Чревоугодие. Гастрономическая сага о любви

Иван Быков

Легкая повесть о том, как жена героя уезжает на недельку отдохнуть за рубежом с детьми и оставляет своего мужчину одного в пустом доме. «Один дома» – пятьдесят плюс. Прелесть подготовки, закупки, выбор напитков и продуктов. Забавные истории из прошлого. Весь путь становления в метафоре ожидания временной свободы, которая так нужна порой и мужчинам, и женщинам. Легенды известных брендов, кулинарно-алкоголические парадоксы, философские отступления. Гастрономическая сага о любви.

3. Бар

Хороша и желанна холодная вода.

Хорошо и желанно вино.

Но, мешая воду с вином,

я готовлю питье для кастратов.

Антуан де Сент-Экзюпери. «Цитадель»

Его бар состоял из двух частей. К первой он относил продукт собственного производства. Литровые «бойцы», выстроившись могучей ратью, занимали часть винного погреба. Их там накопилось немало, этих бутылок с герметичными пробками. Каждая была одета в свой мундир и градус имела тоже отличный от других.

Цвет «мундира» определяла добавка, то, на чем происходила настойка продукта. Светлые, почти винной соломы, спирты на зубровке и зверобое контрастировали с темными, шоколадными спиртовыми душами с дубом и калганом. Посередке держались самогонки с перцем и девясилом. Были и совершенно прозрачные, слезные бутылки — неразбавленные спирты без каких-либо добавок.

Самогонки было много, даже считать уже перестал года два назад. А ведь это в большинстве своем был еще не разведенный, не «водочный» спирт. Хотя есть любители и шестидесятиградусного напитка. Например, на одной именной бутылке грузинской чачи, самогонки из мезги, виноградных отжимок, рукой мастера было выведено число «65».

Перегонять самогон он начал года через два после переезда в частный дом и лет через пять после посадки плодовых деревьев. Саженцы поселились на участке еще в процессе строительства, на этапе закладки фундамента. Саженцы принялись хорошо — все-таки чернозем, бывшее пахотное поле. Подрос сад, стал обильно плодоносить. Персики, сливы, яблоки, нектарин, абрикосы, белый инжир с дюжины деревьев щедро опадали к ногам супругов, садоводов-самоучек.

А ведь выросли и дарили плоды еще и ягоды: крыжовник, смородина всех цветов, йошта, ирга, калина и черноплодная рябина. Да и винограда было насажено — с десяток сортов. Через какое-то время он, конечно, начнет делать свое вино, но это отдельная тема, к ней необходимо было готовиться, закупать необходимое оборудование: дробилку, пресс, бочки для винификации. К освоению новой темы он пока не созрел, а съедать весь виноград за столом в качестве ягодного десерта, даже с учетом раздачи по друзьям и знакомым, они не успевали. Зато отлично успевали осы, которые начинали бить ягоды еще в период созревания.

Так что не все фрукты-ягоды доходили до стола. Начинали портиться уже на ветках и осыпались на разных стадиях созревания. Сначала плоды просто гнили вокруг стволов. Потом все эту подгнивающую плесневелую кашу он стал сгребать в компостные ямы. А потом он купил самогонный аппарат. Супруга не возражала: и муж при деле, и добро не пропадает.

Вышло сразу, и вышло хорошо. Было сложно, понадобилось переналаживать разум и руки под новый вид деятельности. Несколько раз менял он пропорции закладываемых ингредиентов (падалицы, дрожжей, сахара, воды), усовершенствовал оборудование, закупал новые необходимые мелочи для облегчения процесса. Но уже первый перегон дал восемь литров высокоградусного и высококачественного спирта.

Теперь из оборудования он имел:

— Не шикарный, но вполне приличный самогонный аппарат. Наверное, с профессиональной точки зрения, правильно было называть это устройство дистиллятором, но ему нравилось именно такое название: самогонный аппарат. Оно более чутко отражало суть процесса, говорило о том, что гонишь, и о том, что делаешь это сам. Аппарат был оснащен сухопарником (он же паросепаратор, он же паровой колпак) и холодильником (то, что в советской традиции называли змеевиком). За такое устройство подобная конструкция называлась «Чебурашкой», по «ушастому» сходству. Крепились «уши» при помощи болтов к высокой ректификационной трубе с множеством фильтров. Так что второй перегон не имел никакого смысла. Хотя на форумах об этом спорили, но он имел свое мнение и в спорах не участвовал.

