Поручик Ржевский и дамы-поэтессы

Иван Гамаюнов (2024)

Осенью 1826 года поручик Ржевский приезжает в Тверь, чтобы быть шафером на свадьбе девицы Тасеньки. Предсвадебные торжества проходят чинно и прилично. Даже мальчишник устроить нельзя, поэтому поручик скучает.По счастью, проездом в Твери оказывается давний друг Ржевского — поэт Пушкин. Вместе можно отлично гульнуть, но все планы рушит кража. Из номера гостиницы, где остановился поэт, похищена рукопись стихотворения «Во глубине сибирских руд…» Стихи вольнодумные, и если они окажутся не в тех руках…Надо скорее выяснить, кто похитил рукопись, а затем без шума и скандала вернуть законному владельцу, но Ржевскому обойтись без шума и скандала, как всегда, очень трудно. И даже помощь Тасеньки, девицы умной и дальновидной, вряд ли спасёт от неприятностей.

Глава третья,

в которой выясняется, кто же подверг опасности русскую литературу

Самый простой план — самый лучший, поэтому Ржевский предложил дружно покинуть залу под предлогом, что живот прихватило.

— У всех троих разом? — с сомнением спросил Пушкин.

— А почему нет? — возразил поручик. — Разве так не бывает? Вот когда я служил в Мариупольском полку, то у нас случалось, что весь полк…

— Я не могу, — перебила Тасенька. — Если я стану жаловаться, что живот болит, все подумают, что я беременна. То есть ещё до свадьбы. Это скандал.

— Я тоже не хочу болью в животе отговариваться, — подхватил поэт. — Не эстетично.

— Зря ты это, — сказал Ржевский, ведь теперь предстояло выдумывать что-то другое. Однако через пять минут, когда он, Пушкин и Тасенька сели за стол, план действий был готов.

Следуя плану, Тасенька почти сразу пожаловалась, что у неё болит голова, и попросила разрешения удалиться.

— Конечно, иди, — сказала княгиня Мещерская. — Послать за доктором?

— Нет-нет, — ответила Тасенька. — Думаю, это из-за волнений. Лягу спать пораньше, и к утру всё пройдёт.

Покинуть застолье ей не составило труда, а вот Пушкину, которого усадили между княгиней Мещерской и Анной Львовной, пришлось нелегко. На него были обращены все взгляды, интерес к его персоне не ослабевал. Поэт не смог бы легко покинуть залу, даже имея достойный предлог.

Петя Бобрич, который подобно Тасеньке ценил хорошую литературу, ловил каждое слово поэта, надеясь, что после будет рассказывать об этой встрече своим детям и внукам. Генерал Ветвисторогов, хоть и не ценитель, тоже видел в госте занятную персону.

Даже старушка Белобровкина, назвавшая Пушкина нелюбезным, продолжала разговаривать с ним. Она попросила новых подробностей повести «про графин», а в ответ услышала вопрос, случалось ли ей водить знакомство с графом Сен-Жерменом.

— Сен-Жермен? Кто таков? — спросила Белобровкина.

Пушкин пояснил:

— Говорили, что он был алхимик — изобретатель жизненного эликсира и философского камня. Но Казанова в своих мемуарах называет его шпионом.

— Казанова? — встрепенулась Белобровкина. — Казанову я знавала.

Однако углубиться в воспоминания ей не дали.

— Матушка, прилично ли? — заметил князь Иван Сергеевич.

Меж тем настало время десерта, и к столу подали блюдо, которое объединяло страсть князя к сырам и страсть княгини ко всему английскому. Это был чизкейк — английский «сырный пирог».

— Попробуйте, — пристал к Пушкину князь. — Просто чудо.

— Если только немного, — ответил Пушкин. — Я уже отобедал в гостинице.

— А что вы ели?

— Да так. Макароны с пармезаном и…

— С сыром! — в восторге воскликнул князь Иван Сергеевич. — Сразу видно просвещённого человека, который понимает роль сыра в европейской кухне.

Как и следовало ожидать, княгиня София Сергеевна велела сменить тему:

— У нас в гостях поэт, а мы — о хлебе насущном.

— О сыре насущном, — возразил князь.

