Чревоугодие. Гастрономическая сага о любви

Иван Быков

Легкая повесть о том, как жена героя уезжает на недельку отдохнуть за рубежом с детьми и оставляет своего мужчину одного в пустом доме. «Один дома» – пятьдесят плюс. Прелесть подготовки, закупки, выбор напитков и продуктов. Забавные истории из прошлого. Весь путь становления в метафоре ожидания временной свободы, которая так нужна порой и мужчинам, и женщинам. Легенды известных брендов, кулинарно-алкоголические парадоксы, философские отступления. Гастрономическая сага о любви.

5. Гастроном

Ян Чжу сказал:

«Если обладать четырьмя вещами:

богатым домом, изящными одеждами,

изысканными яствами и прекрасными женщинами,

— то чего же еще домогаться от внешнего мира?»

«Ле-цзы»

Оранжевые вина прибыли. Две тяжелые посылки из столицы. В каждой по 12 пузатых темных фирменных бутылок. С этикетками, на которых изображено марани — помещение для приготовления вина, здание, где вкопаны в землю квеври и где стоят ручные давилки для винограда. На каждой бутылке были от руки отмечены общее количество единиц в партии (например, 2600) и номер самой бутылки (например, 481).

А в столицу, в свою очередь, их доставили из самой Кахетии, из Алазанской долины, из села Саниора, с правого берега реки Лопота. Каждая бутылка была завернута бережливыми руками в лоскуты воздушно-пузырьковой пленки. Он взглянул на сумму в накладной и вздохнул счастливо: довольно дорого для рядового вина, но оно стоит того, несомненно, стоит. Да и вино рядовое только до времени — пока не распробовали.

Три бутылки отобрал в коллекцию, распечатал — избавил от пересылочной обертки, аккуратно разместил на стенде, под небольшим, градусов в пять, уклоном в пробку. Вина Чотиашвили хранили традиции: пробка была натуральной, горлышко запечатано сургучом. Правда, поверх сургуча варварское щупальце бросила обязательная акцизная марка.

До отъезда супруги оставалось всего два дня, пора было ехать за вином и деликатесами. Только один магазин в городе соответствовал его взыскательным требованиям: «Винная история». Улыбки продавцов, ассортимент и качество — что еще нужно покупателю?

Есть старая шутка о сервисе в торговле. Такие таблички иногда вывешивают над барными стойками или стеклянными витринами. Таблички гласят: «Вежливое обслуживание, лучшее качество, низкие цены — два пункта из трех на выбор». В «Винной истории» избрали торговой концепцией два первых пункта: сервис и качество.

Ах, как любил он ходить по рядам в сопровождении улыбчивой продавщицы-консультанта Марины, с каким удовольствием наполнял он покупками огромную тележку. Бутылки терлись друг о друга боками с мелодичным звоном, а он все слушал легенды, изучал этикетки, делал выбор и добавлял: знакомые и полюбившиеся уже наименования — ящиками, новые приглянувшиеся позиции — по пару бутылок, на пробу.

Потом шел он в гастрономический отдел и подбирал под вина сыры, маслины и мясные деликатесы, создавал гастрономические пары. Жужжал слайсер, ложились на упаковочную бумагу аккуратные ломтики. И все это уже скоро окажется дома — на тарелках и сырных досках. Свернутое в трубочки, нарезанное на кубики, проткнутое шпажками для канапе. Ароматное и аппетитное.

Вина в магазине были расставлены несколькими рядами по географическому принципу. Справа налево: стенды с отечественным вином, с винами Грузии. Целая ниша с винами Нового Света — Чили, Аргентина, Уругвай, Новая Зеландия, США. Потом шла Классическая Европа: Италия, Испания, Франция. Были еще какие-то россыпи по мелочи.

Отдельно стояли крепкие напитки. Это был последний рубеж, задняя стена. Покупатель упирался в нее, по какому ряду с винами не катил бы тележку. Упирался и понимал неизбежность покупки.

Здесь в ассортименте были представлены джины, виски, ромы, текилы, саке, коньяки, бренди, граппы, чачи, кальвадосы, различные наименования водки. Наиболее дорогие бренды были заботливо спрятаны в стеклянных шкафах с замочками.