— Несколько гибких шлангов с насадками для подведения и отведения воды.

— Мерную колбу на двести пятьдесят миллилитров и мерную колбу на сто миллилитров — для разных функциональных целей.

— Стеклянную лейку, поскольку с пластмассой спирту соприкасаться совсем не желательно.

— Два спиртометра с разными градациями: один — от сорока до семидесяти градусов, другой — от семидесяти до ста.

— Емкость на шесть литров с краником для доведения спирта до нужной крепости.

— Две емкости по сорок литров с краниками и гидрозатворами для сбраживания.

Были еще какие-то мелочи, но по них он мог и позабыть, а вспоминать только по надобности. Весь процесс получения самогона делился на несколько этапов:

— сбор падалицы;

— сбраживание;

— перегонка;

— разведение до нужного градуса;

— бутилирование и настойка.

Путем многократных алхимических экспериментов пришел он к такой пропорции, которую считал идеальной. Любой опытный самогонщик нашел бы в ней уйму изъянов, но он не стал бы спорить, а просто продолжал бы делать по-своему.

Вначале в емкость для брожения он насыпал килограммов по пять-шесть «плодово-ягодного сбора». Потом инвертировал сахар — по пять литров на емкость. Делал он это так. Засыпал сахар в кастрюлю, доливал немного воды, ставил на огонь и около получаса варил сироп, периодически помешивая. А то сироп мог и перебежать, тогда жена разъела бы нервы за убитую плиту. Потом добавлял чайную ложку лимонной кислоты. Все это остужал немного и выливал в «плодово-ягодный сбор».

Добавлял в каждую емкость по двадцать литров обычной воды из-под крана. Заводил спиртовые дрожжи — по полкило на бак. Выливал их в теплую воду, закрывал герметической крышкой и ставил гидрозатвор. Все. Оставалось только ждать — когда дней пять, когда неделю. Раз в день открывал емкости и помешивал длинной деревянной ложкой.

Когда брага испускала последние бульбы в гидрозатвор, начинался процесс перегонки. Сначала нужно было сцедить брагу в перегонный куб. Потом добавить туда хвосты с прошлой перегонки. Хвосты — это все, что от сорока до тридцати градусов, все, что уже не шло в основной продукт. Завинтить все нужные болтики, сделать все необходимые подключения — к воде и к электричеству. Теперь можно было садиться с кроссвордами или книгой на веранде и ждать результатов.

Когда температура в кубе поднималась до восьмидесяти градусов, по трубке в подставленную бутылку начинали бежать первые капли. Так называемая голова. Метиловый спирт, яд. Кто-то им протирает стекла, но он просто избавлялся от головы, выливая ее в умывальник. Оставалось только менять бутылки и делать замеры градусов. На сорока он прекращал отбор продукта и подставлял емкость для хвостов.

В шестилитровой емкости смешивал все пять-семь бутылок, что вышли из перегонки. Получал столько же бутылок со «средним показателем» — шестьдесят-семьдесят градусов. Теперь нужно было подписать бутылки: год (что специалисты называют миллезим или винтаж), состав (ягода, слива, сбор и прочее) и градус. И теперь готовый продукт можно было нести в подвал, где начиналась новая алхимия с добавками к настоям.

И вот такого продукта по бутылкам теперь скопилось без счета. Это была нижняя часть бара, запасы из погреба. Верхняя часть бара хранилась частично здесь же, в погребе, а частично по многочисленным шкафам на «глубине ноль», то есть на первом этаже дома — в столовой, на кухне, в большом шкафу со стеклянными дверцами в холле и в передвижном баре, огромном глобусе на колесиках, в полом пространстве между двумя полушариями.

Собственно, в доме были представлены практически все крепкие алкогольные напитки, кроме, пожалуй, самых экзотических. Под каждое настроение, под каждое эмоциональное и физическое состояние был предназначен свой, особый, «понимающий».

