Прошу вас…

Зинаида Гиппиус, 1932

«Леонид никуда не ходил. К Панкратовым одним, – люди такие добрые и так хорошо отнеслись к нему: без Нестора Ивановича погиб бы, пожалуй. А тот устроил его где-то бухгалтером; работа механическая, на скромную жизнь хватает, даже книги можно на набережной иногда покупать, и вечера свободны: читай, думай…»

Леонид никуда не ходил. К Панкратовым одним, — люди такие добрые и так хорошо отнеслись к нему: без Нестора Ивановича погиб бы, пожалуй. А тот устроил его где-то бухгалтером; работа механическая, на скромную жизнь хватает, даже книги можно на набережной иногда покупать, и вечера свободны: читай, думай.

Книги Леонид читал только старые, без особого выбора и системы: какая приглянется. Современность его как-то не захватывала. А что захватывало еще, — то к современности не подходило.

Был моложав — весь: и лицом, и телом, и душой: точно на двадцати пяти годах остановился и таким дальше жить продолжал, хотя было ему за тридцать. Даже детское мелькало в синих глазах с длинными ресницами. О войне (по молодости прошел одну гражданскую на юге) вспоминал с содроганьем и — с благодарностью Богу, что никого своей рукой не убил. Словом, родись Леонид тремя-четырьмя десятилетиями раньше, — он непременно стал бы толстовцем. У него и взор был такой: человека, прежде всего, честного; до узости, до щепетильности, до мелочности, до упрямства.

У Панкратовых еще бывал он потому, что любил их шестилетнего Мишука. Они подолгу, иной раз, говаривали вместе, отлично друг друга понимая.

Леонид вспомнил, что нынче новогодний вечер, встречать звали; и заторопился пораньше, чтоб не уложили Мишука. Путь дальний, через весь Париж. Леонид нанимал невзрачную, но чистенькую комнатку у старухи-француженки за Клиши, а Панкратовы жили на набережной, около Point du jour^[1].

Машинально, думая о чем-то своем, опустился от огней сырой, склизкой ночи — к душным огням метро; и не заметил, как доехал.

На шестом этаже, в крошечной передней Панкратовых (они были небогаты, но, благодаря энергии веселого Нестора Ивановича, не нуждались), Леонида сразу встретил Мишук. Красная шелковая рубашечка, золотой поясок. Мишука держали особенно, такая уж идея у родителей: он еще ни одного слова, кроме русского, не знал, ни одной французской книжки не видел, няня у него была — настоящая русская няня, и сказки ему рассказывались только русские. «Надо покрепче фундамент заложить», — уверяла мать, Анна Львовна. Леонид этому сочувствовал.

— А у нас-то что… — сказал Мишук таинственно, округлив глаза и губы.

— А что такое?

— Тетя Рая у нас, — серьезным шепотом объяснил Мишук.

— Это кто же?

— Я ее прежде не видал. Ее нельзя всегда видеть. Она волшебница.

Леонид улыбнулся, но тотчас серьезно, и тоже шепотом, спросил:

— А ты почем знаешь?

— Я знаю. Чего ты хочешь, — она сейчас дает. Я захотел вагоны, — она вынула, дала. И паровоз с большой трубой. Все смеялись, а она говорит, что в Новый Год, кто чего захочет, можно дать.

Мишук тянул показывать вагоны, но Леониду любопытно было взглянуть сначала на «волшебницу». Держа за руку мальчика, он вошел с ним в столовую.

— А-а! вот и фантаст наш! — закричал весело хозяин, плотный, розоволикий Нестор Иванович. — Об заклад бьюсь, Мишутка уж о вагонах поведал!

В столовой сидели обычные гости Панкратовых, — пять-шесть человек; барышни-племянницы, сорбонский студент, полковник бывший… Леонид всех их знал, встречал. Но он никогда не видел женщину, которая сидела теперь за столом, прямо против двери, и прямо взглянула на него.

Ее полное, круглое лицо облегала белая косынка, — такие носили русские сестры милосердия; только у этой косынка спускалась почти до бровей и падала на плечи, как длинная пелерина. Ничего не было замечательного в простом-простом лице с ясными карими глазами. Лицо свежее, доброе, — и только. Хозяин познакомил:

— Главный Мишуткин друг. А это сестра Раиса… Николаевна. Мы тут о желаниях с ней толкуем.