По правой стене ждали своего часа игристые вина, по левой стене расположились «запивки»: пиво, тоник, минеральная вода, сладкие напитки. Отдельное помещение было выделено под гастрономические изыски: сыры, колбасы, хлебцы, маслины, хамоны, копчености, артишоки, паштеты, маринады и соленья.

Первым делом повела его Марина к игристым винам. К стыду своему, он не сразу стал называть такие вина просто «игристыми», а не «шампанским». В первый свой визит он, набрав уже тихих вин полную тележку, скромно спросил у Марины:

— А где у вас шампанское?

Выглядел он солидно, говорил складно, поэтому Марина, не задумавшись ни на секунду, привела его к нужному стенду.

— Шампанское у нас здесь, — сказала консультант и повела рукой по полкам, представляя вино.

Консультант представляла вино, а он тут же конвертировал локальную валюту в долларовый эквивалент. Конвертировал молча, дабы не афишировать внутреннее смятение.

— Это «Louis Roederer Cristal Brut», — говорила Марина («Пятьсот долларов», — думал он). — Это «Dom Perignon Vintage Blanc» («Триста долларов»). Здесь «Gosset Grande Reserve Jeroboam» («Триста пятьдесят»). А вот «Armand de Brignac Gold» («Восемьсот пятьдесят», — боле не смущался он). Вы какое предпочитаете?

— Знаете, зачем мне нужно шампанское? — прищурился он со значением.

Марина подняла бровь, показав, что не знает.

— Освежать по утрам, — сказал он. — Мне важны хлопок пробки, перляж в бокале и кисловатая прохлада на языке.

— Хорошо, — кивнула Марина без тени удивления. — Тогда предложу итальянские игристые вина.

Он был благодарен девушке за ровный, без сарказма и высокомерия, тон, за отсутствие вполне уместных замечаний, типа: «Вы ж сказали, что нужно именно шампанское». С чувством не утраченного достоинства проследовал он за консультантом к итальянским игристым. С того дня он много экспериментировал и в результате остановил выбор на двух позициях от «Prosecco»: «Prosecco Guia Valdobbiadene Brut Millesimato» и «Prosecco Nadin Valdobbiadene Dry» — обе с ценником около тридцати долларов, что создавало удивительную гармонию цены и качества.

Он понимал, что шампанским называть можно и должно только те игристые вина, что произведены на севере Франции, в провинции Шампань. Все эти «Вдовы Клико», «Домы Периньоны», «Муммы», «Круги», «Полы Роже», «Моэты» и «Шандоны» были не для него. Он не желал бить по ценовым верхам, он не был коллекционером раритетов. Он ценил уверенную середину.

Так же было и в коллекционировании. Собирал он много, собирал он с детства. В то далекое советское время нужно было собирать — это был один из дао саморазвития. Не найти было мальчишки, который не хвастался бы своей коллекцией хоть чего-нибудь. Он собирал марки, солдатиков, открытки, наклейки на спичечные коробки и просто наклейки («переводки»), вкладыши и обертки от жевательных резинок, этикетки от папиных бутылок и пачки от маминых сигарет.

Достигнув пенсионного возраста в десять лет, перечитав к тому времени всех доступных Стругацких, Азимова, Шекли, Воннегута, Кларка, Брэдбери — в общем, всю фантастику, до которой мог дотянуться, — он решил, что пора и в собирательстве оставить детские увлечения и вплотную заняться книгами.

К тому времени его отец покинул неприбыльную, стодвадцатирублевую, как у подавляющего большинства советских граждан, работу конструктора и перешел в спортивный клуб «Январец» — развивать новый для Союза вид спорта — большой теннис. Поменял кульман, карандаш и ластик на теннисные мячи и ракетку.

Ходить на теннис к отцу он не хотел. Он уже серьезно занимался велоспортом, пулевой стрельбой, успевал в кружки судомоделирования, фотографов, игры на гитаре и юных натуралистов при зоопарке. Все это осваивал параллельно, времени не хватало катастрофически. Бывало, что ехал в трамвае в зоопарк, но вспоминал, что перепутал дни и должен быть на фотокружке со своей верной «Сменой».