Прежде чем приступить к доскональной ревизии, он осмотрел полки на предмет общего наличия, а не конкретного количества. Виски, джин, ром, коньяк, текила, чача, водка, граппа, шнапс, абсент, саке…

Были еще какие-то ракии, узо, орухо, сливовицы, привезенные из путешествий и замершие на полках вечными экспонатами иных культур. Были также всякие разновидности напитков, единые по сути, но разнящиеся по названиям: бренди, зубровки, бурбоны, мескали, метаксы…

Отдельным строем ожидали приказов командира настойки: венгерский «Уникум», немецкий «Егермейстер», чешская «Бехеровка». Их он использовал исключительно в качестве лосьона для полости рта — освежить дыхание после тяжелого боя.

Кто-то сказал бы, что так не бывает, что в доме не может быть собрано столько разнообразного алкоголя. Бывает и может, если хозяин дома любитель, если хозяин дома ценитель, да еще имеет некоторые возможности и пользуется некоторым влиянием.

Теперь нужно было провести расчет батареи по калибрам и оценить количество заготовленных боеприпасов. Для этого нужно было четко представлять план «боевых действий». Он и представил себе — изобразительно и выразительно — второй день по отъезду супруги.

Первое похмельное утро еще не было хмурым. Крепкие напитки могли отдыхать. Если бы рядом была какая-нибудь «дуняша», на более-менее трезвый разум которой можно было положиться, то он ушел бы в карьер сразу, с самого утра. Но нет. Решил же без «дуняш». Пусть отдохнут, наверстаем еще и перенаверстаем.

Маршрут был выверен годами. В первый день по отъезду он с самого утра отправлялся в пивной ресторан. В «Бочку». Перед ним выстраивали сет из нескольких сортов пива, раскладывали душистые и жирные яства. Но об этом после. Не отвлекаться, сейчас о крепком.

Днем первого дня тоже крепким напиткам делать нечего. После всяческих праздных блужданий по городским улочкам он отправлялся в ресторан винный, и тут уже могли быть варианты. И об этом после. Возвращался домой он через раков и вечер проводил за фильмом, раками и пивом. И тут наличие-отсутствие «дуняши» никакого значения не имело. Разве что в соло-версии раковые хитиновые панцири собирать и выносить придется одному. Но бак стоял во дворе, так что особой проблемы в этом он не видел. Такой план первого «холостого» дня был составлен несколько лет назад, но еще ни разу не удалось выполнить его в полном объеме.

А вот день второй… Со второго дня всяческие выезды в город отменялись. Дом переходил на осадное положение, весьма точно подмеченное Олегом Митяевым в песне «Авиатор»:

И возвратившись, долго я еще не сплю.

Пою и пью, а лето тает.

Пускай стучатся в мой ангар,

Я никому не отворю —

В нетрезвом виде авиатор не летает.

Он не любил летать в нетрезвом виде. Некоторые «дуняши», некоторые друзья тянули, звали, почти требовали сверзиться в социальные радости. Иногда он сдавался и отправлялся в нетрезвый путь по местам столь же злачным, сколь и престижно-дорогим. Но все же чаще дом становился крепостью и начиналась жизнь по строчке: «праздность трезвости, труд запоя». Начинался труд запоя.

Утро второго дня — это традиционный хлопок игристого. Как правило, он закупал пару ящиков Prosecco Nadin Valdobbiadene Dry. Во-первых, он когда-то с первого глотка влюбился в округлую прелесть винограда глера, а во-вторых, классические игристые брюты он не любил, предпочитая им сухие или экстра-сухие варианты.

Однако в последнее время он обзавелся товарищем, виноделом. Некогда французский бренд «Grand Imperial» перебрался в его регион и стал локальным брендом. Купажное игристое вино этого бренда (алиготе, совиньон блан, ркацители, мускатель) отличалось от своих собратьев тем, что в каждом перляжном пузырьке блестела частичка золота 586-й пробы. Этикетка была приклеена «вверх ногами», чтобы перед вскрытием перевернуть бутылку и получить не только вкусовые ощущения, но и визуальное удовольствие. Золото играло в пузырьках. Но все равно все заканчивалось хлопком, дымком из горлышка и дальше — по тексту.

Он вздохнул счастливо, представив этот момент во всей красе: со звуком, цветом, ароматом и вкусом. Но вот умозрительная бутылка уже ушла — на веранде, по глотку, по бокалу, вперемежку с глотками свежего воздуха. Настроение и физическое состояние теряли крен и возвращались в норму. Хорошо бы еще дождь, вот бы пошел дождь! Небесный перляж. Если пить, то с богом. Воображаемый первый день продолжался.

