Игру начинает покойник

Иван Аврамов

Эд Хомайко, украинский офицер-миротворец, возвратившись из Либерии, узнает, что его единственный родной человек – дядя Модест Радецкий, покончил жизнь самоубийством. Такова, по крайней мере, официальная версия следствия, в которую Эд, прекрасно зная характер своего опекуна, абсолютно не верит. Он предпринимает собственное расследование, в ходе которого разоблачает преступную банду дельцов, поднаторевших на торговле раритетами, – они, организовав беспрепятственный «коридор» на таможне, переправляют за границу редчайшие иконы. Но вскоре выясняется, что к смерти известного искусствоведа Радецкого они прямого отношения не имеют. Эд на полпути не останавливается. Дальнейший поиск сталкивает его с организаторами мерзкого притона, и не только – они профессионалы шантажа, которые не брезгуют ничем, даже убийствами, если понимают, что их «лавочка» может быть прикрыта. В мире людей искусства и от искусства кипят как возвышенные, так и низменные страсти. И нередко случается так, что на кону оказывается человеческая жизнь…

Глава I

Я вздрогнул, как от резкого окрика, — не каждый ведь день приходит послание… с того света. Причем так неожиданно: сидя в тишине и уюте моего кабинета-спальни, я принялся листать толстый фолиант «Зеркала недели», еще два дня назад вынутый из почтового ящика. Письмо (так, конечно же, случайно вбросил его почтальон) притаилось между седьмой и восьмой страницами. Обычный конверт с изображением руин замка XV века в неведомом мне селе Губкив, только вот адрес получателя начертан изящным каллиграфическим почерком моего родного дяди Модеста Павловича Радецкого, которого похоронили два месяца назад, когда я еще находился в Либерии.

Сердце мое застучало с такой же частотой, с какой каблук чечеточника выбивает дробь на сцене. Обратного адреса нет — но небытие в нем и не нуждается, верно? А вот, обратив взор на штемпели, я тут же проклял «Укрпочту» за ее сомнительное нововведение: как же, с некоторых пор решили обходиться одним штемпелем. А он, сиротливый, как единственная медалька на груди ветерана, свидетельствовал, что письмо отправлено из Белой Церкви пять дней назад. Стало быть, если отминусовать два дня, пока конверт тихо прятался себе в «Зеркале недели», путешествовал он трое суток. Что же, «крейсерская» скорость наших почтовиков мне известна, но спасибо уже за то, что письмо дошло.

Признаюсь, конверт я вскрыл не без внутреннего трепета. Да, это дядин почерк — каждая буковка живет сама по себе, не соединяясь с другой, а выведена так изящно, что лично я, дабы сотворить это маленькое чудо каллиграфии, потратил бы на нее не меньше минуты.

Дядя приветствовал меня со счастливым возвращением из Либерии и выражал надежду, что тех нескольких тысяч долларов, которые я заработал как миротворец, вполне достанет на осуществление моей мечты — покупку приличной иномарки, естественно, подержанной. Но вот, наконец, те строки, ради которых Модест Павлович и взялся за перо. «Жаль, Эд, что не довелось нам свидеться. Ничего не поделаешь: человек предполагает, а тот, кому он как кость поперек горла, располагает. Как ты понял, я не Всевышнего имею в виду, уж кем-кем, а богохульником я никогда не был… Единственное, о чем хочу тебя предупредить: не верь никаким россказням обо мне. Как любила говаривать твоя мать, а моя незабвенная сестра, все это — туфта на постном масле. Или еще — ложь в квадрате.

Эд, понимаю, что у тебя сейчас шарики заехали за ролики, но… Но больше пока ничего сказать тебе не могу. На связь выйду позже…

А то, о чем ты сейчас подумал, абсолютно не соответствует истине. Никуда ехать и никого беспокоить не надо».

Меня аж обдало знобким жаром — как точно дядя угадал мои мысли! Конечно же, он имел в виду мое жгучее желание тут же вскочить, накинуть куртку и отправиться на кладбище, где похоронен Модест Павлович, а там уж попросить забулдыг-рабочих раскопать свежую могилу, чтоб собственными глазами убедиться, действительно в гробу лежит мой дядя, а не кто-то другой. На миг я допустил, что этот последний приют вообще пуст, как дом без хозяина. Сие не исключено, если учесть, что Модест Павлович Радецкий по натуре был великим шутником и мастером розыгрыша. Кое-какие из его «шарад» помню по сей день. Например, хитро щуря левый карий глаз — правый был зеленоватым, с рыжими искорками, дядя вопрошал: «Две головы — хорошо, а три лучше. Что, по-твоему, имеется в виду? Я, тогда еще бездомный провинциал, которому столичный родич любезно предоставил свой кров, должен был мгновенно сориентироваться, сопоставив тот, вполне очевидный, факт, что Модест Павлович сейчас чистит двух большущих пиленгасов, с тем, рассчитанным на памятливость, обстоятельством, что в морозилке «Норда» уже с неделю ждет своего часа внушительная голова осетра. Ответ, стало быть, примерно таков: «Это уха, которую вы, дядя, сварите. Или заливное из рыбы». Угадав, я получил тогда в награду бутылку голландского пива. Но далеко не все дядины загадки оказывались мне по зубам. Как-то я купил к чаю конфет, которые назывались «Шедевр». Дядя, едва на них взглянув, тут же с подковыркой произнес: «А вот «Шедевр» твой я не съем. Отгадай, почему?» Конечно, я мог бы оказаться на высоте, если бы удосужился сказать, как припечатать: «Потому что вы и без того имеете дело с шедеврами» — Модест Павлович, между прочим, был доктором искусствоведения и состоял членом сразу нескольких экспертных комиссий по оценке произведений искусства, вывозимых за границу. Непревзойденный знаток украинских икон и украинской живописи XIX и XX веков, Модест Радецкий без устали консультировал музейщиков, устроителей выставок, директоров галерей, разных нуворишей, желающих сделать дорогостоящее приобретение в виде картины известного мастера или старой иконы и боящихся отдать бешеные бабки за какую-нибудь искусную подделку. Не знаю, как дядя, которого дергали все кому не лень, еще умудрялся находить время на монографии, книги и статьи для популярных журналов.