Отец придумал убедительный, безотказный способ увлечь сына большим теннисом: за каждую тренировку сын получал рубль. Поскольку отец по долгу службы находился на кортах с раннего утра до позднего вечера, возможность найти свободное от школы и кружков подходящее временное окошко все-таки была. Если пять раз в неделю сходить на тренировки, то к субботе можно было накопить пять рублей. А за пять рублей можно было купить стоящую книгу: «Путешествия Гулливера» Свифта, «Пеппи Длинныйчулок» Линдгрен, «Винни-пуха» Милна или «Маугли» Киплинга.

Все это он уже читал — по библиотекам или с рук, но теперь мог получать книги в личное пользование, ставить на полки, перечитывать, перелистывать, делать пометки или просто пересматривать картинки. Ни с чем не сравнимое чувство. Теперь можно было заняться коллекционированием книг — букинистикой.

Покупные книги были не новыми, пользованными, затертыми, зачитанными до заломов и дыр. Но это были его книги. Страсть эту он реализовал уже в зрелом возрасте, выделив в доме целую комнату под личную библиотеку. Как тут не вспомнить знаменитое булгаковское: «Я один живу и работаю в семи комнатах, — ответил Филипп Филиппович, — и желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку».

И в новой, уже взрослой, библиотеке не было у него золоченых фолиантов, коллекционных изданий, древних кожаных переплетов и средневековых раритетов. А были обычные книги, в основном советской эпохи, когда еще печатали системно, сборниками сочинений и томами в сериях, и не бестселлеры, а толковую литературу.

Стояли здесь антологии философов — зарубежных и отечественных. Как долго он собирал эти сто тридцать восемь томов! За какие неразумные деньги приобретал последние, самые редкие экземпляры! Стояли книги по истории — Отечества и мировой. Собраны были самые нужные словари, энциклопедии, учебные и научные материалы. Была «Библиотека античной литературы», три десятка и еще один том. Стояла «Всемирная литература» во всей красе двух сотен томов. Теснились подписные издания.

Много полок занимала — как же без нее? — любимая фантастика. Советская, зарубежная, антологии, сборники рассказов по годам. Был многотомный «Мир приключений» — знаменитый «МП» в мягком переплете. Целую стену он отвел под литературу детскую — старые книги, последние выжившие из его детства и купленная позже «Мировая литература для детей», полсотни томов. Читал сам, читали дети, будут читать и внуки. И пусть некоторые экземпляры стоили довольно дорого, но это была уверенная середина, никаких забористых артефактов, от цены на которые захватывает дух.

Второй и третьей его страстью были боны и монеты. Их он собирал давно, с самого детства. Начинал, как все бонисты и нумизматы, с малого — с экзотики. Цветные фантики, затертые медяки чужих стран, в которых «не был никогда», как поет Бутусов. Он любовно раскладывал их по кляссерам и альбомам, располагал по странам — в алфавитном порядке, перебирал, пересматривал и переиначивал расклад при каждой очередной покупке.

Новые финансовые возможности позволили ему выбрать другую тему, даже несколько. Он сосредоточил собирательство на серебре Средневековой Европы, на отечественных бонах и монетах (тут вне времени), а также на нотгельдах — денежных суррогатах Австрии, Германии, части Польши периода депрессии 1914—1923 годов. За пару десятилетий собрал вполне достойную коллекцию.

Многократно ему предлагали расширить сферу интересов, обратить внимание на античный период, на золото и серебро того времени, но отдавать несколько тысяч долларов за каждую монету он не хотел, не видел смысла. Соотношение коллекционного удовольствия и затраченных средств не было гармоничным, равновесным. Он предпочитал уверенную середину.

Вот так и в вине. Сколько раз предлагали ему поучаствовать в аукционах, приобрести эксклюзивные экземпляры, проявить интерес к великим винам Бургундии (Grands vins de Bordeaux), коих всего пять: «Chateau Margaux» («Шато Мрго»), «Chateau Latour» («Шато Латур»), «Chateau Lafite-Rothschild» («Шато Лафит-Ротшильд»), «Chateau Mouton-Rothschild» («Шато Мутон-Ротшильд»), «Chateau Haut-Brion» («Шато О-Брион»), отведать вина из «Chateau Petrus» («Шато Петрюс») или же продегустировать супертосканские вина.

Когда он видел «Ротшильд» в названии вина или, изучив историю бренда, обнаруживал эту фамилию где-то рядом, он улыбался. Эта фамилия давала, как сказали бы аграрии, сам-два или сам-три финансовой урожайности. Где были Ротшильды, «красные щиты», там стоимость продукта вырастала вдвое-втрое. Чего только стоит одна история «покупки» Ротшильдами виноградников у императорской российской семьи Романовых!

