Зеленый луч №3 2018

Коллектив авторов, 2018

В новом выпуске журнала «Зеленый луч» – поэзия и проза известных астраханских писателей. Кроме того, в журнале опубликованы произведения гостей из других городов. В издание также включены новости книгоиздательства и сведения об авторах.

Поэзия

Андрей Белянин

«Как ты, милая…»

Как ты, милая?

Бывает, во сне пытаюсь обнять тебя, но эти же сны

Уводят в другие объятия, в запах другой весны,

С песней веселой на диком варварском языке,

Где в сказах козел не мекает, а говорит — бре-ке-ке!

Там в синее небо втыкаются отточенные кривые ножи

И за полумесяц на башне порою кладут жизнь!

А я далеко настолько, что горло срывает в крик!

Рябиновая настойка — забытие на миг…

Как ты, милая?

Не доведут до добра эти вечные, звездно-серые сны.

Я мечусь на кровати в поту, и так стены тесны.

Раз в неделю. Мы вместе. Пусть встречи — на хлеб и воду.

Пусть не до шика, но в ясный ли день или в непогоду,

Шли мы рука в руке, пять или даже десять минут.

И этого НАШЕГО времени ангелы не отдадут

Никому! Мамкам, бабушкам, родственникам — не им!

В два сердца. В ритм крови. Но нам двоим!

Как ты, милая?

Можешь даже не отвечать. Все сложно. Я понимаю.

В краткий путь, опустив глаза, прямая от Ада до Рая.

Поэтому я на одном краю, а ты выбираешь другой.

И не надо мне что-то доказывать своею судьбой.

Просто губы сожми и привстань на скаку в стременах!

Подними коня на дыбы, чтоб уверенно выбить страх!

У меня — за тебя. Маленькую, блондинку дочь.

Настолько любимую, что сердца не превозмочь.

И над страшной пропастью узенькая тропа…

Как ты, милая?

"Я справлюсь, па…"

«За подол хитона пытаться поймать волну…»

За подол хитона пытаться поймать волну,

Пустая растрата времени, но все забава.

И, если Арго волей Зевса не пошел ко дну,

Какая твоя в этой повести честь и слава?

Ты вел его твердой рукою промеж быков

Посейдоновых, белых, могучих и гордых?

Ты ли срывал ли тяжелые цепи оков,

Твой ли корабль в упор разбивал их морды?

Ты ли стрелял по гарпиям, медью, а не свинцом?

Ты ли спускал умерших в холодное море?

Но я точно знаю, ты не глядел в лицо

Матерей, обезумевших от потерь и горя.

Так чего же ты пыжишься, старенький мореход?

Кто был героем, обманывал всю Колхиду?

Да если бы не Медея, увидел бы ты восход?!

А ты показал ей любовь. Фальшивую, для вида.

Нет в аргонавтах чести. Есть жажда наживы,

Стремление стать царем, и привкус крови

Не смея прилюдно сплюнуть, не прогневав Шивы,

Ибо, все боги равны в смерти, как и в любови,

В ненависти, в благости, в коварстве, в именах,

Ищите различия! Право, смешно. По кругу,

Вечною сказкой движется тот же смех и страх,

Наивно хотеть уравнять мечту и земную подругу.

Старик, твой великий корабль лежит в песках.

Герой, твое время тем же унылым песком в носках,

Надеется робко хоть на чей-нибудь поцелуй…

Оставь. Забудь. Никого уже не ревнуй.

Поверь, Ясон, она прокляла твои цветы

Ты сволочь, Ясон.

Это честно.

И шел бы ты…

«Я рисую тебя…»

Я рисую тебя.

След от карандаша

Чёрный, как дьявольская душа,

Вспарывает бумагу не хуже ножа

Когда капелька крови виснет, дрожа.

Я рисую тебя.

Сквозь призрачный круг

Бывших имён друзей и подруг,

Вечного тлена, сейчас и вдруг,

Вкруг тихого плена холодных рук.

Я рисую тебя.

Не продаю картин.

Каждый мой холст навсегда один.

Словно заплыв меж остывших льдин,

А в запахе ярких красок — ладан и тмин.