Скоро завтрак. Традиционный завтрак: бекон, яичница-глазунья, пиво. Но его еще нужно приготовить. А для этого необходимо набраться сил. И тут в дело вступает джин.

Чистый джин он никогда не пил в количествах, соответствующих масштабу его личности. Он всегда мешал джин с тоником в неклассической пропорции пятьдесят на сто, добавлял лед, много льда, дольку лимона или чуть лимонного сока на глаз, а если хватало терпения и памяти — еще капельку гренадина. От гренадина напиток становился похожим на слабый раствор марганцовки, что напоминало ему о детстве, строгой матери и пищевых отравлениях. Как ни странно, такие воспоминания тешили душу мутной радостью.

После завтрака шли вина — белые, достойные, в стройных бутылках, хотя если бы вина знали, в каких количествах их будет пить один человек, они бы просто умоляли о пакетировании в отделе расфасовки виноделен.

Некогда он долгое время прожил в королевстве Нидерланды и подслушал там одну народную пословицу. Он ее даже записал в свой рабочий блокнот. Писал на слух, поэтому не мог ручаться за точность. Вот что у него получилось: «Als je vandaag iets zonder diploma drinkt, is het niet bekend waarmee je morgen ziek wordt». В переводе это означало примерно следующее: «Если пить что-то без градуса сегодня, то не известно, чем заболеешь завтра». Он ценил свое здоровье, поэтому в «холостые» недели он свято блюл эту заповедь. Кто, кроме алкоголя, кроме бога Диониса, позаботится о нем в пустом доме?

Поэтому к обеду в первый день он всегда открывал какое-нибудь красное, например «Chateau Cossieu-Coutelin» 2016 года или «Brunello di Montalcino» 2014-го. А вот на второй-третий-пятый все зависело от настроения. А настроение зависело от состояния здоровья и во многом от того фильма, что шел на экране, или от той песни, что звучала из динамиков.

Если в который раз семь самураев Акиры Куросавы спасали деревню бедняков от злых разбойников, то на столе стояла бутылочка чуть подогретого саке и фарфоровая рюмочка. Ну, или две рюмочки — при наличии «дуняши» или друга, решившего разделить трапезу. Никто нудных самураев смотреть не желал, но все послушно кивали головами и с важным видом обсуждали тактику обороны деревни, мудрое изречение лысого самурая Симады Камбея или ложно-корявый, но точный взмах катаны забавного Кикутиё.

При этом он важно рассказывал собеседникам (или же напоминал самому себе, проверяя память в экстремальных условиях опьянения) тонкости подогрева саке-сейсю. При этом старался говорить грозно, быстро и по слогам, как настоящий самурай, хотя любой японец вежливо бы посмеялся в кулак над его жалкими попытками. Он ставил фильм на паузу, расправлял плечи, бросал взгляд на триаду самурайских мечей на комоде и приступал.

— Сейчас мы с вами пьем хинатакан, — говорил он, хмуря брови, как актер театра кабуки. — Это так называемое солнечное саке, и его температура тридцать градусов.

Хотя кто его знал, сколько там градусов, поскольку никаким градусником он при этом не пользовался, так что иди проверь.

— Повысь мы температуру всего на пять градусов, — говорил он, как учитель химии перед опасным опытом, — и перед нами в токкури («Это кувшин для саке», — тут же пояснял он, указывая на обычную фарфоровую бутылку, купленную в магазине вместе с напитком) было бы уже саке идохадакан, «человеческая кожа», сами понимаете, откуда такое название, — при этом заговорщицки подмигивал, но тут же возвращал себе вид грозного наследника традиций Ямато.

— А далее все просто, — и он всем своим видом показывал, как это просто. — Прибавляйте по пять градусов, и вы получите саке температуры нурукан, чуть теплое. Затем, но это уже на любителя, дзекан, теплое. Саке в пятьдесят градусов, что, кстати, соответствует температуре воды в фурако, так и называется — ацукан, горячее.

Далее язык уже заплетался, и он с немалым трудом выговаривал:

— Тобикирикан, самое горячее саке в пятьдесят пять градусов.

И далее шли аплодисменты стоя, после чего «Семь самураев» можно было не досматривать, а полностью увлечься дегустацией этого самого «хинатакана».

