Глаголют стяги

Иван Наживин, 1929

Иван Фёдорович Наживин (1874—1940) – один из интереснейших писателей первой половины XX века. Начав с «толстовства», Наживин на собственном опыте испытал «свободу, равенство и братство», вкусил плодов той бури, в подготовке которой принимал участие, видел «правду» белых и красных, а в эмиграции создал целый ряд исторических романов, пытаясь осмыслить истоки увиденного им воочию. Роман «Глаголют стяги» посвящен очень сложному и неоднозначному периоду в истории Руси-России – событиям X века. После гибели на днепровских порогах Святослава, последнего князя-«язычника», Русь охватило пламя междоусобицы – сыновья великого отца делили наследство, но не на благо страны, а под собственные интересы. И победить в этой кровавой кутерьме мог только тот, кто первым найдет правильный путь в будущее!..

V. Старое и новое

Беси, подтокше, на зло вводять, по сём же насмисаются, ввергше в пропасть смертную…

Было очень раннее утро. Над безбрежной синей пустыней лесов тяжёлым синим валом повисла туча. Из-под тучи, из зелёного в этом месте неба, бешеными, весёлыми порывами летел по цветущей земле душистый весенний ветер, и леса с шумом, как море, волновались. Киев только-только просыпался. Это было скорее большое селение, которое от простого селения отличалось только тем, что в середине его был небольшой деревянный городок, детинец, кремль, крепость, куда при беде прятался старый и малый. Над городскими воротами стояли неуклюжие деревянные башни-вежи. Улички были узки, кривы и чрезвычайно пахучи. Лютые пожары то и дело опустошали городок, и он выстраивался сызнова. Ещё при Олеге весь Киев был на горе — «на Подольи не седяху людье, но на горе», — и караваны из варяг в греки приставали под Боричевым взвозом.

Но теперь был заселён уже и Подол, и там, на Торговище, шла уже бойкая торговля, и над Почайной стоял Велес — покровитель не только стад, но и всякого промысла и людей торговых. Но на Подоле же, на урочище, Козарою именуемом, ютилась уже и маленькая церковка первых христиан во имя пророка Илии. Тут же, на Подоле, проживали обыкновенно и заезжие гости новгородские…

Две версты ниже Подола была другая пристань, Угорская, где ладьи приставали прямо у гор. Тут были убиты Олегом Аскольд и Дир. От Угорья шли горами пещеры, в которых скрывалась всякая босота, отстававшая от проходящих караванов. А ещё пониже привольно раскинулось среди своих вишнёвых садов живописное село Берестовое…

Варяжко, один из старших дружинников, оставленный Святославом при сыне его Ярополке, обходил утренним дозором стены городка. Он подошёл уже к Жидовским воротам — так назывались они потому, что от них тянулась слобода, где жили преимущественно жиды, — как вдруг заметил скачущих от леса в золотой пыли всадников. Он с любопытством посмотрел из-под ладони — солнце слепило — на спеющих к городу неведомых гостей.

— Эй, там!.. — крикнул он воям вниз. — Береги ворота!..

Варяжко был полянин, и своё прозвище получил он за храбрость и вообще за эдакую военную щеголеватость. Невысокого роста, стройный, с золотистыми усами, он был в полном расцвете молодой красоты, и не одно девичье сердце на Руси туманилось думкой о нём. Любила его и дружина: он был прост, прям и весь открыт. Дружина разбивалась всегда на партии, которые спорили за близость к князю, подкапывались одна под другую, старались подставить противникам ножку — Варяжко всегда стоял в стороне от этих свар.

А всадники уже пылили среди лая пёстрых собак Жидовской слободой.

— Отцы наши… — ахнул вдруг кто-то. — А ведь это воевода Свентельд!

— Он и есть… Он!.. Уж не попритчилось ли чего?..

Ещё несколько минут, и гриди тесным кольцом окружили прибывших.

— Откуда вы взялись? А князь?..

— Нету у нас больше Святослава, други… — сказал Свентельд. — Большая беда стряслась над Русью…

И он в коротких словах рассказал, как разбил русь Цимисхий, как, обманув, напустил на них печенегов у порогов, как смертью храбрых пал среди своих воев отважный князь. И великая туга полонила сердца всех, опустились чубатые головы, в глазах загорелся сумрачный огонь, и руки невольно легли на жёсткие и холодные рукояти мечей.