— Кстати, о духовной пище, — сказала Рыкова и начала зазывать Пушкина на заседание своего поэтического клуба. Пусть эта организация стала чисто женской, но Анна Львовна собиралась сделать для Пушкина исключение. — Вы будете особенным гостем, Александр Сергеевич, — сказала Рыкова. — Прочтёте краткий доклад о том, как поэзия служит воспитанию молодёжи и исправлению общественных вкусов.

— Да, общественные вкусы — это важно, — согласился князь. — Пока общество не поймёт, что вкус сыра…

Княгиня на него шикнула, а Пушкин тем временем отвечал Анне Львовне:

— Я, право, не знаю. Мне часто говорят, что моя поэзия портит нравы, не воспитывает.

— Но ведь в Москве государь имел с вами беседу на этот счёт, — не отставала Рыкова. — И с тех пор ваша поэзия совсем иная.

Следовать плану, который составили Ржевский, Пушкин и Тасенька, становилось всё сложнее. Они договорились, что Пушкин посидит четверть часа, а затем «вспомнит», что должен отправить важное письмо. Дескать, отправить надо сегодня, а если сидеть в гостях до вечера, то никак не успеть. Но главное — Пушкину не следовало принимать никаких приглашений. Поэт должен был располагать собой, чтобы участвовать в поиске рукописи.

Если бы он принял хоть одно приглашение, за этим неминуемо посыпались бы новые. Вся Тверь захотела бы видеть известного поэта в своих гостиных, так что настойчивая просьба Анны Львовны казалась опасной.

— Видите ли, — сказал Пушкин Рыковой, — я только сейчас вспомнил, что мне нужно отправить важное деловое письмо. И сделать это сегодня. Так что вскоре буду вынужден откланяться.

— А как же доклад в поэтическом клубе?

— Я подумаю.

— Думайте быстрее, раз вы спешите, — ответила Анна Львовна. — Я не отпущу вас, пока не услышу определённое «да».

— Увы, мадам, у меня в ближайшее время много дел.

— Ну разумеется! — воскликнула Рыкова. — Было бы странно, если бы у такого известного человека, как Пушкин, оказалось мало дел. Ничего иного я не ожидала, поэтому наш клуб терпеливо подождёт, пока вы освободитесь.

— Через месяц? — спросил Пушкин.

— Я уверена, что у вас найдётся время пораньше. Так что же?

— Но я всё ещё не знаю, что вам доложить на предложенную тему.

«Эх, — думал Ржевский, наблюдая за другом. — Побрезговал моим советом, а зря. Если б сказал, что живот прихватило, никто не стал бы задерживать. Побоялись бы, что гость до нужного чулана не успеет добежать».

— Не отпирайтесь, Александр Сергеевич, — тем временем настаивала Анна Львовна. Она хитро улыбнулась и покачала головой. — Мне всё известно. Если бы вы не думали о воспитании молодёжи и исправлении нравов, то не сочинили бы своего «Пророка».

Княгиня Мещерская оживилась:

— Да, мы читали его в списках. Великолепные стихи.

— И как раз по теме! — добавила Анна Львовна. — Так что у вас, Александр Сергеевич, доклад почти готов.

Не зная, как помочь другу, Ржевский воззвал к богине Фортуне: «Милая, вмешайся. Тут русская литература в опасности, а эта мадам под ногами путается». Однако богиня никак не дала понять, что услышала. Возможно, она считала, что поручик способен справиться своими силами.

Увы, Ржевский не мог ничего поделать. Разве только, улучив момент, намекнуть Анне Львовне, что идея с докладом плоха. Рыкова как раз говорила Пушкину:

— Вы легко сможете доложить нам, как поэт сеет добрые семена, — на что Ржевский многозначительно заметил:

— Господин Пушкин вряд ли захочет докладывать вам про осеменение.

Намёк был предельно ясный. Куда уж яснее! Но Анна Львовна лишь фыркнула и снова обратилась к Пушкину:

— Я не удержалась и тоже сочинила стихи об исправлении нравов. Когда вы явитесь на заседание клуба, я вам прочту.

Ржевский опять решил намекнуть, что не надо никого зазывать на заседание.

— Прочтите сейчас, — предложил он. — Тогда Пушкину не придётся никуда являться.