Если же приходила блажь посмотреть «Одиссею капитана Блада» или «Остров сокровищ», то на столе появлялся напиток из Карибского бассейна. Ром он уважал темный или золотой. Светлый уж очень напоминал ему обычную водку. А водку он пил под другие фильмы. В его коллекции всегда был «Bumbu» или «Plantation» в ассортименте. И тогда он бодро вздымал бокал и завывал совершенно-таки пиратским голосом:

Ну что ж, тогда отдать швартовы!

Поставить грот и кливера!

Смотрящий — на крюй-марс! И снова

В бом-брамсель стукнулись ветра.

По шесть патронов в револьвере,

По два ножа за сапогом!

По сто мишеней на прицеле!

Пять румбов к ветру! Боцман — ром!

Под пиратские песни ром бежал за рюмкой рюмка, и бутылка очень быстро показывала дно. Заедать ром не хотелось, а запивать его хотелось исключительно новой порцией рома, поэтому фильм еще не успевал заканчиваться, а «пират» уже полз к дивану на первом этаже, потому что в спальню на второй доползти совершенно не хватало ни сил, ни воли.

И как они там после рома крутили кабестан и лазали по вантам на грот-реи? А тем более, как взбирались на марс? Или смотрящему просто не наливали? Или просто потому, что, по некоторым данным, средняя продолжительность жизни пирата составляла двадцать шесть лет?

Он вспомнил свои двадцать шесть. Ах! как пил он в свои двадцать шесть! И по каким жизненным вантам тогда лазал. Нынче этот путь — от тех до этих — казался совершенно исключительным и абсолютно невозможным. Так что через месяц ром обязательно будет. Не «огненный», как поет Сукачев, а такой вполне себе мягкий «Bumbu», с индонезийской пряностью и привкусом шоколада, разлитый на Барбадосе, округленный в дубовой бочке из-под хереса «Олоросо» где-нибудь в Андалусии.

Бывало, особенно после бутылки кахетинского вина под следующую бутылку, тянула его душа пересмотреть телеспектакль «Ханума» или очароваться в который раз обаятельным акцентом Кикабидзе в «Мимино». И тогда на столе к обеду появлялась чача. Вот она была действительно огненной, особенно если это была выдержанная шестидесятипятиградусная темная, как сам виноград, настоящая кахетинская чача.

Под чачу он не пел. Песни грузинские любил. Мог чуть подвыть под «Чито-гврито, чито-маргалито», но тихо, чтобы не перебивать. Мог мысленно вспомнить «Сулико». Но имел он врожденный такт, который даже в самом нетрезвом состоянии не давал ему состязаться с великим грузинским многоголосьем. Трудно петь, невозможно петь, когда рядом поет грузин. Или грузины.

Кстати, почему-то в «грузинскую» серию фильмов занес он так любимый им двухсерийный фильм «Небесные ласточки». Наверное, потому что снят тот был режиссером Леонидом Квинихидзе. Да нет же! Кого он обманывал? Грузинским этот фильм стал для него из-за прелестной Ии Нинидзе в главной роли.

Коньяк… Как он раньше любил коньяк! То, что у нас привыкли называть коньяком (французы бы затаили обиду, собственно, как и за шампанское). Любил в том самом, «пиратском», возрасте. Когда сердце позволяло. Пил он его без меры, только появившиеся в продаже «Courvoisier», «Bisquit», «Martell», «Remy Martin», «Hennessy», «Camus»…

Король Генрих IV ежедневно выпивал рюмку коньяка. Черчилль ежедневно выпивал бутылку… О, голодные дети восьмидесятых! Дети научной фантастики. Дети, выросшие на Стругацких. «Человек — это только промежуточное звено, необходимое природе для создания венца творения: рюмки коньяка с ломтиком лимона», — говорил Аркадий Натанович.

Рюмки? Бутылки? При всем уважении к Стругацким, по творчеству которых он даже писал научную работу… Две, три, пять бутылок в день уходило от пробуждения до сна. Тогда только появились деньги, тогда только появилось изобилие в магазинах. И тогда было еще здоровье.