Я вложил письмо в конверт и еще раз подумал: а что, если вся эта печальная и странная история со смертью Модеста Радецкого не что иное, как великолепный розыгрыш? Что он жив и, скрываясь где-нибудь поблизости, прячет свою неподражаемую ухмылку в щегольские, всегда аккуратно подбритые усики? Покуражусь, дескать, маленько, а вскорости и объявлюсь. Вот тогда и посмеемся, а, Эд?

Конечно, непредсказуемые поступки присущи практически каждому живущему на земле, но я, если честно, так до конца и не мог поверить, что такой большой жизнелюб — щеголь, дамский угодник, если даже хотите — женолюб, гурман и тонкий ценитель прекрасного, как мой дядя, мог покончить жизнь самоубийством. Модест Павлович Радецкий, как поведали мне, выбросился с балкона девятого этажа. И произошло это глухой, вьюжной февральской ночью, где-то между тремя и четырьмя часами. Само падение осталось незамеченным. Снег, который сыпался всю ночь, полузамел Модеста Павловича. Первой его, бездыханного, увидела дворничиха Лариса в седьмом часу утра. Убедившись, что жилец, которого она хорошо знала, мертв, тотчас вызвала милицию. Вот и все, что мне рассказала и сама Лариса, и соседи дяди — отставной военный летчик Иван Петрович Швед и его жена Людмила Константиновна, воспитательница в школе-интернате для слабовидящих детей. Да, они вспомнили еще и о похоронах: много людей, много венков, много цветов, теплые слова, признание больших заслуг покойного перед отечественной культурой. А отпевали Модеста Павловича в Свято-Ильинской церкви, что на Подоле. Кто-то из его друзей вспомнил, что этот тихий, неброский храм нравился ему больше других.

Может, дядя погиб в результате несчастного случая? Нет, эта версия отметалась начисто. Зачем человеку, который курил в своей квартире, где хотел, ничего своими руками не мастерил — они у меня выросли совсем из другого места, шутил Модест Павлович, торчать глубокой ночью, в стужу, на балконе? Значит, это действительно было самоубийство, хоть я лично, как ни копался в закоулках памяти и, зная многое из дядиной жизни, никаких видимых причин для этого не находил. Неразделенная любовь? Этой дурацкой мысли я в глубине души улыбнулся: для сорокавосьмилетнего красавца, убежденнейшего холостяка, коим являлся мой старший родственник, такой вариант исключался совершенно. Меланхолия, депрессия, жесточайший сплин, когда даже зеленая трава на газоне кажется черной, точно выжженной напалмом? Отпадает. Дядя был врожденным, неисправимым оптимистом.

Тогда, значит, убийство? Такая невеселая мыслишка проклевывалась у меня неоднократно, но я гнал ее от себя прочь, как плод распаленного воображения, больной фантазии. Но кто и зачем убил? Квартиру не ограбили — небольшая, но, я бы сказал, крепкая коллекция картин мастеров киевского андеграунда в целости и сохранности. Дорогие вещи и определенная сумма денег, которая на тот момент была в доме, тоже нетронуты. Убийство из-за мести или ревности? В принципе, вполне возможно. Профессиональная деятельность Модеста Павловича? Не исключаю. Время ведь такое, что страна распродается оптом и в розницу, все лучшее, что в ней есть, вывозится и эшелонами, и в «кейсах». Кому-то, сильному и беспощадному, Радецкий встал поперек дороги? Допускаю. Дядя, сколь мне известно, на сделки с совестью не шел. Обо всем этом я, повторяю, подумывал и неделю, и две назад, как только прилетел из Либерии и узнал печальную новость, но только сейчас, когда прочитал отправленное из Белой Церкви, а точнее, из небытия, письмо, мой мыслительный процесс приобрел четкие очертания. Ясность! Она нужна мне так остро, как совсем еще недавно я жаждал глоток холодной воды в жаркой Африке. Завтра нанесу визит следователю уголовного розыска или прокуратуры, занимавшемуся делом о смерти искусствоведа Радецкого. Потом встречусь с его близкими друзьями, а вдруг они после некоторого колебания произнесут: шерше ля фам. Что ж, тогда буду искать женщину. Впереди у меня два месяца отпуска, и кое-что, если не все, я обязан прояснить для себя.

А сейчас не мешало бы отдохнуть, отвлечься в одном из уютных ресторанчиков, которых сейчас в Киеве хоть пруд пруди. Гривен 100–150 вполне хватит на несколько рюмок водки да чего-нибудь вкусненького под каким-нибудь заманчивым соусом бешамель.

Живо одевайся, старик!