— Вы — хам! — строго заметила Рыкова.

Княгиня Мещерская тоже принялась распекать поручика:

— Александр Аполлонович, не забывайте, что вы — шафер, а Анна Львовна — посажённая мать. Проявите уважение.

Князь Мещерский, генерал Ветвисторогов, старушка Белобровкина и даже Петя Бобрич осуждающе посмотрели на Ржевского, но Анна Львовна вдруг воскликнула:

— Погодите! Кажется, я поняла! Александр Аполлонович, вы просто ревнуете? Ревнуете меня к Пушкину?

Ржевский не смог сдержать изумления, а Анна Львовна продолжала:

— А я всё думала, отчего вы не позволили мне слушать, как наша Тасенька выражает Александру Сергеевичу свои восторги. Вы же силой удержали меня за столом! Значит, вы не хотели, чтобы я была рядом с Пушкиным? Как мило!

Поручик насупился. Хоть он и старался притворяться влюблённым в Анну Львовну, но ему не нравилось, что роль удаётся так хорошо.

— Ладно, не дуйтесь, — смягчилась Рыкова. — Если настаиваете, я могу прочесть стихотворение сейчас. Но только если всё общество этого желает.

— Разумеется, желает, — тоном, не терпящим возражений, произнесла княгиня Мещерская.

* * *

Общество переместилось в тот угол залы, где Ржевский и Пушкин ещё недавно обсуждали с Тасенькой план действий. Там были не только кресла, но и два дивана, стоявшие вокруг небольшого столика. Встав рядом со столиком, Анна Львовна оказалась в окружении зрителей.

Она готовилась начать, но Ржевский как будто снова показал признаки ревности — взялся за спинку одного из кресел и передвинул его так, что заслонил кресло Пушкина.

— Александр Аполлонович, это уж слишком, — сказала Рыкова.

— Не беспокойтесь, — возразил Пушкин. — Мне и здесь удобно.

— Вот что значит воспитанный человек, — сказала княгиня Мещерская и обернулась к поручику: — А вы, Александр Аполлонович, забываетесь.

Пушкин продолжал возражать:

— Мне это кресло впереди вовсе не мешает.

— А мне господина Пушкина совсем не видно, — пожаловалась Рыкова.

Вообще-то, Ржевский как раз и добивался, чтобы Анне Львовне стало не видно, ведь у поручика созрел новый план, как помочь другу уклониться от доклада в клубе. С Пушкиным поручик всё это уже обговорил, пока общество перемещалось в угол залы. Вот почему теперь Пушкин произнёс:

— Знаете, Анна Львовна… Стихи — как музыка. Их лучше слушать, не глядя ни на что и ни на кого. Я бы, с вашего позволения, так и сделал.

Не дожидаясь позволения, Пушкин со своим креслом отодвинулся назад, оказавшись позади прочих зрителей. Теперь, если бы они захотели взглянуть на поэта, им пришлось бы оборачиваться, а от Рыковой его заслонял Ржевский — прекрасная позиция, чтобы незаметно уйти. Точнее — уползти.

Сначала Пушкин должен был проползти за диванами, а если кто спросит, ответить, что пуговицу потерял. Затем следовало так же ползком пробраться к столу, который был хорошим укрытием благодаря длинной скатерти. А вот напоследок оставалось самое сложное дело — подняться на ноги и сделать рывок через большое открытое пространство к дверям. Главное, чтобы в сторону дверей никто не обернулся.

К тому же стихотворение Рыковой могло оказаться не достаточно длинным. Что если поэт не успел бы добраться до выхода? Но Ржевский обещал позаботиться, чтобы времени хватило. И вот, усевшись в кресло, поручик вместе со всеми начал слушать даму-поэтессу, которая, вдохновенно закрыв глаза, декламировала:

В ночи стонала я одна

От безотрадности духовной.

На стон явился сатана

И указал мне путь греховный.

Но как отдаться сатане?!

— Мой вам совет: просто расслабьтесь, — сказал Ржевский. Он же обещал выиграть Пушкину время, вот и решил отвлекать внимание дамы-поэтессы при каждом удобном случае.

Рыкова открыла глаза и посмотрела на поручика в упор.

