Запасные

Живиль Богун, 2022

Всякий подросток мечтает о настоящих приключениях. Но не всякий додумается попросить об услуге… дракона. Тео и Дора, непоседы-близнецы, именно так и поступили. И отправились в другой мир… Впрочем, это тоже Земля, но не совсем. Это запасная копия Земли: здесь правят волхвы, люди поклоняются Природе и мирно уживаются с волшебными народами. Попасть в сказку – ну чем не приключение? Вот только наши близнецы оказываются в разных местах – это раз. Оба при переходе полностью теряют память – это два. И застревают в Запаснике на годы – это три. Разумеется, семья не бросит их в беде. Но как помочь, если вход в Запасной мир для людей закрыт? Это пятая книга цикла «Дети Зари».

Часть 1

Глава 1. Необычный мальчик

— Я думал, уже ничто в этом мире не может меня удивить, — пробормотал старик, недоумённо качая седой головой.

— Признаться, я тоже, — отозвался второй старик, настолько похожий на первого, что казался его двойником. Только на голове первого блестел тонкий серебряный ободок — знак старейшины, а длинные волосы второго были перехвачены обычным кожаным ремешком. — Пока в нашей тихой обители не появился этот затейник.

— Да уж, тихой… — усмехнулся первый старик, не отрывая взгляда от происходящего за окном.

Во дворе, залитом нежарким утренним солнцем, стоял такой гвалт, какого не услышишь и на городской площади в дни новогодней ярмарки. Два десятка мальчишек бегали за небольшим кожаным мячом, непрестанно пинаясь, толкаясь, крича и хохоча. Ещё столько же мальцов выстроились по обе стороны утоптанной площадки и орали что есть мочи, подбадривая бегающих.

— Что они делают, Олгирд? — спросил первый старик. — Зачем всей толпой гоняются за этой штуковиной и какого лешего так дерут глотки?

— Эх, Олвид, засиделся ты на учёных советах! — скрипуче рассмеялся второй старик. — Это обычная игра, весёлая и подвижная, в самый раз для утренней разминки. Ты забыл, наверное — дети любят бегать, любят шуметь, любят играть. Даже особенные дети…

— Существует множество куда более душеполезных игр!

— Душа душой, Олвид, однако тело развивать тоже надобно.

— Спорить не буду. Ты действительно лучше знаешь потребности юных отпрысков… Просто я никогда раньше такой игры не видел.

— Так это Берд всех научил, наш новенький — тот самый, о котором я тебе писал. И мяч сам смастерил. Игра, кстати, футбол называется…

— Что за слово странное! Бриттское, что ли?

— Парень говорит, английское.

— Да ладно! Откуда он может знать столь древний язык?

— А он, представь себе, знает много древних слов — причём из разных языков, в том числе давно забытого наречия латинян. Трубадуры, которые его сюда привезли, поведали мне одну прелюбопытную вещь. Когда они подобрали бедного мальчика, он не говорил ни на одном из современных наречий — бродячие музыканты, как ты сам понимаешь, знают чуть ли не все основные языки Западного материка. Однако за месяц, проведённый с ними, парень не только научился их понимать — он бегло заговорил, причём и на готском, и на кельтском, и на славянском! Разве такие способности не достойны внимания Совета старейшин?

— Поэтому я и приехал, дорогой брат — тащился через всю страну в ваши дикие леса…

— С каких это пор друиды лес не жалуют? — хитро усмехнулся Олгирд. — Совсем разнежились мудрейшие, из священных рощ во дворцы перебравшись…

— Какие дворцы, о чём ты? — махнул рукой Олвид. — До столицы всего три дня пути, это правда, да только я редко там бываю — недосуг! А моя обитель мало чем от твоей отличается, ну разве что побольше будет, да наставники построже — сам знаешь, кого воспитываем. Однако подъехать к нам куда проще, знаешь ли…

— Да ты что! Поди, поплутать пришлось, пока дорогу к нам нашёл? — глава школы изобразил сначала удивление, затем сочувствие. — Никак наш тщеславный леший решил свои угодия столичному гостю показать…

— Чуть в болото не угодили! — с досадой прервал его друид. — Хорошо, мой слуга вовремя морок заметил, так шуганул вашего зазнавшегося лешего, что он самую глубину чащи забился вместе со своими кикиморами!

— Да ладно? — удивился Олгирд. — Неужто твой слуга тоже из жрецов будет?

