Пеший камикадзе. Книга вторая. Уцелевший

Захарий Калашников (2023)

Офицер спецназа Егор Бис, инвалид второй группы, потерявший на чеченской войне правую руку и правую ногу, одержим мечтой вернуться в строй боевого подразделения. Долгие двенадцать лет после тяжёлого ранения он идёт к своей цели, но не выдержав его устремлённости от него уходит жена. Внезапно Егор понимает, что сохранить семью было важнее, чем вернуться в боевую группу. Но время упущено. Он оставляет службу и в мае 2014 года, отправляется добровольцем на Донбасс, но не для того, чтобы защищать регион и его мирных граждан, а чтобы свести счёты с жизнью.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Скрестив за спиной руки, Ходаренок выхаживал по кабинету в мрачном сопении присутствующих ротных командиров с глазами полными тревоги и общего непонимания обстановки.

— По данным разведки… — начал он, — сегодня утром мобильная группа семьдесят девятой аэромобильной бригады ВСУ с наскока пыталась занять высоту двести семьдесят семь. Атака противника захлебнулась, напоровшись на полевую оборону, но будь их больше, мы столкнулись бы с серьезными проблемами. Возможно, это только передовая группа, основные силы еще на подходе… В связи с этим, приказываю: в кратчайшие сроки провести мероприятия по организации и усилению полноценной обороны кургана, в том числе в Снежном и Дмитровке. Взять под контроль мосты через Миус и Крынку в Зугрэсе. Помимо поставленных прежде задач и мероприятий, Игорь, — обратился Ходаренок к Медведчуку, — выдели две разведгруппы на следующие направления: во-первых — мобильной группы десантников, ушедших на Мариновку; во-вторых — на подступах к кургану. Артиллерия «нулевого километра» уже привязана к высоте?

— Так точно, — хмуро доложил Иван Блажко с позывным «Урал».

— Иван, надо перебросить на курган пару зенитных установок.

— Сделаем, — тихо согласился он.

— А «малая горка» под «артой» или голая?

— Обе горки привязаны, командир, — поднял он голову. — Надо будет — до самого Днепра «арту» привяжем.

— Отлично, — призадумался комбат. — Другие мероприятия доведу после рекогносцировки. Собираться уже не будем, дополнительные распоряжения доведу по телефону. Более не держу, все свободны… Кроме, Кулемина, — вспомнил комбат.

Медведчук поднял руку над головой.

— И Медведчука и Абулайсова, — заметив, добавил комбат. — Глеб, обожди минуту — быстро уладим вопрос, — кивнул он Кулемину. — Игорь, что у тебя?

— Бис Егор — хочу забрать к себе, прошу разрешения. Иса, не возражаешь?

Абулайсов распрямился на стуле.

— Не возражаю, забирай. Мне калека с самого начала не был нужен.

— Погоди, Иса, не горячись, — остудил комбат осетинского командира. — Помнится, он у тебя непросто так?

— Непросто, и что? Мне нет нужды в нем. Нет пользы, кроме внутреннего раздора. Он уже нажил себе врагов… Завтра же забирай, — предложил он Медведчуку.

— Командир, не возражаешь? — повернулся Медведчук к комбату. — У меня есть интересная придумка по его профилю в свете последних событий.

— Игорь, я тебя просил «пробить» за него… Что скажешь?

— Проверили, командир… — неудобный момент смутил Игоря: задача была из давних, — доложить особо нечего: учился, служил, подорвался… Правда, есть один нюанс, доложусь отдельно.

— Ясно. Как использовать хочешь?

— Минирование…

— Принял. Забирай. — Ходаренок поднялся. — Идем, Глеб… Игорь, давай-ка ты тоже с нами. Выезд через пять минут.

— Если не возражаете, — Биса тогда заберу сразу? Может понадобиться на кургане… Иса?

— Он с утра по заданию Джамалдаева работает. Нет его в батальоне.

— Хорошо. Завтра, так завтра…

Этим утром, но часом ранее, Текуев с позывным «Пепел» на построение не явился.

— Где Пепел? — спросил Бис Голиафа.

— Развеяли… по ветру! — с удовольствием сказал Дзилихов и сделался абсолютно довольным собой. — Сейчас Берг будет, — добавил он в конце.

Бис заметно напрягся, успев за время позабыть и, сделав равнодушный вид, спросил:

— И где он?

— Задерживается.

Кобергкаев появился позже остальных приметной издали походкой над которой многие посмеивались. Он походил на человека, которому на плечи взвалили неосязаемый посторонними и им самим мешок картошки, неудобно упирающийся в затылок.

— Ну, и рожа у тебя, брат! Ох, и рожа! — раскрестив руки, словно две дубины, процедил сквозь зубы Голиаф. — Страшно смешная, как у алкаша. Людям тебя показывать категорически нельзя, будут бояться, что покусать можешь!

Егор улыбнулся одним ртом, едва заметной улыбкой, которую даже если б заметили вряд ли таковой признали.

Вообще, пришлый люд на Донбассе был на редкость едким. Поговаривали, что такова была особенность этой публики, — ихний юмор жизнь не продлял, а скорее успокаивал оголенный нерв. Вполне возможно этим людям предстояло взглянуть на свою жизнь из самой последней ее точки, и потому на этот счет строгого табу не было. По такому случаю зло шутить и смеяться надо всем чем можно, в том числе и друг над другом не возбранялось.

Физиономия Кобергкаева отмеченная свежим шрамом стала грубее и еще сохраняла умеренную отечность и синюшную желтизну, но Егор смотрел в нее глубоко и спокойно, даже немного забавляясь, зная — это скоро пройдет.

В упор не замечая Биса, Берг со знанием дела проверил рабочее место: влез под капот, дважды пнул левое переднее колесо — не вполне понятно, на что рассчитывая — и, наконец, усевшись за руль, впервые взглянул на того через зеркало. Бросив косой плотоядный взгляд и пригладив пятерней шевелюру, беззлобно цыкнул на отражение, — но, будто все же незаметно взглянув на Егора, — огладил неопрятную бороду и завел двигатель. Егор все помышлял, какой будет теперешняя вражда с Кобергкаевым, но ничего не надумал.

Несколько часов группа кружила по городу, останавливаясь у торговых площадей, по большей части, крупных городских рынков, задерживаясь совсем ненадолго. Заглядываясь по сторонам, Егор любовался зелеными улицами с приметными зданиями и сооружениями городских достопримечательностей, которые — сделал собственный выбор Егор по принципу увиденных разрушений в чеченском Грозном — украинская армия наверняка предпочтет для точечных ударов артиллерии и авиации в грядущей войне: «Донбасс–Арена» на Челюскинцев — Егор даже представил врезающийся в зеленый газон поля снаряд или авиабомбу, от которой останется зиять черный беззубый рот воронки; дворец молодежи «Юность» — несомненно с Кобзоном вместе — ну, какая юность без песни «о тревожной молодости»; Свято–Воскресенский храм и труженик–шахтер на площади — фашисты, как всегда, придут убивать и тело и веру; бизнес–центр «Северный» — напомнивший Егору «семейку» знаменитых сталинских высоток в Москве — но, с приставленным стражем «северных ворот» земли русской великим князем киевским Невским, правнуком половецкого хана Котяна.

…Так бы и смотрел Егор с горькой тоской по сторонам, если бы Кобергкаев сердито не рванул машину вперед.

— Это она?! А?! Точно — она; ее номер! Попалась, сучка! — завопил он как умалишенный. — В этот раз — не уйдет! — грубо перестроился он в левый ряд. — Тебе не уйти, шлюха!

— Эй, Маир, аккуратнее… — возразил Тутыр с удивительно спокойным лицом, на котором только на секунду глаза выдали тревогу, но с таким глубоким опозданием, словно он только сейчас заметил происходящее.

Бис не понимал, что происходит, кроме того, что Кобергкаев преследовал машину, водитель которой не сразу, но догадался о погоне. Город понесся за окном в таком темпе, что казалось, вот — только что за окном мелькали дома, машины, сочные деревья, а через минуту асфальт отошел от колес и в окне почудились — синее небо и слоистые облака. Бис не знал, что и думать, хватался за все, что помогало справляться с крутыми маневрами Берга. Хоть какую–то мысль относительно происходящего пытался додумать до конца, но единственное, что смог — заметил на пути дорожный указатель на аэропорт Прокофьева — прямо; Мариуполь, Киев, Красноармейск — налево…

Кобергкаев в крутом пике зашел в поворот, не прекращая погони.

Уже в пригороде, преследуемая машина свернула в поселок и загнала себя в тупик, в окруженье высоких каменных заборов и дорогих кованных ворот. Берг, не раздумывая, выскочил из машины и, вскинув автомат, бросился за водителем. Голиаф последовал за ним, но с другой стороны. Только Тутыр сладко закурил белозубым ртом почему–то уверенный в благоприятном исходе.

Водителем оказался мужчина лет сорока, в костюме и при галстуке. Он был один, вооружен не был, сопротивления не оказывал. Оказавшись на земле, неуклюже повалился лицом вниз, как если бы его силой сбили с ног. Берг не разборчиво что–то заорал лежачему в затылок и произвел выстрел. Егор неожиданно для самого себя зажмурился.

…Пуля прошла плечо беглеца на вылет. Водителя иномарки, истекающего кровью и слабеющего сознанием, Кобергкаев приволок к колесу, первую помощь оказывать не стал. Нервно с характерным акцентом Бис представил Берга: что еще за первая помощь?.. никогда не слышал о такой!..

