История села Мотовилово. Тетрадь 17 (1932-1934 гг.)

Иван Васильевич Шмелев (2024)

Более 50 лет Шмелев Иван Васильевич писал роман об истории родного села. Иван Васильевич начинает свое повествование с 20-х годов двадцатого века и подробнейшим образом описывает достопримечательности родного села, деревенский крестьянский быт, соседей и родственников, события и природу родного края. Роман поражает простотой изложения, безграничной любовью к своей родине и врождённым чувством достоинства русского крестьянина.

Бабушка Евлинья. Колхоз. Федотовы. Единоличники

Любит бабушка Евлинья Савельева, разбушевавшихся маленьких ребятишек при уёме, «букой» или «домовым» попугать: «Будет вам озоровать-то, а то бука вас заберёт, или домовой съест». Ребятишки, заслышав о «буке» и «домовом», сразу же присмирено затихали, их объемлевывает страх и каждый, присмирев, старается ближе прильнуть под защиту доброй своей бабушки, ведь кому хочется быть съеденным «букой» или «домовым». Хотя ребятишки–то толком и не знают в сущности, что представляют из себя «бука» и «домовой», они никогда их не видели. Только знают, что «бука» и «домовой» — оба таинственные, уродливые чудовища существуют лишь для того, чтобы съедать маленьких детей за то, что они озоруют и не послушаются старших. Бабушка иногда припугивает и «лешим», который тайно скрывается в лесу и устраивает разные издевательские козни для людей. Теперь же, бабушкин арсенал острастки ребятишек, пополнился новой опугой: «Смотрите, робяты, не озоруйте, а то в колхоз вас всех заберут и на Соловки отправят!» А то Евлинья начнёт стращать ребятишек «концом света», говоря: «Вот скоро наступит «Свет-конец», загорится небо и земля, и мы с вами все сгорим в огненной геенне!» Это наказание всех страшнее: страшнее «буки», «домового» и «лешего», потому что они наказывают только баловников и озорников, а в огне геенны сгорят все: и смиренники, и взрослые люди, и на земле никого не останется! А бабушка, видя, как испуганные ребятишки, Васька, Володька, Никишка, притихли и боятся даже пошелохнуться, продолжала: «Нынешний-то год високосный, так что в нём и всякой напасти ожидай. Ни один високосный год даром не проходит. Чем-нибудь, а пагубным для народа отметится. И недаром на небе-то комета появилась, а она не к добру: к войне, к народному кровопролитию! Да и в селе-то вон что творится: нас всех хотят загнать в какой-то колхоз, а это уж считай нашествие антихриста, который каждому человеку печать будет ставить на лбу! Этот самый антихрист завладеет всей землёй, всячески издеваться над народом станет, работать непосильно заставит, а есть-то людям будет давать по выдаче. Придёт к нему человек, к примеру, с ведром за хлебом-рожью, а он перевернёт ведро-то кверху дном, да только на дно зерна-то и насыплет!» Страшно ребятишкам слушать бабушкины пророчества…

— Сходи-ка, Дарья, в мазанку, да принеси-ка оттуда остаток муки, да притвори-ка к завтрему хлебы. Только не всю муку-то выскрябывай из ларя-то, оставь мышам на пропитание малость, они ведь тоже живые существа и так же, как и мы, есть хотят, а мазанка без мышей, что дом без людей! — так, в полушутливой форме, Иван Федотов, хлопоча около телеги, посылал свою Дарью в мазанку за мукой, которой в ларю оставалось только на одну выпечку.

— Эту муку испечём, хлеб съедим, а дальше-то как жить-то будем? — с тревогой отозвалась Дарья.

— Узел к ж…е припрём, так не минуча и в колхоз нам с тобой записаться. Благо, семья у нас вся распалась, все отделились, остались только мы с тобой, да Санька, да и он того гляди, скоро из дома выпорхнет.

— Да он уж в дому не жилец. Ведь он в комунист-яцейку записался! — высказалась и Дарья.