— Что было, того не воротить… — сказал кряжистый седоусый дружинник Блуд с угрюмыми бровями. — Вперёд теперь глядеть надо… А даром мы этого еллинским лисицам не спустим…

— Да и с печенегами посчитаться придётся…

— Что печенеги? Печенегов кто хошь купить может. Надо главных-то заводчиков достать…

— Беда, князь наш больно ещё молод…

— Молод не молод, а повадки давать им нельзя: «Аще ли ся ввадит волк к овце, — говорили в старину смысленные люди, — так выносит все стадо…»

Князь Ярополк готовился идти, благо погода стояла солнечная, на ловы. Это был цветущий юноша с русыми кудрями, с голубыми мягкими глазами, с румяным лицом, которое только-только опушил первый пушок. Его жена, Оленушка, черница-грекиня, которую Святослав полонил в разбитом его воями монастыре в Болгарии, пристроившись с гребнем к оконцу, пряла. Несмотря на свои молодые годы, вострая грекиня была хитра и пяличному делу, и прядиву, и хозяйством княжого двора без лености правила. Ей помогала состарившаяся уже ключница Ольги, любечанка Малка, с которой некогда слюбился Святослав. Это от Малки имел он младшего Володимира, которого он ещё ребёнком передал новгородцам и который княжил теперь там вместе с уем^[1] своим, Добрыней, братом Малки. Ярополк и Оленушка слюбились накрепко. Да и нельзя было князю не любить это кроткое создание с прелестным белым личиком и огромными сияющими чёрными глазами. Ярополку Оленушка казалась точно праздником каким светлым. Она никогда не требовала от рабынь, чтобы кто из них отрешил от ног её сапоги сафьянные, и говорила о слугах своих с этим своим милым иноземным выговором:

— Кто же я сама, убогая, что предстоят мне такие же человеки, создания Божии? Пусть Бог поручил их нам в рабство, но души их больше наших, может, перед Ним цветут…

Она любила подолгу молиться в особой моленной своей. И даже когда спала она, дорогим собольим одеялом прикрывшись, в ложнице своей, часто шевелились её уста во сне, творя молитву, и вся утроба её подвизалась на славословие Божие. И она считала себя большой грешницей, так как иногда даже на молитве искушал её нечистый: броситься бы скорее к Ярополку своему любимому, обнять бы его накрепко, заласкать всего!.. И потихоньку склоняла кроткая грекиня своего супруга к вере истинной, и незлобивое сердце Ярополка отзывалось на слова её милые. Но соромился он и отца своего сурового, и дружины…

Князь у оконца, в которое рвались солнечные лучи, осматривал одну за другой пернатые стрелы: он был большой любитель доброй снасти охотницкой и понимал в ней толк. Оленушка все пряла, и белые пальчики её проворно и ловко делали своё дело. Ей хотелось плакать: не любила она, когда князь уезжал от неё надолго. И опасность всякая от зверя, и непогодь, и нечистая сила лесная — мало ли что может быть? А пуще всего женщины, которые представлялись Оленушке злее и опаснее всякого зверя…

Вдруг в сенях внизу послышались шаги и голоса дружинников. Низкая, крепкая, железом окованная дверь отворилась, и молодой, стриженный в кружок отрок в кармазинном кафтане и сафьянных сапогах, отбив князю и княгине поклон, проговорил:

— Дружинники пришли, княже: Свентельд с похода воротился…

— Что такое? — испугался Ярополк. — Или с отцом что?

И, не дожидаясь ответа, Ярополк широкими, молодыми шагами вышел к дружинникам в гридню:

— Свентельд!.. Откуда ты? Что случилось!

— Недоброе, княже, случилось… — отдав поклон, суровым басом своим отвечал тот. — Приказал тебе твой отец долго жить да над нами княжить, а по нём велел тризну добрую по старинному обычаю справить…

Красивое лицо Ярополка побледнело. Он едва успел перехватить рыдание: было бы стыдно плакать пред дружинниками, как баба какая. Но и они потупили глаза, и у них горло точно аркан печенежский перетянул. Святослава многие осуждали за то, что он бросил Киев, мать городов русских, свою дедину, но не могли люди не дивиться отваге этого степного орла, ширявшего под облаками… Уже отцветшая, с едва видными следами былой красоты Малка, убиравшая в кладовую всякую готовизну на зиму, услыхала, проходя передней с кадушкой душистого липового мёда, тяжёлую весть и, невзвидя света, давясь рыданиями, спряталась в подклеть. Давно то было, эта его орлиная любовь к ней, но до сих пор лелеяло память о тех днях её сердце. Сына отнял отец, отца отняла смерть — и вот осталась она на белом свете одна-одинёшенька…