— Одевай браслеты! Живо! — крикнул Берг Бису, швырнув к ногам пленника наручники и удерживая на прицеле человека вне сознания.

По пути, еще сомневаясь — стоит ли повиноваться — Егор сделал шаг, потянувшись за браслетами и больше уже не видел ничего, ничего не чувствовал — солнце закатилось куда–то под ноги или даже немного дальше — Егору потом казалось, что это он хорошо запомнил. Все вокруг потускнело, легкие под самый щитовидный хрящ заполнила сырость, какую ощущаешь, спустившись в подвал, где кипяток из сопливых стыков труб или вентиля капает на полу сваренную крысу или, когда бьют склянку с нашатырем — не рядом, где–то там: пахло слабо и дыхание не перешибало. Через минуту — так казалось Егору — он нашел в себе силы чуть приподнять голову, определив по собственному виду, что приволочен к преследуемой машине — пыльный и абсолютно бесполезный, как пальто в середине июня. Подстреленный водитель сидел справа с понурой до самой груди головой. Собственная — тоже соображала тяжело и болела, казалось, даже от собственных мыслей, но Егор смог ее ощупать, обнаружив за ухом большую гематому, болезненную шишку, осознав минуту спустя, что был потрясен ударом по голове. Пистолета в кармане не было. Удержать в голове мысли не получалось, Егору хотелось уснуть сном, какой иногда называют, мертвецким. Сквозь всполохи света к нему пробивались голоса, но как не напрягался, он ничего понять не смог. В следующую минуту его заволокли туда, где солнца было поменьше, он почувствовал это через тяжелые неподъемные веки. Правой руки не было, вернее, протез ее болтался отдельно от тела, где–то в рукаве. В темных глазах, в которых уже не кружили, как назойливые мухи, белые светлячки, он узнал, наконец, голос Берга.

— Вай, какой мотор! — вопил тот.

Егор подумал о нем с неприязнью, с трудом разлепив оба глаза и свыкаясь с ярким светом.

— Ну?! Как тебе тачка?! — восхищался Берг всем к чему мог поочередно прикоснуться руками — салонное зеркало заднего обзора, которое покрутил и в котором разглядел полуживого Биса, панель управления мультимедийной системой, кнопки климат–контроля, рычаг автоматической коробки переключения передач, и дальше — по кругу. — Немецкая! Эй, ты, бес… — запнулся Берг, но обидно цепляться к Бису не стал, словно побоялся спугнуть радость; Егор воспрял одним глазом, — …как там тебя теперь? Смотри, как твой протез!.. У меня теперь тоже — «мерс»! А?!

Егор прикрыл глаз, никак не разделив восторга. Тутыра в машине не было.

— Алан, ну, как тачка?!

— Огонь, брат! — согласился Голиаф.

Егор сопротивлялся, из головы никак не уходила сонливость и последнее, что запомнил — об этом еще напоминали сгустки крови на внешнем зеркале, они успели потемнеть, но от этого менее очевидными не стали — в человека гражданского, безоружного, стреляли. Егор быстро догадался, что теперь передвигался на чужом автомобиле, после чего впал в забытье. Маленький, трясущийся на ухабах, мир на миг сузился до точки.

…Кобергкаев вылез из машины почему–то с окровавленной головой, сломанное левое ухо было оторвано и странным образом висело на шее, казалось, на мочке. Левый глаз заплыл, на щеке имелись два глубоких пореза.

— Нихуя! — сказал он жизнеутверждающе и твердо. — Мы завтра им покажем! — он покачнулся и из его носа вытекла тонкой струйкой кровь прямо на грудь…

Егор очнулся уже в батальоне, по–прежнему на заднем сидении «мерса» от того, что кто–то, как раненная птица, колотился в спинку из багажника и даже скулил как–то по–птичьи, совсем не как человек или зверь. Он мало что помнил; отчетливо — только то, что должен был закрыть на ком–то наручники и мерседес, в котором обнаружил себя. Голова раскалывалась от жуткой боли и Егор с трудом выскребся наружу.

На следующий день Биса в состав группы не назначили. Оставили в роте, что оказалось весьма кстати. Ни Джамалдаев, ни Абулайсов это решение прокомментировать не смогли.

— Терпи… — сказал Сулим.

— Жди… — сказал Иса.

Ни один из двух ответов не был исчерпывающим и не объяснял Егору, чего именно предстояло терпеливо дожидаться. Пожалуй, впервые за короткое время не стало занятия, кроме разных дурных мыслей.

«Как бы не дождаться чего… — подумал он, о чем думал не один раз. — Вариантов — немного: красиво пригнувшись отсюда сбежать… — бросил он взгляд за спину, — …или, положиться во всем на судьбу и изо всех сил принять ее?»

В расположении оставались те, кто по–хозяйски смеялись, что–то выясняя на тарабарском, лежа на дежурных кроватях. Бис сидел на своей, сам ни свой, скинув искусственную ногу.

— Привет, Егор, — Песков появился тихо, без восхитительного «салюта» с каким часто появлялся. — Как ты? — поинтересовался он.

— Привет… — поднял Егор голову. — Ты как здесь? — спросил он в ответ, не отрываясь от дела.

— Проездом. Комбату от ротного пакет вез… Чем занят?

— Зарядкой, — сказал Егор.

— А?! Это теперь так называется? — не стал заглядывать Песков через плечо. — Может в город сгоняем? Нормально пожрем где–нибудь? Есть время?

Егор минуту сосредоточено массировал культю и медленно так обрадовался, будто ему пружину механического завода накрутили до улыбки или даже сильнее — до счастья.

— А, давай! — согласился он. — Мне бы позвонить еще?

— Не проблема, позвонишь! — не меньше Биса обрадовался Песков. — Искать не станут?

— Ну, до сих пор не искали? — смело высказался Егор.

— Тогда — идем?

— Время дашь — протез приладить? — глянул Егор на Витьку, потянувшись за «ногой».

— Давай–давай, конечно! — улыбнулся тот. — Я со стороны вообще о другом подумал!

— О чем?

— Что ты того…

— Чего — того? — не догадался Егор.

— Лысого гоняешь! — ребячился Песок, показывая снующую вперед и назад руку.

— Ты, Виктор, правда дурак? — сказал Егор таким тоном, каким ни разу к Пескову не обращался.

— Не, ну, а что такого? Я все понимаю: надо дух переводить? Пар спускать! Если не так — давление заработаешь! У нас, мужиков, на это всего одна форсунка… А что? Врачи говорят: нет ничего постыдного, только польза одна! — оправдывался Песков. — А как моряки без женщин? Сначала придумали себе, что женщина на корабле к несчастью, а потом — сами… а так бы взяли одну-две и ходили бы, как в наряд, по графику! Не, ну, а что делать, когда гудит там как ветер в трубе? Терпеть, что ли — до звезд в глазах? У меня — когда так… я вообще ни о чем другом думать не могу, все одно на уме будет!

— Вить, моряки потому и придумали, что к беде, чтобы еще большего несчастья избежать, — сказал Бис.

— Ну, понятно–понятно, — виновато заговорил Песков, как если бы сам был застукан.

— Ты присядь, подожди минутку, пока я собираюсь…

Виктор сел напротив и внимательно следил за руками Егора, пока тот соединялся с бионогой, будто готовился быть санитаром. Морщился, не замечая себя, как если бы съел несъедобное и его вот–вот стошнит.

— Готово! — поднялся Бис, застегивая китель.

— Слава богу! — признался Песков. — Мне чуть плохо не стало!

— Я видел…

Оба в голос рассмеялись.

— Эй, Кибо, ебальники завалили!

Оба, также в миг, умолкли. Будто за окном бабахнуло и все прислушались: где, и будет ли еще?

— Это он нам? — прошептал Песок удивленно.

— Это он мне, идем, — сказал Бис. — «Кибо», это мой позывной.

Забравшись в машину, Виктор открутил оба окна.

— Сейчас артиллерия частенько работает, так что я теперь даже музыку не включаю, чтобы слышать, что вокруг. И не пристегивайся, — проинструктировал он, — чтобы в случае чего быстро выбраться…

Егор кивнул, не возражая.

— Как тебе город? — спросил Песков, оказавшись на широкой улице.

Егор на секунду стушевался, почему–то сначала пожав плечами:

— Похож на курортный в межсезонье… Но, иногда напоминает аккуратное кладбище — цветы, памятники, тишина… из посетителей — старики и вояки…

— Это ты точно подметил! Но людей осталось много, ты это зря… Люди здесь — главное! Гражданские здесь — своего рода вариант сопротивления! Какой был бы смысл защищать пустой город без людей?

— Согласен, — кивнул Бис приятно удивленный таким взрослым взвешенным заключением. — Давай только сразу на почту, позвонить надо срочно домой…

— Какую еще почту?! Держи! — протянул Песков мобильник. — Сейчас станцию вай–фая найдем, чтобы сигнал был нормальный — отсюда только так звонить можно, пока без всяких префиксных кодов! Набирай пока номер!

Егор без труда, на память, набрал номер телефона. В действительности, номеров, которые Егор помнил было два — Катин и генерала Рябинина. Знал их на память — тренировал ее таким образом. Записывать два десятка последовательных цифр, присвоенных абоненту, в специальную книжку или блокнот не было никакого смысла. К тому же Егор давно не пользовался мобильником — звонил редко, из таксофонов, да, и кому было звонить — даже разволновался, когда услышал в трубке стон длинных гудков; вышел на улицу.

— Здравия желаю, товарищ генерал! — почти шепотом произнес он. — Это я, Егор!