— А ты как думал? Друиды в свои тайны чужих не посвящают… Но мы отвлеклись от главного! Скажи, где именно лицедеи подобрали мальчика? И когда?

— На дороге недалеко от Београда, или Сингидуна, если ты предпочитаешь старое кельтское название. На следующий день после того ужасного происшествия — ну, когда на ярмарке взорвался горючий газ.

— Ах, вот оно что! Да, нам докладывали, что там немало людей пострадало…

— Так ведь праздновали Литу, народ, сам понимаешь, понаехал издалека, были задунавские славяне, даже свебы и юты с севера: праздник летнего солнцестояния объединяет все племена, а беогрдаская ярмарка славится редким товаром и заморскими новинками… И тут такой ужас! Десятки погибших, несколько сотен раненых… Говорят, виновников взрыва так и не нашли?

— Увы, — друид печально покачал головой. — Купцы, что привезли на выставку газовые светильники, клянутся, что баллоны охранялись пуще зеницы ока. Кто мог пробраться в запертый склад, окружённый часовыми? Похоже, тут действительно не обошлось без волшебного народца…

— Говорят, это месть гномов за то, что люди стали углублять свои штольни в горах и нарушили границы их царства.

— Либо предупреждение от высших сил, — друид почтительно закатил глаза к небу, — насчёт тех самых газовых светильников. Заметь, спрос на них сразу упал — во всём Соединённом Королевстве! А ведь те же неугомонные изобретатели порывались продемонстрировать ещё и газовую кухонную плиту — не просто в столице, а во дворце, в присутствии самой королевы! Теперь-то, разумеется, мы запретили любые приспособления на природном газе — её величество тут же подписала новый закон, как только узнала о несчастье в Сингидуне… Но мы отвлеклись, брат. Ты рассказывал про найдёныша.

— Да-да, паренька, видимо, тоже пришибло взрывом. Он сидел на обочине, совершенно невменяемый. Кстати, память до сих пор к нему не вернулась. Бедняга не помнит, откуда он и кто его родители. Даже имени своего не помнит! Сердобольные трубадуры стали звать Бердом: так называют бродячих певцов в западных землях. Ну и мы так кличем — он вроде не против, привык.

— Получается, мальчик у вас почти два месяца. Как ещё он себя проявил, кроме языков и этого… футбола?

— А ты сам посмотри! — глава обители показал в окно. — Ты разве ещё не понял, брат Олвид, который из моих подопечных — Берд?

— Разумеется, понял, брат Олгирд: вон тот кучерявый крепыш, который так лихо управляет остальными, верно?

— Что ж, брат, догадаться было не трудно, особенно для всевидящего, — со значением заметил Олгирд.

Старики действительно приходились друг другу родными братьями, отсюда и внешнее сходство. Родом они были из племени бартов, что живут у Восточного моря (кельты и саму их страну называли Аустравией, то есть Восточной), к тому же принадлежали к жреческому сословию. Имена братьям дал главный крива Ромовы, важнейшего святилища всех восточных славян: Олвид — «всевидящий», Олгирд — «всеслышащий». Всё им хотелось видеть, всё слышать. Полученных дома знаний оказалось мало, и отправились они на запад — за новыми. Вскоре дороги братьев разошлись — мир-то огромен! После долгих лет странствий Олгирд основал в лесах близ Лабе, что германцы зовут Эльбой, обитель для одарённых детей — школу, как называли подобные заведения ещё древние эллины. Олвид же, познакомившись со многими народами, населяющими Великий Западный материк, в итоге остался у друидов и уже там развил свой дар настолько, что заслужил звание мудрейшего. В последние десять лет он состоял в Совете старейшин. Друиды, как известно, большое внимание уделяют подготовке преемников, неустанно ищут по всему миру детей с разными сверхспособностями. Вот Олгирд и написал брату про необычного найдёныша.

Теперь великий друид Олвид не без удивления наблюдал за мальчишкой, что носился по широкому двору школы раза в два быстрее других, ловко пиная кожаный мяч. Каждый раз, когда мяч попадал между кольев, забитых в противоположных концах двора, с полсотни детских глоток издавали оглушительный крик: половина — торжествующий, вторая половина — оскорблённый. Сам ловкач что есть мочи орал: «Го-о-ол!», что отдалённо напоминало гельветское слово goеl или бриттское goal, обозначающее цель. Видимо, целью игры было забить мяч между кольями. Новенький в этой игре был несомненным лидером. Надо полагать, не только в игре.