Я рисую тебя.

Сотый, первый ли раз?

Графика строк в колорите фраз,

Образ, успевший взорвать оргазм,

Словно сон мой в оправе твоих же глаз.

Я рисую тебя.

И твой профиль вдали.

Повторяют ушедшие в ночь корабли.

В светлой эре возвышенейшей любви!

Путь твой в небе,

а мой — в пыли…

«Если жить в Тбилиси, то не на улице, а в кабаке…»

Если жить в Тбилиси, то не на улице, а в кабаке!

«Если», пожалуй, лишнее, в Тбилиси нельзя не пить.

Идти по узким улочкам, покачиваясь налегке,

Вспоминать из Гамлета, вечное, быть иль не быть?

Быть, генацвале!

Вторят улыбчивые тифлисские кинто,

Одетые в чёрное, с красным платком на морщинистой шее.

И так, как они, никогда не сумеет с тобою рыдать никто,

Смеяться и плакать, и петь, не спрашивая разрешения!

Пить!

Скажет любой босяк или нищий, седой старик,

Просящий монетку, придерживающий вам двери.

Он помнит Сталина, СССР, он к новому не привык,

Предпочитая жизнь в недоверии, чем в безверии.

Быть!

На этих тропиночках сорок пять градусов вниз

Трезвый сломает ногу, а пьяный пройдётся танцем!

Святая Нино, какие красавицы поглядывают через карниз,

А очи их чёрные играют вспышками протуберанцев.

Пить!

Красное, белое, розовое, сотни и сотни сортов вина

Смешиваются в сердце и венах, делая кровь — алой!

Прав Пиросмани, рисуя пиры! И не этой земли вина,

Что мы перестали знать меру и чувствовать дно бокала.

Быть!

Но нас заставляют с чужой ладони слизывать соль,

Пить!

Раз уж память героя Кантария предали за текилу.

Мать моя, Грузия… боже, какая боль…

Мне больше не надо веры,

Мне надо силы!

«В написании стихов на салфетках есть свой смысл…»

В написании стихов на салфетках есть свой смысл.

Не то чтобы кайф, а скорее уж некая обреченность.

Ты ловишь на пенке арабики какую-то новую мысль,

А слова обретают особо изысканную утонченность.

Как будто б не теплый кофе касается твоих губ.

Вот запах песка и соли, моря и трав в Марокко.

Ржанье коней берберов, выстрелы, рев боевых труб,

Неумолимое солнце палит, как фараоново око!

И вот уже сердце несется под бешеный стук копыт

К шайтану поводья, шамширы пластают воздух!

Ты сам с этим небом и этой землею навеки слит,

Слава Аллаху, навечно убить тебя — несерьезно…

Пусть ветры вздыхают и прячутся змеи в норе,

В арабском есть слово"смерть", но нет"измена".

Римские когорты или хваленые британские каре —

Примет пустыня, всеядная и терпеливая, как гиена.

Ты же, сплюнув в салфетку чернеющий крови ком.

Почувствуешь сладкую слабость и удовлетворение.

Глотнешь кофе, одобрительно прицокивая языком,

Начнешь новую жизнь, как новое стихотворение…

«Мой ангел в погонах, замотан и груб…»

Мой ангел в погонах, замотан и груб.

Тяжелые веки, блуждающий взгляд.

Упрямая складка ложится у губ.

Он хочет вернуться на небо назад.

В далекие кущи, где град золотой,

Где воды хрустальны, где небо поет.

Ему там привычней, он все-таки свой.

Но ангелам воли никто не дает.

Мой ангел в папахе, из черной овцы.

Седая щетина, небритый три дня.

И мы с ним похожи, хоть не близнецы.

Я так же как он, ненавижу меня.

А он обречен за двоих огребать,

За мною, по ходу, идти до конца

Но он помогает мне на ноги встать.

Он порох и кровь мне смывает с лица.

Мой ангел в мундире далеких времен,

А если соврет, то всего ничего.

Он рубит наотмашь, он пьет самогон,

И тут уже я защищаю его.

От божьего гнева, гремящего ввысь,

Но этому ангелу все нипочем!

