Суета. Хо-хо, ха-ха

Заря Ляп, 2018

Они эгоистичны, жестоки, беспринципны. А таким мир всегда уступает, такие им правят. Но в жизнь их, неизбежностью, вмешивается неведомое Обещание – данное основателем рода, неисполненное. И еще кое-что – наблюдающее, оценивающее, ими забавляющееся и в то же время безмерно их опасающееся.

4. Лида, Лидочка, давай мячик побросаем

— Все-таки в содержанки?

— Тамарочка, ну почему так резко? — морщит носик Лидия, вращая в руках мяч, перебросом которого развлекали подруги себя у моря, пока не наскучила им забава и не решили пройтись они по Дороге. — Он просто будет мне помогать. Тебе претит?

— Почему? Не мне же помощь поощрять.

— Перестанешь знаться со мной?

Тамара задумчиво скользит взглядом по громаде приближающегося Дома:

— Мне было бы удобнее устроить тебе пособие.

— Под покровительство взять? А не рано ли тебе делами стариков заниматься?

— Посредством Матери.

Лидия серьезно, оценивающе смотрит на Тамару, а потом, кивнув на Дом, тихо спрашивает:

— Зачем род ваш такой дом здесь выстроил?

— Чем место плохо? — удивляется Тамара.

— От мира далеко… Пустыня.

— Пустыня?!

— Снег, снег и снег. Все о крае вашем — снег.

— А это? — еще больше удивляется Тамара, взмахом руки предлагая подруге солнцем обласканные поля — в травах, цветах, пчелах, в веселой перекличке резвых пичуг. В ярких бабочках.

— Мгновение, — все так же тихо отвечает Лидия и продолжает: — Ты, наверное… Я тебя, пожалуй, и вовсе не знаю. Ты… какая же ТЫ, если жить здесь ХОЧЕШЬ? И ты богата, ты до страшного богата.

— Это как — «до страшного?» — лукаво улыбается Тамара.

— Дом. Такой огромный я уж совсем не ожидала увидеть. И поместье у вас — безмерное. И ПОЕЗД! Свой, собственный! И завод!.. Почему ты никогда нос не задирала?

— И это не все, — пожимает плечами Тамара и подтверждает: — Да, богаты. Но ведь не я богатство в семью принесла — не от чего нос задирать… Принимай мое предложение, с легкостью принимай. Ни о чем не волнуйся.

— Покупаешь меня?

— Ни в малой степени. Я прикрытие дарю. Веди себя как желается, но до предложений, как от господина твоего Твестева, не… не позволяй такого. И спокойно тебе будет. И между нами все хорошо и ладно будет.

— Осуждаешь все-таки, — обиженно отворачивается Лидия.

— Нет. Вовсе нет. Однако… согласись ты на его предложение — и я отойду от тебя. Придется. Правила потребуют, и я подчинюсь. Ради семьи. Покоя ее. Понимаешь? Стоит тебе принять предложение, а после раз — хоть раз! — заикнуться, что дружим мы, продолжаем дружить, и общество обратит взор на ВСЮ мою семью. Возьмется за нас — намеками, укорами и даже, пусть и в мягкость ваты укутанными, приказами о пересмотре ценностей. Ты пойми, у нас УЖЕ растревоженная репутация, которой тем не менее всегда находится милейшее объяснение и оправдание: мы неуживчиво экстравагантны. Но вот… одно дело — отношения со взбалмошной особой, другое — с особой, допускающей… соглашения определенного характера. Во втором случае наша с тобой дружба может все «проступки» семьи, любой давности, подвести под ОЖЕСТОЧЕННЫЙ прицел моральных норм и обязательств. Разве пожелаю я доставить подобное беспокойство своим родным и себе, если есть вариант, ведущий к покою, — пособие.

Лидия мрачнеет:

— Понятно — клетки, повсюду клетки. Даже у тебя, даже ты в клетке.

Тамара пожимает плечами:

— Общество. Вот оно, твое общество, без которого скучно тебе, — всегда с требованиями.

Лидия недовольно фыркает, но тут же заливается веселым смехом:

— Так нет и радости без общества! Соблазны-то в нем водятся!

И, все еще смеясь, наклоняется к розовому цветку Поля, срывает шляпку его, подносит к носику, вдыхает аромат и легкомысленно отбрасывает в гладь Дороги. Тамара останавливается, оборачивается вслед упавшему цветку, предупреждает подругу:

— Лида, осторожнее будь — у нас не принято жизнь рвать и отбрасывать.