* * *

Ресторанчик «Пиры Лукулла» я приметил давно, еще до отъезда в Либерию: как-то заглянул сюда с приятелем и остался весьма доволен — в похожем благорасположении пребывал, верно, сам царь-батюшка, отведав жареных соловьиных язычков. Их, конечно, здесь не подавали, однако суп из шампиньонов, приготовленный, кажется, по французскому рецепту, потряс меня до глубины даже не желудка, а души. Вкусен необычайно, а сытный такой, что им одним можно и ограничиться.

Не знаю, это ли блюдо отыскал я в увесистом, красиво переплетенном меню, но очень милая, слегка застенчивая, а, может, просто хорошо вышколенная, кареглазая, тоненькая, как камышинка, официантка Зоя, с которой я уже успел познакомиться, внесла в свой блокнотик первую запись: «Суп брюссельский из шампиньонов». Потом наступила некоторая пауза, которую девушка терпеливо пережидала: я колебался, что заказать на второе — говядину по-венски под соусом из хрена или порционного ягненка «Калипсо» с сыром? Отдал предпочтение барашку, который по странной прихоти кулинаров породнился с нежной нимфой, да и стоил он подороже этой хреновой говядины — гулять так гулять!

— Что будете пить? — спросила «камышинка».

— Водку. Двести граммов. Воды еще минеральной принесите. А потом кофе.

— Я бы рекомендовала еще мясную нарезку. Язык, буженина, карбонад.

— Хорошо, — согласился я и покосился на двух ее подружек-официанток, неумело гоняющих бильярдные шары — в нескольких шагах от моей кабинки, куда меня определили, узнав, что я курю, прямо посреди второго ресторанного зальчика располагался покрытый зеленым сукном стол. — У вас что, всегда так мало людей?

— Это сейчас, — мило улыбнулась Зоя. — Вечером побольше соберется.

Хорошенькая, очень, ей-Богу, славная эта девчоночка, которая заторопилась выполнять мой заказ, а я от нечего делать смотрел ей вслед, по мужской привычке раздевая ее глазами и весьма живо представляя, какой она окажется в постели. Летучие эти фантазии изрядно меня взволновали — все-таки дают знать о себе несколько месяцев воздержания. Публичные дома в Либерии я не посещал — к местным пышнотелым красоткам я не вожделел, хотя те, кто хоть разок испробовал их ласки, утверждали, что потраченных долларов им совершенно не жаль.

Что ж, пора навертывать упущенное. Неплохо, совсем даже неплохо этот, как я его мысленно окрестил, день разговенья завершить утехами с какой-нибудь красивой киевлянкой. Только где ее найти? Прошвырнуться по старым адресам? Нет, хочется острых и свежих впечатлений.

Суп из шампиньонов по консистенции напоминал густую кашу. Воткни ложку — упасть и не подумает. Вспомнил любимую дядину присказку, когда он, бывало, разливал по пять капель: «Хороша кашка, да мала чашка». Ассоциация не случайна: суп подан именно в чашке, только вот его вполне хватит, чтобы такой здоровяк, как я, Эд Хомайко, насытился им под завязку.

Студеная водка чудо как хороша, названия ее, правда, не знаю: когда Зоя принимала заказ, я эту «позицию» не оговаривал. Пьешь, и мускулы лица сохраняют спокойствие — будто в рюмке у тебя дождевая вода. Отдав должное мясной нарезке, я принялся за суп. Он, как и год назад, когда я впервые его отведал, был необычайно вкусен. Опять же, уже после нескольких ложек я понял, что, в общем-то, наелся. Не люблю зарекаться, однако сейчас мысленно пообещал себе: если когда-нибудь финансы у меня запоют романсы, а в нашей странной стране, где жалованье, бывает, не выплачивают годами, это ой как возможно, «Пиры Лукулла» я стороной не обойду. Одной такой ложки брюссельского супа хватит, чтобы просуществовать целый день.

Я выпил еще одну рюмку водки, и моя рука непроизвольно потянулась к пачке «Мальборо»: приятный, вожделенный миг для курильщика, который после вкусной еды сделает первую сладкую затяжку. Голубой невесомый дымок заструился в моей кабинке, устремляясь к потолку, а ноздри мои вдруг поймали тонкий медовый запах трубочного табаку: почудилось, что напротив меня сидит Модест Павлович и раскуривает свою неизменную трубку с ликом Мефистофеля. Я невесело вздохнул: наверное, сегодня от мыслей о дяде мне не избавиться. Хотя я приказал себе полный расслабон, мое подсознание целиком занято дядей и его не совсем понятной смертью. Нет, сегодня мне все-таки надо улететь, как футбольному мячу, в аут. Помогут водка, которую придется дозаказать, и…женщина. Напиться изрядно или даже в осколки куда легче, чем потешить себя любовью — именно этим вечером, ночью. Можно, конечно, снять какую-нибудь доступную девицу на «кресте» или в «трубе», но это весьма рискованно — зачем мне потом отыскивать в газете объявление частного венеролога о предоставляемых им услугах? Как раз в этот момент на пороге кабинки появилась Зоя, улыбнулась мне, бегло, но внимательно обозрела столик, и спросила, не нужно ли чего.

— Пожалуй, еще двести граммов водки и маленькую бутылку «кока-колы», — начал реализацию своего плана по уходу в забытье я. — Кстати, Зоя, что вы сегодня делаете?

Подтекст моего вопроса она прекрасно поняла, потому что опять улыбнулась и, как бы извиняясь, сказала:

— Работаю. У нас смена — до трех ночи.

Черт бы побрал эти «Пиры Лукулла»! Если б не их потогонная система, эта девчонка, чую всем своим мужским нутром, точно оказалась бы в моей постели. Мордашка, конечно, очень симпатичная, и фигурка ничего, жаль, слишком, как для меня, изящная, мне нравятся женщины с более вызывающими формами.