При этом он четко соблюдал «Правило четырех си»: cognac, coffee, cigar, chocolat. Он грел в ладонях коньяк, меж пальцев дымилась сигара ручной скрутки, на тарелочках были разложены дольки лимона, разломанная на кубики плитка шоколада, прожаренные кофейные зерна. А рядом исходила паром маленькая чашечка ароматнейшего кофе. Причем кофе тоже был сотворен по правилу французского дипломата Шарля Мориса де Талейран-Перигора: «Черный, как ночь, сладкий, как грех, горячий, как поцелуй, крепкий, как проклятие».

Теперь он коньяк практически не пил. Держал несколько бутылок для друзей. Но если приходила нетрезвая полуночная мысль выкурить сигару и согреть в ладони граммов сто «Courvoisier», то включал он белогвардейские романсы. Обязательно почему-то — именно белогвардейские романсы. В исполнении Жанны Бичевской.

Четвертые сутки пылают станицы,

Горит под ногами Донская земля.

Не падайте духом, поручик Голицын,

Корнет Оболенский, налейте вина.

И совсем нетрудно было определить тот день с момента отъезда жены, в который начинали пылать его станицы. И после строчки «И девочек наших ведут в кабинет» в обязательном порядке следовал глоток коньяку, густой клуб сигарного дыма, после чего возможны были две реакции, напрямую зависящие от обстоятельств. Если «дуняша» была рядом, он смотрел на нее пьяно-мудрым взглядом, и она понимающе склонялась под стол. Если «дуняши» рядом не было, то он просто бил кулаком об стол, говорил о том, какую просрали страну и переходил на водку.

Водка…

Совершенно отдельная тема его странствий. Она могла быть как горькой, вот как в этом случае, с ностальгической тоской, так и веселой «водочкой». Честно говоря, водку он никогда не любил по-настоящему, как того требовала есенинско-шукшинская душа и мыслительная эклектика славянского человека. Но иногда…

Иногда, достав водку из морозильной камеры, открыв, повозившись с крышкой, банку маринованных огурцов размера «мини» (огурцы могли быть и просто малосольные, выдержанные в тыкве, оранжевые на цвет), подготовив рюмочку, нарезав розового на свет сальца с чесноком, включив какие-нибудь «Особенности национальной…», налив тягучую слезу под ободок, он мог провести часа три в истинной мужской неге.

Предложение получилось длинным, громоздким, перенасыщенным оборотами, заняло целый абзац, но именно так и происходило: этот процесс подготовки и употребления занимал целый абзац его «холостой» жизни. Кстати, продукт собственного изготовления, особенно с перцем на дне запотевшей бутылки, был достойным конкурентом той самой «русской»…

Собственно, почему «русской»? Уже в XIV веке поляки стали называть словом «водка» все крепкие алкогольные напитки. Для нашего уха это звучало бы как «водичка» — так, нежно, поляки относились к алкоголю, обласкав и уменьшив слово «вода». А дистиллировать спирты так и вовсе начали еще и в Древнем Египте, и в Древней Греции, и в Древнем Риме, и на Востоке — тоже, естественно, Древнем.

А вот к чему точно старался он не прикасаться в «холостые» недели, так это к абсенту. Опасно-то в одиночестве. Во-первых, градусность у классического абсента почти «чистая» — до девяноста. Потом и себя можно не собрать. Вон, Ван-Гог, известный любитель абсента, и мир видел в ярко-сине-желтых тонах, поскольку спектр мировосприятия меняется от горькой полыни, и с ухом у него, как все помнят по роману Ирвинга Стоуна «Жажда жизни», тоже сложилось не в лучшем виде…

Не любил он галлюциногены. Алкоголь — да, психотропы — нет. Категорическое неприятие наркотических средств. Когда пьешь, то и ляпнуть можешь лишнее, и сделать глупое. Но это все — ты под алкоголем. С наркотиками иначе. Они начинают говорить и делать за тебя. Другими словами, алкоголик — это человек с неким веществом внутри. Наркоман — это вещество с неким человеком вокруг.

Абсент он считал демаркационной линией между алкоголем и наркотиками. Не любил он отдавать свой разум на растерзание этого зеленого хлорофилла с ароматическими добавками. Недаром называют его «безумием в бутылке».

Да и не был настоящим нынешний абсент. Хлорофилл разлагается на свету, поэтому прежний напиток хранили в темных, непроницаемых для света бутылках. На полках нынешних алкомаркетов сосуды гордятся поддельной зеленью за прозрачными стеклами. Эх, дурят нашего брата. Да и к лучшему.