В 1868 году, когда трон Российской империи занимал Александр II Николаевич, в аккурат посередине между поражением в Крымской войне и победой в очередной и, надеемся, последней Русско-турецкой войне, барон Джеймс де Ротшильд выступил к изрядно поиздержавшейся державе с «выгодным» предложением.

Романовы в то время владели более чем семьюдесятью гектарами виноградников Лафит (что на гасконском означает «склон холма») в бордосском округе Медок. Содержание хозяйства прибыли не приносило, одни затраты. Виноделие в России тогда не было поставлено на промышленную ногу, не было еще «раскручено». Лев Сергеевич Голицын даже не приступал еще к своим винным изысканиям в Крыму, российские виноделы не могли составить европейским достойную конкуренцию.

Барон предложил избавить Романовых от убыточного хозяйства, да не просто так, а за деньги. Все было сделано «честно», с открытых торгов. Четыре с половиной миллиона франков были выданы Джеймсом де Ротшильдом царскому правительству… взаймы, под проценты. И с обязательным условием: ежегодно закупать для России значительные объемы лафита по фиксированной цене 6250 франков за бочку в 900 литров. Неслыханная тогда сумма за винный баррель. И деньги в выгодное дело вложили, и ссуду под проценты надежному заемщику дали, и рынок сбыта по завышенной цене для будущей продукции обеспечили. Везде в выигрыше. Браво, Джеймс!

И так во всем. Бургундское шабли, которое он брал ящиками для будничного потребления в «холостые» дни и для гостевых застолий, стоило около тридцати пяти долларов за бутылку. Такое же шабли с пометкой «Ротшильд» стоило уже за сотню. Качество продукта тут было ни при чем. Стоило имя, вернее, фамилия.

Еще одна веселая история была связана с винами супертосканскими, к которым относились «Sassicaia», «Vigorello», «Solaia», «Tignanello», «Cepparello», «Flaccianello», «Ornellaia», «Mormoreto» и немногие другие. Круг этих красных вин из Кьянти-Класико и Болгери уже исторически замкнулся, хотя самому термину всего-то несколько десятков лет.

Маркиз Марио Инчиза де Роккетта, обуянный винной галломанией, умудрился высадить виноград каберне на землях, где исконно произрастал санджовезе. Отгадайте, откуда приехала виноградная лоза на тосканские земли. Правильно: из виноградников Лафит, что принадлежали тогда уже Ротшильдам. Отгадайте, когда супертосканское вино увидело свет. Правильно: ровно сто лет спустя сделки Ротшильдов с Романовыми, в 1968-м году. Отгадайте, какова стоимость супертосканских вин по отношению к традиционным, классифицированным по устоявшимся канонам. Правильно: сам-два, сам-три, сам-четыре.

Как-то в магазине он обратил внимание на ящик с тремя бутылками «Sassicaia», переложенными соломой.

— Супертосканские вина? — спросил он у хозяина с видом знатока.

— Этот ящик уже заказан, — «огорчил» его хозяин. — Он стоит двадцать одну тысячу (около восьмисот долларов). Но если подождете, следующий отдадим Вам за двадцать (семьсот семьдесят соответственно).

— Спасибо огромное, — искренне поблагодарил он. — Я лучше возьму привычное: бутылочку «Brunello» за полторы тысячи (60) или «Chianti» за тысячу двести (45).

— Вы просто не пробовали еще супертоскану, — пожурил хозяин.

— Не спорю, — согласился он. — Вдобавок я не доверяю Ротшильдам.

Уверенная середина. Игристые вина по тридцать-пятьдесят долларов тоже принадлежали к уверенной середине. Маркетологи говорят, что восемьдесят процентов потребителей вина не готовы отдать за бутылку более пяти долларов. Поэтому витрины магазинов переполнены бурдой с цветастыми этикетками. Он принадлежал к оставшимся двадцати и мог позволить себе более качественный продукт.