— То-то оно и есть, а нам с тобой и в колхозе жить неплохо будет, так что, как говорится, нам с тобой, кроме цепей терять от этого нечего! Была бы шея, хомут найдётся! Высказал своё намерение о вступлении в колхоз Иван перед Дарьей.

— Я в колхозе каким-нибудь шорником заделаюсь; лошадиную сбрую чинить стану, а ты Дарья, какие-нибудь мешки пошивать будешь, так глядишь и прокормимся. Ну-ка открой ворота настежь, я телегу во двор впячу! — попросил Иван, чтобы Дарья отворила ворота пошире.

— Так-то оно так, да в этом самом колхозе жить-то будет в диковинку; недаром мне ночесь сон нехороший пригрезился, я инда обезумела и проснулась с испугу, — высказала своё нерасположение к колхозу Дарья.

— Оно, конечно, с первоначалу-то, боязно, но за последнее время, грептится в колхоз вступить, и я вознамерился с заявлением в колхозную кантору сходить, то ли дело, мы с тобой тоже колхозниками станем! — весело улыбаясь и тряся своей козлиной бородкой, продолжал Иван.

— Взял да сходил! — коротко и без всяких возражений согласилась Дарья.

— И семья Федотовых, наряду с Савельевыми, тоже стала колхозниками.

Только Фёдор Крестьянинов, упёршись, закоснев и как бык перед новыми воротами, в колхоз не пошёл, заявив:

— Ноги моей в этом аду не бывать, а силком заставлять станут, только через мой труп!

Пробовал уговаривать его о вступлении в колхоз сын Алёша, отец резко отговаривался:

— Слыхивали мы эти детские сказки и видывали заманчивые приманки. Нет! Пускай стреляют, а в колхоз к басурманам не пойду! — твёрдо и категорично отказал Фёдор.

В кругу колеблющихся в отношении идти или не идти в колхоз, мужиков и баб, Фёдор словесно излагал свою философию:

— И зачем только правители насильно загоняют народ в колхоз, заманивая в него хорошей жизнью. Это получается, как мы в детстве старались принудительно загнать синичку в клетку, а она ни в какую не хотела в неё залетать, да и только. Мы ей и зёрнышек в клетку понасыпали, обещали кормить поить и в зимнюю стужу в избном тепле её содержать обещали, а она, глупая, не хотела жить в таких условиях и баста! Ей, видимо, свобода-то дороже всего на свете. Вот и я тоже не желаю под началом анафемов жить и вся недолга!

После рассказа о вольной птичке он переходил на рассказ на свой лад, басни о мужике и медведе. И тихо, не торопясь, глаголил:

— Позавидовал медведь на мужика-крестьянина, что ему хоть и трудновато летом хлеб себе добывать, но зато он всю зиму сыт и живёт преспокойно. А ему, медведю, всю зиму приходится в холодной берлоге лежать и с голодухи лапу свою сосать. Пошёл медведь к мужику, чтоб договориться о совместной обработке земли, совместном севе и разделе урожая между собой поровну: — Я буду вместо лошади плуг за собой тянуть, силёнки у меня на это хватит, а ты будешь плугом управлять, ты — сеять, а я боронить! — пообязался медведь.

— Ладно! — говорит мужик, — согласен на такое условие. А чего ты, когда время придёт урожай делить, из урожая-то себе возьмёшь. Вершки или корешки? — спросил его мужик.

Медведь говорит мужику: — Я себе возьму корешки, с ними хлопот меньше, они в земле находятся: вот я и буду ими всю зиму лакомится, а ты мужик, себе вершки, в случае, забирай! — Ладно, согласен.

