Мозамбик

Иван Бакунин

Эта история основана на реальных событиях, произошедших с советскими специалистами в 1983 году в Мозамбике. Оказавшиеся по разным причинам в далёкой африканской стране, советские граждане вынуждены бороться за свою жизнь и спасение своих товарищей.

2

Пленники, погоняемые повстанцами, брели по саванне второй день. Помимо жары с севера повеяло дымом. Люди жгли растительность, чтобы избавиться от мухи цэцэ, которая была переносчиком опасных болезней. Дышать было тяжело и повстанцы сделали поворот на юг. Дошли до табачного поля, прошли через него, потом прошли сквозь поле с кукурузой и вышли к поселению с пятью хилыми хижинами. Домами эти сооружения назвать было трудно. Стены этих полушалашей-полудомов были сложены из веток, так что сквозь их щели проходил свет. Одно жилище было построено более основательно. Стены его были обмазаны глиной, в единственном окне виднелось стекло. Крыша же была выложена из веток, как и у других бедных домишек. На окраине деревни повстанцев и пленников встречал мужчина такой худой, что у него все его рёбра заметно выступали, а живот впал. Он был голый, между ног-палок безвольно болтался увесистый детородный орган. На плечах его было накинуто что-то вроде платка, которым возможно он иногда прикрывал стыд. Этому мужчине было пятьдесят два года. В поселении находилось ещё девять человек, включая детей, некоторые из которых также ходили нагишом, не пугаясь ни белых людей, ни своих сограждан в военной форме. Пленники расположились группками на окраине деревни. Они весь день ничего не ели. Солдаты принесли им кукурузной похлёбки и воды. В то время как деревенские зарезали для вояк двух кур.

Алешков, Ломовский, Скороспелов и Фролкин сидели и ели, сбившись в группку. В трёх шагах от них у коряги расселись Улыбин, Табатадзе, Янушев и ещё трое геологов.

— Как можно есть это дерьмо, — сетовал Янушев.

— Ешь же, — заметил Табатадзе.

— А куда деваться — неизвестно будут ли завтра кормить.

Солнце стало уходить за горизонт. Охрана расположилась бессистемно. На пне у домика сидел солдат с сигаретой в пятнадцати метрах от пленников. С другой стороны метрах в тридцати ходили то по двое, то по одному вояки с автоматами. Временами за советскими следил только кто-то один с места, которое можно было бы назвать пост на пне за домиком.

— Охрана слабая — надо бежать, — поделился своими мыслями Алешков.

— А, если пристрелят? — усомнился в разумности идеи товарища Скороспелов.

— Нас и так пристрелят, — заметил проходящий мимо них техник Рыжков.

— Не неси чушь, Герман, и не пугай товарищей почём зря, — осадил его Улыбин.

— Ты испугался больше других, — упрекнул его Ленивцев, пришедший к компании Алешкова и севший к ним. — Куда побежим?

— Кукуруза. Ночью. Охрана будет спать по-любому. Мы по-тихоньку проползём к кукурузе и через поле проберёмся обратно, — сказал Алешков.

— Обратно? Мы прошли уже километров тридцать или сорок; ни дорог, ни каких-то знаковых примет не запомнили, за что мог бы глаз зацепиться. Саванна, одна саванна и всё, — заметил Скороспелов.

— Нам надо идти на запад. Так мы дойдём до океана, — предлагал Алешков.

— Это безумие — у нас нет ни еды, ни карты. Как мы доберёмся до своих? — Улыбину не понравилась эта идея.

— И потом, где тут свои, а где не свои? Какую местность контролируют повстанцы? Может быть, они уже захватили власть в стране или близки к этому, — предположил Янушев.

— Фёдор, не наводи тоску, — упрекнул его Улыбин. — Посмотри на них, какая им власть? Нас скоро освободят. Поверьте. Нас разыскивают правительственные силы. И Союз уже подключился к тому, чтобы нас спасти. Я уверен в этом. Надо только потерпеть два-три дня, — успокаивал товарищей Улыбин. — Нас обязательно спасут.

— Ага. Два дня уже прошло. Где доблестная армия Мозамбика? Вы все видели, как сбежала наша охрана, когда повстанцы напали на рудник? Вы как хотите, а я сбегу, — стоял на своём Алешков.

Стемнело. Где лежали советские пленники была чёрная темень, только в поселении горели несколько керосинок.