— Жаль, — разочарованно протянул я, — вы мне очень понравились.

— Приходите еще, — на первый взгляд, невпопад предложила она, и теперь уже я, как минуту назад она, ясно схватил скрытый смысл ее ответа: «Авось, потом у нас что-нибудь да и получится».

— Придется, — вполне искренне заявил я, твердо уже зная, что отныне «Пиры Лукулла» таят для меня, грешного, два соблазна: брюссельский суп из шампиньонов и хорошенькую доверчивую Зою. Жаль, что сегодня она отпадает — зачем мне маяться в ожидании до трех ночи?

Итак, бухло и жратва, если выразиться грубо, по-солдатски — что мне еще остается? Откровенно говоря, был бы рад, если бы кто-нибудь подсел за мой столик, но в двух залах ресторана, к моему огорчению, находилось всего человек семь-восемь, хотя пошел уже восьмой час вечера.

— А вот и ваш «Ягненок «Калипсо» с сыром, — Зоя аккуратно поставила передо мной весьма красивую сковородочку. — Блюдо, надо сказать, старинное, но наши повара готовят его в современном варианте. Надеюсь, вам понравится…

Здесь последовала такая выжидающая пауза, какая случается тогда, когда какое-то одно слово недопроизнесено. Какое, я смекнул тотчас и подсказал:

— Эд… Если полностью — Эдуард. Но друзья и близкие меня обычно называют Эдом.

— Вы разрешите и мне вас так называть, Эд? Приятного аппетита, Эд, — мне показалось, я уловил на Зоином лице еле заметную тень разочарования от того, что ей придется сервировать столики в «Пирах Лукулла» до трех ночи вместо того, чтобы приятно провести время с таким симпатичным молодым человеком, как я. Вообще, переоценивать себя — не в моем характере, и то, что Всевышний или ее величество Природа наделили меня красивой внешностью, ростом, статью и недюжинной физической силой — это сущая правда. Я блондин и, наверное, поэтому чаще тянусь к брюнеткам. Не скажу, чтоб к чересчур жгучим, но что к темноволосым и темноглазым — факт, проверенный всеми моими тридцатью двумя годами.

Я никуда не торопился, я растягивал свое пребывание в ресторанчике, я сибаритствовал, хотя, с точки зрения изощренного гурмана, мой стол был не ахти — первое, второе, третье, без разных там смен блюд и прочая и прочая. Но я, которого никак не назовешь завсегдатаем злачных мест, был доволен. «Ягненок «Калипсо» — сочное филе, запеченное в гриле, золотело и коричневело аппетитной корочкой. Но корочка корочке — рознь. Эта, лишь разжевал и проглотил первый ломтик, соединила в себе вкусовое обаяние перетертого сыра «чеддер» вперемешку с сахаристой усладой долек банана и пресной сытостью рисовых зернышек. Дополнительную прелесть яству придавал вкус свежих листьев зеленого салата. Это те компоненты, которые я сумел распознать. Что ж, под «Калипсо» вовсе не грех заказать еще двести граммов «шелковой» водочки — надо будет, кстати, узнать у официантки, как она называется.

К концу трапезы я слегка захмелел и, видимо, излишне расхрабрился — публики в ресторане теперь прибавилось, наметанным глазом я выхватил двух роскошных блондинок в обществе некоего важного, с заметным брюшком, господина и, как только раздался первый, печальноватый всхлип трубы — оркестр из аккордеона, трубы и скрипки заиграл танго, мне пришла в голову неплохая мысль — пригласить на танец одну из них, ту, что помоложе. Я подошел к ней и склонился в галантном поклоне сначала перед ее «папиком» — позвольте?

«Папик» без особого энтузиазма кивнул, зато желтоволосая красавица откликнулась охотно. Любой женщине, понятно, нравится, когда на нее обращают внимание, особенно в присутствии близкого человека. Наверное, господин с брюшком таковым для блондинки и являлся — от меня не укрылось, что он весьма недоброжелательно следит, как мы танцуем. Неодобрение и легкое презрение читалось и в глазах Зои, которая сновала по извечной своей орбите: кухня — зал — столик.

Расспрашивать о чем-то блондинку или просто говорить ей какие-то малозначащие слова мне не хотелось. Несколько раз лишь мы поглядели в глаза друг другу и улыбнулись. У нее были красивые белые зубы, а от волос исходил слегка будоражащий запах дорогих духов. «Папик», нисколько не стесняясь второй блондинки, исподтишка сопровождал каждое наше движение, только напрасно он волнуется: кроме этого безобидного танца, от его дамы мне ничего не надо. В конце концов, я, старлей Эд Хомайко, который с утра до ночи обливался противным потом в душной, как сауна, Либерии, имею право на эту маленькую капельку удовольствия? Если б не этот хорошо откормленный цербер, кто знает, устояла бы эта роскошная женщина-одуванчик под моим напором…

Покидая «Пиры Лукулла, я оставил Зое щедрые чаевые, свой телефон и одарил ее на прощание долгим проникновенным взглядом. Она все поняла и, очевидно, меня простила, потому что, мило потупясь, пролепетала:

— Брюссельский суп из шампиньонов у нас готовят каждый день. Так что…

— Непременно! — пообещал я. — Более чем непременно! Зоенька, вы знаете, почему мое сердце остается в «Пирах Лукулла». И вовсе не потому, что я без ума от вашего знаменитого супа…

Щеки Зои зарумянились, заалели, как грудка у снегиря. Я слегка пожал ее локоток и твердым, почти строевым шагом пересек зал.