— Это тетя Рая, — пояснил Мишук. — Это она и есть.

Леонид сел рядом. Мишук убежал за своими вагонами, притащил их и не отставал от Леонида: «Видишь? видишь? я сказал: хочу вагоны! Сейчас вынула и сейчас дала…».

— Вот бы нам так, — произнес со вздохом студент-полковник. Я бы к вам, — как Мишук: тетя Рая, вот чего желаю! А вы бы вынули и дали.

Она улыбнулась и сказала, не тихо и не громко, голосом до того удивительным, не похожим на другие голоса, что Леонид весь обернулся к ней.

— Трудно это вам… как Миша. Как он, — трудно многим.

— Почему? Почему? — заволновался студент. — Желаний, что ли, не хватит? У каждого есть что-нибудь, хотя бы вот у здесь сидящих. Мы говорили…

— Да, да, — подхватила барышня-племянница с умненькими глазками. — Мы говорили сейчас, что вдруг бы, как в сказке, появился добрый гений, спросил каждого, чего он желает, и…

— И вынул бы и дал, как вагоны Мишуку! — подхватил в свою очередь Нестор Иванович. Громко рассмеялся и прибавил:

— Да, ладненько бы было! А ты чего бы пожелала, Наташа? Скажи! Давайте, пофантазируем, кстати, Новый Год, под Новый Год можно. Скажи скорее, чего хотела бы? И пусть все скажут, давайте!

Наташа рассмеялась, за ней другие, заговорили все, но никто ничего путного не сказал. Мишук, обняв свои вагоны, заснул на коленях у тети Раи. Она улыбалась, оглядывая гостей ясными карими глазами, а когда шум затих немножко, промолвила:

— Желание исполнить не так трудно. Да вот беда: желать-то люди не умеют. Не знают твердо сами, чего именно хотят, ну и слов не находят твердых, определительных.

— Как это? Почему вы так думаете? — Ах, неправда, — заговорили вокруг.

— Нет, правда. Вот хоть сейчас доведись: один скажет: хочу много-много денег: другой — удачи, дело выиграть; третий, уж совсем вообще, — хочу счастья. А чтоб вроде Миши — хочу вагоны, нет не найдется сразу ответить, хоть и под Новый Год.

— А если б я у доброго гения автомобиль попросил? — захохотал Нестор Иванович. — Вот и был бы тот же Мишка.

Тетя Рая с улыбкой покачала головой:

— Да разве это заветное твое желание? Самое первое? У Миши было заветное, оно и исполнилось. А получи ты автомобиль, сам знаешь, куда с ним денешься? Продавать — возня, да и совестно, подумай…

Леонид, до тех пор молчавший, вдруг заговорил неожиданно громко, горячо и быстро.

— Да, да, все это правда, правда… Никак нельзя, или трудно найти в себе свое желанье, первое, то есть настоящее и не глупое. То есть выразить его не как-нибудь глупо; и притом не гадко. И еще я хотел сказать, — чтоб оно само было не гадкое. И чтобы за него отвечать. Ведь мы предполагаем, что гений-то добрый, как же я его буду просить о гадком желании? Или даже не гадком, а просто о каком-нибудь мне, мне одному, самому? Деньги, например, сто миллионов найти, — так это, чтоб другой их потерял? Или хоть иначе, — но чтоб опять мне — на деньги эти жить хорошо? А миллиончик, — мол, ради совести успокоения, бедным раздам? Стыдно! А если я все до копейки раздам — не стыдно, но вздор, вздор! Собрались сто миллионов в одно место на два часа — и опять разошлись, вот и все. Да еще, может, глупей прежнего. Нет, так нельзя, я бы не так. Не то совсем.

— Ну и фантаст! Не то, а как же надо? — с любопытством осведомился Нестор Иванович.

А тетя Рая ласково улыбнулась, даже ободрительно.

— Ничего, вы скажите, что думаете, это ничего. Это можно.

— Я скажу, я еще не знаю, но я скажу, — понесся дальше Леонид. — Если я за свое желание отвечаю, — это очень важно! Очень! Если я честно скажу себе, что не гадкое оно и не глупое оно и что я и сам готов ради него потрудиться…

Он остановился вдруг, как бы ища ускользавшей мысли.