— Видите охрану? — шёпотом спросил Алешков Скороспелова и Ломовского.

— Ничего не видно, — ответил Ломовский.

— Бежим, пока у нас есть шанс, — звал товарищей с собой Юрий.

— Мы не знаем пути, вдруг заблудимся или набредём опять на повстанцев, — сомневался Скороспелов.

— А ты? — обратился к Ломовскому Алешков.

— Не уверен, что это разумно, — сказал тот.

— Эх, вы.

И Юрий уполз в сторону кукурузного поля.

Наступило утро. Ломовский и Скороспелов продрали глаза.

— Как же жрать хочется, — жаловался Иван.

— Не надейся — завтрака не будет, — обломал его Сергей, который поднял корпус. — А где Юрка? Неужели убежал?

Скороспелов тоже приподнялся.

— Он оказался смелее нас, поэтому спасся, а мы ссыкуны.

— Гляди, — Сергей кивнул в сторону, где расположилась группка советских пленников самая близкая к поселению.

Там вставал Юрий и разговаривал с товарищами.

— Не решился, — сказал Иван.

— Одному страшно бежать, — Сергей стряхнул насекомое с лица и потрогал нарастающую щетину, к которой не привык, так как брился каждый день.

Алешков подошёл к ним, когда повстанцы начали всех поднимать для дальнейшего следования. Их поторопила на мозамбикском диалекте португальского девушка в военной форме, угрожая автоматом.

— Вставайте, вставайте, в путь!

И пленники с повстанцами побрели дальше.

— У них и женщины есть, что они забыли на войне? — размышлял вслух Иван.

— Лучше воевать, чем жить впроголодь и без одежды, — быстро нашёл ответ Алешков.

Приближался полдень. Идти было тяжело и повстанцы с пленниками мечтали устроить привал где-нибудь в более-менее тенистом месте, когда откуда-то донеслось нарастающее жужжание. Повстанцы напряглись, взяли оружие на изготовку, начали всматриваться во все стороны. Звук нарастал. В небе появились вертолёты.

— Ложись, ложись! В разные стороны! — командовал повстанец по имени Армандо.

Все разбежались по сторонам и постарались залечь в углублённые места, либо спрятаться у кустов и деревьев. Пролетели два вертолёта.

Алешков лёг у куста вместе с Улыбиным и Ленивцевым.

— Я же говорил, что нас спасут, — обрадовался Улыбин.

Было тихо пятнадцать минут. Повстанцы не давали команд, их не было видно. Алешков хотел привстать, когда раздались раскаты автоматных очередей. Пули пролетали где-то сверху, скашивая ветки кустов.

— Где стреляют? Впереди? — пробовал угадать Ленивцев.

— Они видимо высадили десант, — предположил Алешков.

Бой длился около двух часов с долгими перерывами-передышками. Наконец, один повстанец скомандовал пленникам:

— Встаём, уходим! Быстро! Быстро!

Пленники собирались в одну точку. Алешкова, Ленивцева и Улыбина повстанцы не видели. Они находились в шагах пятидесяти от места сбора. Повстанцы суетились и торопились. Пленников повели на север. Улыбин начал вставать, но Алешков надавил ему рукой на плечо и остановил.

— Стой, куда ты? Это наш шанс.

— Мы не можем бросить наших товарищей. Не переживай — нас всё равно спасут. Кто эти бандиты против регулярной армии?

И Улыбин встал, а за ним и Алешков с Ленивцевым. Они двинулись к остальным пленникам.

— Откуда такая уверенность я удивляюсь, — ворчал Алешков.

— А как без неё — без уверенности, без веры жить?

***

— Вера она есть или её нет. Я и верю и всё — никакой агитацией меня проймёшь, — говорил дед Глеба Улыбина Мартын Никанорович.

Мартын был седым, сутулым, с длинной молочной бородой, словно какой-нибудь волхв или старец из иллюстрации книги по истории отечества. Он жил в сибирской деревне и был необычайно верующим человеком. В доме его сохранились иконы предков, которым Мартын честно молился и отвешивал поклоны. Единственно уцелевшая в округе церковь находилась в семи километрах от его деревни — расстояние терпимое для Сибири, но храм тот Глебов дед не жаловал. Он где-то прослышал, что все священники находились на службе советской власти, контролируемые спецслужбами. Покумекав, вспомнив какие-то эпизоды общения с местным священником Мартын пришёл к выводу, что тот наверняка принял сторону власти, то бишь отца лжи. Как Мартыну удалось сохраниться в тяжёлые годы гонений на церковь и верующих одному богу ведомо. Быть может сам всевышний оберегал его от козней времени и злых людей.