Лидия тоже останавливается, смотрит вопросительно. Тамара объясняет:

— Мы во владениях Деда, а он к жизни, к простой жизни, большое уважение имеет.

— Ты о чем? — недоумевает Лидия.

— Ничего просто так не рви и не ломай, — просит Тамара.

— Но у вас же букеты?!

— Это другое — это для тебя. Чтобы приятнее было тебе в Доме. По ВОЛЕ Деда.

Лидия настораживается:

— Для меня?.. А что еще здесь так, особенно, для меня? Это потому Рарог Яврович жестко временами смотрит — я ему в неудобство?

Тамара наклоняется за розовой шляпкой, поднимает ее, отбрасывает в Поле, от глаз Деда:

— Не волнуйся — ты ему очень даже в приятность. Ты ему в мою подругу и наш смех. И ты ему в разговор на языке, который давно не слышал он и по мелодии которого соскучился. И все же… У него… Устал он от людей. Они ему в разочарование.

— Чем же?

— Кажется мне, порой кажется, что ВСЕМ.

— Это старческое, — тут же уверенно определяет Лидия. — Старики или добры, или злобятся.

Тамара неопределенно пожимает плечами — то ли соглашаясь со сказанным, то ли нет, — и, подхватив подругу под руку, ведет к Дому. К пирогу с кислицей, так полюбившемуся ей. К Матери, разыгрывающей гостеприимную простоту. К Деду.

— Ты с ним согласна? — вдруг выстреливает вопросом Лидия. — С дедом своим согласна?

— Нет, — отвечает Тамара и улыбается. — А почему спрашиваешь? Тоже кажусь такой?

— А почему ты тогда здесь, не в столице? Почему от нас без предупреждения уехала? Я что-то не то сделала? Разочаровала?

— Что ты?! Это я, скорее всего, обидела тогда тебя.

— Нисколечко, — не совсем искренне успокаивает ее подруга, а затем, помедлив, продолжает: — Я теперь знаю, что брата твоего ожидали в городе. И если не от нас, то, может, от него ты сбежала?

Тамара тихо смеется:

— От себя, от глупостей возможных сбежала. Братья ко мне ласковы, а я… в своем я, в упрямом и так и не рассасывающемся… Я от себя сбежала. От возможных своих глупостей.

— А что могла ты такого натворить? — любопытствует Лидия.

— Ох, Лидулечка, — вздыхает Тамара, — пожалуйста, давай не об этом?

— Давай, — легко соглашается Лидия, бросая острый взгляд на подругу, и признается: — Я, конечно, сходила на его представление — как мне такое пропустить? Сходила, не подозревая, что он твой брат. Только в столице узнала, что… И — да, он бог танца.

— Не правда ли? — выстраивает теплую улыбку Тамара и, отталкиваясь от нее сиянием глаз, закрывает тему. — И вот я здесь!

— И теперь ты здесь, — соглашается Лидия, задумчиво переводя взгляд себе под ноги. — И кажется мне, что вполне счастлива. Здесь. В одиночестве.

— До недавнего времени я не была одинока. У меня был друг, — помолчав, признается Тамара.

Лидия загорается живым интересом, прищуривается:

— Друг? И кто же?

— Уман. Любимый мой пес.

— Собака?!

— Собака.

— Шутишь?

— Ты просто не знала моего пса.

— И что с ним?

— Исчез.

— Сдох?

Тамара кривится от столь беспечно отмеренного черствого слова. Отворачивается от подруги, поправляет:

— Умер.

— Ну так я тебе нового куплю! У вас в столице мода на рутских собачек — таких, с ушками обвислыми. Похожи на…

— Довольно, — поднимает ладонь Тамара. — Довольно. Свежо все.

— Да не грусти ты так! Они такие хорошенькие, я самого-самого лучшего…

«Пыль, тоже пыль!» — выстреливает наконец-то ответ на полузабытый вопрос в голове Тамары, и хочется ей убрать Лидию, от глаз своих убрать — отодвинуть-задвинуть надоевшей куклой к самой стенке невидимого шкафа. Она впивается взглядом в Поле, словно в поисках такого шкафа, и вот здесь-то улавливает звук. Ноту. Высокую, очень высокую и оттого даже тихую. И в то же время боль, ранее незнаемая, глубоким щипком въедается в живот ее, обещая в скором времени стать непереносимой. Тамара вскрикивает и повисает на руке Лидии. Тут же слышит ее встревоженный голос:

— Что ты, что ты? Тамара? Тамарочка? Что ты?!