— Егор, дорогой, ты?! Ну, слава богу, жив, бесов сын! — несознательно сказал Рябинин, как иной раз отзывался о нем еще в штабе группировки войск, в Ханкале, распрямляясь над оперативной картой. — Какого черта, не на связи! Опять за старое — режим радиомолчания соблюдаешь?! Сейчас — мобильники у всех под рукой! Тебе он на кой черт?! Селфи делать?!

— Не завел еще мобильника, Владимир Лукич, — стал оправдываться Егор. — Звоню с чужого… Не было возможности завести…

— Ладно… — закончил наконец Рябинин тираду, — …извини! Наверняка, времени у тебя мало. Говори: где ты? как устроился? какая помощь нужна? Рассказывай! У вас уже война вовсю? Или опять брешут в телевизоре?..

— Да, какая война, Владимир Лукич?! Зачатки нового феодального строя… Устроился нормально, в батальоне «Восток» я…

— В чеченском?!

— Нет, батальон местный…

— Кто комбат?

— Ходаренок командует… Нормально все, товарищ генерал!

— Нормально? — повторил генерал. — Помощь требуется?

— Нет, спасибо! Звоню — отметиться, что все в порядке.

— Ну, хорошо! Будь на связи, пожалуйста, понял? И, давай, береги себя!

— Понял, товарищ генерал, — сказал Егор напоследок.

Он стряхнул телефонной трубкой, точно сбросил звонок. На сердце стало теплее и спокойнее, будто поговорил с матерью и отцом, о которых боялся думать и потому не звонил, чтобы не беспокоить стариков. Катя никогда не переставала поддерживать с ними связь, даже после расставания с Егором, и — он был уверен, что — так было лучше.

Егор вернулся в машину с угасающей улыбкой на лице.

— Дозвонился? — спросил Виктор, заметив на лице радость.

— Дозвонился.

— Отлично. Теперь пожрем?

— Пожрем.

Они сели в ближайшем кафе, сразу заказали чаю, и попросили меню.

— Егор, давно хотел спросить… — имея тайный страх оказаться таким, как Егор, ввиду ухудшения военно–политической ситуации на Донбассе и соглашаясь со сложившимся почти за сорок лет локальных войн стереотипом: «пусть лучше сразу убьют», Виктор поинтересовался, — …тяжело жить на протезах? Танцевать на них, правда, можно, как летчик из фильма, Мересьев?

— Ты про «Повесть о… человеке? — уточнил Егор.

— Да, про нее… Мог он так в жизни? Танцевать там… управлять самолетом?

— Вопрос, конечно, интересный, требующий отдельного исследования, — пожал плечами Егор с тем важным и вдумчивым видом, с каким говорят о серьезных научных трудах. — Это, вроде, правдивая история… И все же, черт его знает, что можно было и чего нельзя на протезах прошлого века?..

Пескову представилось, что вся эта история с исследованием — про сморщенных академиков РАН в залатанных на локтях истлевших пиджаках:

«Хотя… — всего на мгновение согласился он, — это уже не элитарный клуб почтенных старцев: ученых нет, открытий — ноль, прорывов — тоже. Туда заехали чиновники в костюмах на крутых иномарках — плагиатят, покупают и продают академические звания, земли и здания… Министры, губернаторы, депутаты Госдумы без ученой степени — редкостью советской эпохи… правда, чтобы дербанить наследие Академии ученым быть не обязательно…»

Виктор поморщился на себя и беспорядок своих мыслей, и уставился на Егора. Ему нравилось, что Егор разговаривает с ним все–таки как с равным и очень редко с высока, откуда–то из возраста отца и деда, пусть и был старше. Бис упрямо не заводил разговоров о прошлом, агрессивно разделив жизнь на «до» и «после» подрыва. Впрочем, о жизни с протезами рассказывал, куда охотнее и даже с удовольствием, чем о жизни до них, во всяком случае так казалось, словно он не желал ничего помнить или обсуждать, кроме, разве что о праведности войн, будто была в этом какая–то особая философия. Виктор не спорил, просто не хотел разбираться и понимать этого философского дерьма, для себя сразу решив: Бис так считает — и пусть. По нынешнему положению Пескову хватало нравоучений Ильича — основного водителя Медведчука, который в силу возраста и местами скверного характера в одностороннем порядке взял над юным Витькой шефство. Витька без особого напряжения сносил эти бесплодные усилия старика и только посмеивался над ним.

–…Мой первый протез был с коленным модулем — тупо сгибающейся палкой с шарниром. — Начал рассказ Егор без особой благодарности и мягкой памяти о нем. — Протез был легким, и это, пожалуй, был его главный минус. Думаю, он был легче оторванной ноги… Принцип ходьбы был прост, как все гениальное — «выкидываешь» протез вперед, ставишь на пятку, переносишь на него вес тела, шагаешь здоровой ногой, и так дальше… Правда, на нем я без конца падал, а это — то еще зрелище, и — так себе удовольствие!

— Сильно «палка» отличался от нынешнего? — поспешил спросить Виктор.

— Безусловно! — отхлебнул Егор чаю. — Я когда на этот уверенно встал, думал, с размаху могу обвалить угол дома — зацепи его плечом! О, какую силу ощущал! Но, спуск и подъем по лестнице — это основа различий. Можно, конечно, подниматься и спускаться приставным шагом с сохранной ноги, как учат на любом протезе. На первом, при спуске сначала ставился протез, а затем здоровая нога, а при подъеме — наоборот… Конечно, это прошлый век! — махнул Егор рукой. — Другое дело, с модулем бионическим: внешний источник питания, три с лишним килограмма, надежный, уверенный, устойчивый… электронный! — чуть ли не по слогам с удовольствием произнес Егор. — За семь лет на «сгибающейся палке» я почти привык ходить как пират Карибского моря. Мозг считал, что ходить можно только так, не иначе, и я уже не мог вспомнить, как ходят обычные люди. Первые шаги на бионическом — мне дались трудно, как годовалому. Принцип ходьбы отличался от прежнего кардинально. Протез уже ненужно было ставить на пятку и строго следить за этим. Ставился на ступню с едва заметным углом, полным переносом веса на него, дальше — шаг здоровой и толчок от земли пальцами протез. Вот, и вся любовь!.. Помню, через двадцать минут я уже ходил по залу без посторонней помощи. Но сложности, как уже говорил — в подъеме и спуске по лестнице, в особенности, когда мозг не доверяет протезу. Чтобы спускаться переменным шагом, как это делаешь ты на родных ногах… — Егор невольно стал изображать руками ноги, те ведь были в аналогичных условиях, — …нужно пяткой встать на край ступеньки, за счет веса согнуть протез в колене и в этот момент здоровой ногой шагнуть вниз. Колено держит все тело и не дает упасть. С подъемом немного сложнее: перед ступенью нужно протезом взмахнуть назад, — как бык копытом, — протез сгибается, в этот момент заносишь его на ступень. Коленный модуль фиксируется в таком положении, помогая подняться и разогнуться, вместе с постановкой здоровой ноги выше… Сейчас спуски и подъемы по лестнице, прогулки в горах и в лесу для меня не проблема, обхожусь без поддержки, если только не слишком крутой склон…

— Как ты все вытерпел? — с сочувствием в голосе сказал Песков. — Это же пиздецки тяжело и наверняка больно?!

— Первые года два я практически не вылезал из госпиталей, если б не они, я бы убил себя гораздо раньше. Может быть, сразу, как только окреп. Но, потом смерился, привык, нашелся смысл — уцепился за жену, как за спасительный круг, которую гнал от себя в надежде, что уйдет, а она осталась. Как-то договорились, что попробуем жить вместе — ради сына. Последующие пять-семь лет я жил вполне активной жизнью: перевелся в Москву, продолжил служить в спецназе, старался не отставать от братишек, занимался спортом, домашними делами, сыном… — Егор замолк, словно вспомнив что-то тяжелое, осекся, будто обжегся кипятком, глотнул остывшего чаю, — вместе с этим, часто пил, думал, так притупить боль, жалел себя, требовал жалости к себе у жены, попусту изводил ее и сына, до тех пор, пока они от меня не ушли… Ведь это не вся беда целиком — когда ты с протезом… даже с протезами ты все равно — без ноги и руки: да — вернулся, да — с войны, да — едва выжил, чудом уцелел, но, можно ли назвать это целым? — выставил Егор протез. — Беда остается в тебе, она никуда не уходит… Она не заметна, ее не видно сразу, если ты не живешь с человеком бок о бок, потому что она здесь… — он поднес искусственный палец к виску, — …в голове. Со мной всегда это чувство, что я умер там — в чертовой воронке… Я этот подрыв внутри себя чувствую, как живет, а сам я — умер… Когда живешь с руками и ногами как устроено, привык и думаешь — так будет всегда и вдруг жизнь без жалости забирает у тебя ногу или руку — так не хочется расставаться со всем этим… Это ведь очень трудно — бороться каждый день со всем миром, с самим собой, с тем, что невозможно делать без руки или ноги… или — без того и другого сразу.

— Блядь, мне этого даже не представить! — сказал Виктор проникновенно.

Егору вдруг померещилось, будто он тянет Пескова взашей в воронку своей катастрофы.

— Сейчас же ты в норме! — жизнеутверждающе заявил Песок. — Смотришься — супер прикольно! Ты же выбрался?