Глеб же был убеждённым коммунистом ещё со школьной скамьи. Ему было неприятно, что его родной дед является таким упёртым мракобесом, но что с ним можно сделать? Не убивать же его за это. Душеспасительные беседы ни к чему не приводили. Порой Глебу хотелось ужалить деда побольней, когда он испытывал сильную душевную горечь от того, что ему не удавалось обратить деда в свою веру.

— А какой он бог? — с язвинкой в голосе и едва заметной ухмылочкой вопрошал Глеб.

— Тебе это на фига знать? Ты ж не веришь всё равно, — отбрыкивался Мартын.

— Любопытно.

— Возьми библию почитай, аль новый завет.

— Читал: там нет его описания.

— Как нет? Сказано же, что создал он человека по образу и подобию своему. Выходит, что он такой же, как и мы человек.

— А где обитает он? На небе?

— Понятное дело, что не на земле.

— На облаке?

— На каком ещё облаке?! У него во власти вся вселенная! Он вездесущ! Отвянь, язва!

Вера дедова была крепка, как чугун и переломить её было очень трудно.

Глебу Михайловичу Улыбину всё нравилось в коммунизме кроме одного — жаль было, что после смерти ничего не будет. Это огорчало. Бога и загробную жизнь придумали эксплуататоры, чтобы дурачить тёмные народные массы. И всё же не хотелось вот так просто исчезнуть из этого суматошного, противоречивого, часто несправедливого мира, обратившись в прах и пыль. В школе Глеб учился хорошо, ровно. В институте так же. Он не всё понимал, но старался во всём разобраться. За его старание и прилежность его и выдвигали сначала в кандидаты в члены КПСС, а потом стали продвигать по партийной линии. В одну из первых командировок Глеб отличился тем, что благодаря ему удалось предотвратить драку между геологами и наёмными рабочими. Среди рабочих были те, кто сидел в лагерях в том крае, где производилась геологоразведка. Дело едва не дошло до поножовщины. Глеб был не робкого десятка и физически крепок. Одним ударом кулаком в грудь он отправил в нокаут самого ерепенистого работягу и отвесил подзатыльник задиристому геологу. Конфликт пошёл на спад. После того случая Глеба часто назначали бригадиром геологоразведочных экспедиций.

Женился Глеб в двадцать три года. Мог бы и раньше: в институте ему нравилась однокурсница Люда Васильева. Она была не столько красива, сколько привлекательна, умна, харизматична и язвительна. Людмила считалась звездой курса. За ней охотились многие видные институтские парни. Странно, что она выбрала не перспективного Улыбина или кого-то ещё из серьёзных студентов или преподавателей, а шалопая Витьку Свистунова, который виртуозно играл на гитаре, знал почти все песни «битлов» и много популярных дворовых песен. Потом Глеб узнал, что Людмила, прожив с Виктором десять лет, разошлась с ним. У неё остался от непутёвого мужа сын, которым Виктор впоследствии не интересовался. Свистунов спился и опустился. Его увольняли со многих мест. Нигде он не мог задержаться надолго: мешали характер, лень, гордыня и любовь к горячительным напиткам. Несколько лет назад Глебу сказали, что Виктор работал сторожем в санатории. О Людмиле ничего не было слышно. Глеб не предпринимал попыток что-то узнать о ней, так как был уже относительно счастлив с Екатериной.