И взволновался сперва княжой двор широкий, а за ним вмале и весь город тревогой: а ну, что теперь, ребята, нашим головушкам будет?.. И зазвонил на весь стольный город колокол вечевой, и со всех концов потянулся, оживлённо переговариваясь, народ киевский на площадь, где стоял великий бог земли полянской Перун с секирой в руке. Пред Перуном, как всегда, дымился неугасимый огонь из плах дубовых. В стороне от него стоял помост деревянный, с которого князья давали людям суд и расправу. Торопливо бежал с любопытными лицами чёрный народ. Шли болгаре заезжие в своих овчинных шапках, жиды в халатах пёстрых, шли рослые голубоглазые шведы, и урмане, и готы из города Висбю, только что прибывшие по торговым делам, и бойкие, зубастые новгородцы, и хмурые древляне из лесов своих, и ляхи щеголеватые и спесивые, и гости хазарские, гости ростовские, гости с Белаозера, из Чернигова, из Полоцка, из Царьграда. Гридни окружили помост, чтобы не теснило людье князя. За ними, ближе к помосту, старые дружинники стали. Немного их уж осталось: большинство сложило головы в болгарском походе да на порогах. Величаво, закинув головы и подняв белые бороды, ни на кого не глядя, прошли расступающейся толпой передние мужи, советники князя, бояре именитые. И предшествуемый отроками в пестроцветных одеждах Ярополк поднялся на помост княжеский, поклонился народу своему полянскому на все четыре стороны и поднял руку. Шум на площади сразу стих.

— Кияне!.. — молодым, неустановившимся голосом громко сказал Ярополк, и, как всегда, румянец от смущения залил его красивое лицо. — Волею богов ваш князь, а мой отец в сече с печенегами сложил свою голову за землю Русскую. Хотите ли меня? Люб ли я вам?

— Хотим… — зашумел народ, хотя мягкость князя и смущала его. — Хотим… Больно люб!..

И, по обычаю дедовскому, все тут же, перед Перуном, поклялись на мечах молодому князю в верности…

Над шумевшей площадью на помосте встал тяжёлый, суровый Свентельд и, опираясь на меч обеими руками, степенно повёл рассказ обо всём, что привелось пережить ему на берегах Дуная светлого, на море синем и в тот роковой день над шумными порогами. Все внимательно слушали. Тишину нарушало только щебетанье недавно прилетевших ласточек да перелаиванье собак… И, слыша о гибели стольких храбрых воев, застонал Киев, и жирная печаль потекла по земле Русской…

И когда кончил Свентельд, зло зашумел народ киевский на широком торговище. Одни кричали против печенегов, другие против еллинов поганых, кулаками грозились: несмотря на своё поражение, молодая Русь, чувствуя в себе брожение вешних сил, дерзко не опускала очи ни перед кем. И молодой и пригожий князь объявил народу, что сейчас же начнутся приготовления к тризне всенародной по князе, а потом, по обычаю дедовскому, поездьство будет, игры ратные — всем на посмотрение, а Руси на славу, но что по все эти дни в городе должно быть великое бережение: печенеги, может быть, ждут замешательства в делах киевских и захотят помериться опять с Русью силой — так пусть стражи со стен берегут Поле…

— Варяжко, мы все на тебя надеемся… — обратился князь к молодому дружиннику.

— Будь спокоен, княже: дела не упустим…

— А потом с помощью богов соберёмся мы ратью на печенегов… — продолжал князь. — И изопьём, как отец наш Святослав, шеломом и Дону, и Волги, и Дунаю…

Молодшая дружина, сверкая мечами, разразилась воинственными криками и зажгла священным воинским огнём сердца старых дружинников — и вокруг Ярополка вырос лес мечей и копий. Торжественно было это мгновение обручения молодого князя молодой Руси, и все в суровой картине этой было деревенски просто, деревенски молодо и сильно… И, расходясь узкими заулками городка, кияне возбуждённо обсуждали события…

Особенное возбуждение царило среди немногих христиан киевских. Если число их и при Святославе прибывало потихоньку, то многие вящие мужи снова отшатнулись от них в старое поганьство, за князем потянули, который хотя новой веры и не теснил, но и не поддавался ей. А о молодом князе Ярополке все согласно сказывали, что он больно бы склонен был принять веру истинную: и бабка Ольга, и молодая любимая жена Оленушка уже подготовили его достаточно. А за ним, известно, потягнут и все, и так и осияет свет Христов землю Русскую…