— Нет, Вить, не выбрался. Я оказался слабаком, не смог удержать эту силу. Я растратил ее на поиски загадочного тумблера, который, рассчитывал, разом отключит глубокое чувство безысходности и крушение прежней жизни… Но, никакого тумблера не оказалось и дело было ни в нем…

— В чем тогда?

— В семье, — сказал Егор с горечью. — В жене и сыне. Моя сила была в них с самого начала. И я пренебрег этой силой. Я ее попросту проебал! В какой-то момент я понял, что семья — это тот же пост. Как у часового. Все порученное для охраны и обороны, а также место или участок местности, на котором он исполняет свои обязанности. Семейная жизнь — та же служба, не хуже военной, с присягой на служение одной женщине. Мужчина в семье, как часовой на посту, один в один с теми же обязанностями и запретами, — бдительно охранять и стойко оборонять свой пост; нести службу бодро, ни на что не отвлекаться, не выпускать из рук оружия и не отдавать его никому… А я на своем посту делал всё что заблагорассудится: пил, курил, досылал без надобности патрон в патронник и другими способами отвлекался от исполнения своих обязанностей… если понимаешь, о чём я?

— Где они теперь? — осторожно спросил Витька, чувствуя, что ступает на чужую запретную территорию.

— В Москве… — сказал Егор.

— Так чего ты уехал от них?

— Мы уже два года не вместе, — сказал Егор, потеряв голос и закашлявшись как старик прокуренным горлом.

— А хотел бы? — прицепился Витька.

— Больше жизни… — признался Бис так жалостливо, что Песков, какое–то время назад ощутив излучаемую человеком напротив магическую силу при одном только упоминании о спецназе, вдруг увидел его ничтожность и уязвимость, будто выданная авансом ценность была вручена зазря и теперь он, Виктор, может совершенно законно и обоснованно забрать ее, лишить этого права и даже справиться с эти жалким калекой–спецназовцем одной левой.

Так случается часто, что молодые люди, вроде Пескова, не всегда со зла, а в силу возраста и характера, неспособны иначе дифференцировать себя с обществом, кроме как установив свою собственную уникальность исключительно по факту вероятного доминирования или физического превосходства над другими, проще говоря, при помощи кулаков. Как и многие, Виктор Песков допускал это несознательно.

— Так чего ты тут! — понизив голос, сказал Витька, будто злясь.

— Уже поздно… Слишком долго я не считался с ними, считая семьей спецназ: «Это моя семья! — говорил я. — Другой семьи не будет!» — так я думал. Знал, ведь, что прекрасно спецназ обойдется без меня… и боялся, что я без него — нет. Весь смысл моей кропотливой борьбы в то время заключался в службе в спецназе, в поддержке братишек, в преодолении себя ради того, чтобы вновь оказаться с ними в бою. А для чего мне это было нужно — я ответить не мог… Однажды в госпиталь приехала женщина, звали ее — Мэри Бушуева. Солдатики, за ее кукольный вид и немного угловатую походку, прозвали — Мэри Поппинс. Выглядела потрясающе, не хватало только шляпы и зонтика, чтобы летать. Она была первой и, наверное, до сих пор остается единственной женщиной в стране покорившей знаменитый Нью-Йоркский марафон… Помню: март, в Москве еще лежал снег, а в коридоре главного военного госпиталя Бурденко какая-то женщина так вкусно рассказывала, что в Зугдиди — это в Грузии — уже вовсю цветут мандарины… Я тогда, лежал в палате, а у меня в голове запах цветущих мандариновых деревьев стоял — так она вкусно рассказывала. Она могла без конца говорить о Грузии, о тамошних людях, их жизни, о грузинском гостеприимстве, о родной земле… Был когда-нибудь в Грузии?

— Нет, никогда, — покрутил головой Песков.

— Я тоже не был… А тогда у меня по Грузии слюни текли, как хотелось там оказаться. Но с августа восьмого совсем перестал думать. Какая-то вина появилась необъяснимая… Мэри была без одной ноги — правой — еще в детстве на каком-то семейном празднике к ним во двор влетел грузовик и пригвоздил ее к дому — ногу отрезали, но я в жизни не встречал более счастливого и жизнерадостного человека. Она как живая розетка заряжала меня энергией, правда, ненадолго. После — все равно возвращалась моя тянучая тоска… Обо всем она говорила такими простыми и понятными словами, и я никак не мог взять в толк, как она это делала. О своей безграничной радости говорила: «…я не умная женщина, поэтому мне все легко в жизни удается. Когда много думаешь, как начать, всегда находятся тысячи причин ничего не делать». А о своем протезе: мой протез-«мерседес». Однажды, она рассказала мне о марафоне и протезе, на котором я когда-нибудь смогу побежать… буквально, бежать, — сказала она… Затем ко мне пришло осознание, что жизнь, которую я жил, направленная на защиту Отечества, закончилась. Если ты военный — твое предназначение воевать. Быть спецназовцем с оговоркой «годен с ограничениями» и сидеть в штабе — это меня не устраивало, и я принял решение об увольнении. Просто понял, что все, что я мог отдать Родине, я отдал. Пришло время подумать о своей настоящей семье, но к тому моменту от семьи уже мало что осталось.

— А она, твоя Мэри симпотная?

— Эй! Она была замужем, — догадался Бис в чем дело. — Вышла без ноги.

— Не, ну а что? — сказал Витька. — Я тут в инстаграме видел телочку одну: глазки, реснички, губки, как у уточки, сисечки, попка… Ну просто огонь! — Витька шумно втянул воздух, как если бы подбирал распущенные слюни. — И тоже протез ноги, но красивый… почти как твой, но сочнее цветом… как «Феррари»! Я после знакомства с тобой стал обращать на таких людей внимание. А что? Я б ей вдул! — признался Витька. — Реально! Ну, чего ты так смотришь?

На лице Биса застыло изумление, будто он подавился рыбьей костью.

— Когда ты так смотришь, у тебя лицо становится как у маньяка! Правильно, что тебе телки не дают. И я б не дал. А вот ей с протезом вдул бы!

— Дурак ты, Витька, ой, дурак! Двадцать три года и такой дурень! — сказал Егор. — В твоем возрасте я уже ротой командовал, два ранения имел, у меня жена и сын были… — снова вспомнил Егор. — А у тебя только одно на уме…

— Ты потому несчастный такой, что все у тебя в прошедшем времени! — сказал Песок. — А у меня в будущем. Как раз к мои тридцати шести. Но не все, всего не надо: командовать — не мое, ранения — ни к чему… В двадцать три у меня план: вдоволь натрахаться!

— Давай-давай, герой-осеменитель!

— Егор, может, это патология какая? — осторожно спросил Песков. — Протез меня теперь не сильно смущает. Даже наоборот…

— Если ты насчет девушки на протезе, то тебе так кажется, — сказал Егор. — Это твоя дурная фантазия разыгралась, извращенец! Вот, увидишь: твоя фантазия ровно до момента, когда ты увидишь девчонку без протеза, без её «Феррари»; до того момента, когда окажешься с ней в постели, в которой она не будет без него. Всему виной телевизор и всякая толерантная хуйня по разным поводам! Для начала вспомни свое лицо, когда я протез прилаживал. Ты едва не показал все что съел с вечера. Но — твой интерес, как и испуг — совершенно нормальная реакция на такого человека как я, ведь такое искажение тела не норма. Я это понимаю так, и другие — думаю — понимают также. Поэтому добиваться особой толерантности у окружающих не вижу смысла. Я чаще скрываю протезы. Хотя, иной раз, с удовольствием могу одеть шорты или проехаться в общественном транспорте. Собственно я только на нем и езжу. Это единственная льгота, которой я по праву пользуюсь ежедневно. Мне там уступают место в основном бабушки, но я не сажусь. Вообще, уступают многие: чаще — женщины, иногда — молодые люди. Если еду далеко, конечно, сажусь всегда, пока не зайдет какая-нибудь типичная профурсетка и не скажет: «Молодой человек, какого черта вы сели на место для инвалида». А я всегда вежливо отвечаю, что если я скажу почему — ей станет стыдно и, как правило, она смущенно уходит. Но если не сработало — задираю штанину, нажимаю на протезе кнопку, нажав которую нога совершает вращение на триста шестьдесят градусов, и барышня исчезает.

— Ага! Так я и представил, как ты вежливо говоришь… Ты лицо свое вежливое видел? Я вообще сомневаюсь, что кто-то находит в себе смелость и желание с тобой заговорить, — улыбнулся Песок от удовольствия. — А протез такой как достался?

— Когда Мэри Леонтьевна рассказала мне о протезе, на котором я смог бы бежать я занялся марафоном. В Чечне, во время войны, мне много приходилось ходить пешком, маршруты войсковых колонн простирались на многие километры от одних застав до других. Самое большее, что мне приходилось преодолевать за день — тридцать километров в полной боевой экипировке. К тому же, после подрыва у меня появились сопутствующие проблемы с давлением, появились напряжение и панические тревоги, — так врачи называют возбуждение на уровне кары головного мозга, поэтому как только давление о себе заявляло мне первым делом хотелось бежать, просто перейти с шага на бег. Но на том протезе, который был, это было невозможно. Вот, тогда я и решил заняться марафонской ходьбой, попробовать…

Появилась официантка с подносом, на котором парила тарелка с борщом, пампушками с чесноком, блюдце со сметаной и горчицей, нарезка сала с черным хлебом и зеленым лучком.

— Второе будет позже, — предупредила она.

Песков уставился пустыми голодными глазами на Биса.

— Нихуяси ты набрал! — сказал он.

— Это все идет к первому… — пояснила официантка.