У неё были тёмно-русые волосы, вздёрнутый немного носик, серо-зелёные мечтательные глаза. И это чудо в двадцать лет было свободно к великой радости Глеба. Они встретились и познакомились в поезде, идущем с востока на запад. Родом Катя была с Красноярского края. Глеб жил в Томске. Темноволосый, с несколько широким лицом, бородатый и грубыми чертами лица, он опасался, что не понравится ей. Они ехали в плацкарте. У Екатерины было место сбоку — верхняя полка. Глеб настойчиво предлагал ей обменяться местами. У него было место получше — нижняя полка и соседи приличные: два геолога и командированный инженер из Свердловска. Так и познакомились. Екатерина заканчивала педагогический институт. Она собиралась преподавать русский язык и литературу в школе. Она переехала к Глебу в Томск, где они быстро поженились. Глебу дали двухкомнатную квартиру в хорошем районе. Жизнь у Улыбиных была налажена, благополучна и уютна. Отъезды Глеба в экспедиции Екатерина воспринимала спокойно. Это обстоятельство немного расстраивало Глеба. Катя не набрасывалась на него с объятиями и поцелуями, когда он возвращался домой. Глеб был более эмоционален, мог вспыхнуть, ударить кулаком по столу. Что касалось быта, Екатерина была не достаточна прилежна и аккуратна в домашнем хозяйстве. Её более волновали высокие материи. Улыбины подписались на три литературных толстых журнала и две газеты. Когда Екатерина читала, о близости можно было не мечтать. Она могла читать долго до часу ночи. Глеб привык ложиться спать рано и вставать до того момента, когда будильник своим противным перезвоном начинал будить честных советских тружеников. Глеб тогда возненавидел книги, Пушкина, Толстого, Ахматову и Цветаеву. Женой он мог обладать только в редкие перерывы между её чтениями. Он думал, что все эти бумагомараки, инженеры-исследователи человеческих душ отнимают у него самое дорогое, что у него было. Екатерина умудрилась находить время на чтение даже когда родила сына Ивана. Как-то Глеб имел оплошность высказать своё непочтение к чтению, как к чему-то необязательному и развлекательному, чем навлёк на себя страшный гнев жены. Геолог испугался, что его ячейка общества может рухнуть, и доступ к столь желанному и редкодоступному телу супруги может быть закрыт навсегда. Тогда он предпринял отчаянный шаг и сам начал поглощать литературу в свободное время, брал с собой книги в экспедиции. Это Кате понравилось. Наконец, можно было хоть о чём-то существенном поговорить с мужем. Из всего что Глеб прочитал ему больше пришлись по сердцу Евдокимов и Трифонов. Первый был краток, понятен и мораль его сочинений лежала на поверхности. Второй был посложнее и немного позанудней. Глеб даже умудрялся вступать в споры о литературе с другими читающими геологами и знакомыми. С женой он предпочитал во всём соглашаться.

С годами у Глеба начались внутренние колебания относительно веры в истинность марксистского-ленинского учения. Первый звоночек просигналил, когда ему было двадцать восемь лет. Глеб хотел повесить портрет Ленина в их комнате. На что Екатерина отреагировала молниеносно:

— Сними и убери, чтобы я этого не видела.

Глеб остолбенел. Он хотел попросить объяснений, но чего-то испугался и убрал портрет на антресоль. Почему ей было можно вешать фото Ахмадуллиной и Евтушенко над своим письменным столом, а он не мог повесить портрет вождя мирового пролетариата? Ответ мог бы убить его. Глеб решил скорее забыть этот случай.

В семьдесят шестом он уже занимал значимый пост в партийной ячейке местного отделения геологоразведки. Ему поручили организовать сбор народа на лекцию учёного из Новосибирска. Тема была о повороте сибирских рек на юг. Глеб был ведущим вечера, а учёный вещал о пользе предлагаемого проекта. Вечер выдался горячим. На лекцию пришли много противников этой идеи планетарного масштаба. Сам Глеб не успел толком изучить суть этого плана. Он его одобрял, так как думал, как обычно, что родное правительство дурного своей стране и народу никогда не пожелает. Но оказалось, что у этой затеи было много врагов среди интеллигенции и просто активных граждан.

— Это катастрофа! — выкрикивал пожилой мужчина с клюшкой в костюме тройке.

— Товарищ, сейчас вас никто не спрашивает. Потом выйдите и выступите, когда будет такая возможность. Дайте слово товарищу-учёному, — попытался его угомонить Глеб.

— Вы никогда не даёте слова тем, кто с вами не согласен! — вскочил в первом ряду со своего места бугай с взъерошенной чёрной шевелюрой.

— Прекратите, молодой человек, иначе мне придётся вызвать милицию, — увещевал буяна Улыбин.

— Вот так всегда. Тоталитарная залупа. Концлагерь, сраный ГУЛАГ, — продолжал ругаться буян.