Именно по этому принципу из всех игристых вин остановился он на «Prosecco». Были и другие «средние» игристые вина, заслуживающие внимания: испанские «Cava», французские «Gosset», итальянские «Asti». Но он выбрал «Просекко». И не только за виноград Глера, а больше из патриотических соображений. И то, что это вино производилось по методу Шарма, так же, как и знакомое с детства «Советское шампанское», тут ни при чем — все «средние» игристые вина производились по схожей технологии.

Сорт винограда Глера раньше носил название Просекко, которое получил от названия небольшой деревушки под Триестом. Триест расположен близ границы со Словенией, где звучит словенский язык из южнославянской языковой группы. Той самой языковой группы, к которой относятся болгарский, македонский, сербохорватский и даже старославянский языки. На словенском языке слово «просека» обозначает то же самое, что и на русском: «путь через лес». Так что все наше, родное, исконное.

Игристое вино он пил без какого-либо гастрономического сопровождения. Если это происходило утром, с похмелья, если он использовал игристое вместо джин-тониковой ледяной смеси или решал заменить хлопок пивной бугельной пробки хлопком винной агломерированной, то «Просекко» он пил из горлышка, обливаясь пеной и не обращая никакого внимания на вездесущие пузырьки. Если подавал игристое к столу, с фруктами, то тут было три варианта употребления, три разных типа фужеров.

Мог он достать продолговатые высокие бокалы на тоненькой ножке, напоминающие флейты. Они так и называются — «флют», «флейта». Собственно, дегустаторы рекомендуют к «Просекко» именно этот тип бокала. В нем играет солнце, а тонкие перляжные струйки тянутся к поверхности золотыми цепочками. Тот случай, когда важна не столько вкусовая, сколько визуальная эстетика. С таким бокалом любил он сидеть у окна или на веранде и смотреть сквозь жидкое золото на солнце и зеленую листву сада.

Мог достать изящные «тюльпаны». У этих бокалов цветочной формы была своя фишка: небольшое углубление на донышке чаши, так называемая «камера». Ниточки пузырьков, благодаря «камере», тянулись к поверхности не ровно, а закручиваясь в изящные спиральные каскады. С таким бокалом хорошо было сидеть за столом и, глубоко вздыхая, отмокать от вчерашнего дня и входить маленькими глотками в день сегодняшний.

Конечно же, были в доме и бокалы-«шале», они же «чаши», они же «креманки», они же «шампанки», они же «купе», они же «сиськи королевы», они же «Марии-Антуанетты». По слепку левой груди жены Людовика XVI были созданы эти фужеры. Так гласит легенда. Королеву казнили революционеры — на гильотине, когда ей было тридцать семь лет. Марии-Антуанетты не стало, а из слепка ее левой груди ценители пьют шампанское до сей поры.

Грудь у королевы, скорее всего, была красивой и удобно ложилась в ладонь Людовика. Особенно в четырнадцать девичьих лет, когда она стала его женой. А вот для употребления игристого бокалы-«шале» были мало пригодны. Плоские, широкие, они за считанные минуты отдавали весь аромат и теряли перляж. Годились они для «залпового» вливания, когда организм нужно было спасать быстро, без оглядки на прочие факторы. Ну, и легенда в прицепе — это всегда важно для любого алкогольного напитка.

У «Prosecco» тоже были свои истории. В Венеции стомиллилитровый бокал этого вина называют «un’ombra di vino», что в переводе означает «тень вина». Дело в том, что игристое в этих краях изготовляли очень давно, со времен Древнего Рима. Напиток был призван освежать горожан, дарить прохладу в жаркие дни. Поскольку винных шкафов с охлаждением в те времена еще не было, а на солнце товар быстро нагревался, виноторговцы вынуждены были переставлять лавки подальше от солнца, в тень высокой колокольни на площади Сан-Марко. И поэтому вместо того, чтобы «пойти и взять бокал вина», люди начали говорить «беги хватай тени».

В «холостые» дни он употреблял «омбру» вне зависимости от времени суток, состояния, настроения, смело, вопреки устоявшемуся мнению и рекомендациям «специалистов», мешая игристое с любыми другими алкогольными напитками. Недаром по всей Италии «Prosecco» называют вином на любой случай.

Другое дело вина крепленые и, среди них, десертные. Ностальгические портвейны, сухие или, наоборот, сладкие хересы, «дамские коньяки» мадеры, тягучие сладкие малаги и марсалы, благородные сотерны и пино, ритуальные кагоры, чудесные медовые токаи — все любил он, все хранил в погребе для случая, каждое вино — под случай свой.