— Попробуй пока сало, — сказал Егор, быстро орудуя одной левой, удерживая в ней еще и ложку, — вот, хлеб, — ткнул в хлебную тарелку пальцем и занес ложку над паром. — Мне очень круто повезло, что мне — левше не левую руку оторвало — многое легче дается.

Витька закинул в рот кусок сала и захрустел зеленым луком.

— Вить, ну, а ты, за что приехал воевать? — спросил Егор, дуя в ложку.

— Русских приехал защитить… — Песков сглотнул жеванное, — Нашу землю… — сказал он. — Отстоять жизнь и свободу для русских.

— Это же не наша земля. Это земля другого государства…

— Знаю, знаю… но люди-то наши, русские?!

— Люди — русские… — согласился Бис.

— Я же вижу — как местные рады, что мы здесь.

— Потери все равно будут катастрофическими, уж поверь… Люди очень быстро устанут от войны, от крови, от разрушений, от внезапных обстрелов, даже от далеких выстрелов и взрывов, и уже не будут так рады ни тебе, ни мне, никому другому с оружием в руках.

— Поживем — увидим, — равнодушно ответил Песков с веточкой укропа во рту.

— Жили уже, видели… — сказал Егор, отложив ложку. — После того, что ты здесь увидишь ничего не останется прежним. На войне все несут потери, даже если не теряют солдат в бою убитыми. Если твой порыв воевать — это свобода для других, то свою свободу здесь ты разменяешь на личное рабство! Знаешь, зачем здесь люди, которые уже воевали? Сказать?

— Ну, скажи?

— Они в поисках невосполнимого и утраченного.

— И что это?

— Это то, чего они не находят в нормальной жизни и почему страшно скучают. Это смысл собственной нормальной жизни, который они нашли в ужасной военной ненормальности. Они не психопаты и не сумасшедшие и при этом они абсолютно травмированы войной. Они скучают почти по всему с чем столкнулись там, несмотря на то что многие из них в первом же бою потеряли самих себя; рикошетом — свои семьи, любимых женщин, детей… тех, кого ты решил защищать отсюда! Нужно вовремя понять одну важную вещь: для чего ты здесь и хочешь ли изменить то, что хочешь изменить именно таким путем?.. А знаешь, что они скажут, если спросить: что тянет их на войну?

— А чтобы сказал ты? Ты же тоже здесь?

— Раньше я бы сказал: мне нравилось на войне! Вертишься возле смерти, все чувствуешь; все, что вокруг — острое, все, что есть в тебе — обострено… Видишь затылком, угадываешь спиной, считываешь исходный код смерть прямо из воздуха… Раньше — сказал бы: я скучаю по войне! Там я увидел настоящее мужское братство и жизнь для двадцатилетних пацанов, будто нас отцы и деды пустили погулять во взрослую… Махнули — таки можно — жилистыми руками… То мужское братство, которое я видел, не имеет ничего общего с мужской дружбой, — это не одно и тоже, — не зря парни из спецназа называют друг друга — братишками… Страшно круто было на войне: только там я чувствовал, какая она, настоящая жизнь! Но, сейчас — я бы так не сказал. И я здесь по–другому поводу…

— И чем же братство отличается от дружбы? — обнюхал Песок принесенную, наконец, еду.

— Как тебе объяснить… Дружба — это личные бескорыстные отношения между людьми, основанные на общих увлечениях, взаимном уважении и понимании, предполагающие личную симпатию и душевную привязанность, возникающие в обществе совершенно очевидным путем… А братство — это аскетический мир мужчин; это совершенно другое чувство мужчин друг к другу; это союз по идеологическим убеждениям, интересам и целям, где цели и убеждения выше личных, где безопасность и защита каждого в группе выше собственной, где принципы поведения и образа жизни и смерти предельно просты… Здесь — этого нет, здесь — я такого не чувствую.

— Хочешь сказать, что те люди, что приехали сюда в поисках того, что ты назвал, приехали сюда зря? Что они не найдут своего потерянного братства и уедут назад? Что им нечего здесь защищать?

— Кто–то обязательно найдет, что защищать… Кто–то поймет, что приехал зря и уедет… Но даже «идейные», — не те, кто скучает исключительно по войне, — едут сюда в поисках того, что никак не находят дома…

— А если «укры» сунуться дальше, сунуться в Россию? Ты согласишься, что мы здесь не зря?

— Зачем им это? Если опустить факт того, что украинские радикалы жаждут смерти русскоязычного населения, украинская армия всего лишь хочет вычистить свою землю от нас, русских наемников, и сохранить целостность своей страны. Как мы когда–то, в Чечне. И, совершенно ясно: все что здесь происходит и еще произойдет — зря, но, видать, по–иному не разрешается…

— Ты, правда, так думаешь? — спросил Виктор. — Думаешь, что в том, что случилось на Украине есть и наша вина?

— Конечно, люди не причем! Всему виной — решения отдельной от народа политической группы. Думаю, Россия отказалась признать то, что произошло на Украине, как отказалась признать новую власть. Воспользовалась слабостью Украины и украинцев и отхватила Крым, и сделала все, чтобы разжечь войну на востоке. Но в этом есть вина и самих украинцев. Они могли поступить правильно, чтобы этого не произошло: договориться друг с другом, соблюсти достигнутые договоренности, наконец, признать на Украине равноправными всех людей, разговаривающих на любом языке мира, в том числе, русском — но сделали все, чтобы этого не случилось. А люди, которые проживали в Крыму и на востоке Украины, очень отчетливо почувствовали, что они чужие. В этом причина войны в Украине, люди выбрали разные стороны. В России сейчас происходит то же самое между людьми и властью. И заслуга такой власти всегда в одном — она может сплотить людей внутри страны против себя. Посмотри: все войны — что чеченская, что на Донбассе — одинаковые. Все проблемы повторяются. Все полевые командиры незаконных вооруженных формирований — от Басаева–Махаева до… О ком сейчас слышно? Кто сейчас на слуху?…до Дремова–Мозгового — народные герои! Как и с обратной стороны — служилые, такие как Кульчицкий и Скрыпник…

— Что–нибудь еще хотите? — снова появилась официантка.

— Спасибо, я — нет, — сказал Егор и вопросительно глянул на Пескова: а ты?

— Не–а…

— Тогда посчитайте, пожалуйста, — сказал Бис.

— В один счет?

— Да.

Она кивнула и удалилась.

— Все же, мне кажется, ты не совсем прав, — с понятным Егору интересом оглядел Витка удаляющуюся официантку. — Я, конечно, не всех знаю, чьи фамилии ты назвал, но, что я уж точно услышал: ты сравнил меня, себя в том числе, всех нас — защитников «русского мира» — с чеченскими «бойками». Это неправильно. Нас вынудили взяться за оружие: не нападаем, мы обороняемся. То, что мы сейчас с оружием — вынужденный шаг. Посмотри вокруг: разве тебе не жалко этих людей — стариков, женщин, детей? У тебя самого — сын! Ты готов смотреть, как их будут убивать укронацики? Готов увидеть, как новые фашисты будут жечь их в сараях только потому, что они говорят по-русски? Готов подождать, когда эти гады пойдут дальше, придут в твой дом?

— Кто тебе мозги так засрал? Тебе только двадцать три, а ты говоришь так, будто умереть хочешь сильнее, чем жить! Ты ж не военный?

— Я только теперь понял, какие брутальные чуваки — военные! Оружие, форма красивая… Ордена на груди! Жалко, что не пошел в военную шарагу, поступил бы в филиал Воронежского военного авиационного института, стал бы летчиком… Командиром какой-нибудь штурмовой эскадрильи какого-нибудь авиаполка! Воевал бы с «бойками» в ЧеэР, как ты; или с исламистами в странах Ливанта, какую-нибудь Сирию с крыла бомбил или Ливан; куда мы еще можем сунуться, после Донбасса, пока там американцев нет? Героем России, может, стал бы при жизни… ну, или хотя бы — родного Воронежа…

— Стал бы… воевал бы… — передразнил Егор обидно. — В нашей стране живых настоящих героев мало, это звание всегда больше мертвым подходило; а с теми жалким живыми единицами еще разобраться надо — не переоценили ли; а то и — отправить вслед за вторыми, чтоб не за зря носили высокое имя.

— Как-то плохо ты, Егор, о них говоришь?

— А чего их жалеть с таким-то «счастьем»? — отвернулся Егор в окно. — Я одного в голове уложить не могу, какого черта ты здесь, если не пошел в военные?

— Запоздалая романтика!

— Послушай, Вить, услышь меня наконец: война для человека военного это — на уровне подсознания — самоцель, полагаемый смысл бытия, если он, конечно, не выбрал профессию только потому, что будет полжизни на гособеспечении по зеленым шмоткам и денежному довольствию, и служить собрался на продовольственном или вещевом складе — за квартиру от государства… А вообще, видимая романтика и брутальность военной службы во многом оборачивается суровой жизнью полной лишений и тяжелого труда. Вообще, в средние века брутальным называли жестокого человека со звериными повадками и имело слово исключительно негативное значение. А ты говоришь: быть брутальным военным. Для человека невоенного, как ты, брутальный — это скорее неотесанный. Для тебя ведь война никогда не была работой? Кем трудился на гражданке?

— Консультантом в «Техносиле»…

— Пылесосы продавал?