— Вадик, угомонись, сядь. Посадят и тебя и нас в придачу, — пытались его утихомирить его спутники.

Ага, его зовут Вадим. Глеб записал имя карандашом на тетрадном листе в клетку.

Под конец лекции оратор назвал не согласных с ним мракобесами и дураками. Это было большой ошибкой. Мракобесы и дураки бросились к сцене. Глебу пришлось закрывать своим крепким телом тщедушного учёного, который успел бежать через чёрный ход дома культуры. Смутьяны озверели и накостыляли Глебу не хило. Дедушка колотил его своей клюшкой, а буян Вадик поставил фонари под оба глаза.

Избитый Глеб сидел во дворе своего дома и думал. Была уже ночь. Домой идти было стыдно. За что они так с ним? Он не мог этого понять. Его простая картина рушилась медленно и плавно. А, что, если они правы: не надо никуда поворачивать реки? Это был второй сигнал.

Потом был случай ещё один, самый гадкий. Партийное начальство попросило Глеба приготовить баню в загородном профилактории для неведомого московского гостя.

Баня была готова. Глеб стоял около неё в расстёгнутом пальто и кроличьей шапке. Ему было жарко — он только что проверил парилку. В колючем морозном воздухе кружились пушистые снежинки. Стемнело. На баню падал свет ближайшего фонаря, освещавшего аллею, ведущую к въезду в профилакторий. Послышался шум двигателя. У бани остановилась чёрная «волга», из которой вывалился крупный мужчина с квадратной головой и маленьким мясистым носом в каракулевой шапке-пирожке. Ему было шестьдесят лет. Это был тот самый столичный гость. За ним выбрались из авто знакомые Глеба Алевтина и Алла, которые были членами партии, активистками местной партячейки.

— Привет, — бросил им Глеб.

— Добрый вечер, — брякнула Алевтина, опустив глаза.

А Алла сделала вид, что не услышала его приветствия.

Дамы проследовали за знатным гостем в баню, который проходя мимо Глеба, хлопнул его по плечу со словами:

— Если чего понадобиться, я тебе свистну.

— Ага, — пролепетал Глеб.

Алла и Алевтина были перспективными членами партии. Глеб подумал, что гость прихватил их за кампанию: языками почесать, да обсудить дела партийные и житейские. А что разве современные мужчины совместно не могут ходить в баню с женщинами? Прикрылся простынкой да сиди на полке в парилке лясы точи. С бабами оно как-то бодрее всё же и веселее.

Глеб дошёл до главного здания профилактория и вернулся к бане — вдруг помощь какая нужна. Постучаться? Неудобно. Заглянул в оконце. Алевтина голая выбежала из парилки и отпила из бутылки пива. На левой ягодице её краснела квадратная пятерня гостя. Глеб отпрянул назад. Нет, не лясы они там точат, а блудят. Какой же он был наивный или слишком идейный, что сразу это не понял. Или отгонял от себя грязную мысль. У Алевтины был муж и двое деток, у Аллы муж погиб и имелся сын. Глеб оторопел. Он не знал, сколько прошло времени, когда дверь бани открылась.

— Эй.

Это был гость, завёрнутый в большое белое полотенце на голое розовое пухлое тело. Глеб повернулся к нему.

— Хочешь, на двоих раскатаем девчонок. Уж больно они прыткие и умелые, — предложил партийный вельможа.

Глеб не сразу вышел из оцепенения.

— Нет. Не могу. У меня жена, — сказал он.

Блудливый номенклатурщик странно посмотрел на него и закрыл с хлопком дверь.