Не отвечает. И не по причине боли, а мысль — интересная, особенная, радостная и ужасная — на ум приходит, и так аккуратно приходит, словно кто-то вкладывает ее в голову и настойчиво при этом обещает, что мысль силу имеет сбыться. Надо только принять ее. Принять и все правильно сделать. Она принимает. Вот так: за мгновение, за щелчок мгновения, принимает решение и выстраивает план. Лидия же продолжает суетиться:

— Что, что с тобой? Где болит?

Желая скорейшего исполнения задуманного, усилием воли приминает Тамара чувство боли, распрямляется, говорит:

— Живот отчего-то свело. Не волнуйся — все прошло. Не волнуйся.

Но Лидия тому, что все прошло, не верит — в глазах ее тревога.

— Да все хорошо, — уверяет ее Тамара, перетерпливая повторный, однако менее жестокий щипок, и просит: — Дай-ка мне мяч.

— Зачем?! — широко распахивает глаза Лидия.

Слабо улыбаясь, поясняет:

— Мяч нужен для игры в мяч.

— Ну уж нет. Тебе же плохо. Идем в дом! — безапелляционно заявляет Лидия, отводя мяч от рук подруги.

Мягко настаивает:

— Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста-пожалуйста.

Лидия мотает головой:

— Ты только что кричала!

— Я?

— Ты. Ты, Тамара. Пошли в дом, какой мяч сейчас?

О нет, Тамара не желает идти в Дом, не выполнив намеченного. Не желает получать время на размышления и сомнения. Она все выполнит сейчас. И в Дом вернется победительницей.

— Ты знаешь, заметная часть моего детства прошла в этом Доме, — хватается за память она, желая развлечь, отвлечь, удержать Лидию у Поля. — В пустыне этой. Мы много времени проводили у Деда. Очень много. Можно даже сказать, что были годы, когда скорее именно в столицу заезжали погостить: Мама какое-то время была особенно занята заводом, а отец… отец порхал… Мы даже несколько зим здесь провели.

— Полных? — удивляется Лидия.

Встряхивая головой, подтверждает:

— Полных! Темных! Но мы не скучали, поверь, не скучали. Дом — это целое царство; его можно исследовать, по нему можно путешествовать, в нем можно прятаться, воевать. Да, даже воевать и устраивать дуэли! А когда не вьюжит, можно выбегать к ближайшему озеру и там кататься на санках и коньках, или рыть в снегу норы и в них есть. Да, нам подавали обед в ледяные норы. И ели мы из деревянных плошек или прямо из котла.

— Вам такое позволяли?! — еще более удивляется Лидия, и кажется Тамаре, что еще немного — и победит она: забудет подруга о вскрике и, отдав мяч, вступит в игру.

— Это Дед! С ним очень просто было: утро на учебу, день и вечер на свободу. А свобода — это Дед в Кабинете или на прогулке, а мы… Нам даже разрешалось выстраивать из мебели баррикады. Разрешалось орать и по-уличному ругаться.

— Неужели?! Неужели он такой? А кажется… А дуэли? Что за дуэли?

— О-о-о! — смеясь, тянет Тамара, уже почему-то зная, что боль не вернется и что своего она добьется. — Это, как и войны, в основном с Гришей. И обычно на щелчки!

— Это как? — уже вовсю улыбается, увлеченная болтовней Тамары, Лидия.

— Так: подставляешь лоб под щелчки, и кто первый пощады попросит — тот и «мертв».

Лидия хохочет:

— И кто же обычно «умирал»?

— Я. Крепостью лба не вышла, — смеется и Тамара. — Но я мстила обидчику — как только «воскресала», так мстить и начинала. Помню, после одной такой дуэли как раз играли мы в «десяточку». Это в коридоре, на первом этаже, было. Стою я, «ути-тюти козявочка», — голова еще гудит, на лбу шишка. Передо мной в очереди Гришка, с мячом. Прямо передо мной. Я затылок его глазами буравлю, смертельно ненавижу. А он мяч несколько раз о пол отобьет, на мгновение застынет, прицелится, бросит, в десятку попадет, все назначенные повороты-хлопки выполнит, да еще и через мяч успеет перескочить. Я мяч поймаю и его, Гришку, окликну. Как обернется — мячом ему в лицо…

— Что?! — вскрикивает Лидия.