Когда на расстреле нас ставят вдвоем,

Он тихо на ухо шепнет — улыбнись!

А я его

молча

закрою плечом…

«Любимая…»

Любимая…

Рахиль читает письмо и плачет.

Она знает, кругом война, а ее Иван ушел в казаки.

Бездымная

Встает заря, никому ничего не знача,

И как отыскать в уходящей луне волшебные знаки

Пророчеств.

Так много метаний, религий и вер.

Твоему маленькому сердцу трудно вместить все их.

Без отчеств,

Имен, фамилий, крестьянин ли, офицер,

Знает, есть черное время боли, чистое время смеху.

Еще любви!

Впрочем, ей любое время к лицу.

Ее не волнуют даты, народы, запреты или вопросы.

Храм на крови,

Книга, не устремляющаяся к концу,

Горящие под солнцем Израиля тихие русские росы.

У губ твоих,

Конь мой склонен и поводья дрожат в руке.

Лишь мой поцелуй горделиво опустит тебя на колени.

Кроткий стих,

Как выстрел шальной, услышанный вдалеке.

Это только наша, а не их земля, с Кубани и до Тюмени!

Рахиль моя…

Вдох мой/выдох, меж ними проходит жизнь.

Целую ладони твои, крещусь на иконы, беру шашку.

Прости меня,

Уходят в былое сны и напевы тризн.

Есть лишь Божий суд и я с душой своей нараспашку…

«Я — твои цепи, выточенные из цельной кости…»

Я — твои цепи, выточенные из цельной кости.

Ты их не чувствуешь, тебя от них не спасти.

Ты даже не знаешь о крепости их и длине,

Когда кладешь свои руки на плечи дней.

Ты выходишь из дома, прикованная ко мне.

Моё сердце сразу становится холодней,

Мои губы бледнеют, как белеет кость,

Мои сны и рифмы ты сметаешь в горсть.

И неспешно слизываешь с ладони,

Словно образ чеканный на полукроне,

Опустив молчаливо в моё вино

Лишь одно серебряное звено.

Удержав меня крепче оков

Костяных стихов…

«Я знаю, что ты красива…»

Я знаю, что ты красива.

Любуюсь тобой по ночам

И вижу, как тень оливы

Бежит по твоим плечам.

Под Римом беспечно время,

А ночь охлаждает жар.

На месяца звонкое стремя

Бросая свой пеньюар,

Ты падаешь, как на площадь,

Что нежностью замело,

И тонко-хрусткая простынь

Вдыхает твоё тепло.

Целую твои ресницы

Часами или веками,

А смерть вырывает страницы

С нашими именами.

И тянется за горизонт

Твой сонный и сладкий стон…

Виктор Перепечкин

«Если б стихами мы все говорили…»

Если б стихами мы все говорили,

Мирно спрягали погоду в катрене, —

Мир, словно курица, не был на гриле…

Иль доморощенным львом на арене.

Если б заботы свои рифмовали,

Сеяли свет в поэтическом поле, —

Каждый бы день, как дитя, обмывали,

Не было страха звериного, боли.

Если бы в ритме едином стучали

Наши миры, что не знают покоя, —

Души, как чайки, в ночи не кричали.

Бог не спросил бы: что это такое?

Если б стихами мы все говорили

И под словами не прятали лица, —

Даже не знаю, что мы б натворили,

Если уж в сердце — такое творится!

«Взметнулся к небу чёрный столб…»

Посвящается Наталье Качуевской, санинструктору 28-й Армии

Взметнулся к небу чёрный столб.

Огонь! — Вдруг слева голос грубый.

Назад ни шагу!.. Насмерть!.. Стоп!

Чуть слышно — мама — спели губы.

А на зубах скрипел песок.

От взрывов уши заложило.

Туда — бросок, сюда — бросок…

Рубцом на шее вспухла жила.

Боец — ни жив, ни мёртв — худой…

Жизнь снова вытянет ручонки.

Здесь в землю врыт, под Хулхутой,

Бессмертный полк её — девчонки.

Сестрёнка, девочка совсем,

(А горе уж не корка хлеба!),

В кровавой видела росе

Всю степь и взмыленное небо.