— Вы не поняли, — сказала она. — Фраза «как отдаться сатане» означает, что отдаться никак нельзя. Это же путь к погибели, поэтому я не хочу.

— Не хотите? — переспросил поручик. — Ну, значит, одной заботой у вас меньше. Не надо думать, как отдаться сатане.

Рыкова снова закрыла глаза и продолжала декламировать:

Но как отдаться сатане?!

В тоске томилась я ночами.

И ангел прилетел ко мне.

Весь светел, исходя лучами.

И светлый ангел мне сказал:

«О дева, ты чиста душою…

— Не знал, мадам, что вы — дева, — заметил Ржевский. — А зачем же ваш покойный супруг на вас женился, если так и оставил девой? Неужели, вообще ни разу?..

Анна Львовна опять открыла глаза и посмотрела на поручика.

— Не цепляйтесь к словам. Конечно, я не дева. Это художественная условность. И вообще это аллюзия на библейский текст.

— А что такое аллюзия? — спросил Ржевский.

— Намёк, — вдруг послышался голос Пушкина из-за дивана. — Госпожа Рыкова делает отсылку к библейской истории о том, как к деве Марии явился ангел.

Пушкину лучше было промолчать, но он, как истинный поэт, не смог удержаться от участия в разговоре, когда дело касалось стихов.

Рыкова расплылась в довольной улыбке.

— Вот! Александр Сергеевич прекрасно всё понял. — Она задумалась. — Кстати, Александр Сергеевич, а что вы делаете за диваном?

Все оглянулись в ту сторону.

— Пуговицу потерял, — ответил Пушкин. — Прошу вас, Анна Львовна, продолжайте.

Рыкова в который раз закрыла глаза и продолжила декламацию:

И светлый ангел мне сказал:

«О дева, ты чиста душою.

Я два крыла тебе достал.

Так воспари же над толпою!

Паря над всеми, примечай

Пороки суетного мира.

Бичуй, пори их, обличай.

Бичом тебе послужит лира.

Ты одинока будешь там,

На высоте недостижимой,

Зато ты станешь ближе нам,

Созданьям мудрым и красивым».

— Да, вы умны и красивы, мадам, — сказал Ржевский. — Несомненно.

Рыкова как будто не поняла, что это комплимент. Пока поручик говорил, она перевела дух, а затем, не открывая глаз, выдала новую порцию строк:

Я ангельским словам вняла.

Решила взять я в руки лиру.

А грудь моя теперь полна…

— Согласен, мадам, — снова встрял Ржевский. — Грудь ваша полна, округла, и вообще очень даже…

Рыкова, приоткрыв один глаз, недовольно хмыкнула.

— Дослушайте сначала, — сказала она. — Я имела в виду совсем не это.

А грудь моя теперь полна

Слезами состраданья к миру.

— А! — протянул Ржевский. — Вот оно что! — Он нарочито задумался: — Но слёзы ведь в глазах, а не в груди. Разве грудь может быть наполнена слезами?

— Может, — снова раздался голос Пушкина, но на этот раз откуда-то из-под стола. — Ведь если сердце способно плакать, то, значит, и грудь может быть наполнена слезами. Я слышал у поэтов такое выражение.

— Ах! — в восторге вздохнула Рыкова. — Как тонко вы воспринимаете поэзию, Александр Сергеевич! — Она посмотрела туда, откуда доносился голос Пушкина. — Но почему вы под столом?

— Пуговицу никак не найду. Но вы продолжайте. Мне всё прекрасно слышно.

Рыкова продолжала:

Порой, когда парю, поря

Бичом стиха грехи людские.

Слеза печали у меня

Сбегает. А за ней другие.

И так я наконец нашла

Своё призванье в этой жизни.

Моя поэзия пошла…

— Вы слишком строги к себе, мадам! — воскликнул Ржевский. — Ваша поэзия вовсе не пошлая. Я как известный пошляк… то есть как человек, знающий, что называется пошлым, могу с уверенностью сказать…

— Да что же вы никак не дослушаете! — рассердилась Рыкова. — Дослушайте.

Моя поэзия пошла

На путь служения Отчизне.

— А! — снова протянул Ржевский. — Теперь ясно. — Поскольку Рыкова молчала, он на всякий случай уточнил: — Это финал? Вы закончили? А то опять скажете, что я не дослушал.