— Да, все в лицо метила, — утвердительно кивнув, продолжает Тамара. — Только ни разу тогда не попала: он руки очень быстро перед собой выставлял и мяч перехватывал. И снова был его черед в десятку бить. А другие братья, в очереди за мной стоящие, на меня сердились, ругали. За все ругали: за то, что глупая, за то, что из «мертвых» слишком рано вышла, за то, что опять не попала, и за то, что девчонка я. А я стояла, все терпела, ждала мяч и снова пробовала.

— Это же… Тамара, зачем же в лицо?

— Мщение за лоб мой. За «козявочку». За проигрыш.

— А зачем он-то оборачивался, если знал уже?

Тамара хохочет:

— Да он такой был! В нем что-то не налажено было. Или, наоборот, налажено так, чтобы меня с ума сводить. Ну, а как все в нем в правильность срослось, так мы друг от друга и отцепились.

— И долго та игра продолжалась?

— Между мной и Гришей? Долго. Довольно долго. Другим братьям это скоро надоело, и они отошли, а мы с Гришей друг друга мучили. Он невозмутимо, а я шипя и ругаясь. Вот так. Вот так — такой я была. А теперь хочу еще немного в мяч поиграть. Иначе зачем, зачем ты его все время несла?

Лидия, тут же вспомнив о крике Тамары, как-то недоверчиво, оценивающе на подругу смотрит, но та умилительно вымаливает:

— Лида, Лидочка, давай мячик побросаем, а то уедешь и не с кем мне играть станет.

И Лидия решается: отбежав от Тамары, бросает ей мяч. Тамара ловит. Начинается игра в щиток. Лидии приходится непросто: посланный Тамарой мяч страшновато ловить и сложно удерживать. Потому что бросает та теперь вовсе не по-девичьи, не так, как у моря, — мяч летит крученым, жестким и, даже попав в руки, рвется из них.

— Томочка, поубавь! — приустав, просит Лидия.

И Тамара, словно стараясь поубавить, посылает мяч неуклюже ввысь и в сторону. И летит он в Поле. И Лидия, которая ранее, боясь испортить туфельку соком зелени, избегала ножкой и травинки, теперь, в азарте игры, спешит за мячом в самое буйство трав. Поднимает мяч. Оборачивается к Тамаре. Тяжело дыша. С вопросом:

— А почему вот на этом поле только розовые цветы растут?

— Не знаю!!! — кричит в небо Тамара.

Воздух над головой Лидии слабо вспыхивает.

Тамара моргает.

Лидия исчезает.

Тамара вдруг отчетливо вспоминает отца.

Вот он — высоченный, плечистый, большеглазый и улыбчивый. Знаток поэзии. Любитель оперы и светского общества. И, словно назло своему сложению, вовсе не любитель спорта или охоты. А также ровным счетом ничего не понимающий в денежных делах. Живет он без забот и всем в семье в безразличием приправленное веселье, пока… пока не узнает правду, скорее лишь малую часть ее. И тогда… и тогда тускнеет и ударяется в религию… В то лето, последнее свое лето, привозит отец в Дом иконы. Словно из заточения вызволенные — поцарапанные, краями битые, красками выцветать намерившиеся, позолотой почти облезшие. Привозит и расставляет по покоям. И так горячо надеется на что-то, на какое-то излечение, что даже Дед, сжалившись над зятем, сам с поклоном икону от него принимает. Проходят дни, и одна вдруг трескается. Трещиной прорезая лик святого. Именно та, которую оставил отец у себя. Поначалу отец плачет, всем показывая рассеченный образ. Потом успокаивается, омертвело как-то. А вскоре исчезает. Выходит из Дома и не возвращается… Дед говорит — море забрало… Вот она, жизнь человека, прикоснувшегося к их роду. Употребленного для его продолжения… Род. НАШ род…

Прикусив губу, отворачивается Тамара от Поля и торопится к Дому.

У порога ее поджидает Уман. Весьма исхудалый.

За обедом ни Мать, ни Дед не выказывают удивления по поводу появления Умана и не осведомляются об отсутствующей Лидии.