— Ну что, брат Олвид, не желаешь ли взглянуть на мальчика поближе? — с хитрым прищуром осведомился глава школы.

— Желаю. Немедля.

Олгирд позвонил в колокольчик, который всегда носил в глубоком кармане своего просторного одеяния. Явился отрок лет семнадцати, с уже наметившимся пушком над верхней губой, получил указание сейчас же привести ученика Берда и стремглав кинулся исполнять.

— Прошу тебя, брат, не говори пока мальчику, кто я, — попросил Олвид, усаживаясь в жёсткое деревянное кресло с прямой спинкой, предложенное братом.

— Я вообще буду молчать, — пообещал Олгирд, грузно опускаясь на второй стул, попроще. — Сам с ним разговаривай, мудрейший…

Тут дверь комнаты отворилась. Войдя, Берд коротко поклонился и остановился в шаге от порога.

— Подойди ближе, отрок, — велел Олвид.

Мальчик повиновался. Сделал несколько быстрых шагов и снова застыл, теперь уже перед друидом. Держался он с должной почтительностью, но без страха. И даже с интересом разглядывал важного гостя, пока тот, в свою очередь, пристально разглядывал его.

А посмотреть обоим был на что. Старик выглядел впечатляюще. Мальчик тотчас отметил необыкновенное сходство между ним и главой школы, однако не удивился: эка невидаль, близнецы! Его больше заинтересовали различия. Высокая фигура Олгирда с годами оплыла и ссутулилась, а его брат оставался сухопарым, подтянутым, голову держал высоко, горделиво. У обоих были длинные волосы и бороды, ясные стальные глаза и довольно крупные черты лица. Только наставник глядел терпеливо-добродушно, а лицо гостя не выдавало никаких эмоций, словно было высечено из камня. Различались и одеяния братьев. Хотя священнослужители всех вероучений носили одежду похожего кроя, свободную и длинную, цвет и качество ткани всё же соответствовали положению в обществе и занимаемой должности. Балахон гостя был сшит из белёного льна, а плащ — из мягкой шерсти, выкрашенной в глубокий синий, цвет мудрости. Полы плаща у ворота скреплялись серебряной пряжкой, ободок из того же благородного металла блестел на высоком челе. В целом, старик мальчику понравился.

Мальчик же произвёл на гостя двоякое впечатление. Крепкий, рослый, отлично сложенный — рубашка из холстины, какие носили все ученики, была ему узковата в плечах, а штаны коротковаты. Волосы тёмные, волнистые, стянутые в короткий хвостик, лицо широкоскулое, открытое, умное, с ямочкой на подбородке — верным знаком упрямства, а большие карие глаза глядят с нескрываемым любопытством. Вид слишком вызывающий и, пожалуй, чересчур самодовольный для несчастного найдёныша без роду без племени. Однако именно эта уверенность в себе, граничащая с высокомерием, больше всего понравилась Олвиду. К тому же он неожиданно вспомнил, где и когда видел очень похожее лицо с таким же выражением. И это особенно его впечатлило.

«Прелюбопытный отрок», — подумал великий друид.

«Прикольный старикан», — заключил найдёныш.

— Как зовут тебя, дитя? — после долгой паузы вкрадчиво спросил Олвид.

— Кличут Бердом.

— А настоящее имя?

— Не помню, — пожал плечами мальчик.

— Сколько тебе лет?

— Не помню.

— Кто твои родители?

— Не помню, — последовал неизменный ответ.

Друид снова замолчал, буровя паренька взглядом. Олгирд, глава школы, тоже безмолвствовал, наблюдая за происходящим с добродушно-отрешённым видом. Мальчик подождал-подождал и не вытерпел.

— Если я удовлетворил твоё любопытство, мудрейший, — слегка поклонившись, обратился он к друиду, — можно мне вернуться к ребятам? Второй тайм без меня не начнут!

— Второй… что? — переспросил Олвид; казалось, незнакомое словечко озадачило его больше, чем дерзость мальчишки.

— Тайм, ну то есть половина основного времени матча.

— А матч, надо думать, это сама игра?

— Скорее, соревнование, — охотно пояснил Берт.

— А-а, от древнеанглийского макка, — буркнул про себя друид, затем снова обратился к мальчику, растягивая губы в приветливой улыбке: — Ответь мне, только честно, ещё на пару вопросов, и я тебя отпущу.

Берд с готовностью кивнул.

— Тебе нравится здесь, в школе? — губы Олвида продолжали улыбаться, но глаза смотрели пронзительно, цепко.