* * *

Только на улице я понял, что изрядно пьян: озарение это явилось не сразу, а после того, как я вдруг внимательно посмотрел на мир и обнаружил, что нахожусь неизвестно где. Уже стемнело, и Киев включил свою всенощную иллюминацию. Только вот сколько я прошагал на «автопилоте» и куда — сия загадка, видимо, уже неразрешима. Однако трезвое мышление потихоньку начало ко мне возвращаться, что поспособствовало единственно верному решению — в этой ситуации лучше всего и надежнее взять такси. Я тормознул какую-то весьма потрепанную «тачку», назвал адрес и «водила» за двадцатку согласился доставить мое бренное тело на Оболонь. Где-то на полпути он без моего согласия (о, эти неистребимые совковые привычки!) приостановился, и на заднем сидении после этого маневра появился еще один пассажир. Наверное, ему со мной по пути.

Ехали в полном молчании. О чем размышляли водитель и неведомый попутчик, не знаю, я же с легкой тоской думал, что впереди ночь в одиночестве. Уж не однокоренные ли эти слова: НОЧь — одиНОЧество? Еще немного, и я стану законченным лингвистом.

Такси уже мчалось по набережной Днепра с еще не распустившимися липами и тополям, последний отрезок пути, и я увижу распахнутую «гармонь» моего дома, в котором три года назад с помощью незабвенного Модеста Павловича Радецкого я купил весьма приличную двухкомнатную квартиру.

Я протянул водителю двадцатигривневую купюру:

— Вот к тому, видите, подъезду.

Не успел я открыть дверцу, как попутчик с заднего сиденья спросил:

— А не могли бы вы взять меня с собой?

Только теперь по голосу я узнал, что в мою «тачку» подсела девушка. Я повернулся к ней — на меня смотрели темные блестящие глаза. Какой-то доли секунды хватило, чтобы в полутьме салона я определил — красивое, может быть, даже очень красивое лицо.

— Почту за честь, — пусть не от всей души, но наверняка галантно ответил я.

Конечно, в другой ситуации я поступил бы иначе, но злодейка-водка почти полностью выпускает антифриз из «тормозных колодок» такой странной личности, как Эд Хомайко.

Я выбрался из машины первым и, как истинный джентльмен, помог выйти из нее даме.

Вечер был мартовский, сырой, пока я сидел в «Пирах Лукулла», над Киевом пролился дождь, похоже, потом он взял тайм-аут, чтобы теперь опять затянуть свою монотонную песню. По крайней мере, несколько капель уже упали мне на волосы и на щеку.

Те несколько шагов, что отделяли меня (а, может, нас?) от подъезда, а там и привычного домашнего тепла, мы сделали, не обменявшись ни словом, и только, когда стали подниматься по лестнице, девушка произнесла:

— Простите, но мне…негде переночевать.

— Можете рассчитывать на мое гостеприимство. Только вот… Не боитесь ли переступить порог логова одинокого волка? — счел долгом предупредить незнакомку я.

— Нет, — она посмотрела на меня ясно и открыто. — У меня дар распознавать людей сразу.

— Даже со спины?

— Даже.

— Вы что, ясновидящая? И, по-вашему, я хороший человек?

— Да, — ответила она. — Вы не способны причинить зло.

Пока лифт поднимал нас на седьмой этаж, я успел подумать: «А не делаешь ли ты, старик, одну из величайших глупостей в своей жизни? Тебе нужен СПИД? «Французский насморк» или «сифон»? Или капля клофелина в бокал вина или чай, чтоб наутро разбухшим языком вызывать милицию, так как в квартире много чего будет недоставать? А худший вариант — тебя найдут с перерезанным горлом…»

Все эти трезвые мысли молниеносно пронеслись в моей голове и тут же растаяли, как апрельские внезапные снежинки, едва достигшие земли. Даже у чересчур опасливых людей жгучий соблазн часто берет верх, что уж говорить обо мне, весьма бесшабашной личности? Пребывая в подпитии, я забываю о благоразумии и осторожности.

Эта девчонка понравилась мне не только своим личиком. Что-то в ней тотчас же, как мы покинули такси, распалило мое мужское воображение. Что именно, я понял несколькими мгновениями позже — ее походка! Весьма своеобычная, тотчас пробуждающая желание. Она довольно энергично, но в то же время изящно размахивала руками, помогая себе тем самым преодолевать пространство, а еще чуть клонилась всем станом вперед, очень симпатично, чуть уловимо, как гусынюшка, переваливаясь с ноги на ногу, и все вместе это служило как бы противовесом тому, что на какую-то капельку больше, чем положено, отягощало ее сзади. Я даже подумал: держись незнакомка строго вертикально, она, гляди, опрокинется навзничь. Как знаток женщин, утверждаю, что «соблазн» этот, совладать с которым способна лишь крепкая (хвала тому, кто ее впервые когда-то соткал!) джинсовая ткань, нисколечко не портил ее фигуру — даже под просторной, вольного покроя курткой угадывалась безупречная талия. Если перефразировать одно известное выражение, то я бы сказал так: женского зада, как и водки, никогда не бывает слишком много. Ничего страшного: у моей «квартирантки», повторяю, небольшой, но очень милый «перебор», из-за которого нам, готовым «поматросить и бросить», тут же хочется сглотнуть слюнку.