Особое предпочтение отдавал он хересам и токаям. Хересом он встречал друзей в погребе, херес быт третьим в беседе. Токаем провожал уходящий день, глядя сквозь золото бокала на бордовый блин солнца, что тает на сковороде горизонта.

В винном (и не только) погребе стоял у него маленький столик о двух неудобных маленьких стульчиках. Он любил гостей. Часто, особенно на выходных, собирались в его доме небольшие, но задушевные компании. А когда и небольшая компания казалась чрезмерной, когда хотелось тишины, уединения, но не одиночества, он спускался в погреб, и кто-то очень важный в данный момент спускался в погреб вместе с ним. Они садились на эти неудобные стульчики, он открывал херес, разливал его по двум хересным рюмкам, и начинался разговор.

Если человек спускался в погреб впервые, то разговор начинался именно с хереса. Говорили про Андалусию, про флёр, про «solera y criaderas»: про молодую «криадеру» в верхнем ряду бочек и выдержанную «солеру» — в нижнем; про классический сухой «fino» и про сладкий душистый выдержанный три десятка лет в «солере» «Pedro Ximenez». И, конечно, про купажирование и поэтапное переливание из верхних бочек в нижние.

Обязательно вспоминали Шекспира и его «Генриха IV»: «Хороший херес, бросаясь вам в голову, высушивает в мозгу все окружающие его глупые, пошлые и мрачные пары, делает его сметливым, живым, изобретательным, нарождает в нем игривые, веселые, пылкие образы, которые, переходя в голос на язык, принимают вид милых, остроумных шуток и выходок».

Вспоминали Венечку Ерофеева и его просьбу о хересе с похмелья в «Москва-Петушки». Вспоминали «Графиню де Монсоро» Дюма, где Горанфло сожалеет, что никогда не пьянел от хереса и мечтает об этом. И, конечно, не забывали про чеховскую «Чайку», где Сорин, смеясь, признается, что сама жизнь для него — пить херес за обедом и курить сигары.

С неменьшим уважением, чем херес, употреблял он токайские вина — самородный токай и токай-асу, произведенные в Венгрии. В соседней Словакии, в семи небольших деревушках, тоже производят токайское вино. Виноделы решили венгерские вина называть «Токай», а за словацкими закрепить наименование «Токайское». Только тем и разняться, технологии и стандарты одинаковые.

Агрессивные турки, опустошая с XVI века Балканский полуостров и земли Восточной Европы, не давали трудолюбивым виноделам собирать урожай в положенное время. А поздней осенью, когда турки возвращались в Османскую империю с добычей, гроздья винограда уже теряли влагу и покрывались слоем ботритиса — «благородной плесени». Виноград сорта фурминт — это хунгарикум, произрастает в Венгрии (и рядом, в небольшой части Словакии). Напиток из фурминта по всему миру называют «жидким золотом», «королем вин и вином королей».

Вино годами зреет в многоэтажных, многокилометровых подвалах, стены которых покрыты особой голубой плесенью. Изысканное удовольствие — наблюдать за багровыми окнами закат или (коль не довелось заснуть в эту ночь) встречать на веранде рассвет с бокалом токая, со вкусом пряного вяленого изюма на губах.

Тележка была полна. Еще несколько ящиков ждали на кассе, но список гастрономических радостей был пройден разве что до середины. Последний штрих в алкогольной секции — джин, утренняя можжевеловая свежесть.

Здесь не было какой-то особой селекции — в переломный момент между сном и бодрствованием, между явью и навью в дело шел любой британский («Beefeater»), шотландский («Hendrick’s»), немецкий («Monkey 47»), французский («Source»), нидерландский («Genever Bols»), итальянский («Portofino») и даже эстонский («Crafter’s») джин. В этот раз он взял еще и японский («Tenjaku», «Жаворонок») — на пробу. Виски того же японского производителя не зашел. Показался каким-то незрелым, несостоявшимся, преждевременным. Но к джину требования будут помягче.