— Закончила, — сухо произнесла Анна Львовна.

Тогда Ржевский вскочил с места и принялся громко аплодировать:

— Браво, мадам! Браво! Прекрасно! Браво! Давно не слышал стихов с таким глубоким смыслом. Браво! Браво!

Рыкова, только что сердившаяся, простила поручика и снисходительно улыбнулась ему, а затем поклонилась всему обществу, которое, чуть подумав, последовало примеру поручика и тоже начало аплодировать стоя.

Аплодисменты продолжались не менее минуты, но Рыкова, окружённая овациями, вдруг опомнилась и беспокойно оглянулась:

— А где же Пушкин?

Поэта и впрямь нигде не было. Его принялись окликать по имени отчеству, но он не отзывался. Посмотрели за диваном, под столом, но никого не нашли.

— Так он небось в передней свою пуговицу ищет! — с самым невинным видом воскликнул Ржевский, чтобы никто не заподозрил побега. — Пойду посмотрю.

Пушкин в передней как раз надевал перед зеркалом цилиндр, только что поданный швейцаром.

— Ну что? Едем? — спросил поэт.

— Минуту, — ответил поручик и снова взбежал по лестнице наверх, в залу.

Всё общество вопросительно смотрело на Ржевского, а тот уже сообразил, что теперь можно использовать лучшую отговорку из всех возможных.

— Ну что? — сердито спросила Анна Львовна. — Нашёл Пушкин пуговицу?

— Не в пуговице дело, — изобразив смущение, ответил поручик. — У Пушкина живот прихватило, но это же человек деликатный: разве признается! Видать, макароны с пармезаном впрок не пошли.

Старушка Белобровкина поверила:

— Да, от гостиничной еды что угодно может быть. Домашняя пища куда лучше.

Ржевский поспешил откланяться:

— Повезу Пушкина обратно в гостиницу. Уж извините.

Он снова спустился в переднюю, взял свой головной убор, вышел во двор и сел в коляску, в которую уже успел сесть Пушкин.

Короткий ноябрьский день закончился. Стремительно темнело, поэтому даже если бы кто-то смотрел в окно, он бы не заметил, что за воротами особняка Ржевский велел остановиться, вылез из экипажа и галантно подал руку некоей крестьянке, чтобы усадить эту особу рядом с Пушкиным.

Коляска была двухместная, так что поручик вынужденно переместился на облучок, рядом со своим Ванькой, а крестьянка вдруг заговорила тоном барышни:

— Александр Аполлонович, не покажется ли это странно? Вы мне своё место уступили, а ведь простой девушке положено ехать на облучке.

— А если на мостовую свалитесь? — ответил Ржевский. — Сидите уж.

* * *

Возле гостиницы было гораздо светлее, чем возле дома Мещерских. Почти во всех окнах горели огни, а фонари, расставленные вдоль фасада и перед парадным входом, сияли вовсю. Значит, прохожие даже издали могли видеть происходящее возле гостиницы, поэтому Тасенька постаралась играть свою роль как можно лучше. Не дожидаясь, пока кто-нибудь подаст руку, барышня-крестьянка выпрыгнула из коляски сама.

Ржевский понял, что должен соответствовать, поэтому соскочил с облучка и, почти не оглядываясь на спутницу, бросил:

— Пойдём, Таська.

Тасенька замерла от неожиданности, но быстро сообразила, что всё правильно, а поручик так же небрежно бросил своему слуге-вознице:

— Стой тут, Ванька. Жди нас. И в кабак не отлучаться!

После этого Ржевский, Тасенька и Пушкин направились к главному входу, но так просто войти не удалось. Швейцар, рослый бородач в красной ливрее, открыл дверь и участливо спросил:

— Вы, господа, видать, в карты проигрались?

— Проигрались? — не понял Ржевский.

— Наши гостиничные мамзели, значит, не по карману? — всё так же участливо продолжал швейцар. — Потому и девку простую с собой ведёте? Да ещё одну на двоих.

Поручик хотел найти приличное объяснение, зачем двое господ ведут к себе юную крестьянку, но ничего приличного на ум не шло. В итоге он вынул из кармана серебряный пятак и, уронив в ладонь швейцару, сказал:

— Ты нас тут не видел.