Итак, сначала я облизнулся, как волк на скорую добычу, потом на секунду прислушался к голосу рассудка, а теперь, отпирая ключом дверь, вдруг весело рассудил: «Ты ведь хотел достойно завершить этот замечательный день, помнишь? Так вперед же! Само небо посылает тебе удачу!..»

В прихожей я помог девушке снять куртку.

— Если хочешь, сними и свитер — у меня не холодно, — я вдруг перешел почему-то на свойское «ты».

— Вы предлагаете — чувствуй себя как дома? — мило осведомилась она.

— Гм… — замялся я, но тут же нашелся: — Почти как дома. Все же ты у меня в гостях.

— Мне крайне неудобно, что я вот так взяла и напросилась, — она произнесла это столь виноватым голосом, что я уже пожалел о своем предложении. — Можно было, конечно, переночевать на вокзале, но…

— Что — но?

— Я всегда иду на поводу у своей интуиции…

— А она подсказала вам, — я опять почему-то перешел на «вы», — остановить мое такси?

— Да, — ответила она. — Именно так все и произошло.

— Вы студентка?

— Уже нет. Прошлым летом я окончила юрфак. Дома, в Днепропетровске, подыскать работу не удалось. Очень надеялась, что получится в Киеве, но за те два месяца, что я здесь, тоже ничего не нашла.

— Все хотят взять юриста со стажем?

— Да, — грустновато кивнула она, стянув, наконец, с себя свитерок — он слегка пропотел, но легкий запах, который от него исходил, мне понравился, я даже почувствовал, что меня охватывает возбуждение. Ох уж эти проклятые антропомоны! Не случайно же сейчас твердят на каждом шагу, что мужчины и женщины, неосознанно для самих себя, находят друг друга прежде всего по запаху.

— Опять-таки юристов сейчас как нерезаных собак? — несколько грубовато продолжил я.

— Вы правы. И все-таки я б уже имела работу, если бы…

— Если бы согласились лечь в постель к боссу, какому-нибудь крупному фирмачу?

Она улыбнулась:

— Да, почти на каждом собеседовании мне это и предлагали. Кто открытым текстом, кто завуалированно. Но я не люблю, когда меня принуждают. Я не…

Она не договорила, но я почему-то поверил, что она действительно — не…

— И где же вы жили этих два месяца?

— Снимала квартиру. Но неделю назад меня предупредили, что если не внесу плату за апрель наперед, то меня попросят.

— А деньгами вы не разжились, и именно этой прозаической причине я обязан знакомством с вами, — завершил я эту фазу нашего разговора. — Проходите на кухню, очаровательная незнакомка. Если не ошибаюсь, вы дьявольски голодны. Но не пора ли мне узнать, — я церемонно склонил голову, — каково ваше имя?

— Я и вправду очень хочу есть, — засмеялась она. — А зовут меня Алина.

— Эд, — я протянул ей руку. — Полностью — Эдуард. Но давайте посмотрим, что Господь Бог послал нам на ужин. Вернее, вам, потому что я, в общем-то, сыт.

Я открыл холодильник — палка салями, шпроты, прямоугольничек сыра «чеддер» и два свежих огурца. Негусто, конечно, но я к званому ужину не готовился. Впрочем, ночевать на голодный желудок этой бездомной девице не придется.

Когда-то Модест Павлович Радецкий, по-доброму усмехаясь, говаривал, что в искусстве сервировки стола равных мне нет. Вот и сейчас я красиво нарезал колбасу и сыр — они заняли место в моих парадных сервизных тарелках. Салат из огурцов я щедро приправил оливковым маслом холодного отжима, мимоходом поинтересовавшись у Алины, которая зачарованно следила за моими действиями, как она относится к омеге-3.

В ответ Алина так испуганно посмотрела на меня, что я чуть не расхохотался: точно приняла меня за психа.

Пришлось экстренно доложить:

— Я в порядке. А омега-3 — это супервещь, аналога которой не отыщется. Так, чтоб ты, будущая прокурорша, знала, называется жирная кислота, которая содержится в оливковом масле.

Салат готов. Очередь за заранее отложенным ломтиком «чеддера» и мелкой теркой — на сковородке уже зажелтели, зарумянились гренки, которые я и посыплю сырной стружкой. На каждую такую «шапочку» — по две шпротинки. Ах, Алиночка, да ты пальчики оближешь!

Критически обозрев угощение, я спохватился — а вино? Конечно же, эту легкую, хоть и страдающую «безрыбьем» трапезу способно украсить белое вино. И таковая заветная бутылочка имелась — настоящее французское вино, я купил его в Монровии в подарок моему дорогому дяде. Я вез ему еще две африканских маски и один старинный амулет в виде головы гиппопотама, приобретенный в лавке одного почтенного негра-антиквара. Не знаю, правда, насколько древней была эта симпатичная вещица, но продавец клялся и божился, что не обманывает.

Два хрустальных бокала, сойдясь в мгновенном поцелуе, очень приятно для слуха вскрикнули от радости.

— Ешьте, сударыня, без стеснения. Чем богаты, тем и рады. А я, дабы не смущать вас, пойду и с вашего позволения приготовлю вам ванну.

— Не утруждайте себя. Я, знаете ли, предпочитаю душ. Наверное, потому, что люблю воду в движении. Разница между ванной и душем примерно такая же, как между спокойной речкой и бурным водопадом.

— Наши вкусы совпадают, — честно признался я. — Хотя где-то вычитал, что нежиться под душем предпочитают люди, любящие спокойный секс. Не придающие, так сказать, ему большого значения.

— Не сказала бы… Эд, присоединяйтесь к ужину. Мне вполне хватит трети того, что вы наготовили. Я ем со вкусом, но совсем немного.