И не потому не имел он к джину никаких претензий, что был небрежен в вопросах вкуса и качества. Наоборот, многие считали его слишком уж щепетильным в отношении к алкоголю. Просто решение по джину, как и решения по другим гастрономическим вопросам, он принимал, исходя из целей и задач потребления. Ценители «можжевельника» (именно так переводится с латыни слово «juniperus», первый слог которого и стал наименованием напитка) негодующе вскрикнут и заслуженно осудят, но лучшим джином он считал тот, что в маленьких бутылочках под жестяными пробками с этикеткой «Джин-тоник». Чистая химия. Отрава.

Но если судить с точки зрения целей и задач, то такой выбор был совершенно логичен: эту слабоалкогольную бурду не нужно было замешивать со льдом и тоником, а нужно было просто достать из холодильника. Утром, когда совсем плохо, когда нужно срочное реанимационное действие, тратить время на добычу и замешивание ингредиентов порой бывает смерти подобно. Вдобавок эта химическая смесь мгновенно усваивается и в кровь попадает значительно быстрее, чем натуральный продукт. Клиент спасен и способен думать о завтраке. Поставленная задача выполнена, намеченная цель достигнута.

Вот теперь он мог поблагодарить консультанта Марину, вверить ей тачку с бутылками, чтобы катила на кассу, а сам завернуть в отдел продуктов. Вина требовали гастрономических пар. А лучшая гастрономическая пара к вину — это сыр.

Турофилом («любителем сыра» с греческого), фромажером («знатоком сыра» с французского), чизхедом («сырной головой» в переводе с английского) он не был. Он многим увлекался в жизни и ко всем увлечениям своим относился с уважением, но без фанатизма. Сыры подбирал по простейшему принципу: мягкие — к белым винам, твердые — к красным.

К такой классификации сыров он шел долго. Пытался разобраться в разночтениях, старался уверенно различать твердые и полутвердые, мягкие и полумягкие, рассольные и сывороточные, тёрочные и творожные, пастообразные и колбасные… В конечном итоге пришел к жесткому дуализму: все твердое — твердо, все мягкое — мягко. С тем и жил.

Особых предпочтений не было. Не любил сыры козьи, с опаской относился к овечьим, любил сыры коровьи. Брал всегда граммов по триста каждого наименования, оставлял их в холодильнике, в первый-второй дни доставал под вино между трапезами. Подавал к столу на специальной сырной доске, кубиками на шпажках. На третий день благополучно забывал про них. Некоторые сыры пропадали — твердые сохли, мягкие плесневели, но большинство успевала спасти вернувшаяся из путешествий супруга.

В этот раз не стал оригинальничать. Взял из твердых голландские эдамер и гауду, воздержался от итальянского пармезана и британского чеддера. Из мягких взял французские бри и камамбер и особо любимую голубую итальянскую горгондзолу. В общей сложности вышло килограмма полтора. С учетом особенностей его нетрезвой памяти должно было хватить с лихвой — на первые два дня. И на последующие, если сыры возникнут в стробоскопных вспышках кулинарных ассоциаций.

Нет, был один сыр, который он искал долго и целенаправленно, однако так и не нашел. Это был мягкий бургундский коровий сыр эпуас. В него еще добавляют бургундскую водку в процессе приготовления. Может, поэтому сыр имеет характерный запах. Зачем он его искал? Чтобы купить легенду и создать идеальную гастрономическую пару.

Дело в том, что эпуас резко пахнет телом немытой женщины. Даже звучит отвратительно. Французы предусмотрительно запретили перевозить его в общественном транспорте на законодательном уровне. Какая историческая легенда о немытой женщине наиболее известна широкой общественности? Конечно же, любовная переписка между Наполеоном Бонапартом и его супругой Жозефиной.

«Не мойся, я еду и спешу изо всех сил, через три дня буду здесь», — писал Наполеон Жозефине из военного похода. Император считал аромат любимой женщины ни с чем не сравнимым удовольствием. И сыр эпиус Наполеон особо выделял из всех сыров. Может, потому что он напоминал полководцу в походах о далекой Жозефине? И сочетал сыр эпиус Наполеон с также легендарным вином «Gevrey-Chambertin» («Жевре-Шамбертен»).

Именно это вино попалось на глаза однажды в период подготовки к «холостым» дням. Вернее, сначала он прочитал легенду, а потом нашел и само вино. Не дешевое (около ста долларов в самом простом варианте и до двух-трех тысяч с виноградников Grand Cru), но кто ж остановит, когда цель ясна и конкретна?

Конец ознакомительного фрагмента.