Собибор. Восстание в лагере смерти

Иван Беркутов, 2018

Это книга о силе человеческого духа, который невозможное сделал реальным. Это рассказ о побеге из безвыходного пространства, о победе добра над злом, стремлении к жизни и свободе – над бесчеловечным механизмом машины уничтожения. Это история о единственном за все время Второй мировой войны успешном восстании узников нацистского концлагеря. Это роман о восстании в лагере смерти Собибор в 1943 году, организованном Александром Печерским (1909–1990) – советским офицером и всемирным героем.

Глава 3

Ханна узнала свою судьбу раньше Якоба. Когда колонна женщин вошла в ворота лагеря и свернула налево, к приземистому зданию с широкой трубой на крыше, офицер, командовавший колонной, остановил ее. Женщинам приказали раздеться догола и сложить одежду на специальные тележки. Когда кто-то попытался возразить, немец грубо прикрикнул на недовольных и пригрозил, что тех, кто не подчинится, будут бить и разденут насильно.

Всякая любезность из поведения охраны исчезла. Охранники нагло смотрели на раздевавшихся женщин, угрожающе поигрывая дубинками. Узницам ничего не оставалось, как подчиниться.

— Нет, это уже больше, чем просто немецкий порядок, — заметила Магда, которая по-прежнему старалась держаться поближе к Ханне. — Я о таком раньше даже не слышала.

— Но, может быть, все не так страшно? — сказала какая-то женщина рядом с ними. — Ведь они сказали, что нам надо пройти душевую. Значит, надо раздеться. Ну, а то, что они такие грубые… Что поделать, у них такая работа…

Ханна ничего на это не ответила. Она не знала, что и думать. По отдельности все, что происходило после отъезда из Роттердама, можно было объяснить и понять. Но когда она пыталась сложить все в целом, получалось нечто несуразное; кусочки не складывались в единую картину.

Но вот все женщины и дети разделись и сложили одежду на тележки. При этом Ханна заметила, что служащие в лагерных комбинезонах, которые принимали и складывали их одежду, вовсе не старались сохранить вещи каждой женщины отдельно. Наоборот, они тут же начали их сортировать — дорогие платья складывали в одну кучу, вещи попроще — в другую, детские вещи в третью… «Как же мы найдем наши вещи после душа? — подумала Ханна. — Или… или мы их больше не наденем? А взамен нам выдадут какие-то робы?»

Эта мысль была ужасна, но она постаралась не выказать страха. Когда немецкий офицер отдал приказ двигаться дальше, к душевой, она пошла с гордо поднятой головой, с привычным для нее надменным видом. Она не испытывала смущения оттого, что на нее пялились два десятка мужчин. Она считала, что не должна стесняться своего красивого тела. Что ее на самом деле стесняло — это присутствие множества детей, в том числе мальчиков. Видно было, что мальчишки стесняются своей наготы, которую видят незнакомые тети. Да и вид голых женщин их пугал. Ханна видела, что многие дети с трудом сдерживают слезы. Вот это было действительно неестественно и гадко. «Неужели они не могли повести мальчиков в душ отдельно? — думала она. — Так было бы по-человечески…»

Позади себя Ханна все еще слышала звуки оркестра — он продолжал играть там, на перроне. Внезапно она подумала об оставшемся там муже. Подумала с нежностью, с тоской. Как она была виновата перед ним! Она никогда по-настоящему не любила этого неказистого увальня. Вышла за него по расчету, из выгоды. А ведь он ее боготворил, почитал, как христиане почитают свою Мадонну; готов был пылинки с нее сдувать. Сейчас она нуждалась в нем, в его поддержке. На Якоба всегда можно было положиться, он никогда не подводил. Как бы хотела она сейчас чувствовать его рядом! Не Акселя с его любовным пылом, с его обольстительной улыбкой, а именно недотепу Якоба. Внезапно Ханна поняла, что все-таки любит своего мужа. Она дала себе слово отныне быть с ним нежнее, заботливей. «Когда мы снова увидимся, надо будет обязательно сказать ему что-то нежное», — подумала она.

Они подошли к низкому помещению «душевой». Вдоль стен «предбанника» стояли длинные лавки, возле них застыли два десятка мужчин, державших в руках машинки для стрижки волос.

— Сейчас вам всем постригут волосы, — объяснил немецкий офицер. — Это необходимо в целях борьбы с насекомыми, чтобы предотвратить распространение болезней. Всем нужно сесть на лавки лицом к стене, чтобы нашим парикмахерам было удобней работать. Быстрее, пошевеливайтесь!

И снова в этом очередном приказании была своя логика. Да, Ханна знала, что в местах массового скопления людей часто возникают болезни, которые распространяют вши, блохи и прочая нечисть. Логика, порядок… Значит, нужно было смириться и с этим новым унижением, с утратой волос — этой части тебя самой. Такой же важной части, как одежда.