— Нет-нет, — отказался я. — В достопочтенных «Пирах Лукулла» меня накормили на три дня вперед. Давайте-ка выпьем еще, и я покопаюсь на антресолях — там где-то мой новенький запасной халат.

— Не надо, — попыталась остановить меня Алина. — У меня все с собой.

Я вспомнил, что в прихожей и вправду находится ее небольшая дорожная сумка, однако воспротивился.

— Вы разрушаете мою мечту. Мне всегда хотелось, чтобы мой халат хоть однажды набросила на плечи какая-нибудь прекрасная незнакомка.

— Как прикажете понимать: до сих пор порог этого жилища не переступала ни одна женщина?

— Вы угадали, — скромно потупясь, подтвердил я.

Халат сразу не отыскался, и все это время, перебирая не столь уж значительные залежи моего тряпья, я думал, что мне уже тридцать два и пик моей юношеской гиперсексуальности остался позади — еще года четыре назад до любовных утех был жаден, как юный жеребец, и мог отличиться в постели десять-двенадцать раз. Условий для любви, правда, не было никаких — откуда они у курсанта военного училища, а потом бесквартирного офицерика? Эх, эту бы «хату», которую помог мне приобрести дядя, да в те времена, когда хотелось всегда, с кем угодно, где угодно и сколько угодно! Грех, однако, жаловаться: я силен и сейчас, располагаю кое-каким опытом, а женщины покидали мою келью в самом лучшем расположении духа.

Пока Алина нежилась в ванной, я занялся устройством нашего ночлега. Как ни крути, а он будет совместным — кроме этой широкой тахты в спальне-кабинете, ничего такого, где можно вытянуть ноги, у меня нет. В гостиной, где телевизор, «стенка», журнальный столик, одни лишь кресла. «Кантоваться» на полу неохота. Так что, застилая тахту свежими простынями и меняя на подушках наволочки, сам не знал, что готовлю — ложе обычного ночлега или ложе любви. Это уж как получится. Человеком, выжимающим максимум пользы из обстоятельств, особенно столь пикантных, как теперь, я никогда не был.

Я так задумался, что и не заметил, как в кабинет-спальню вошла Алина — полотенце на голове скручено наподобие чалмы, а мой темно-синий, в красную лишь по периметру клетку махровый халат достает ей до самых пят, если даже не волочится по полу. Ноздри мои раздулись, точно у гончего пса — в комнате враз запахло, как от морозного белья под раскаленным утюгом. Наверное, нет на свете ничего чище, чем женщина после душа. Но на комплимент я отважился несколько иной:

— Вы, сударыня, словно рождены для этого халата. Хотя, скрадывая ваши прелести, он делает вас вещью в себе.

Она откликнулась понимающей, таящей сразу несколько нюансов усмешкой: тут тебе и женская снисходительность — ясно, чего так вожделеет этот сидящий на краешке тахты, еще крепкий экземпляр мужской породы, и явное неверие, что она — «вещь в себе», ведь тяжелую «луковку»-довесок не закамуфлирует даже халат сумоиста, и некое обещание того, что вовсе нельзя исключить между двумя молодыми людьми.

— Правая половина тахты — ваша. Располагайтесь и почивайте. Демаркационная линия — посредине. А слева, извините, прикорну я. Иного способа устроить полноценный ночлег, увы, нет. Проклинаю себя за то, что собирался, но так и не удосужился купить раскладушку. Если не возражаете, я тоже совершу вечернее омовение. Захотите полистать Харуки Мураками — включите бра.

Алина улыбнулась мне признательно и нежно. Я направился в ванную, но в дверях, повинуясь какому-то наитию, полуобернулся — она стояла ко мне спиной, нагая, с одним лишь полотенцем-чалмой на темных, еще влажных волосах. Зачем она так поспешно выскользнула из халата? Чтобы показать, насколько вызывающе безупречен ее стан? Или до срока возбудить меня? Чтоб там не имелось в виду, красавица эта убила сразу двух или даже трех зайцев.

В ванной смывал с себя сегодняшние грехи — легкий, вернее даже, приличный перебор с водкой в «Пирах Лукулла», непристойные мысли по отношению к Зое-официантке, неукротимое желание получить все удовольствия сразу… И даже сейчас… Страшно, блин, взглянуть на себя в зеркало — не усталый миротворец, а свирепый Приап! И хоть все предвещало, что впереди у меня ночь безумной любви и отделаться от этого предчувствия было трудно, очень трудно, я все же попытался охладить свой пыл трезвой мыслью: а вдруг эта странная девушка окажется крепким орешком, цитаделью, которую легко взять приступом только на первый взгляд? Образумить себя, однако, не удалось. Приап аж пер из меня, причем так неудержимо, что я всерьез обеспокоился: а не сдохну ли я, как бобик, раньше времени на родимой тахте? Ладно, хватит смывать с себя грехи! Не так уж и много накопилось их у меня за прошедший денек!

Если принять во внимание, что свет в кабинете-спальне уже погашен, никакого влечения к культовому японскому писателю Харуки Мураками с его «Страной Чудес без тормозов и Концом Света», а также к не менее культовому российскому прозаику Людмиле Улицкой с ее «Бедными, злыми, любимыми» (томики на тумбочке находились рядом) Алина не испытывала. Конечно же, она дьявольски устала и, наверное, уже спит сном праведника. Если так, то тревожить гостью не стану. В конце концов, я предоставил кров бездомной скиталице.