На том и порешили. — Для первости, давай посеем пшеницу, — предложил мужик. — Давай, я согласен, — проурчал медведь. Землю вспахали, посеяли заборонили. Пшеница взошла дружно: ровная, густая, как щётка. Выколосилась, отцвела, налилась, поспела. Настало время жать и урожай делить. Мужик сжал свои вершки и на ток снопы свёз, а медведю, по уговору, корешки жниву оставил в поле. Покопался, покопался медведь в пшеничных корешках, пососал землистые корни, и, не найдя в них ничего питательного, забрался в свою берлогу на всю зиму и стал по-прежнему с голоду лапу сосать. Сосёт лапу и думает: «Ну и здорово же надул меня мужик своими корешками. Ну, на следующий год я уж корешки-то ему оставлю, а себе вершки заберу!» К весне медведь снова выбрался из берлоги, и к мужику: — Ну, мужик, ты меня всё же здорово объегорил, своими корешками. Я всю зиму проголодовал. Теперь я поумнее стал и в этом году корешки не возьму, их тебе оставлю, а дай мне, на сей раз, вершки! — Ладно, — говорит мужик. — В этом году мы с тобой посеем для пробы репу, она посочней пшеницы-то и слаще! Да ещё и то сказать, пшеницу после пшеницы, по агрономии, сеять не рекомендуется. Земля истощится! — Давай сделаем по-твоему! — согласился медведь. Посеяли осенью, при разделе урожая мужик согласно уговору, забрал себе корешки, т.е. саму репу, а медведю оставил вершки: пожухлые листья, которые зимой на морозе замёрзли колом и оказались не по зубам медведю. Рассердился медведь на мужика, и в знак возмездия за обман решил у мужика скотину задрать. Выпустит мужик своих овец и телят в стадо, а медведь из-за кустов выскочит да их и цап-царап. С тех пор у мужика с медведем и дружба врозь. А вы разумейте, кто здесь мужик, а кто медведь.

Упорный, закоснелых колхозников-единоличников в сем осталось всего пять хозяйств: Фёдор Крестьянинов, Ананий Петрович, Владыкин, Василий Самойлович Владыкин, Садов Михаил и Пётр Шутов… им выделили землю для посевов в заполице, около посёлка «Баусиха» — в самом отдалённом углу сельской пахотной земли, которая перешла в владение колхоза.

Государство вело жёсткую политику по отношению к единоличникам, всячески ущемляла права их и облагало непосильными налогами, безжалостно вытряхая последние трохи из мужика частного собственника, держа цель полного вымирая частной собственности! Испытывая тяжесть налога, единоличники, иногда с общего уговору, собирались все вместе и шли в сельский совет с целью просить местные власти о скоске непомерно тяжёлых налогов, как денежных, а также и натуральных: хлебом или картофелем. Перед тем, как пойти в совет, единоличники притворно одевались в плохую, ветхую одежду, в надежде невзрачным внешним видом своим размилостивить сердца несговорчивых представителей местной власти. Вот и в этот раз Фёдор нарочно одел худой кафтан, обулся в сильно изношенные лапти, на голову нахлобучил потрёпанный картуз направился к Ананию, где его уже поджидали остальные единоличники. Все впятером они пошли в сельсовет. Войдя в здание совета, который располагался в доме дьякона Константина Порфирьевича Скородумова, из которого его выдворили. Мужики-единоличники встали у порога, осматриваясь и изучая обстановку. В сельсовете толмошился народ, толпясь около секретаря совета Вячеслава Аркадьевича Салакина, выправляя кому какие надобные документы. В углу за отдельным столом финагент принимал от налогоплательщиков деньги в уплату налогов. Чтобы привлечь внимание представителей властей и вызвать в них некоторое сострадание Фёдор, как старший от своих коллег, для начала громко и как-то плаксиво высморкался в полу своего дырявого кафтана и тайно оглядываясь вокруг, ища взором сочувствия со стороны окружающих посетителей помещения сельсовета. Но все были заняты своим делом, и никто не обратил внимания на Фёдоровы заискивания. «Слезам не верят и не внемлют стону!» — подумалось Фёдору и, громко прокашлявшись, он обратился к секретарю:

— Господин Балакин! Вот мы все единоличники, пришли к вашей милости, похлопотать о скоске налогу, уж больно много вы на нас навалились!

— Разговаривать о скоске налога я не уполномочен! — официально и с некоторой высокомерностью сказал Балакин. — На это у нас есть председатель, вон он в своём кабинете и идите к нему!