Но абсент в доме был. Не столько для пития, сколько для самого волшебного действа.

Он вспомнил, как еще юными вагантами пришли они в один из первых ресторанов, где подавали абсент. Сели, заказали. Официантка с круглыми от ужаса глазами принесла в дрожащих руках разнос с четырьмя тонкими рюмками. Достала ложку для абсента, положила в нее кусочек рафинада. Ни о каком специальном кусковом сахаре речи не шло.

И началось.

В теории процесс предполагался неклассический, без воды, без специального сосуда с краниками — «фонтана». Предполагалось лить семидесятипятиградусный абсент сквозь рафинад. Потом рафинад полагалось поджечь. Карамелизируясь, расплавленный сахар должен был стекать в рюмки коричневыми струями. И горечь полыни в сочетании со сладостью карамели стала бы усладою вкусовых рецепторов для истинных гурманов. В идеале.

Идеала не вышло.

Ложка была подобрана совсем не по формату рюмочных горловин. Дрожащие руки девушки лили абсент мимо рафинада, и зеленая жидкость стекала по ложке и по стенкам рюмки на разнос. Хорошо еще, что официант не додумалась переставить рюмку на деревянный стол. Потом началось самое интересное.

Достав из кармана на фартуке зажигалку, девушка осторожно, даже слегка отвернувшись, поднесла ее к кусочку сахара. Чиркнуло кременное колесико, вспыхнул фитилек зажигалки. А вместе с ним: сахар (как и было задумано), поверхность разноса, стенки рюмки, а ложечка для абсента превратилась в маленький факел.

На помощь коллеге примчался бармен. Влажным полотенцем он устранил возгорание, опрокинув при этом напиток. Если мы пришли за зрелищем, то мы его получили. Хотя и остались без зеленого «хлеба». Вывод: не выпендривайтесь в ресторанах, ешьте яичницу, пейте водку. Водка тоже горит, но поджигать ее в рюмке по протоколу подачи не положено. Хотя сейчас уже есть прецеденты…

Так что в гордом одиночестве и не подумал бы он употреблять абсент — ни по правилам подачи, ни просто «в опрокид». Зачем, если вместо рюмки абсента можно выпить… Да все что угодно можно выпить.

Тем более не стал бы он употреблять этот зеленый нектар в присутствии «дуняши». Во-первых, это снизило бы его мужской функционал. А во-вторых, в целях безопасности, из инстинкта самосохранения. Он даже все оружие в доме прятал в такие дни — от греха подальше. А то начиналось: «Покажи, как ты умеешь», «Ах, какая, прелесть», «Какой же ты молодец»…

Такие реплики из «дуняшиных» уст льстили мужскому естеству, так что раньше мог и показать. До тех пор, пока чуть не оттяпал себе полпальца боевым «Кабаром». Жонглер хренов. Кровищи-то было! Хорошо, что эта конкретная «дуняша» медсестрой оказалась.

Теперь шрам — как напоминание, как инструктаж по правилам обращения с оружием в нетрезвом состоянии. А вернее, по правилам категорического необращения. А ведь мог и голову саблей отсечь. А зачем ему «дуняша» без головы? Или голова без «дуняши»?

А вот текилу он уважал. Начал уважать в глубокой молодости, после вечеринки «текила-бум». Было им чуть до тридцати тогда. Жены были где-то в Европе, вечера были пусты и пьяны, и, как сыр Вороне, им бог послал флаера на вечеринку. По три текилы-бум на флаер.

Все знают, что такое коктейль текила-бум. «Спрайт», текила, стакан, картонный костер. Накрыли стакан костером, перевернули, стукнули дном стакана о барную стойку. Пена, счастье, пузырьки и сок голубой агавы залпом в организм. А потом танцы и дым сигарет.

Три коктейля на флаер. Девять флаеров. Три парня, из них коктейли пил — один, остальные пили виски. Все девять флаеров отдали ему…

Утро было не просто хмурым. А похмеляться он тогда еще не умел. Он пошел выгуливать таксу и оказался… в поликлинике — на грани сердечного приступа. С тех пор он не курил. Только сигары. Очень редко. И только под коньяк или виски. Хорошо бы у камина. Правда, камин он тоже разжигал в «холостые» дни очень редко. Открытый огонь в нетрезвом состоянии — не к добру. Разве что очередная «дуняша» будет весьма надежным человеком, да еще с навыками обращения с огнетушителем.