— Само собой, — подмигнул гостиничный служитель.

Тасенька, по счастью, не слышала разговора. Прошмыгнув в гостиницу, как только швейцар открыл дверь, барышня-крестьянка в нетерпении остановилась возле лестницы. Хотелось скорее приступить к расследованию.

На Тасеньку подозрительно глянул ещё один швейцар, дежуривший с другой стороны входа, поэтому пришлось Ржевскому и здесь дать пятак, а вот коридорному лакею, встреченному на этаже, поручик решил ничего не давать.

Пушкин меж тем открыл дверь своего номера и со вздохом проговорил:

— Вот место преступления. Прошу.

Прежнего хаоса, который запомнился Ржевскому, не было. Слуга Пушкина — Никита — успел всё прибрать, оказавшись расторопным, несмотря на возраст.

Когда дверь открылась, Никита как раз заканчивал разглаживать покрывало на хозяйской кровати, а затем обернулся и всплеснул руками:

— Батюшка Александр Сергеич! Что это вы затеяли? Время ли сейчас для девок?

— Никита! — с укоризной произнёс Пушкин, впуская гостей в номер и закрывая дверь. — Не стыдно тебе так судить о барине? Это совсем не то, что ты подумал.

«Эх, — мысленно вздохнул Ржевский, вспомнив о своём обещании вести себя так, чтобы никто ничего не подумал. — Мы ещё ничего сделать не успели, а уже три человека много чего подумали».

Тасенька, кажется, не поняла, в каком значении употреблено слово «девка», поэтому не смутилась и пытливым взглядом сыщика оглядывала номер.

— Это Таисия Ивановна, — строго сказал Никите поручик. — Она поможет пропавшие бумаги искать.

Никита вгляделся в гостью:

— А гостья-то непростая! — воскликнул он. — Барышня переодетая.

Тасенька ответила ему нарочито просто:

— Вовсе я не барышня. Я барышнина горничная.

— Нет, — улыбнулся Никита. — Ручки вон какие белые да нежные. И личико тоже. У горничных такого не бывает.

Тасенька на этот раз смутилась:

— Ладно, признаюсь. Я барышня. Только не говори никому.

— А зачем же вы сюда явились, барышня? — с поклоном спросил слуга. — Неужто и вправду сможете бумаги найти?

— Надеюсь на это, — снова обретя уверенность, ответила Тасенька. — Но ты, Никита, должен мне помочь. Я тебя стану спрашивать, а ты рассказывай всё, как в точности было. Ничего не утаивай. Любая подробность может иметь большое значение.

— Спрашивайте, барышня.

Ржевский и Пушкин молча переминались с ноги на ногу, а Тасенька огляделась и подошла к секретеру, на откинутой столешнице которого теперь царила идеальная геометрия. Все бумаги были сложены в аккуратные стопки. Чернильница, пресс-папье и прочие вещи из письменного набора располагались на одинаковом расстоянии друг от друга. Даже два пера, торчавшие из чернильницы, торчали не как-нибудь, а смотрели в противоположные стороны.

— Я вижу, Никита, ты порядок любишь, — наконец произнесла Тасенька.

— Я к барину Александру Сергеичу на то и приставлен, чтобы порядок был, — ответил пожилой слуга.

— А сегодня, когда барин ушёл обедать, ты порядок в его бумагах наводил?

— Навёл немного.

Пушкин вздохнул и посетовал:

— У меня в бумагах своя система, которая только кажется беспорядком, а Никита всё перекладывает. Бывает, он так переложит листы, что я после ищу целый день.

Никита понурился, а Пушкин, видя это, поспешно добавил:

— Правда, его порядок порой лучше моего. Никита мне некоторые черновики с «Онегиным» перекладывал, а я в итоге решил порядок глав поменять.

Тасенька улыбнулась, но думала при этом о чём-то своём.

— Значит, — снова обратилась она к Никите, — когда твой барин ушёл обедать, ты все бумаги на секретере аккуратно разложил?

— Разложил.

— А после ты из номера отлучался? Тебе ведь тоже надо обедать.

— Да, — сказал Никита. — Я ходил в трактир неподалёку, поел и скоро вернулся.

— И сколько времени тебя не было? — уточнила Тасенька.

