своей целью возрождение России на основах народовластия, законности, социальной справедливости, признания ценности человеческой личности и уважения к национальной культуре и историческому прошлому русского народа. Как говорится, найдите десять отличий…

Меж тем в Праге появился еще и Союз труда. Пока одни студенты-эмигранты спорили об основах и формах возрождения родины, другие думали о приземленном будущем, которое стремительно становилось настоящим. «Русские студенты, заканчивающие свое образование в Чехословакии, должны будут не сегодня-завтра покинуть стены “альма матэр”, чтобы стать на путь самостоятельного существования, — писала пражская газета «Огни». — Путь, который лежит перед ними, полон неизвестности». Союз труда вознамерился помогать выпускникам искать работу по специальности. Никакой политики, кроме одного пункта — невозможность возвращения в Россию, пока там существует советская власть. Когда и как она сменится или переродится — этот вопрос был оставлен за скобками.^[128]

Возвращенцы, в общем-то, поставили эмигрантскому студенчеству верный диагноз: глубокий психологический кризис. Допускали ли они, что сами могут заблуждаться и обмануться в своих ожиданиях? Ни в коей мере:

«Многое, может быть, не удовлетворяет в нынешней России, — но она наша родина…»

Никто из них не мог даже предположить, в какое царство страха превратится страна, куда они стремились вернуться. Что тот образ, которым правые и левые эмигранты пугали колеблющихся — сомнительный в середине 1920-х, период большевистского либерализма, — через несколько лет станет реальностью. Основатели Союза студентов-граждан РСФСР найдут для себя на родине занятия по способностям и будут — до поры, до времени — нужными людьми. Один лишь Николай Былов, увлекшись иными политическими идеями, останется в Европе, не подозревая, что тем самым сохранит себе жизнь. Но и у него все-таки промелькнет сожаление о том, что не поехал в Советскую Россию.^[129]

А пока правление союза ведет переписку с Центральным бюро Пролетстуда СССР и консультируется с полпредством относительно своей активности в Чехословакии.

«Наши студенты стали по определенному плану проявлять интерес к чешской академической и культурной жизни, завязывать связи с различного рода студенческими и общественными организациями, — сообщал в Москву секретарь полпредства Сергей Александровский. — Этим подсказывается чехам вывод, что если они ищут проводников правильной информации о себе в России, то таким проводником может стать не эмигрантское студенчество, возвращение которого в Россию больше, чем гадательно, а студенты из Союза студентов-граждан РСФСР, уже вооруженные советскими паспортами… Для того, чтобы… выбить эмиграцию из седла, было бы крайне необходимо всеми силами стремиться к укреплению живой связи между Союзом студентов-граждан РСФСР и ЦБ пролетарского студенчества».

Летом 1924 года Пролетстуд организовал для двенадцати эмигрантов практику на различных промышленных предприятиях СССР — всем перед возвращением в Чехословакию оформили советские загранпаспорта. Москва давала понять: стране социализма нужны образованные люди, готовые работать на благо народа.^[130]

Если бы студенту Штерну кто-нибудь напророчил, что по возвращении в СССР, прежде поработав еще и по дипломатической части в Берлине, он возглавит один из отделов НКИД — тот, наверное, удивился бы, но поверил в такую возможность. Если бы провидец добавил, что в 1937-м Давида Штерна, автора нескольких антифашистских повестей, арестуют как немецкого шпиона — то молча развернулся бы и пошел прочь от этого человека, как от сумасшедшего. Или гнусного провокатора.