В полста шагах лежит овраг.

Там раненых — как лет ей — двадцать.

Пробита брешь в атаке… Враг

Не думал, в общем-то, сдаваться.

Вчера ещё и школьный мел

Всё помнил: звали её Натой.

Чтоб вражий дух окаменел —

Себя подорвала гранатой! —

За двадцать раненых в кольце

Огня и ненависти тёртой,

С последней думой о бойце,

Кто ни живой пока, ни мёртвый.

Наташа… Ната… Натали…

В полях скорбели ковыли.

Бог кулаком внезапно стукнул,

Чтоб там, в недремлющей дали,

Жила бы вечно санинструктор.

Чтоб помнили её в лицо,

С тяжёлой сумкою с бинтами.

И тех, бессмертных, перед нами,

Спасённых девочкой бойцов.

Взметнулся в небо белый столб.

Проговорились медью трубы.

Назад ни шагу!.. Насмерть!.. Стоп!

Чуть слышно — Ната — пели губы.

На привале страха

Всё, что касается меня, семьи, страны,

Это — война.

Всё, что касается других семейств, кланов, государств,

Это — война.

Всё, что пропитано любовью и ненавистью,

Верой и недоверием,

Это — война.

Всё, что даёт нам начало разбега

Для преодоления дистанции

И, придя к финишу, бросает в пропасть,

Это — война.

Всё, что не даёт разумного ответа

В поисках истины,

Это — война.

Как микроб не доверяет микробу,

Как птица сбивает с налёта птицу,

Как зверь питается зверем,

Так человеческие сознание и бытие

Подавляют друг друга.

Весь мир, кроме человека,

Находится в своей клетке,

Мы — в чужой!

Человек пожирает своих детей,

Прискорбнее всего — тех,

Кто ещё не родился.

Скроена ладно твоя форма, солдат.

Пуговки с блеском, фуражка, ремни и погоны…

Подшить бы мечту под воротничок —

В погоне за звёздами.

Сапоги или берцы? Есть ли разница —

Чем давить насекомых?

Накладные карманы, секретки,

Липучки для броника,

Глубокие гнёзда для магазинов…

Плотная материя

Вместе с лицом и руками —

Цвета хаки.

И, конечно же, строевой шаг,

Который —

Или растворится в прахе дорог и песен,

Или, с горным эхом,

Раздвинет горизонт будущего,

Обнажая и обогащая черты прошлого.

И глаза! Чего стоят глаза?!

Живые, по-детски подмигивающие солнцу,

Они ещё надеются и верят,

Они любят и дорожат теплом земли,

Вскормившей их.

Как меняется структура воды на Крещение,

Так меняется восприятие души человека,

Надевшего военную форму

И взявшего в руки оружие.

Душа!

Душа человека и интеллект робота.

Кто кого? — Душа человеко-робота?

Ещё есть маленький шанс

Понять то,

Что касается меня, моей страны, моей вселенной,

Нашего, люди, временного пристанища.

Наваждение

Который час не сплю — явленье,

Что сеет мыслей суету.

Изрядно мучает давленье,

Погоду чувствую — не ту…

Не ту, что радует дорогой,

Не ту, что мне сладит уста.

Охвачен я в ночи тревогой,

С которой до смерти устал.

Со стороны похож на бука…

Не оттого ль душа чиста,

Что правда чья-то — с ноутбука,

Моя же — с чистого листа.

Не сплю пока. Палю дыханье,

Как в сне притворном, летом, степь.

А кто-то, рядом, всё нахальней

Мнёт тяжкой поступью постель.

Шаги из ряда нервных пыток.

А что, если — жилища босс?!

Эх, хорошо бы не копытом

Мне по затылку или в нос.

Как рожь купаясь под луною,

Когда закрыт созвездий рот,

Меня вдруг хлад накрыл волною

И на ладонях выбил пот.

А вслед за варварским набегом

Лукавой полночи волны,

Мурашек стаи — оберегом —

Вскипали, дерзостью полны.

Утрачена и тела гибкость…

В глазах и ужас, и огонь,

И страха ледяная липкость

Сковала сердце сквозь ладонь.