— Полчаса, наверное.

— Значит, ты вернулся раньше барина?

— Да.

— А бумаги лежали всё так же?

Никита задумался.

— Нет, — наконец произнёс он. — Я их сложил уголочек к уголочку, а когда вернулся, они неровно лежали, будто шевелил кто. Я решил, что сквозняк.

— А ты окна проверил? — насторожилась Тасенька.

— Проверил, — ответил Никита. — Закрыты были, но мало ли в гостиницах щелей! Откуда только ни дует! Так что я снова бумаги поправил, чтоб ровно лежали.

— А когда же стало ясно, что пропали три листа?

— Когда явился барин Александр Сергеич. Он по обыкновению пожурил меня, что я бумаги переложил.

— И он сразу начал искать листы? — спросила Тасенька.

— Не сразу, — ответил слуга. — Барин откуда-то бутылку вина принёс початую, так что сперва сдвинул все бумаги в сторону и эту самую бутылку на пустое место поставил. — Никита подошёл к секретеру и показал место, где стояла бутылка.

— А дальше? — продолжала спрашивать Тасенька.

— Велел мне сбегать за бокалом. Я побежал на кухню, дали мне там бокал для барина. Возвращаюсь, а барин кричит: «Куда ты дел листы со стихами?!» Я говорю: «Да вот они тут все лежат». А барин сказал, что не хватает новых, которые с самого верху лежали.

— Значит, пропавшие три листа лежали сверху? — снова уточнила Тасенька.

— Выходит, что так, — согласился Никита. — Я порядок не менял. Просто положил стихи отдельно, письма — отдельно, а барские шалости — отдельно.

— Шалости? — не понял Ржевский.

Никита обернулся к нему и обстоятельно пояснил:

— Это рисунки дерзостные с подписями, которые даже друзьям показать совестно. Барин ими бумагу марает, а бумаги эти после в печку кидает.

— А из шалостей что-нибудь пропало? — спросил поручик.

Вместо Никиты ответил Пушкин:

— Ничего не пропало. По крайней мере, ничего из того, что я помню. И письма все целы. Пропали только три листа со стихами. — Он вздохнул. — Потому я не верю, что бумаги похитил недоброжелатель. Если бы кто-то хотел мне навредить, то скорее взял бы листы с рисунками. Он не имел бы времени читать стихи. Не имел бы времени понять, что в некоторых строках сокрыт мой приговор.

— Зачем читать? — не понял Ржевский. — Не проще ли сгрести в охапку сразу все бумаги, а разбираться после?

— А ведь верно, — согласился Пушкин. — Почему взято только три листа?

Тасенька начала рассуждать вслух:

— Если взять всё, пропажа обнаружится гораздо быстрее. К тому же такую кипу бумаг трудно вынести незаметно. А если взять три листа, их можно спрятать куда угодно.

— Но почему именно эти листы? — не понимал Пушкин.

— Полагаю, простая случайность, — сказала Тасенька. — Неизвестный зашёл в номер, взял то, что лежало сверху, и поспешил скрыться.

— Но Никита сказал, что были потревожены все бумаги. — Пушкин посмотрел на своего слугу. — Так?

— Так, батюшка Александр Сергеич, — последовал ответ. — А помнишь, ещё давненько в Петербурге случай был? Ты из квартиры отлучился, и вдруг приходит человек незнакомый. Он просил, чтобы я его пустил к тебе в кабинет. Говорит: «Подожду там твоего барина». Я ответил, что нельзя. А он тогда мне пятьдесят рублей предложил, чтобы я ему твои бумаги дал посмотреть. Я, конечно, отправил его куда подальше.

— А это оказался полицейский шпион, — закончил Пушкин.

— Может, и теперь — шпион? — предположил Никита.

— Сомнительно, — сказала Тасенька. — Шпион забрал бы больше, чем три листа. Он бы забрал столько, сколько можно унести за пазухой.

— Но зачем он перебирал бумаги? — не понимал Пушкин. — По повадкам очень похоже на шпиона.

Тасенька продолжала рассуждать вслух:

— Думаю, ему нужны были именно стихи. А откуда он мог знать, что Никита складывает стихи отдельно? Поэтому неизвестный осмотрел всё, увидел стихи, схватил и ушёл.