* * *

В «Путешествии на край ночи» Дмитрий Быстролетов так изложил свое кредо времен пражского взросления:

«Выше всего я ставлю человеческое достоинство, свободную личность — за нее в себе и в других борюсь… Смысл жизни нахожу в раскрытии самого себя. Ступеней раскрытия три: начальная — учение, средняя — труд, высшая — борьба. В учении, труде и борьбе раскрываются богатства личности, в этом — жизнь. Высшая форма ее — борьба, подготовленная знанием и трудом… Моя борьба должна освобождать мир, вместе с тем и самого борца, ибо труднее всего победить самого себя. Если “вперед”, то обязательно “за свободу!”».^[131]

Сделаем поправку на эффект ретроспекции, нередко выдающей за изначальные убеждения и мотивы то, что человек осознал и принял для себя шаг за шагом. О чем можно сказать с уверенностью — Быстролетов жил тогда чувством протеста, и искал себя, свое место в настоящем и будущем именно через протест.

В апреле 1924 года он напечатал в «Komunisticka revue» статью^[132] о Достоевском, ниспровергнув кумира юности. Поводом стала публикация в журнале «Proletkult», где творчество русского писателя, выходца из дворянского сословия, оценивалось как чуждое и вредное для пролетариата. Да, соглашался Быстролетов, он чужд, но не по причине социального происхождения. Достоевский был отвергнут своим классом, но и не прибился к буржуазии. Его творчество типично для капиталистического общества — это творчество художника-индивидуалиста, чуждого коллективизму и объективному наблюдению за окружающей средой, замкнутого в собственном «я» и черпающего из него материал для своего дела. Идеалист в молодости, Достоевский, пройдя через каторгу и пережив всевозможные мучения, превратился в типичного представителя идеологии «последнего человека» — то есть деклассированных элементов. Люмпен-пролетариат, чрезвычайно разнообразный по происхождению, асоциален, анархичен и враждебен революционной идеологии. Достоевский направил свой талант литератора на изучение социального падения, однако «униженные и оскорбленные» для него не более чем материал для наблюдений. Каторга породила у него болезненный интерес к психологии преступления и природе зла. «Когда он говорит от имени зла — он удивительно оригинален, чрезвычайно выразителен, поразительно умен. Его герои зла незабываемы для читателя. Но как только начинает создавать “положительный идеал”, то становится до жалости банальным. Образы “добрых” ему вообще не удаются. Мышкин, Алеша, Зосима и другие — все они напоминают манекены, а не живых людей». Его слова о всеобщей любви и евангельском смирении неубедительны, это не более чем выходной костюм, под которым он скрывает, в том числе от самого себя, свои настоящие симпатии. Прячет куртку каторжника, искалеченного жизнью. Поэтому у Достоевского нечему научиться тем, чья цель — участвовать в преобразовании общества.^[133]

«Я наблюдал Быстролетова почти два года — и видел, что это еще мальчишка, очень горячий, увлекающийся, фантазер, — вспоминал Сергей Александровский^[134]. — Я думаю, он совершенно искренне принял революцию и коммунизм».^[135]

Это стремительное погружение в идеологию социализма больше похоже на выбор сердца, чем рассудка. Выбор человека, не сжившегося с нарочитой пристойностью и глубоким прагматизмом буржуазного мира, в который к тому же попал чужаком. В глубине души Дмитрий оставался романтиком-бунтарем. Не случайно любимым поэтом «горячего мальчишки» был Николай Гумилёв^[136] — любимым настолько, что, когда в одном из сибирских лагерей Быстролетов повстречает его сына, то вместе с ним полночи проведет за поочередным чтением наизусть гумилевских стихов.^[137]

Сознание собственной правоты закаляется в борьбе за свои взгляды. Рано или поздно противостояние «белых» и «красных» студентов должно было вылиться в стычку — стенка на стенку. Что и случилось в начале ноября 1924 года. В Прагу на несколько дней приехал Павел Милюков — некогда влиятельный российский политик, а ныне редактор авторитетной эмигрантской газеты «Последние новости». Лидеры Демократического студенческого союза пригласили его выступить с лекцией «О белом движении». Милюков читал ее в Париже, и этот первый исторический анализ причин, хода и итогов гражданской войны вызвал огромный интерес в эмигрантской среде. Зал Народного дома на Виноградах едва вместил всех желающих. После лекции намечались прения, и представители союза советских студентов попросили предоставить им слово. «Мы можем дискутировать с монархистами, но не с вами», — ответил ведущий, и тогда Быстролетов во всеуслышание заявил, что их группа в знак протеста покидает собрание. Но уйти просто так «предателям» не дали. Галлиполийцы ринулись в атаку и вовлекли других эмигрантов. «Красные» отбивались, и в разгоревшейся драке больше других досталось Дмитрию.^[138]