И сперва шло у оживлённых христиан все согласно, по любви, а потом, как водится, разгорелись, расспорились, в жесточь вошли: всякому верховодить хотелось и другим дорогу указывать. В особенности крепко схватились около крошечной деревянной пятиглавой церковки пророка Илии, над ручьём, на Подоле. Спорили двое: поп, отец Митрей, чёрный, как жук, грек с жирно лоснящейся чёрной бородой и огневыми глазами навыкате, да старый Берында с изъеденными зубами и похабной бородёнкой. Одет отец Митрей был в иматий, эдакий длинный и просторный халат с широким отложным воротником, а на голове была скуфейка поповская. Маковка его была по-тогдашнему выстрижена; это называлось венчиком, гумёнцем, а в просторечии — поповой плешью. Попы тогда долгих волос не отпускали, по Павлу: «Муж, аще власы растит, бесчестие ему». Гумёнце это выстригалось потому, что сие являет как бы терновый венец, его же носил Христос, и потому ещё, что апостол Пётр от противящихся словеси его обрит был, «яко ругу (наругание) приим от них». Берында же был одет в лохмотья.

Он часто хаживал гребцом с гостями даже до Царьграда, и не раз крестился там: при всяком крещении от радетелей полагался дарок. Теперь он добивался места свещегаса — пономаря — при церкви пророка Илии, а поп Митрей, не терпя его сварливого характера, не допускал его, и между ними шла такая свара, что отец Митрей уже раскаивался, что он не уступил сразу. Но очень уж неуютен был этот старичишка с похабной бородёнкой его: родила тётка, как говорится, жил в лесу, молился пням…

— Нет, на вас, греков, надежда плохая!.. — кричал, вызывая одобрение толпы, Берында. — С вами говори, а камешек за пазухой держи… Недаром вас лисицами прославили… То ли не будет между нами и вами мира, умные люди сказывают, али камень начнёт плавати, а хмель тонути…

— Верно!.. — подтвердил из толпы Ядрей-Федорок.

— Невегласы!.. — презрительно, с сильным иноземным выговором бросил отец Митрей. — Паул, святый апостол, светило мира сего, вещавает…

— Паул… — презрительно оборвал его Берында, готовый всегда спорить со всеми и про всё. — Паул твой скольких крестьян-то перемучил?! Паул… А у нас тут сам апостол Ондрей прошёл и горы наши благословил, и крест водрузил…

Двое новгородцев, один пожилой, грузный, с сивой бородой, а другой молодой, с бойкими, ёрническими глазами, остановились послушать учёный спор. И захохотали.

— Вазы его!.. — подцыкнул молодой Берынду. — Рви его в клочки, грецкое отродье…

Но поляне почувствовали себя оскорблёнными иногородним вмешательством.

— Вы, плотники… Не чеплять!.. — послышались недружелюбные голоса. — Раз ты в гостях, и держи себя гостем. А то и по рылу получить можно…

— Сдачи не задержим… — бойко отрезал новгородец. — Мы народ к тому привычный…

— Да не ввязывайся ты, осина горькая!.. — досадливо остановил его старший товарищ. — Так вот и липнет, что банный лист к ж…

— Наше святое Еуангелие… — начал было наставительно отец Митрей, но Берында не дал ему и слова молыть.

— Еуангелие!.. — закричал он. — Ты думаешь, что ты поп, так всем и указчик?.. Много таких-то мы видали!.. Да что, братцы, — обратился он к толпе за сочувствием. — Они там, в Царьграде-то, на нас вроде как на скотину какую смотрят… Самое письмо наше ниже не знай чего почитают… А наши словенские письмена святейша суть и честнейша, свят бо муж сотвори я есть, солунский Кирилл-философ, а греческая — вы, еллини погани…

Грек бешено махнул рукой и торопливо скрылся за церковкой: он сердился на себя, что связался с невегласами и уронил своё достоинство. Новгородцы, смеясь, пошли к своим ладьям. Толпа галдела.

Князь Ярополк с дружиной направился между тем к гриднице: надо было крепко совет держать, как и что теперь делать. Гридницей называлась мирская храмина, которая в непогоду служила и местом суда, и для пиров, и для всяких собраний. Но была и особая, княжая гридница в терему княжеском…

— Ты что, Свентельд, голову повесил? — ласково спросил он старого воина.

— Да что, княже, не любо мне наше дело!.. — вздохнул тот. — То была Русь единой, а теперь опять на три стола разделится… Негожее дело…

Варяжко молча посмотрел на него и тряхнул головой: эта думка тревожила и его…

С Подола доносился ожесточённый галдёж: то вкруг церковки пророка Илии все спорились «крестьяны»…

Примечания

1

Дядей. (Здесь и далее примеч. авт.)