— Вот мое желанье, — сказала Анна Львовна. — И не глупое, — уложить маленького нашего счастливца в постельку. Потружусь — и, наверное, исполнится.

Она взяла сонного Мишука с колен тети Раи и, вместе с игрушками, которых он из рук не выпускал, унесла в спальню.

Все засмеялись, но Леонид, ничего не замечая и глядя теперь на одну тетю Раю, договорил:

— Я бы только одного потребовал у… все равно, у гения этого доброго, или у кого там. Сил… нет, нет, не точно, а средств, которыми я мог бы достичь исполнения моих желаний. И средств опять по моему выбору, потому что и за средства я отвечаю. Да вот! — почти закричал он радостно, точно яркая мысль озарила его, — вот что я бы потребовал: пусть никто, если я с просьбой к нему обращусь, мне не откажет. Тут доверять надо, что я идиотского или бесцельного не попрошу. Но если физически может, пусть исполнит! Больше ничего не надо. И даже не навсегда, на что мне! Только на… ну, хоть на месяц, на два месяца!

— Сказку хитренькую придумал для себя фантаст! — сказал Нестор Иванович, барышни пожали плечами; Наташа проговорила: «Нет, я бы выдумала что-нибудь поволшебнее; я и так знаю, что если разумно попрошу о чем-нибудь человека, — он не откажет».

— Вам-то? Еще бы! И разумное, и безумное! — слюбезничал студент-полковник.

Она ему ответила. Завязался легкий разговор. Тетя Рая между тем, наклонившись к Леониду, сказала вполголоса, без улыбки:

— Два месяца?

Он встрепенулся и, вместо ответной шутки, сказал: «Да». Она повторила: «Да». Помолчав, прибавила так же тихо:

— Вы против насилия («Откуда она знает, что я против насилия?» — подумал Леонид). А ведь это средство — тоже насилие. Маленькое? Краткое? Берете на себя?

Леонида кольнуло. Ничего не ответил.

— Да, это я так, для вас. Не в этом дело. Больше берете, ну и это? А, может быть, не надо?

Он хотел крикнуть: «Не надо!» (точно все взаправду)! Но опять ничего не сказал. Тетя Рая посмотрела на него ясным, добрым взглядом еще раз — и отвела глаза, с другими заговорила. Разговор шел… ну, о чем разговаривают эмигранты, собравшись вместе, если это не очень серые беженцы, не очень заняты личными делами и не вполне нищие? Все о том же, о России, о ее пленении, о ее властителях, — словом, о том, что принято называть «политикой».

Когда подошло к двенадцати, — все стали делать вид, что им особенно весело, хотя всем сделалось грустнее и скучнее. Чокались, — разорился Нестор Иванович, целых две бутылки настоящего шампанского! — смеялись, поздравляли друг друга. Леонид уже чокнулся, кажется, со всеми, когда увидел, около своего, почти полного, стакана, — другой, в руке тети Раи. Увидел косынку, выгиб темных бровей и глаза, которые показались ему огромными. Стекло слабо зазвенело. «Исполнение желанья», — сказала она, и вдруг точно молния пробежала по телу Леонида. Он вздрогнул, задохнулся, но успел залпом выпить стакан, прежде, чем выронил его на пол.

— Это к счастью! Это к счастью! — закричали кругом. Смотрите, вдребезги!

Не очень долго еще оставались. Вышли, кажется, все вместе, кучей (Леонид не хорошо помнил), но потом он оказался на мертвой, черной набережной один. Тяжелая влажность ласкалась к лицу. Неподвижные огни чередовались, — около них еще чернее чернелся воздух.

Легкие, быстрые, точно нагоняющие шаги. Обернулся. И как будто не удивился, увидав тетю Раю. Странно только: совсем как сидела у Панкратовых: косынка тоненькая и на светло-серое платье ничего не натянуто.

— Проводите меня немножко. Недалеко.

Пошли вместе. Удивительно легкий шаг у нее, а была скорее полна, а роста хорошего, среднего. В улочку налево завернули, потом в другую, потом в третью.

— Теперь прощайте, — сказла она, остановившись и подавая ему горячую руку. — Не надо терять времени, вот что я вам напомнить хотела. Ну, завтра еще испробуйте, если не будет веры, что по желанию уже имеете. Один денек или два — не так уж много, из двух-то месяцев.