Стараясь шуметь как можно меньше, я аккуратно улегся на моей, донельзя знакомой половине тахты.

Первая буква в алфавите секса — не поцелуй, не тисканье, не зажиманье, а обычное прикосновенье руки к…руке. Некоторое время я пролежал, не шевелясь и не дыша, хотя возбудился еще сильнее, чем в ванной. Если между нами ничего не произойдет, что я буду делать с собой, бедным? В постельных делах, как и на войне, разведка просто необходима. Полная темнота не помешала мне безошибочно вычислить, где находится рука Алины и тихонько, будто невзначай, дотронуться до нее. Отклик последовал незамедлительно — ее теплые и гладкие, очень длинные, как я приметил еще на кухне, пальцы ласково погладили мою ладонь. Еще секунда — и наши пальцы переплелись с такой силой, что стало ясно: она ждала меня столь же нетерпеливо, сколь к ней стремился и я.

— Не подумай, что я так со всеми, — вдруг послышался ее шепот.

— Но, Алина, между нами еще ничего не произошло, — тоже шепотом сказал я.

— Просто в такси мне почему-то стукнуло в сердце, что ты — мой. Мой мужчина, — как будто не расслышав моих слов, продолжила она.

— По затылку определила? — попробовал пошутить я, а переплетение наших пальцев стало таким неистовым, что грозило переломами.

На сей раз эта странная девушка удостоила таки меня ответа:

— Мне понравился твой запах. И я уже в машине потеряла голову.

О, эти чертовы антропомоны! О, эти божественные антропомоны! Оказывается, только благодаря вам этот день, весьма для меня нелегкий, если учесть послание с того света, получил счастливое завершение.

— Не поверишь, но нечто подобное пережил и я, только уже здесь, в квартире. Если бы не было тебя, я лег бы спать с твоим свитером.

Она искренне рассмеялась, а длинные и тонкие пальцы так пережали мои, что никакой надежды разорвать наше сплетенье-переплетенье не оставалось.

Я был на пределе. К дьяволу разные любовные прелюды, игры-забавы и прочая пряная ерунда, так настоятельно рекомендуемая сексологами тем, кто жаждет получить высшее сексуальное образование! Вперед! Ближе к телу! И все же я медлил, не желая показаться волком, готовым растерзать невинную овечку. Но, как оказалось, на пределе находилась и Алина. Ей тоже не хотелось тратить время на какой-нибудь затяжной, с извивами языков, поцелуй, на разные бесстыдные прелести, производимые столь же бесстыдными руками влюбленных или вожделеющих друг друга. Уму непостижимо, но она абсолютно безошибочно угадала то, чего мне в эти мгновения хотелось до безумия остро. Она, по идее, могла бы остаться подо мной, или надо мной, или еще как, но наитие, или озарение, заставило ее сбросить с себя мое легкое весеннее одеяло и, утопив голову в подушку, в немыслимом прогибе выставить, выпятить передо мной то, что при прекрасной, как у модели, талии так волнующе-гармонично, в высшей степени зазывно отягощало ее фигуру. Сейчас я не был никаким Эдом Хомайко, я был яростным самцом, которому откровенно, без стеснения отдавалась самка. Я бегло попробовал на вес ее груди — безупречно гладкая, как у атласных карт, вынутых из новых колоды, кожа, потом, летуче согрев ладонями ее обращенные ко мне с дерзким вызовом ягодицы, слегка разъял их и… И хоть Алина, как апрельская березка, уже переполнилась ждущим своего добытчика соком, мой вход в нее сопровождался упругой и нежной сопротивляемостью — так хорошо подогнанная пробка впритирку ввинчивается в узкое и длинное горлышко винной бутылки…

Трудно описать эту первую ночь. После того, как мы торопливо распознали друг друга, дошла очередь и до поцелуев, напрочь перекрывающих доступ кислорода в легкие; четыре руки и два языка справляли вакханалию нашего полнейшего взаимопроникновения; казалось, мы сразу и навсегда изучили самые потаенные уголки наших тел. И несколько еще раз за ночь мы превращались в теряющего от наслаждения голову андрогина — так, видимо, он любил сам себя, пока рассерженные боги не разделили его напополам. Я, между прочим, собою возгордился, даже, грешным делом, подумал, а не переживаю ли я заново уже окутанный дымкой отошедших лет пик юношеской гиперсексуальности? Ведь передо мной, опять и опять наливающимся силой, готовы разбежаться или, наоборот, сбежаться в бешеной тряске Алинины груди — не очень-то большие, но довольно твердые, соски ж, кажется, изначально запрограммированы на моментальный отзыв ласке; а через некоторое время глаза мои не в силах оторваться от ее знаменитого прогиба и той большой, круглой и лунной красоты, от которой я немедленно превращаюсь в похотливого сатира…

— Эд, а я тебя начинаю…бояться, — уже полусонно, чуть приподнимаясь на локте и свешивая темные блестящие волосы мне на грудь, проговорила Алина. — До тебя у меня было двое мужчин, но они тебе и в…

— Не преувеличивай, пожалуйста, — поскромничал я. — И вообще, поблагодари за это Либерию.

— Либерию? — недоуменно протянула она.

— Да, моя девочка. Это жаркая африканская страна, в которой живет неуправляемый народ. Грызутся друг с другом, как собаки. Гражданская война, понимаешь? Ну, а мне она обошлась в шесть месяцев воздержания.

Наверное, она мало поняла, что там ей я нагородил, но переспрашивать и уточнять не стала — еще немножко, и сначала она, а потом уж и я заснули, как убитые.