— Не только… Много чего: стиральные машины, микроволновые печи…

— Вот! Можешь не продолжать… Кто-то учился воевать с окончания школы, а у тебя этого не было. Ты, правда не понимаешь, что можешь здесь потерять все, о чем и помечтать не успел, или ты притворяешься? Когда все закончится — дай бог, повезет и останешься жив — где бы ты ни был будешь смотреть на все вокруг злыми глазами из сырого окопа. Только теперь уже без цели. А куда идти солдату, у которого больше нет задания? Некуда. Для солдата это — профессиональный тупик. Все, что останется у тебя от войны — пустое сердце.

— Послушаешь тебя: перспектива так себе… Может, хорош?

— Не нравится? — расплатился Егор.

— Сойдет! Только сильно все в серых тонах! Если честно, мне нравится, что и как ты говоришь, но спорить с тобой тяжело, будто сражаешься с тобой за слово и веру. У тебя башня не болит от всей этой хуйни в ней?

— Болит…

— Так ты дыши глубже, — улыбнулся Песков, — а то у тебя голова вздулась и лицо пятнами покрылось, того и гляди, лопнет!

— Я иногда не могу справиться со своей вспыльчивостью… Просто хотел показать тебе альтернативное твоему мышлению мнение… Я не стремлюсь поменять твое мировоззрение, но ты и сам видишь, они разные. Мое, конечно, тоже может быть не верным: я достиг дна и сил оттолкнуться у меня нет, вроде, как не зачем! Я нахожусь уже в конце пути, а ты — еще в его начале! Мы, как говорят, люди разного глагольного наклонения… — просто улыбнулся Бис. — …не должны были встретиться.

— А вот сейчас не понял?!

— Ну, я говорю: я был, я видел… А ты: я пошел бы, стал бы… я бы вдул…

— Ладно, идем, — поднялся Песков, улыбнувшись с несвойственной ему натужностью. — Я все равно не понял!

Уже в машине Песков вдруг спросил:

— Если здесь — мы зря, тогда может в Чечне тоже воевали напрасно?

— В Чечне?

Егор, не задумывающийся прежде над ответами, вдруг глубоко затеялся, чем, безусловно, привел Виктора в восторг:

— Не знаешь ответа?! — удивился тот.

— Непростой для меня вопрос, слишком личный: посмотри на меня! Разве сразу не просится ответ: зря? Но, я смотрю на такие конфликты с точки зрения не политической потребности, а необходимости разрешить спор между людьми: Чечня это драка внутри семьи, а Украина — драка с соседом… возьмем еще Афган? Афган — драка в интересах сомнительного друга из Центральной Азии — можно в нее с разбега ворваться с выпрямленной ногой и головой, орущей «ура!», а можно подумать: нужно ли это делать? Почему, не знаю, но я не вижу мотивов для Афгана? Посмотри сам на причины и результаты той мясорубки, думая над тем же: зря, или нет? Кто–то скажет: южная граница Родины, из Кабула до Москвы баллистической ракете лететь три минуты… Кто–то — что важно — не из кирзовых сапог заявит: слишком долгое время армия была без войны после Отечественной — чревато потерей боеспособности… Матери и дети до сих пор плачут: пятнадцать тысяч пятьдесят один убитый… А кто–то ехидно подметит: в ДТП за год погибает больше… И все правы! Но, почему кто–то решил, что афганцы должны запустить на Москву ракету? Что армии нужен боевой полигон там, где живет самый непокорный народ? Кто решил спрятать правду об этой войне за великим обманом? Почему решили, что при проведении столь масштабных полигонных учений допустим процент потерь, больше, чем два? Кому нужны были полмиллиона вернувшихся, как «спящие мины замедленного действия», искалеченных героев, невольно притащивших войну домой, способных убивать уже не на войне и неспособных понять самих себя и тех, кто вышвырнул их на обочину огромной страны, которая так желала помочь чужому народу в течении десяти лет, и не желала помочь им? Конечно, зря! Но, это — мое мнение…

— Да, это понятно, Егор, — отмахнулся Песков, — у меня–то по этому поводу вообще мнения нет! А цифра эта — пятнадцать тысяч пятьдесят один человек — реальная? Похожа на вымышленную, зеркальную: пятнадцать, ноль, пятнадцать — наоборот?

— Это не цифра… А реальные люди — как ты и я — и их судьбы! Увидь за палками–нолями людей искореженных, оказавшихся в земле. В Чечне произошло то же самое, с одной оговоркой — война случилась на пороге собственного дома… И все же, пожалуй, каждый офицер, подчеркиваю — офицер, не солдат — должен пройти войну только для того, чтобы мочь подготовить к войне солдат. Такая, своего рода, полоса препятствий, квест… экзамен на право носить краповый берет: выдержал марш — вынес тяготы, сохранил оружие — сделал важный выстрел, преодолел штурмовую полосу — готов к предстоящей драке, выстоял в неравной рукопашном схватке — значит, победил; значит, готов!

— Что за краповый берет?.. Типа десантного?..

— Вроде того… Только заслужить тяжелее!

— Ты заслужил такой?

— Кто–то скажет: нет; а кто–то — да, тем, что смог преодолеть… Я получил берет за военные заслуги и по причине неспособности заслужить его в честной борьбе, на квалификационном экзамене. В сердце спецназовского братства тоже два лагеря: те, кто проявили свой дух и выдержали кровавый экзамен и те, кто — нет, и получили заветную реликвию спецназа, знак наивысшей доблести, через страданья и боль ранений…

— Чего вдруг название такое? Краповый? Красный, что ли?

— Темно–красный. Символизирует берет, окрапленный кровью, потерянной бойцом во время сдачи или в бою.

— Ясно. — Ответ для Пескова был исчерпывающим. — В батальон?

— Да. Куда ж еще?

— Можно сгонять на аэропорт, поглядеть?

— Наверное, в другой раз, Вить…

— Тогда — по домам?

Бис снова с интересом пялился по сторонам, чувствуя бессилие и опустошение от разговора, в котором, казалось, высказался обо всем и устал, решив, что наступило время помолчать, но Песков не смог высидеть в тишине и минуты.

— Знаешь, Егор, я чувствую, что у нас здесь тоже два лагеря: первый — те, кто уже воевал — типа тебя — «афганцы», «чеченцы»; вторые — кто никогда не воевал: вроде — меня; не все построено на братстве, но, все как родные… Почему?

— Те, кто сейчас здесь — сообщество недовольных в окружающем его социуме людей, ничего не знающих о войне как явлении, как событии, не знающих о природе войны ничего… не понимающих и не принимающих тех, кто знает войну как обычную жизнь…

— Уже спрашивал и все же ответь: вернувшись с войны, ты же смог адаптироваться в привычной жизни?

— Не знаю, — задумчиво произнес Егор. — Однажды я решил для себя: найдешь достойную работу — куда ушел утром, вернулся вечером, на другой день снова, два выходных, отпуск — приспособишься к изменяющимся условиям; будешь жить в семье — сможешь окружить всех любовью, заботой, на своих ладонях вырастишь детей, будешь любим и счастлив — адаптировался! Но, иногда заползет тоска за ворот и обязательно вспомнишь прошлое, что–то такое, что утащит тебя туда за мозги, где испытал наихудшие условия, видел смерть боевых друзей, боль и ужас и был необъяснимо счастлив — затоскуешь, запьешь, заплачешь, закуришь и покажется весь этот ужас такими сладкими, что забываешь о счастье, которое в доме, потому что там, на войне — все, и счастье — было простым: вон — враг, вот — брат!.. Вспомнишь, когда был, как Джеки Чан: выкинешь двойку, блок, уширо маваши, рявкнешь… оглянулся, а рядом из того счастья никого, ни брата, ни врага — напротив… Все! Тихо, солдат, успокойся! Войне конец! Задания нет… Вернешься в дом, где семья с каждой зарплаты как проклятая откладывает в носок денег на отпуск, а наступит лето — достанешь, разложишь, посчитаешь — а там семнадцать тысяч… Адаптироваться к жизни после войны можно только храбрясь на словах и напрягаясь убогим телом, но какая будет у твоих слов интонация и как будет при этом биться сердце в груди — вопрос открытый! Почему мы здесь, на войне, так счастливы? Потому что однажды ослепли и счастье другого не увидели! Кто–то никак не устроится в жизни, кто–то не может в работе, а кто и вовсе — в этой вселенной. Кому–то счастливой семьи не удалось построить, а кому–то это счастье не удалось разглядеть за войной. И вот — мы здесь!

Виктор Песков, словно был нем, одарил Биса сочувствием и потускнел лицом, как упавшая с неба звезда, будто понял что–то про счастье, а может, знал и тоскливо уставился вдаль, в закатный горизонт. Вечерело.

— Кстати, как погода в Москве? Как семья: жена, сын? — спросил Песков.

— Не знаю, — признался Бис, — не ей звонил…

— А кому? — удивился Песков.

— Важному человеку…

— С женой понятно… Сыну?

— Нет.

— А чего так? Не знаешь номера?

— Знаю, — признался Бис. — Не знаю, что говорить…

— Знаешь, что бы я хотел услышать от своего «козла»? — строго посмотрел Виктор, сказав совершенно понятно: про отца. — Что он меня любит! Это же так просто, да? Мне было бы достаточно слова: люблю!

— Почему решил, что не любит? Наверняка, любит! Может, просто слово ему это сказать тяжело?

Песков задумался.

— Мог бы, другими словами, а если не словами: поступками… Ладно, не обо мне разговор… Давай, звони сыну!

— У меня телефона нет!

— На, — протянул Витька свой в очередной раз, — держи!