— Но кто этот неизвестный? — продолжал спрашивать Пушкин.

— Тот, у кого есть ключ от номера, — ответила Тасенька. — Если все окна были закрыты, значит, похититель мог проникнуть в номер только через дверь. И сделал это с помощью ключа. Александр Сергеевич, у кого есть ключ, кроме вас и Никиты?

Ржевский тем временем пытался вспомнить всё, что знал о повадках воров:

— А если не ключом открывали, а этими… отмычками?

— Здесь же дорогая гостиница, — возразила Тасенька. — Если бы кто-то стал открывать дверь отмычками, а не ключом, это непременно заметил бы коридорный лакей. Такие служители здесь неотлучно. Даже когда мы заходили в номер, я видела, как коридорный лакей посмотрел на меня с подозрением. А ведь я пришла вместе с господином Пушкиным, то есть с постояльцем. Интересно, в чём лакей меня подозревает?

Ржевский мог бы сказать Тасеньке, что в ней подозревают проститутку, но предпочёл молчать, боясь, что та смутится и потеряет вкус к расследованию.

Меж тем Пушкин, чуть подумав, вскипел праведным гневом:

— Конечно! Коридорный лакей! Ключ есть у него! Надо допросить этого шельмеца.

В следующее мгновение поэт открыл дверь, выглянул в коридор и крикнул:

— Эй ты, мошенник! А ну иди сюда! — Очевидно, лакей не понял, что речь о нём, потому что Пушкин повторил. — Да, ты. Иди-иди!

— Зря это, — тихо вздохнула Тасенька. — А если лакей не виноват? Прямых доказательств у нас нет. Ах, мне бы хоть несколько минут подумать, как и о чём его спрашивать.

Ржевский меж тем сообразил, что Тасенька по-прежнему не догадывается, за кого её принимают гостиничные слуги.

— Знаете что, Таисия Ивановна? — осторожно начал поручик. — Вы лучше не разговаривайте с этим лакеем. Пусть Александр Сергеевич сам поговорит.

— Почему? — удивилась Тасенька.

— Ну… мне кажется, этот лакей не проявит к вам достаточного уважения.

— Почему?

Ржевский не хотел отвечать правду, но его вдруг осенило:

— Вы ж в крестьянском платье. А если лакей по вашим манерам догадается, что вы — переодетая барышня, и заговорит вежливо…

— Вы правы, — согласилась Тасенька. — Не надо, чтобы он догадался.

— Тогда прячьтесь за ширмой, — предложил Ржевский, указывая на соответствующий предмет в углу, вдалеке от входной двери. — Незачем лакею лишний раз на вас смотреть. Меньше будет смотреть — меньше подумает.

Тасенька ушла за ширму, но Никита покачал головой:

— Ножки-то снизу видать. Дайте-ка я, барышня, возле ширмы встану, чтоб загородить, но вы уж там стойте на одном месте, туда-сюда не ходите.

* * *

Коридорный лакей шёл на зов Пушкина очень медленно. Если ещё издали обзывают мошенником, торопиться незачем. Вот почему у Тасеньки оказалось достаточно времени, чтобы спрятаться, а когда лакей наконец зашёл в номер, то увидел там только троих: Пушкина, Ржевского и Никиту.

— Чего изволите? — спросил гостиничный служитель, отвесив поклон, но смотрел при этом нагло.

— Чего изволю?! — напустился на него Пушкин. — Изволю, чтобы тебя с места прогнали и под суд отдали!

— За что же? — спокойно спросил лакей.

— Он ещё спрашивает, вор! — воскликнул Пушкин.

— А с чего это я вор? — нарочито удивился лакей. — Вы, барин, таких слов зазря не бросайте.

Пушкин совсем распалился:

— Так ведь ты, шельмец, в номер ко мне заходил и бумаги у меня украл!

— Какие бумаги? — лакей захлопал глазами. — Знать не знаю ни про какие бумаги. Да и на что они мне? Я-то уж думал, что ценная вещь пропала. К примеру, перстень с камнем али золотые часы на цепочке.

— Пропало три листа, чрезвычайно для меня ценных! — продолжал кричать поэт.

Конец ознакомительного фрагмента.