Вспомнил про виски и улыбнулся. С текилой он обязательно встретится. Лизнул соль, глотнул текилы, закусил лаймом — классическая формула. Но здесь нужно проникнуться неким беспросветным одиночеством, окунуться в крайний, почти суицидный, солипсизм:

И любовь есть, но уже не греет,

И полная чаша — постыла.

Пошла на кухню, взяла нож поострее…

Резанула лайм, налила текилы.

Виски же — совсем другой коленкор. На деле — самогон самогоном. Но попробуйте сказать об этом опытному кависту или фанатичному вискоману. Послевкусия, торфы, старты и финиши, острова и солоды, дистиллерии, они же вискокурни, бочки обожженные и бочки свежего дуба, ароматы и бренды, ирландии да шотландии…

Легенды, легенды, легенды…

Водку делает этикетка, вино делает терруар, виски делает легенда. Виски варят, бурбон гонят. Коль некий герцог личным указом повелел варить на этом торфе, а другой запретил на тысячной бочке — такую бутылку истинный ценитель будет хранить до пыли, целовать в пунт и подавать исключительно к сигарам ручной сборки, набив олд-фешн рокс замерзлыми камнями. Культ.

Он и сам был грешен. Его погреб хранил целую коллекцию. Были парочка бутылок «Macallan», были «McClelland’s» в ассортименте. Несколько пузатых «Monkey Shoulder» с забавными латунными обезьянками на бутылке. Были бутылки попроще, были и пожирнее.

Но гордостью коллекции виски был особый бренд — «Scyfion», «Вино скифов». Бренд, весьма недешевый, но дело было не в цене. «Вино скифов» придумал его хороший товарищ, почти друг. Придумал здесь, в родном городе, а он все-таки был патриотом — патриотом родного города, в котором родился и вырос. И который не променял бы ни на один другой город мира.

И пусть супруга, у которой, как поет Кашин, «потемкинская кровь» от основания города, называет мужа приезжим, но сам муж считает себя истинным аборигеном, поскольку — еще раз — родился и вырос здесь.

Товарищ был профессиональным сомелье, проводил дегустации в местном виски-клубе. Дегустации могли быть камерными, на пару человек. Например, какой-нибудь вискоман со своей «дуняшей». Или же на этих мероприятиях собиралась деловая элита города.

А работу над брендом товарищ начал с того, что разбирал по досточке бочки, поработавшие несколько лет у местных виноделов. Каждую дощечку нумеровал, паковал и отправлял в Шотландию. Там бочки снова собирали и заполняли спиртами «Mortlach» (вначале). Спирты выдерживали в бочках из-под наших автохтонных вин, где они обретали своеобразный цвет и аромат, и получали в результате новый продукт — «Scyfion».

Потом появились новые бренды спиртов, новые страны виноделов, новые дистиллерии. От скифов там не осталось уже ничего… Кроме названия нового бренда, созданного здесь, в родном городе. И поэтому он отдавал немалые деньги за каждую новосотворенную бутылку «Вина скифов» и скопил в погребе уже полторы дюжины эксклюзивных произведений вискокуренного искусства.

Собственно искусству тоже нашлось место: каждая этикетка, каждая упаковочная коробка были украшены как полотнами известных мастеров, так и работами местных авторов. Над оформлением одной из этикеток поработал сын основателя бренда.

В «холостые» недели виски хорошо шел томными вечерами под песни Вертинского или Петра Лещенко. Часто пела Новелла Матвеева свои знаменитые песни-рассказы «Большой вечер» и «Девушка из харчевни». И, конечно же, такие виски-вечера не обходились без ирландского фолка. Например, часто звучала песня группы «Green crow» с говорящим названием «Бочонок виски»:

Когда из мамы в белый свет полезешь ты, дружок,

Бочонок виски батя закопает в погребок.

Так, год за годом, день за днём, молчание храня,

Оно в бочонке стареньком под полом ждет тебя.

Мама, это все фигня!

Беда — такой пустяк,

Беда — такой пустяк,

Коль виски ждёт тебя.