Из-за дощатой загородки, которой был отгорожен кабинет председателя, едва слышался гуд разговора, видимо председателя и ещё какого-то лица. Просители, открывши дверь кабинета, робко вступили в него.

— Мы к вашей милости, товарищ председатель, — обратился Фёдор к Дыбкову. — насчёт скоски вот с нас со всех единоличников.

— Уж больно много вы на нас навалили, — ввернул своё слово в поддержку Фёдору чуть осмелевший Ананий.

— А я не в силах сбавлять налоги, надо мной есть начальство свыше, вот предо мной сидит зав.райфо товарищ Песикин, к нему и обращайтесь по этому поводу, — деликатно отговорился Дыбков.

В неуверенности и в страхе перед городским начальником, мужики сразу как-то сникли, но Ананий, не утратив жалкий наплыв смелости, стал подталкивать впереди стоящего Фёдора и чуть слышно шепча, Ананий настропаливал Фёдора.

— Фёдор, а ты подойди ближе к городскому-то начальнику и проси, чтобы скостили!

Председатель с зав.райфо переглянулись, у них у обоих видны застывшие на устах усмешки.

— Так как господин хороший из району, будьте-ка столь милостивы, скостите с нас хоть немножко налогу-то, а то уж больно непомерно на нас его наложили. Нам непосильно выплачивать такие суммы денег! — высказался Фёдор.

— А почему в колхоз нейдёте? Вы знаете политику нашей партии, которая взяла курс на сплошную коллективизацию и объявила беспощадную войну с частной собственностью, а вы упёрлись и в колхоз не идёте, так и знайте налога мы с вас скащивать не собираемся, а что наложено, чтоб было уплачено вами в срок и без всяких проволочек, никаких поблажек и попустительств с нашей стороны к вам не будет. Наши советские законы не игнорируйте, и завтра же несите деньги в уплату налога! — вместо снисхождения строго наступил на них зав.райфо Песикин.

— Ну что ж, уплатим, мы не отретчики, по силе возможности по божьей воли выплатим, только наша общая просьба скостить с нас хоть немного больше, — непосилен он, налог-то! — с жалобой в голосе всё же осмелился Фёдор просить о скоске.

— Как я вижу, ты у них видать заводилой числишься и за всех хлопочешь, дискредитируешь советскую власть. Как твоя фамилия? — презрительно посмотрев на Фёдора, строго и с опугой спросил Песикин, держа в руках карандаш и бумагу с видом готовности записать фамилию Фёдора для особого учёта.

— Нет, ты уж не пиши меня. Я уж старик, и к труду не способный, да и вообще я человек больной! — зажаловался не на шутку оробевший Фёдор, боясь попасть в запись представителя из района.

И он, спиной растолкав своих коллег, задом отворив дверь, первым выскользнул из председательского кабинета. За ним поспешили и остальные не в меру перепуганные мужики-просители, они поспешно выхлынули из сельсовета, громко хлопнув дверью.

— Баил я вам, что не пошто ходить к этим анафемам-басурманам, они не только о скоске думают, а мечтают, как бы ещё на нас больше налогу навалить! — с недовольством ворчал Фёдор на своих попутчиков.

Заступился было за отца Алеша, а его на ячейке упрекая, осмеяли: «Ты, Алексей, проливаешь «крокодиловы слёзы»!»

Чтобы как-то прибедниться и сделать вид, что в хозяйстве ничего нет и отбирать нечего, Фёдор продал с крыши двора железо и намеревался закабалить и дом, который недавно построил в хлопотах и больших расходах. А Пётр Шутов надумал заняться мелкой торговлишкой. Ездил на Вад на базар, привозил оттуда хозяйственные плетюхи и тайком продавал их нуждающимся в этой хозяйственной посудине, за что в последствии осудили Петра, как спекулянта, отобрав у него жалкие пожитки вроде запона, с вышитыми буквами на нагрудничке А.Ш. (Антонина Шутова означающие), который фигурировал на торгах, в месте с отобранными у кулаков и попа вещами, которые распродавали населению на организованных торгах.