Второй курс юридического факультета, несмотря на напряженную атмосферу, Быстролетов закончил успешно. Общую теорию права, историю римского права, историю экономических учений, политическую экономию и статистику сдал на «весьма удовлетворительно» (то есть на «пять»), историю русского права и финансовое право — на «удовлетворительно».

На факультете у него был единственный близкий друг — такой же искатель свободы духа и самовыражения. Не заметить этого студента было невозможно. Михаил Скачков сочинял стихи — странные, вычурные, аритмичные. Этот молодой человек, не чуждый театральности в общении, родился на Дону в бедной казацкой семье; мальчишкой вместе с отцом уехал во Владивосток, работал кем мог, а в 1916 году вернулся в станицу для прохождения положенной службы. Но на войну не попал — случилась революция. Опять уехал на край России, закончил гимназию. Видел все перемены власти на Дальнем Востоке: красных, белых, японцев, коалицию социалистов и большевиков, снова белых. В августе 1922 года, получив визу от чехословацкого консульства, Скачков сел на пароход, уходивший в Европу, — всего за два месяца до краха белого Приморья. Его не интересовала политика, но он увлекался всем бунтарским в поэзии. Во Владивостоке считался своим среди футуристов, в Праге не скрывал «упоения Маяковским» и вступил в Союз студентов-граждан РСФСР.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

105

Е.И.Достовалов. О белых и белом терроре / Российский архив. Т.VI. М., 1995. С. 662.

106

А.Ветлугин (настоящее имя Владимир Рындзюн) благодаря случаю уехал в США, остался в Америке и сумел сделать успешную карьеру журнального редактора, киносценариста и продюсера. Цитируется его предисловие к книге «Последыши», изданной в Берлине в 1922 г.

107

С.Я.Эфрон. Переписка. М., 2016. С. 119, 122.

108

Эта фраза в воспоминаниях Ариадны Эфрон включена в текст отцовского письма, процитированного выше, однако в оригинале документа ее нет.

109

С.П.Постников. Русские в Праге 1918–1928 гг. Прага, 1928; Студенческая жизнь. Перепись 5 декабря 1923 г. // «Студенческие годы» (Прага). 1924. № 4; Записка о положении белоэмигрантов в Чехословакии. ГАРФ. Ф. Р5809, оп. 1, д. 83.

110

Русское студенчество за границей // «Студенческие годы». 1923. № 1.

111

ГАРФ. Ф. 10073, оп. 3, д. 245, л. 1–2об.

112

Н.Влезков не успел ничего сделать согласно высказанным идеям: в начале 1923 года он скончался от туберкулеза.

113

«Информационный бюллетень ОРЭСО» (Прага). 1923. № 1.

114

Из рукописи, хранящейся в архиве СВР («КГБ в Англии». С. 116).

115

В Союзе русских студентов в Ч.-С. // «Студенческие годы» (Прага). 1923. № 2.

116

Совет уполномоченных — представительный орган Союза русских студентов.

117

Archiv Národního muzea (Прага). F.159, k.232, i.č.6341. Автор благодарит куратора коллекций архива Катерину Парижкову за предоставленную фотокопию документа.

118

С.Верещак. Студенты // «Воля России». 1923. № 6–7; Обращение Русского студенческого союза по поводу возникновения в Праге Союза студентов-граждан РСФСР (7 июля 1922 г.). ГА РФ. Ф. Р5804, оп. 2, д. 185, л. 1–4.