Они стояли под фонарем, у какой-то глухой стены, даже без реклам.

— А я не схожу с ума? — криво усмехнулся Леонид. — Скажите мне правду, прошу вас…

— Полная правда, — нет, нет. Да вы сами знаете. И ведь это так просто…

Ясные глаза смотрели на него теперь с грустью и — с неоскорбительной жалостью.

— Бедный мой… — проговорила она как-то матерински. — Ну, ничего. Надо вам это, должно быть. Храни вас Господь.

Леонид еще что-то хотел сказать, спросить… но заметил, что ее уже не было около него. Посмотрел, нет ли двери в стене, к которой она привела его, — двери не нашел. Добежал до угла, заглянул в черноту, и там пусто.

«Чепуха, чепуха! — рассердился он вдруг на себя. — Бред какой-то! Простудился я, что ли?».

Очень уж было поздно, когда он, все время вздрагивая от сырости и повторяя: «Чепуха! Вздор!», дошагал до дому. В комнате тоже было холодно, печка погасла. Быстро разделся и упал в сон, как в провал, — точно умер.

* * *

Бывают неожиданности. Леонид проснулся с совершенно ясной душой. И с ясной притом памятью о вчерашнем. Попробовал, было, повторить: «Что за чепуха!», но засмеялся: нисколько не верил, что чепуха, напротив: несомненно верил, что так это все есть, как она сказала, — даже и проб делать нечего. Здравое рассуждение насчет невозможности происшедшего и бессмыслицы самой веры тоже присутствовало, но ничуть этой вере не мешало.

Хоть лег поздно, — вскочил бодрый, свежий в обычное время. Какая-то новая торопливость в нем нарастала; и веселье — и беспокойство. Быстро зажег печурку, поставил на нее кувшин воды греться. Одевался спеша. В окно смотрел опять мутный, едва разлепивший ресницы, день. Но Леониду он показался хорошим: день, как день, и мутные дни хороши. Почему им не быть?

Одеваясь, припоминал, — разве молча шли они по набережной, а после по улочкам, до той стены? Нет. Только он не слышал как-то слов, звуки одни слышал. Теперь он эти звуки старался припомнить. Сначала вспомнил голос спутницы, потом, вместе с картиной темноты вокруг, блестящих, под каждым фонарем, камней тротуара, пришли и звуки — уже понятных слов. Ну да, конечно, это она и говорила, да так он и сам знал. Просьба исполняется только при личном обращении, сказанная голосом, услышанная и понятая человеком, или людьми, к которым обращена. И просьба о действии, которое этот человек фактически и физически может совершить. Всякий раз надо подчеркнуть: прошу вас…

«Ну да, ну да, именно так я и воображал, отнюдь не иначе, иначе и невозможно…». Он задумался, глядя на кувшин с водою на печке. Вода уже кипела, — не замечал. «Конечно, попроси я достать луну с неба, или кого-нибудь, рояля не видавшего, сыграть мне шопеновский этюд, — просьба осталась бы неисполненной… Или еще, если б я сказал человеку, обожающему жену свою: прошу вас, разлюбите! Конечно, не разлюбил бы, не от него зависит… Но — ах Боже мой! если б сказать: убейте ее, — ведь убил бы?».

Брови у него болезненно сжались: «Доверие какое у нее! Знает, что такого не попрошу, никогда. Никогда!».

Отвращение к насилию у него было органическое. Но именно потому, что органическое, слишком цельное, — лежало оно в нем грубо: мыслью, рассуждением мало затронутое. И лишь вскользь вспомнились ему слова о том, что и в непременно, неизменно исполненной просьбе — тоже есть насилие. Не приказание ли такая просьба? Да, может быть… Но мысль не остановилась на этом, некогда, побежала дальше.

И вот, медленно, неуловимо медленно, как далекая туча на ясное небо, стала наплывать на него какая-то, едва ощутимая сначала тревога. Кувшин с водой выкипел, облив зашипевшую печку: едва, жиденько, у дна еще бурлило; поленья рассыпались углями, красным и черным рдеющими; а Леонид, полуодетый, все еще сидел неподвижно на стуле и неподвижно глядел на огонь. Брови сдвинул, с непривычным усилием соображая, ища первой правды — перед собой. И перед собой надо быть честным.