Снится во сне Фёдору, как он шесть лет тому назад хлопотал с постройкой дома. Ему особенно запечатлелся момент подъёма балки-матицы на собранную уже поставленную на мох стопу сруба. Приготовив изготовленную на земле балку-матицу, как заглавную часть строящегося дома, к подъёму, уже на сложенный на мох сруб, положив её на покаты и, зацепив за неё верёвки, Михаил Федотов (обладатель непомерной силы) проговорил мужикам участникам:

— Ну как, мужики, осилим ли?

— Она вон какая дура. В комле-то обеими руками едва охватишь! — заметил Василий Ефимович.

— Силы не хватит, дури добавим! — весело улыбаясь, отозвался отец Михаила Иван.

— А, по-моему, силы не хватит — «дубинушка» поможет! — проговорил Жарков.

— Ну, дивиться тут некому! Полезем наверх, а ну кто, мужики, посильнее, айда наверх! — произнёс Михаил Максимович Хорев.

Артель здоровенных кряжистых мужиков дружно повскакали с мест и моментально очутились на верху собранного сруба, разместившись на помостах, цепко ухватились за верёвки мозолисто-мускульными руками.

— Иван Федотыч, ты здесь самый старший, тебе и дубинушку запевать! — заявил Максимыч.

Иван, не обладающий резвым голосом и редко певший песни, бойко тряхнув жиденькой бородкой, сверлящим воздух, не обнятым тенорком импровизированно резво затянул:

— Мы хозяина уважим, силу-матушку покажем! Из кармана силу вынем, балку-матицу подымем!

Мужики, смиренно вслушиваясь в слова песни, выжидающе, пока молчали. Для ловкости уцепив руками перебирали верёвку. И, как только Иван допел «балку-матицу подымем!», все дружно, общим унисоном басовито запели:

— Эх, дубинушка ухнем, эх, зелёная сама пойдёт, сама пойдёт, подёрнем, подёрнем, да ухнем, — и попёрли.

— Пошла, пошла! — задорно кричал с земли хозяин стройки Фёдор, видя, как балка, сорвавшись с места, плавно и медленно поплыла по наклону покатов вверх.

Из-за чрезмерной тяжести балки, дотянув её до половины, мужики приостановились для отдыха и набора силы. Раскрасневшиеся от натуги их лица подсолнечниками виднелись поверх сложенного сруба. Малость отдышавшись и передохнув, Иван снова запел:

— Если силушка не сможет, нам дубинушка поможет! — и в весеннем воздухе снова в песни ахнули грубоватые мужичьи слова «дубинушки».

Балка, скользнув по покатам, снова медленно поползла вверх. Дотянув балку до верха стопы и ввалив её на место (где ей лежать до гнили, или (не дай бог) до пожара), мужики, весело переговариваясь и чувствуя близость размойки, с видимым степенством и достоинством стали слезать с собранной стопы сруба, увенчанной уже теперь балкой-матицей.

Как особенный любитель выпивок, Михаил Максимович с улыбкой на лице крикнул Фёдору:

— Ну, хозяин, готовь четверть вина, матица на месте. Считай, дом готов, матица всей избе крыша!

— Оно так-то так, а только всякий дом не матицей вершится, а самой крышей, без крыши дом — не дом: в непогодь дождь зальёт! — с чувством какого-то недовольства и скупости заметил Фёдор.

— Эх, ща до крыши-то всего немало спонадобится: и силы, и материалу, — сокрушённо добавил он, и пошёл в мазанку, откуда одной рукой поддерживая под донышко, а другой, обхватив горловину, он выволок четвертиную бутыль самогона.

Завидев четвертину, отдыхавшие и курившие мужики весело хохотали.

— Вон она, милая, появилась, рассаживайтесь, мужики! — скомандовал Максимыч.

Прямо под открытым небом на изготовленные из протесу сиденья мужики дружно расселись. Началось угощение: выпивка и закуска. Подвыпившие мужики зашумели, а потом запели…