Однако у нее еще оставались силы, чтобы держаться с достоинством и делать вид, что ничего особенного не происходит. Она села на лавку, вынула из волос удерживавшие их шпильки, тряхнула головой. Никаких зеркал на стенах барака не было, поэтому она не могла видеть человека с машинкой, который сзади подошел к ней и начал стричь ее волосы. Поворачивая голову по его приказу то вправо, то влево, она видела лишь его ноги в грубых лагерных брюках, и такие же грубые ботинки на ногах. Да, ее стриг заключенный — скорее всего, такой же еврей, как она сама. Впрочем, об этом можно было только догадываться: человек с машинкой молчал, за все время она услышала от него лишь несколько слов. И она знала, почему люди с машинками такие молчаливые: еще садясь на лавку, она заметила стоявшего у стены здоровенного полицая в черной форме, с кнутом в руке. Вид у кнута был очень зловещий, и не было сомнений, что полицейский привык им пользоваться.

Краем глаза она видела, как рядом стригут волосы у других женщин и детей. Роскошные шиньоны, рыжие и черные локоны, седые пряди, детские косички и мальчишечьи вихры перемешивались на полу. И снова она видела ту же картину, что возле тележек во дворе: лагерные служащие сноровисто собирали волосы вместе, складывали их в мешки.

Ханна провела ладонью по своей стриженой голове. Недалеко было окно, в котором кое-что отражалось. Она присмотрелась, и увидела собственное отражение. Повернулась так, сяк. С улыбкой сказала, ни к кому не обращаясь:

— А мне так даже лучше. Вот не знала…

Процедура стрижки подошла к концу. Под низкими сводами барака разнесся голос немецкого офицера:

— Теперь вы можете идти в душ и после этого пройти в отведенное вам помещение. Не спешите, вы все успеете помыться.

Эти слова оказали на женщин прямо противоположное действие. Они поспешили к дверям «душевой» — они виднелись в дальней стене помещения. Спешили так, словно давно мечтали об этом лагерном душе. Или они боялись, что на всех воды не хватит?

Возле дверей сразу возникла толчея. Самые нетерпеливые женщины спешили попасть внутрь, отталкивая остальных. Ханна, разумеется, не спешила. Шла, сдавленная телами соседок. Это было неприятно, даже противно, но она надеялась, что сейчас все закончится — они войдут в душевую, каждая встанет под свою струю воды…

И вот она оказалась внутри. Да, помещение было похоже на душевую. Вдоль стен располагались краны, тут же стояли бочки с водой. Испуг, сжавший сердце Ханны, немного прошел, и она смело направилась в глубину помещения. Тут она заметила маленькое окошечко под самым потолком. Интересно, для чего оно здесь? И где мыло? Или им мыло не положено?

Видимо, и остальные задавались теми же вопросами. Внезапно дверь заскрежетала и плотно закрылась; слышно было, как снаружи лязгнул засов. Их заперли! И тут вдруг Ханна почувствовала, что ей трудно дышать. Воздух здесь был какой-то другой. И запах… Чем это пахнет? Так пахло на узких улицах, если машины стояли в пробке…

Горло сдавило, она закашлялась. Дышать было так трудно! Тут она заметила клубы бурого дыма, которые расползались из углов помещения. Кашель раздавался со всех сторон. Она увидела, как одна девочка осела на пол. Ее мать пыталась удержать ребенка, но не смогла, и тоже упала.

И тут она поняла! Это не душевая! Это газ! Наверно, он поступает откуда-то снизу. Это газовая камера! Их всех хотят отравить! Они все умрут!

Она закричала — непонятно, что, непонятно, кому. И все вокруг кричали. А некоторые уже не могли кричать — они падали на пол, одна за другой. Первыми потеряли сознание дети, теперь умирали женщины. Вот и Магда упала… Ханна, как видно, была крепче других — она еще держалась. Последним усилием она подняла глаза к единственному светлому пятну в этой камере — к окошку. И увидела в нем лицо какого-то мужчины в очках. Он внимательно разглядывал все, что происходило в камере. Наверное, это был немец — кто же еще? Ханна хотела крикнуть ему последнее проклятие, но силы уже оставили ее. И она тоже свалилась на пол…

…Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер оторвался от смотрового окошка и повернулся к сопровождавшим его офицерам из охраны лагеря.

— Вижу, что ваша система работает без промедлений и сбоев, — сказал он, обращаясь к коменданту лагеря Францу Рейхлейтнеру. — И как потом происходит утилизация тел?

— В полу имеется люк, господин рейхсфюрер, — отвечал комендант. — Через него тела попадают на ленту конвейера, и по нему прямиком поступают в крематорий — вон туда, видите, трубы торчат? Как только печи загрузятся, их начнут сжигать.

— И сколько евреев ликвидируется за один раз?