Не чувствуя ни расстоянья,

Ни ног, стремлюсь задать бросок.

Какое противостоянье

Бросает кровь мою в висок?!

Мне воевать или мириться,

Иль скорчить рожу, как дитя?

Вот лица чёрные, как птицы,

В сиянье каменном летят.

Ничто под звёздами не вечно…

Волна с волною множат риск.

Ну, где ты, сказочное нечто?

Не слышу твой ни рёв, ни писк.

Закончим наше выступленье,

Оцепенение и всплеск…

Какое глупое плененье!

Какой животный, жуткий блеск!

Не сплю, а в некой параллели

Стекает кровь моя с кола,

И в засеребряных аллеях

Поют по мне колокола.

Но вот уж звон всё тише, тише…

Звук скрипки дикого стыда

Вдруг на полтона тянет выше.

Прощай, бессонная страда!

Не проронив слезы ни разу,

Как завсегдатай, как игрок,

Мой остаётся в силе разум

Пред чёрным скопищем тревог.

Случаются такие вещи…

Иль может мыслей суета.

Жива душа, жива…трепещет,

Хотя погода впрямь — не та.

Каждый о своем

Мечтает девочка о нём —

О принце датском, светлооком.

Мечта её летит конём,

Ещё не спутанная роком.

Находит девушка лишь в нём

Черты отца, родного брата.

Здесь даже дьявол опьянён

Грозой сердечного набата.

Грустит и женщина о нём,

Окинув скудное жилище.

Слетается вдруг вороньё

На прошлой жизни пепелище.

И с бабкой дед скулят о нём —

О дне уж призрачном, туманном,

Как две дворняги под огнём —

Чужого века — негуманном.

И я поведаю о нём…

Он не живёт по чьей-то моде,

Он на диване дремлет днём,

А ночью бьёт котов по морде.

«Мысли, как вёдра на коромысле…»

Мысли, как вёдра на коромысле,

Водрузил на плечи и — айда.

В слове — тайна равновесья, в смысле —

Как устоять мне на кромке льда…

Как сбалансировать на канате,

Когда тебя вдруг пытает дрожь.

Что примечательно то — в Канаде

Такие же берёзы и рожь

Плетёт по биржам свою интригу,

Заносчиво так и высоко…

Поверить трудно, что даже в Ригу

Не впускают русских рысаков.

В слове есть фортуна и для пули,

В слове ветхом теплится весь смысл.

Разметают наши камни бури,

Если вдруг упустим божью мысль.

Как вёдра на коромысле мысли,

От того, что протёр я плечо,

От того, что до сердца прогрызли

И от боли словам горячо.

За что немилость испокон веку?

Слово соболя, каракульча,

Путь от обезьяны к человеку —

Видно, не шубейку снять с плеча.

Опять немчина упёрлась рогом,

Строкою строгой красней падёж…

Уж коль неравны вы перед Богом —

Днём с огнём в вас Бога не найдёшь.

Дом-музей Велимира Хлебникова

Необычный круг друзей,

Разный вкус стиха и хлеба…

Это место — Дом-музей,

С лестницей, ведущей в небо.

Это — точка с запятой,

Даже если стих отточен.

Пребыванье под пятой

Неземного многоточья.

Это — поле без границ,

Где шаманит дух творенья,

Где, предвидя озаренье,

Припадает солнце ниц.

Пирамиды лиц и слов,

Мысли-ягоды броженье.

Выезд одарённых снов

В Колизей стихосраженья.

Велимирова гряда…

Гумус прошлых поколений.

Череда ЧП, явлений

Без ущерба, без вреда.

Если, правда, год — не гад,

Платит золотыми другу.

Время мчится наугад

По проторенному кругу.

Велимирова стезя…

Эхо звёзд сквозь лес дремучий.

Речи мечет, очи мучит

До последнего — нельзя.

Здесь особый колорит

И пронять его несложно.

Если эхо говорит,

Значит, это слово — МОЖНО.

Можно мне, тебе и вам…

Недоумевают боги,

Что по нашим головам

Ходят чьи-то, сверху, ноги.

Пьют мирские голоса,

Давят в кровь колосья хлеба.