119

А.Свияженинов, потомственный дворянин, в 1915 г. оставил учебу в петербургской Военно-медицинской академии и поступил на ускоренные офицерские курсы. Служил в зенитной артиллерии Северного фронта, после октябрьского переворота 1917 г. остался у красных артиллерийским инструктором, с началом гражданской войны бежал к белым. На момент эвакуации деникинских войск из Одессы (февраль 1920 г.) числился в управлении военного порта.

120

РГАСПИ. Ф. 17, оп. 60, д. 211, л. 1.

121

РГАСПИ. Ф. 17, оп. 60, д. 211, л. 4–5, 31–33.

122

РГАСПИ. Ф. 17, оп. 60, д. 211, л. 8, 12, 27.

123

РГАСПИ. Ф. 17, оп. 60, д. 211, л. 35–40, 67–69.

124

Документы и материалы по истории советско-чехословацких отношений. Т.2. М., 1977. С. 58.

125

«Документы и материалы по истории советско-чехословацких отношений». Т. 2. С. 76. Основной источник биографических сведений об офицерах-эмигрантах — база данных «Участники Белого движения в России», составленная историком С.В.Волковым.

126

ГА РФ. Ф. Р5574, оп. 1, д. 27, л. 4, 5, 34, 36.

127

ГА РФ. Ф. Р5765, оп. 2, д. 92, л. 3, 36.

128

«Информационный бюллетень ОРЭСО». 1923. № 3; «Студенческие годы», 1923. № 5; 1924. № 1, 2; «Огни». 1924. 28 янв.; ГА РФ. Ф. Р-5574, оп. 1, д. 27, л. 33–34.

129

Судьба Былова сложилась невероятным образом. Из Праги он переехал в Берлин, стал заведующим информационным бюро ОРСО, поступил на философский факультет университета, работал в газете «Накануне» и советском торгпредстве, затем перебрался в Париж, где закончил юридический институт. Жившему в Харбине Н.В.Устрялову он сообщал, что «проделал весь путь сменовеховца и завершил его». Во Франции увлекся идеями национал-максимализма, потом — социально-монархического движения младороссов; занимался бизнесом, писал статьи и книги, а в конце 1930-х уехал в Бразилию, где прожил до конца своих дней, оставаясь сторонником народного монархизма.

130

ГА РФ. Ф. Р5574, оп. 1, д. 27, л. 60–62, оп. 2, д. 51, л. 18, 21–26.

131

Пир бессмертных. Т.II. М., 2011. С. 54–55.

132

Быстролетов писал эту статью явно под влиянием книги философа-экзистенциалиста Льва Шестова «Достоевский и Ницше» (переиздана в Берлине в 1922 г.). В примечаниях он даже рекомендует ее: «для марксистского анализа [книга] предоставляет много материала, хотя и сырого».

133

D.Bystroletov. O Dostojevskem // Komunisticka revue (Praha). 1924. № 5.

134

После Праги Александровский заведовал отделом стран Центральной Европы НКИД СССР, в 1925–1929 гг. был полпредом в Литве и Финляндии.

135

Из письма-ответа на запрос ОГПУ (фрагмент опубликован в статье В.С Мотова «Первые аналитики разведки» // «Военно-исторический архив». 2005. № 6).

136

Парадокс, но Гумилев, расстрелянный в августе 1921 г. как участник контрреволюционного заговора, среди советской молодежи был весьма популярен. Под влиянием основоположника акмеизма оказались многие поэты — например, Багрицкий, Лавренев, Рождественский, Тихонов. Лишь в конце двадцатых Гумилева стали клеймить как «фантазирующего реакционера». Быстролетов, по всей вероятности, увлекся его поэзией уже за границей — сборники стихотворений Гумилёва выпускали берлинские эмигрантские издательства.

137

Д.А.Быстролетов. Записки из Живого дома / Пир бессмертных. Т.3. М., 2011. С. 233.

138

Rude pravo (Praha). 1924. 28 окт., 06 нояб.