— Камера вмещает 800 человек. Обычно с эшелоном прибывает как раз столько. Однако обершарфюрер Френцель отбирает несколько десятков для работ в первом лагере. Оставшиеся вполне помещаются в камеру. Во всяком случае, на тесноту пока что никто не жаловался…

Рейхсфюрер, как и окружавшие его офицеры, оценил шутку; раздался дружный смех.

— А откуда поступает газ? Ведь у вас, насколько я знаю, не используют газ из баллонов…

— Да, рейхсфюрер, мы обходимся более простыми средствами. Возле камеры установлены несколько старых танковых моторов. Они вырабатывают угарный газ, который поступает в камеру.

— Отлично, отлично, — заметил глава СС. — Что ж, пойдемте дальше…

Рейхсфюрер Гиммлер совершал инспекционную поездку по лагерям уничтожения, расположенным на территории генерал-губернаторства (так немцы называли оккупированную ими Польшу). Он уже побывал в Хелмно, Белжеце, Майданеке, Треблинке. А из Собибора собирался ехать в Аушвиц. В целом он был удовлетворен увиденным. Созданная под его руководством и при его непосредственном участии машина уничтожения евреев работала без сбоев. Уже свыше трех миллионов евреев из стран Европы были убиты и сожжены в печах нацистских лагерей. Их одежда, их вещи поступили в распоряжение различных служб рейха. И не только одежда! Целые тонны женских волос шли на изготовление матрацев. Сотни килограммов золотых зубных протезов, украшений, браслетов поступали в казну. И нигде не было особо сильного сопротивления! Исключением стали восстания в Варшавском, Минском, Белостокском и Вильнюсском гетто, а также деятельность нескольких партизанских отрядов, состоявших из евреев. Но в целом сопротивление было слабым, и это позволяло держать на охране лагерей минимум бойцов СС. Например, здесь, в Собиборе, где после прихода каждого эшелона уничтожалось свыше восьмисот евреев и еще 550 находилось постоянно (они были заняты на различных лагерных работах), служили не более тридцати офицеров СС. Конечно, им помогали охранники, так называемые вахманы. Но это были уже не немцы; это были бывшие военнопленные, согласившиеся сотрудничать с оккупантами. В условиях, когда русские наступали и фронту требовалось все новое и новое новое пополнение, сокращение охраны лагерей было важным направлением политики Гиммлера.

Держать привозимый для уничтожения «контингент» в повиновении помогали и различные ухищрения. О, тут была разработана целая система обмана! К ней относилась и «торжественная встреча» на перроне — с оркестром и чуть ли не с цветами. И квитанции, выдаваемые вновь прибывшим, по которым они якобы могли получить свои вещи, тоже входили в систему обмана. И слова о «душе».

…Высокий гость прошел между бараками, вышел в лагерный сад. Позади шла свита — комендант лагеря Рейхлейтнер, его заместитель Нойман, комендант Первого лагеря Френцель, офицеры Вагнер, Бекман, Гринхаус. Дойдя до расцвеченных осенними красками деревьев, Гиммлер остановился. Он был человеком, чутким к красоте, и сейчас наслаждался красками осени, запахом осенних листьев, свежим ветром, дующим из леса… Заключенные, работавшие в саду, при появлении немцев вытянулись и замерли по стойке «смирно». Но Гиммлер их даже не заметил.

Неожиданно из лагерных труб повалил густой черный дым. И тут же на головы людей стал сыпаться черный пепел. Это было все, что осталось от голландского эшелона — такого чистого, такого комфортабельного. Все, что осталось от Магды, Ханны, еще четырех десятков женщин и трех десятков детей.

Стоять под падающим пеплом глава СС не захотел. Надел фуражку и двинулся дальше. Прошел через плац, мимо вахманов и нижних чинов. Подошел к ожидавшей его машине. Пожал руки офицерам; с особой сердечностью — коменданту. Потом сказал:

— Друзья! Соратники! Буду говорить с вами совершенно откровенно. Между собой мы будем говорить открыто, хотя никогда не сделаем этого публично. Я имею в виду вашу работу по ликвидации еврейского населения Европы. Лишь немногие из немцев знают, что это означает, когда перед тобой лежит груда трупов — сто, двести, тысяча трупов. Выдержать все это и сохранить порядочность — вот что закалило наш характер! Это славная страница нашей истории, которая, к сожалению, никогда не будет написана. Вы делаете очень нужную работу! И я преклоняюсь перед вами. Так держать!

И, уже садясь в машину, обернулся к подчиненным и произнес:

— Больше праздника в душе, партайгеноссен, больше настоящего праздника!

Рейхсфюрер искренне считал, что делает нужную работу. И все руководство гитлеровской Германии, так называемого Третьего рейха, считало, что они должны выполнить свою историческую миссию — окончательно «решить еврейский вопрос», то есть поголовно уничтожить все еврейское население Европы. Именно на это были нацелены решения, принятые в начале 1942 года на секретном совещании нацистской верхушки.