За чугунной кромкой неба —

Синей лентой полоса.

То — его скользящий взгляд,

То — святая сила смеха.

Если с чёрным словом — яд,

С белым — звёзд родное эхо.

Белым сном напоят Русь,

В белом слове мир и мера.

Твой, поэт, родник — как вера,

С родника и я напьюсь.

Ольга Маркова

«Вот и сдулось лето шариком проколотым…»

Вот и сдулось лето шариком проколотым.

Стали ночи и прозрачны и свежи.

Хорошо… Но только пусть не слишком холодно

Будет всем живущим в эту осень жить.

Эта осень постучится в окна мутные,

На обочинах разложит пикники,

И костры её — прощальные и мудрые,

Прокоптят мои одежды и стихи.

Станет медленным любое пробуждение,

Отсыреют старомодные холсты.

Приближается эпоха отчуждения

Вместе с воздухом горчайшей чистоты.

«На высоте многоэтажной…»

На высоте многоэтажной

И на окраинах забытых

Ноябрь измятой промокашкой

Впитает всё, что здесь разлито.

Все звуки отшумевшей ночи,

Всю горечь городского быта,

Где ржавых свалок многоточье

Пунктиром трассы перебито.

Здесь дух — дворняжий, норов — сучий,

Здесь жизнь просрочена, сурова,

Здесь правит всем товарищ-случай

В несвежем ватничке бомжовом.

Костры кадят последним светом

Подмокших листьев, веток хрустких,

В промозглом завыванье ветра

Сквозит мотивчик среднерусский.

Подходит к завершенью пьеса «На дне»,

Но диалог корявый

Ещё звучит над чёрным лесом

И придорожною канавой.

«Ноябрь черкнул на сердце метку…»

Ноябрь черкнул на сердце метку,

Ночь растворилась не спеша,

И, как в овин, в грудную клетку

Насильно загнана душа.

В квартире тихо, в мире пусто,

По листьям дождик моросит.

Кочан мороженой капусты

Главой на блюде возлежит.

Табачный привкус, ржавый ветер,

Начало суетного дня.

И то, что нет тебя на свете,

Уже привычно для меня.

«Я, наверное, поспешила…»

Я, наверное, поспешила

И в юдоли своей земной

Слишком быстро ткала и шила

Сны и промыслы, хлад и зной.

А теперь ни слезы, ни страсти, —

Лишь изнанки двойное дно,

И, раскроенное на части,

Не стыкуется полотно

Этой жизни, которой мало

Всех стихов моих, всех знамён…

И укрыта я одеялом

Тишины с четырёх сторон.

Памяти Сережи Скисова

Свет мой, где ты?

В какой ты мерцаешь тьме?

Из какой такой глубины тягучей

Ты стремишься послать сообщенье мне,

Состоящее из неземных созвучий.

Состоящее, в общем, из пустяков:

Снов прерывистых, смыслов необратимых,

Из неосязаемых облаков,

Полу-очертаний огня и дыма.

Свет мой, знаешь,

Я долго тебя ждала

И жила до времени лишь тобою,

Но пропела бронзовая стрела

Над твоей отчаянной головою.

Ночь ли, вечер, утро ли, жаркий день —

Я твои позывные всегда услышу:

То внезапно подарит цветы сирень,

То украдкою дождь простучит по крыше.

Ни к чему выпытывать: «Как ты, где?» —

Просто улыбаюсь твоей улыбкой.

Всё разлито в воздухе и в воде.

Всё звенит и плещется в дымке зыбкой…

«Есть люди-бульдозеры и трактора…»

Есть люди-бульдозеры и трактора.

Они, все в пыли и тавоте,

Прут к заданной цели, задрав рукава,

Ложатся костьми на работе.

Есть люди иные — бесстрастный планктон,

Мещанская подлая морось.

Дресс-код по заказу, небрежный поклон

И невыразительный голос.

А есть люди-лебеди, люди-мечты.

Не в силах сокрыть свои крылья,

Они улетают за грань высоты

Не предпринимая усилья.

И смотрят с печалью сквозь дым городов

На свалки бульдозеров и тракторов.