Номер сына Егор не знал, знал только Катин — она не давала, не хотела, чтобы отец звонил сыну исключительно когда пьян как свинья и жалок — Егор набрал ее десятизначный номер по памяти, с трепетом в горле дождался гудка, будто кто держал его под дульным срезом пистолета, вынуждая совершать трудное действие, и после второго — сбросил.

— Не отвечает… — протянул он трубку назад.

— Оставь себе, — сказал равнодушно Витька. — Вдруг перезвонит? У меня есть второй…

— Вить, где можно взять пистолет?

— Ты чего? Проблемы?

— Вроде того…

— Серьезные?

— Могут быть — да. Хочу быть готов.

— Согласен, — задумался Песков. — Можно, перетереть с Медведчуком… Я сегодня поговорю…

— Если не трудно… Дело срочное и безотлагательное!

— Договорились: сегодня же спрошу, отзвонюсь!

— Куда отзвонюсь? — ошалел Егор. — Ах, да! — махнул он телефоном в руке. — Забыл уже… Конечно, звони!

Вечером вновь явился Аллагов.

— Поговорить можем? — сказал он.

— Я устал, Аллагов! Что тебе нужно? — дважды пожалел Бис, что безоружен и ко всему был уже в постели без искусственных конечностей. — «Черт, черт!» — выругался он в голове, сведя брови. — Когда уже поймешь: для разговора не ходят по двое, к тому же по ночам!

— Я один пришел, — обиделся чеченец. — Разговор серьезный к тебе…

— Разве есть о чем? — жестко ответил Бис.

— Зачем так говоришь, а?! — важно сказал Муса. — Поговорим без нервов?

Бис поднялся, откинув простыню, принял сидячее положение на кровати, умышленно оголив отсутствующие части тела. Аллагов сильно смутился: зрелище было не для слабонервных, но и привычному, приятным бы не показалось. Егор не мог не заметить и молча позлорадствовал над такой реакции чеченца, выкладывая рядом с собой на кровать из дорожной сумки протезы руки и ноги.

— Ну, говори, — натянул Бис на культю манжету.

— Короче, доун, я узнал тебя! — сказал Муса. — Я поклялся: узнаю кто ты, что ты? Я за тебя все выяснил!

— Кому поклялся? Что выяснил? — спросил Бис, соединяясь с бионической рукой, удерживаемой между ног.

Егор торопился собрать себя в цельную конструкцию как сложный сборный объект, намеренно сбивая Аллагова простыми наводящими вопросами и старательно затягивая время.

— Выяснил, что биография в твоем деле — полная ошибка! Я с первого взгляда знал: ты что–то скрываешь!

— Почему так решил? — активировал Бис протез.

— Говорили, что ты подорвался на фугасе… А в биографии ни слова нет про фугас! В личном деле написано: производственная авария на каком–то заводе…

— «Тульский самовар», завод называется… — прокряхтел Бис занятый делом.

— Да, без разницы мне его название!

— Согласен… — взялся Егор за ногу, — …прям какая–то полная нестыковка фактов! — кривлялся он, улыбаясь Аллагову в лицо. — А кто говорит, что — на фугасе? Может ошибся он? — непослушная силиконовая манжета путалась в мелких неточных движениях неподдающихся таким разным рукам.

…Искусственная рука до конца не могла повторить нормальных физиологических действий живой конечности, движений, которые многократно автоматически повторялись в течение жизни и никаких мыслей не вызывали, всего того, что тело делало как бы само собой. Но, впереди любого движения — бежала мысль. Мозг посылал сигнал в те мышцы, которые были задействованы в конкретном движении, а мозг Егора упрямо был занят другим и уж точно не железными нервами искусственной руки. Да и с протезом было все сложнее: вначале сигнал на движение считывался электродом, расположенным рядом с выведенным на мышцу нервом, а затем отправлялся на процессор внутри протеза. Вроде бы все быстро, но скорость совершения действий все равно уступала скорости живых рук.

— Народ говорит! — оценил Аллагов юмор Биса и всю футуристичность наблюдаемой им картины. — Эй, не валяй дурака, доун, я с тобой серьезный разговор веду!

— А ты скажи, Аллагов, что интересует тебя в моем деле? Может я тебе сам расскажу? Чтобы ты не тратил свое время на меня?

— Мне нет нужды в твоем рассказе! Я уже все узнал о тебе из интернета!

Егор рывком поднялся на ноги, руками оттолкнувшись от собственных коленей.

— Подашь брюки? — спросил Бис Аллагова.

Аллагов не мешкая, без лишних слов протянул Егору одежду, сняв со спинки стула. Бис снова опустился на кровать, развернув брюки.

— Так что там в интернете?

— В интернете я обнаружил сведения, что ты проходил службу в особом полку Внутренних Войск, был офицером–сапером, подорвался на фугасе…

Егор заволновался еще больше, стараясь спешить, что безусловно мешало. Чувствовал натужность этого разговора и нервно поглядывал на повешенные вчера тикающие часы на стене и по сторонам.

— В бригаде… — сказал он.

— Что в бригаде? — спросил Аллагов.

— В особой бригаде служил… не в полку…

— Пусть так… Что, даже отпираться не станешь?

— Нет.

— Хорошо! — от души порадовался Аллагов. — В «Википедии» есть статья о капитане с именем Егор Бис; в статье говориться, что с девяносто девятого года он участвовал в специальных операциях по уничтожению бандгрупп на территории Дагестана и Чечни. А восьмого марта две тысячи первого года ему была поставлена задача провести разведку в зоне ответственности, в Грозном. В ходе разведки его группа на БТРе подорвалась на самодельном взрывном устройстве и понесла потери: два бойца погибли, пятеро получили ранения, в том числе и он. Ему оторвало правую ногу… — Аллагов не переключаясь смотрел на протез, на который Бис натягивал брючину, — …и правую руку. Поле боя не покинул. Будучи тяжело раненным, осуществлял общее руководство эвакуацией раненных, пока не потерял сознание. Потом, его эвакуировали в госпиталь…

— Четверо военнослужащих погибло тогда… — добавил Бис. — Еще двое, в том числе, один офицер, скончались позже в госпитале…

— Я сказал то, что написано в Википедии, — обелил себя Аллагов.

— В Википедии, как и Библии, полно ошибок и противоречий! — не снижая давления, сказал Бис. — У тебя все? Или еще что есть… в Википедии? — выложил он последнее слово отдельно от остальных, не зная, на кого злиться больше.

— Имей терпение, да?! Перебиваешь, доун, без конца!

— Не перебиваю, — автоматически огрызнулся Егор, выпустив впереди себя ладонь протеза, будто избегал нападения, — всего лишь восполняю пробелы любимого тобой сайта! — улыбнулся он.

— Зачем говоришь так, доун: он нелюбимый, он информационный… — не остался в долгу Аллагов. — Короче, в ноябре того же года Указом нашего командира…

…Егор, грешным делом, успел подумать не о том…

–…Верховного Главнокомандующего, за мужество и героизм, проявленные при выполнении воинского долга тебе присвоили звание Героя России… — словно чашку гороха на голову Егора высыпал Муса. — Реальная информация?

— Допустим… — Бису стало не до острословия.

— Можешь ответить четко: реально или нет?! — настаивал чеченец. — Чего как не мужик!

— Так точно, — опустил голову Бис, будто каялся в ничтожной провинности.

— Ты — реальный герой России?! — уронивши челюсть, чуть не задохнулся Муса, потеряв голос до сиплого шепота. — Как наш — Рамзан?!

— Видимо: да, — пожал плечами Егор.

–…После этого ты еще воевал в спецназе… без ноги?!

— Продолжил служить в спецназе, — поправил Егор Мусу, — …уже не служу.

— Ха–ха! Ха! — обрадовался по–мальчишески Аллагов, посмеявшись как булычевский служащий–биоробот Института времени Вертер, многозначительно потерев ладони друг о друга.

Бис строго посмотрел на Аллагова:

— Бинго! Ты, молодец, все узнал! Чего теперь хочешь? — сказал почти равнодушно.

— Посчитаться с тобой хочу!

— За что? — уставился Бис на Аллагова. — …Если не секрет?

— Нет секрета, — пожал плечами Муса, не собираясь скрывать. — Я домой звонил, в Грозный. Одного уважаемого человека разыскал: Ваха Сутаев зовут. Поговорил с ним… Знаешь такого?

— Нет, вряд ли… — честно ответил Егор, почему–то полагая, что правдивого ответа Мусе не требовалось.

— Не важно… — сказал Муса, не настаивая дальше. — Он тебя знает! — Я напомнил ему один случай, и он вспомнил: русского звали — Егор. Фамилии не вспомнил, только звание — «старший лейтенант» и позывной, которым ты пользовался: «Водопад».

Егору «обожгло кипятком» левую пятку, захотелось ее растереть.

— Что еще за случай? — внимательно вгляделся Бис в лицо Аллагова, но узнать в сидящем перед ним человеке с курчавой спутанной бородой и серьезными хмурыми глазами горца, горящими озорством в моменты радости никого из прошлого не смог.

— После того случая моя мать до самой смерти ходила с опущенной головой. У нас, доун, принято так: записывать провинности отдельного человека на всю его семью. Так что мой грех носила мать. Отца у меня не было, убили еще в первую… Убили неизвестные. Я был мал, шла война, никто ни в чем не разбирался. Вот и я решил, что убили русские. Тогда удобно было так думать. Всегда и во всем вини русских: в войне, которую вели; в геноциде, который устроили; в том, что в республике сравняли с землей города, что в каждой семье горький траур… Во время второй войны я жил в Грозном, на улице Хмельницкого. Мне было пятнадцать…

— Я помню одного Ваху… — вдруг сказал Бис. — Дети у него были совсем маленькие. Ты не мог быть его сыном. Жена у него была молодая, красивая, может, он поздно женился, а может, это была вторая жена. Не знаю. В прошлом он был подполковником Российской Армии, артиллеристом. Когда мы познакомились он был уже на пенсии. Его последнее место службы — Ростов на Дону. В двухтысячном году в Грозном он занимался розничной торговлей…

— Это не он. Это кто-то другой.