Теперь Улыбин думал, что тогда этот чинуша подумал, какой он идиот. И плевать. Такой какой есть — Глеб Улыбин. В ту ночь он о многом передумал. Вспомнилась повесть Трифонова «Дом на набережной». Он её прочитал в толстом журнале с подачи Кати. Смысл сразу не разобрал, так на ощупь только что-то начал понимать. А в ту ночь у бани суть повести стала ему ясна и понятна. Как он сразу не смог это понять? Всё же было на поверхности. Власть, которую символизирует дом на набережной притягивает всякое человеческое говно. Хороший человек никогда не будет стремиться на вершины власти. Неужели — это правда? Не хотелось в это верить. А как же блудливый аппаратчик? Глаза раскрылись. Надо было как-то дальше жить с этим. Как жить? А как раньше жил. Что изменилось-то? Разве может один эпизод в жизни перевернуть, исковеркать судьбу человека? Может, конечно; но это не про Глеба Улыбина. Он мог быть вспыльчивым, эмоциональным, но не до великой степени. Ему же не приходилось делать чего-то ужасного. Обслуживание столичного чина в бане не в счёт, как и агитация за поворот рек. Ошибки бывают у всех. Да и что он мог сделать? Настучать в высшие инстанции? Зачем? Надо просто дальше жить честно и просто, без амбиций. Он вспомнил, что сам никогда не желал себе карьеры — его самого двигали вверх старшие товарищи. Правда, временами он то и дело вспоминал религиозного деда, что расстраивало. А в какие-то моменты напротив внушало надежду. Ведь, если правда за дедом, значит есть что-то после нашей смерти на земле, какая-то форма жизни.

И Глеб Улыбин продолжал, жить, работать уже не так радостно, как в молодости. Годики катились беспощадно. У Улыбиных родилась дочь Ксения. Катя не очень хотела второго ребёнка, но Глеб настоял, уломал её родить, и долго не мог надышаться на свою маленькую принцессу, которая его любила также сильно.

В начале тысяча девятьсот восемьдесят второго года пришла разнарядка из Москвы о наборе геологов для отправки в братский Мозамбик. Платить обещали щедро, но Глеба деньги не интересовали, как и Африка, как и братские социалистические страны. Никто из их отдела геологоразведки тоже не горел желанием ехать, а точнее лететь в Африку. А спустя три дня Глеб обнаружил на письменном столе жены письмо из Кирова. Он сидел с дочерью, когда его жена отправилась на встречу с подругами. Конверт был уже вскрыт. Глеб никогда не читал чужих писем. Прочитал на конверте, кто прислал письмо: Киров, далее адрес и Семён Минько. Семён. Минько. Кто это? Всех родственников Екатерины Глеб знал в лицо. Руки сами потянулись к конверту. Семён писал красивым убористым каллиграфическим почерком. Писал он о серой и грустной природе Вятки, о том, что вокруг много тупых и бесцветных людей. Далее становилось понятно, что Минько учитель, как и Катя. Он вспомнил про какую-то встречу в Новосибирске. С Катей ли или кем-то ещё было непонятно. Ещё таинственный учитель писал о том, что ему грустно оттого что в Кирове совсем невозможно достать даже Драйзера. Заканчивал Минько признанием, что не бросился с тоски в Вятку только потому что ясно осознаёт, что на Земле есть, живёт, дышит, чувствует, улыбается Катя Улыбина. Чтобы это значило? Признание в любви или всего лишь жалкий, пошлый комплимент? Может быть, это Катин однокурсник? Почему он так откровенничает? У них что-то было? Был ли это первый мужчина Катерины? Они могли заниматься петтингом или другими шалостями, чтобы не испортить Кате репутацию до её знакомства с Глебом. В голову Глеба лезли дурацкие мысли, одна нелепей другой. Попросить у неё объяснений? Нет — она никогда этого ему не простит. Чтение чужих писем с её вшивоинтеллигентской точки зрения очень страшный грех, страшнее чем гордыня, чревоугодие и блуд вместе взятые. Глеб не любил рефлексию, но ситуация складывалась так, что надо было как-то на неё реагировать. Он стал сомневаться в том, что его жена была с ним искренна. Что, если она с ним связалась только из-за его перспективности, его положения в обществе; а в душе презирала его, за его партийность и примитивность? Она всегда была для него загадкой.

В одной из последних экспедиций Глеб познакомился с совсем молодой студенткой из Хабаровска Викой. Она была не так красива, как Катя, но видно было, что в ней было больше теплоты, доброты и наивности, чем в Кате. Может быть, то было всё не от большого ума. Вика много разговаривала с Глебом. Он ловил себя на мысли, что нравится ей и мог бы тогда легко замутить с ней короткий романчик, ни к чему не обязывающий. Его помощник и земляк Серёга Богатырёв во всю крутил шуры-муры с поваром Ленкой Граблиной. В тёмное время из тайги то тут то там раздавались её сладострастные стоны. Серёга относился спокойно и без угрызений совести к таким делам, несмотря на то что дома его ждали жена и сын.

На следующий день Глеб на работе сам записал себя в список желающих отправиться в Мозамбик.