Тамарикс

Злит мошка, гудит комарик,

Зверь хоронится в песках,

Но цветёт шальной тамарикс

На степных солончаках.

Нет ни капли, чтоб напиться

Освежающей воды.

Только вечности глазницы

Да змеиные следы.

Только кваканье лягушек

Из ильменного райка

Да пустынное удушье

В дуновеньи ветерка.

Но цветы его простые —

Словно бога письмена,

Словно всполохи былые,

Неземная купина.

Как старается, сердешный,

Как сгорает изнутри,

И цветок его небрежный

Вопиёт: «Я соль земли».

«Птичьи слётки опять пролагают путь…»

Птичьи слётки опять пролагают путь

В небеса бездонные, неоглядные.

Лето знойное, дай на тебя взглянуть,

Дай расправить плечи твои шоколадные.

Перегрев на воздухе, жар в песках,

Дни горохом в котомку судьбы ссыпаются.

Плещет рыба на отмели в тростниках,

Песня иволги в зарослях рассыпается.

Ждать недолго. Чуть-чуть — и опять дожди

Застучат по листьям в сухом ветляннике,

Но пока ещё летний пожар в груди —

Принимай от природы кнуты да пряники:

Пережёвывай злых комаров укус,

Ночи душные прячь под подушку жёсткую

Из полынных трав, языком на вкус

Пробуй жизнь эту пряную, степь неброскую.

Проскользни неслышно на водопой,

Где орлан кружит над речной излучиной,

И как встарь, беду отведи рукой,

Чтобы душу твою по утрам не мучила.

«Над фонариком в руке, над уснувшею рекой…»

Над фонариком в руке, над уснувшею рекой

В недалёком далеке только нега и покой.

Выпь внезапно прокричит, хрустнет ветка — и опять

В южной бархатной ночи будет сон меня качать.

Поистлеют невода, истончится жизни нить,

Но по речке и тогда будет мой кораблик плыть.

Весь он соткан из мечты, из неясного огня,

От любой земной беды укрывает он меня.

Не «Титаник», не «Ковчег», не «Аврора», не «Секрет»,

И на весь наш странный век для него названья нет.

Он стремителен и прост, — то пирога, то ладья,

И встаёт за ним, как мост, жизнь минувшая моя.

«Пальтишко лёгкое донашивай…»

Пальтишко лёгкое донашивай,

Считай кукушкины года,

Но сколь себя ни прихорашивай —

Всё смоет талая вода.

Она в пески и взвеси ряжена,

И вся — сплошной водоворот.

Так по судьбе черкнёт коряжиной —

Что рот оскоминой сведёт.

С низин сметая гнёзда птичьи

Бурлит и пенится река,

И всё её многоязычие —

Чужие песни и века.

Огреет волн свинцовых плёткою,

И, сколько за борт ни держись, —

На отмели разбитой лодкою

Моя безудержная жизнь…

«То стылая земля, — то благодать…»

То стылая земля, — то благодать,

То мёртвые глаза, — то лик небесный.

И до небес уже рукой подать —

Окаменелой, жалкой, бесполезной.

Но снова с губ срываются слова,

Собакою бросаются под ноги,

Хотя судьбы бесстрастные итоги

Резцом давно означены едва,

Хотя и день и полночь без тебя

Мучительны и непреодолимы, —

Слова — отчаянные пилигримы

Нисходят в душу, нервы теребя.

Они кричат: «У Бога мёртвых нет!»

Они в тетради продлевают строчку,

Как будто шьют незримую сорочку,

В которой появляются на свет.

Татьяна Иванченко

«Ночь дышит в затылок, неся непокой…»

Ночь дышит в затылок, неся непокой,

Не то что собака моя на подушке

Забавно сопит. Как к пушистой игрушке,

Я к ней прижимаюсь щекой.

Но там, за спиною, бессонная ночь

Мешает уйти от причин и последствий.

Какие на это отпущены средства,

Чтоб мне ерунды не забыть ни одной?

Всё кружат и кружат, как в зимней степи,

Простые вопросы, пустые ответы.

Из зимней степи проникающий ветер

Конец ознакомительного фрагмента.