— Тогда не знаю. Что было дальше?

— В то время, доун, в моем сердце был страшный гнев. Я был страшно зол, желал смерти каждому русскому, всем русским, я хотел убивать русских, резать им головы… Я был глуп. Однажды мне предложили заработать денег, дали ведро со взрывчаткой, сказали установить на дороге и взорвать колонну военных… За это мне обещали пятьсот долларов. По двести пятьдесят — мне и моему соседу Ахмату… Ночью нас поймали спецназовцы и забрали в плен. Я не злился, мне уже представлялось, я умру как шахид. Ахмат всю ночь плакал. Ночь нас продержали в клетке по соседству с собаками, а на утро завязали глаза, вывезли в город и сдали родителям… Меня серьезно выпороли, а мать с тех пор не поднимала головы, никому не смотрела в глаза. Мой стыд стал ее стыдом. Это было унизительнее всего! Сутаев много тогда беседовал с нами обоими, много говорил, сказал, что мы должны молиться Аллаху за русского офицера, который вернул нас живыми, чтобы и он вернулся живым с войны. Но я все равно был зол: хотел, чтоб он сдох, как собака! Скоро узнали, что спасший нас офицер погиб. Подорвался на фугасе в районе завода «Красный молот». Я позже был на месте подрыва. И был глубоко потрясен увиденным, но до сих пор не могу объяснить чем…

Егор опустив глаза, словно переживал те далекие и, в то же время, казавшиеся такими близкими, события снова.

— Ты помнишь это? Вспомнил меня? Ахмата? Я часто вспоминаю ту ночь в клетке. Помню как Ахмат скулил как волченок! Та ночь перевернула всю мою жизнь. Думаю, что и Ахмата — тоже. Всевышний изменил мое отношение к чести и к отдельным русским. Например, к Водопаду. Это был его позывной. Признайся, это же ты Водопад? Ты меня вспомнил?

— Вспомнил, — сказал Егор без злости.

— Бис… Егор, я в долгу перед тобой и цена ему моя собственная жизнь! Это милость Всевышнего, доун, что ты жив и Хвала Аллаху, что он собрал нас на войну вместе, против одного врага, в один чеченский взвод, да! — радовался Аллагов. — Ты для меня теперь брат! Клянусь: я буду предан своему слову, как никто другой! Тебе не нужно никого бояться здесь, здесь тебя никто не обидит, будь я проклят, если это будет не так! Человек, замышляющий зло, поставивший перед собой цель навредить тебе — теперь мой враг и будет нейтрализован до того, как ему удастся что–то сделать! Таким лучше быть на моей стороне или держаться на другом конце света!

— Ты что, это серьезно?! — поднял Бис уставшие глаза на Аллагова, криво улыбаясь одной стороной рта.

— Я тебе клянусь: не считай, что это пустая болтология! Будь я проклят, если не отвечу, как есть! Да, во время войны я с оружием в руках защищал свой народ, маленький был тогда, глупый, отец погиб — не было рядом человека, который бы сказал мне — что делать, как правильно!.. Я ошибся, — ты же не убил меня, — спас мне жизнь, — так для чего она мне, если не для того, чтобы посчитаться за это?! Я воин, солдат своего народа, пехотинец Кадырова: если Рамзан Ахматович даст задание, любое, самое сложное, это станет для меня высшей наградой, большим счастьем! Я мечтаю об этом! А пока для меня задания нет — я тебе жизнью обязан!

Егор молча наблюдал, до конца не понимая, что происходит на самом деле, не мог поверить своим глазам, не то, что словам чеченца: в своей жизни Егор успел повидать многое, но допустить, что в одночасье могли пошатнуться все его старые взгляды, не мог. Не обращая на чеченца внимания, Бис стянул с себя камуфляж, скрипя зубами, отделился от протеза ноги, спихнув тот под кровать, «выдернул» протез из плеча, долго возился, забираясь под простыню и, ни сказав ни слова, прикрыл зудящие от слез глаза.

— Хорошо, брат, я понял, — сказал Муса. — Еще договорим, да? Доброй ночи тебе… — И ушел.

Спустя минуту зазвонил телефон. Егор не спал, отчетливо слыша мелодию вызова — никак не соображая, что у него; спохватившись, буквально откопал телефон в одежде и уставился в экран, на котором светился десятизначный код. Все цифры кода в ряду были ему известными, как дата рождения, будто другого порядка цифр в жизни Егора не существовало — звонила Катя. Егор завозился, тяжело сражаясь в себе, потому как знал — узнав его, разговаривать Катя не станет — отвечать на звонок не имело смысла. Никому этот разговор не был нужен; Егору не был нужен: для себя он давно все решил. И все же, так захотелось ему услышать напоследок ее голос, что молотками застучало в висках. Егор осторожно потянул значок — «зеленая трубка»…

— Алло! Кто это? — сказала она слабым, совсем измученным, тихим голосом. — Алло… — Егор не ответил. — У меня пропущенный вызов от вас… Слышите меня, алло? — Катя вопросительно помолчала в трубку и отключилась.

Казалось, будто уже тысячу лет он не слышал ее голоса. Слушал ее, затаив дыхание, чтобы не сорваться скрипкой, не заскулить трубой, даже подумать ни о чем толком не смог в эти короткие секунды. Слезы от этой боли, как от колючего ветра, подступили совсем близко — Егор словно от него свернулся, вжался в грудь. В голове тоскливо скрипнуло и натянулось — словно туда накачали газ, как в воздушный шарик из латекса и скрутили узлом горло, чтоб не спускал — он тяжело и нервно задышал, не в силах сдержать свое заполошное сердце и беззвучно заплакал.

Причин для слез, кроме странного удушья, — кто бы спросил, заметив, — не было, давно все, что надо оплакать, оплакано. Так уж случилось: они расстались. Таким он вернулся: странным, чужим, изуродованным, неродным. Стремной — назвала Катя любовь Егора к себе — через злость, боль и страдания, — такой любви она не хотела и принять не могла. Все переживала за него, все спрашивала себя: так тяжело физически бороться с трагедией и не выбраться из собственной головы… Почему?

…Но Егор плакал не поэтому, терзало другое: как–то так вышло, что он перестал что–либо чувствовать без нее, будто все рецепторы его чувств остались у нее и с ее уходом стало только хуже, будто они — группы нервных окончаний, дендриты чувствительных нейронов, специализированные образования межклеточного вещества и специальные клетки разных тканей, обеспечивающие превращение стимулов внешней и внутренней среды в нервный импульс — остались все в ней. Все, кроме слез; из чувств — только ад внутри, который был еще ужаснее с наступлением темноты.

Владельцем элитной иномарки, которую присвоил Кобергкаев, оказался директор завода «Донецкнефтешлам» Сергей Вошанов. Следующие двое суток связанного с прострелянным плечом Вошанова возили в багажнике его же внедорожника, требуя перерегистрировать предприятие в ДНР. Однако, этого не происходило.

Первый из злополучных дней Бис провел в городе с Песковым, второй — снова оказался в машине с Бергом. Все это время Вошанов катался в багажнике, квасился скрученный, готовился к худшему, что было понятно из угроз Берга, к перерезанию горла.

Вот уже третьи сутки Вошанова держали в подвале на «ВАЗовской» развилке, но, истязали щадяще, как благородного — били не до бело–красных искр в глазах и потери сознания, когда тело становится деревянным и уже не чувствует, а как бы слышит удары по нему изнутри, как из башни танка, — били по рукам и ногам и совсем бережно по щекам, точно ладошками, чтоб не портить физиономии. Все это выглядело довольно странно и нелепо — Вошанова били, между делом — кололи антибиотики — лечили: Егор не был свидетелем избиения и степень жестокости определял по ссадинам на лице директора завода и тому, как тот двигался, когда волокли из подвала в багажник и назад. Бис не хотел этого видеть, не мог: бьющих — презирал; связанных, не могущих ответить, стонущих, сломленных и измятых бесправных жертв — жалел. Сделать ничего не мог и находиться во всей этой истории не хотел: на глазах защитники Донбасса превращались в жестоких палачей — чеченских боевиков — Егору представлялся их плен, вспоминались известные случаи. Но и тех, чеченских, казалось, начинал уважать: да — воевал, да — стрелял, и в то же время уважал. Там была война, а здесь — еще нет. В той войне лично он не воевал с гражданским. А здесь — воюют. Чем тогда могли нравиться те? Нравилась решимость чеченцев умереть за веру — тогда у Егора еще не было понимания, что все ради денег — у Егора такой веры никогда не было и за деньги на такое бы не согласился, но зато была идея, спецназовская; а еще — нравилось как те молились, мог засмотреться, заслушаться, как бывало в начале войны, в Дагестане, словно о великой боли нараспев, как признание в неумолимом грехе. Тимур Муцураев тоже так пел: Егор слышал его песни, временами морщился, понимая, что воспевается враг, но соглашался, что тот пел красиво, в искренность слов верил; потом сам — своей молитвой молился, как умел.

Конец ознакомительного фрагмента.