«Я говорил, что хочу средств, для исполнения моего желания. И выбрал сам средство. И получил, она не обманула. Это я ее обманул. Я говорил так, будто могу, первое свое желание твердым словом определить, как Мишка — вагоны. А сам тогда и для себя словами-то выговорить мог ли?».

«Ну, хорошо, — думал он дальше. — Не мог тогда, но слова есть же? Надо сузиться, в реальность себя ввести».

Если б не мелочная честность, Леонид давно бы нашел в себе слово для желания. И когда, наконец, нашел, — Россия! — то даже удивился: о чем думал? Конечно же, это одно в нем и было, это первое, заветное, и узкое — и широкое, — освобождение России. И как это он, зная, будто не знал?

— Теперь надо действовать! — громко сказал он, поднялся, провел рукой по лбу, поглядел еще бессмысленно на пустой кувшин и гаснущие угли, потом быстро умылся холодной водой и, накинув пальто, сбежал вниз: в маленьком угловом кафе он обычно пил утром кофе с круассаном.

День просветлел. Да и по движению на углу заметно было, что час уже не ранний. Леонид взглянул: десять! На службу, значит, опоздал. Ну, ничего. Смутно чувствовал он, что облегчение его — временное, что сейчас, вот-вот, надвинется на него новая туча, темнее первой.

И в самом деле: первые, быстрые облачка-лапки этой тучи уж стали тут же набегать. Он не впустую сказал: «Надо действовать». Знал, что надо. Посланный дар (уверенность, что он им обладает, была прежняя) — этот дар обязывает. Сам хотел, сам выбрал. Теперь он отвечает и за него, в совести своей… — перед кем? Да перед всеми! Она недаром сказала, — нельзя терять времени. Ведь только два месяца!

Только? Пожалуй, прежде он решил бы, что и двух дней довольно, с этаким-то средством! Но сейчас было уже другое. Уж надвигалась туча… Действовать, да и сейчас же, не только дни, но драгоценных следующих двадцати минут не теряя… но что делать? Куда идти? К кому? Кого просить? О чем? — вот сейчас, сию минуту начиная, — какой первый шаг из тысяч, ведущих к цели?

Он сидит в бистро, в Париже. Его никто не знает, он никого не знает. И, главное, ничего не знает, совсем ничего! Газета валяется на соседнем столике, — вспомнил, что уж давно и газет не читал, — изредка русскую, какая попадалась. И у него нет никого, — ни друга, ни товарища, знакомого даже, которому бы он верил. А если б и были? Что они рассказать ему могут? Он давно, незаметно, ушел в свою келью под елью, спрятался, пригрелся там; давно в полглаза видится ему этот муравейник, где муравьи душат друг друга. Идти к ним за помощью? Он не шел никогда. И вот, сам превратился в беспомощного. С ужасом, с ясностью, сознавал свою беспомощность в эту странную минуту.

«Нет, так нельзя! — опомнился он. — Что за стыд? Я не мальчишка. Нужен план действий, и я его составлю. На это есть вечер, ночь… Сейчас сделаю только первое, необходимое, что, во всяком случае, будет нужно».

Первое, конечно, свобода, иметь в своем распоряжении все минуты этих двух месяцев. И, почти уже не думая о дальнейшем, он вышел из кафе и направился в ту французско-русскую контору, где служил. Как-то решилось, что будет просить отпуска, — по личным обстоятельствам, — и ровно на два месяца. «До тринадцатого марта», — быстро счел он. Почему отпуска, а не отказа от службы, — он и сам не знал; так пришло в голову, а размышлять он не решался.

В конторе взглянули на него с удивлением, а сосед его по работе, М. Дюнуа, даже с недоброжелательством. Но едва Леонид попросил его провести в кабинет заведующего (первая просьба!), тотчас предупредительно вскочил.

У заведующего все обошлось, как и ждал Леонид. Работы было много, время горячее, штат сокращенный; но Леонид уж придумал, как устроить, чтобы дело не пострадало и чтоб отпуск, который тотчас был ему дан, больших неприятностей никому не доставил. «Мою работу, в виде extra^[2]

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Рассвет (фр.).

2

приработок (фр.).