— Не очень, — чуть подумав, признался мальчик.

— А что так? — губы друида растянулись ещё шире: казалось, они жили отдельно от остального лица.

— Скучновато, по правде говоря, — Берд виновато покосился на главу школы.

Наставник заморгал в недоумении, а друид невозмутимо продолжил, словно именно такого ответа и ожидал:

— Ты хотел бы отправиться со мной?

Он нарочно не сказал, куда именно, однако парнишку это не испугало.

— Это уже третий вопрос, мудрейший… Но да, хотел бы: я люблю путешествовать!

— Вот и хорошо, — коротко кивнул Олвид. — Иди, заканчивай свой матч, и поедем.

Он махнул рукой, отпуская мальчишку, и того как ветром сдуло. Затихшие было крики за окном возобновились пуще прежнего.

Глава школы тоже ожил:

— И как тебе отрок?

— Сказать, что он странный — ничего не сказать, — задумчиво погладил серебристую бороду Олвид. — Вроде ещё ребёнок — ему ведь лет двенадцать-тринадцать, не больше? — а как точен в словах, как решителен в действиях! Не каждый взрослый муж может похвастаться такой твёрдостью духа.

— И то верно! — Олгирд встал, подошёл столу и наполнил две толстостенные кружки прозрачной жидкостью из глиняного кувшина; в воздухе запахло мёдом и пряными травами. — Отведай нашего сбитня, брат, подкрепи силы — поди, всю ночь не спал, и вот снова в дорогу… Значит, ты его забираешь?

— Непременно, — подтвердил Олвид, принимая кружку. — У мальчика налицо задатки прирождённого вождя. Ему нечего делать в твоей тихой обители, — по губам друида скользнула лёгкая усмешка. — Скучновато ему, как видишь!

— Берд рождён быть вождём, вне сомнений, — согласился наставник, возвращаясь на прежнее место. — Однако меня смущает плутовской огонёк в его глазах — не знаю, заметил ли ты…

— Заметил. Но это лишь свидетельствует о гибкости ума… и непредсказуемости нрава. Согласись, вождь с такими качествами имеет все шансы стать великим вождём!

Олгирд понимающе хмыкнул:

— Вижу, ты уже определил будущее мальчишки… Однако не спеши, брат! — добродушное лицо внезапно стало очень серьёзным. — Ты ещё не всё знаешь про нашего Берда, в смысле, из того, что известно мне.

— Так расскажи, — опустошив кружку, Олвид поставил её обратно на стол и выпрямился, приготовившись внимательно слушать.

Олгирд не заставил мудрейшего ждать. Наклонившись, он достал из стоявшего в углу сундука тугой свёрток и развернул его быстрым жестом потешника, развлекающего народ на улицах. Это были сильно потёртые синие штаны и рубаха на пуговицах.

— Я так понимаю, это одежда, в которой был наш мальчик, когда его нашли? — спросил друид, наклоняясь ближе. — Крой необычный… и швы зачем такие крепкие, он же ребёнок, не воин? Пуговицы странные, непонятно из какого сплава… А это зачем? — он ткнул пальцем ниже пояса штанов, в металлическую змейку, которая расходилась на две продольные половинки.

— Это вместо завязок, я уже разобрался. Хитрое приспособление, сложное в исполнении, но пользоваться очень удобно… Ты лучше на ткань внимание обрати, — подсказал Олгирд. Он стоял рядом, скрестив руки на груди.

Олвид послушно пощупал штаны, потом рубаху.

— Это же травяная шерсть! Та, что выращивают в Хинду и на южных границах Скифии…

— Именно так. Дороже её только чинайский шёлк. Получается, наш мальчик родом с восточных земель, что ли?

— Нет, я видел южных славян и скифов, встречал даже хиндусов и чинайцев. Не похож он ни на тех, ни на других, ничуть не похож. Думаю, он всё же из западных народов, но из очень богатой семьи! Кстати, это подтверждает и явное пренебрежение сословными границами, которые он так однозначно выказывает… Брат, я бы хотел забрать с собой эти вещи, — Олвид показал на штаны и рубаху.

— Ну, не знаю… Я, между прочим, отдал за них трубадурам целую бутыль живой воды!

— Живой? — с усмешкой переспросил друид. — Это та, от одного глотка которой лошадь падает как подкошенная?

— Так ведь люди не лошади, — глубокомысленно изрёк Олгирд.

— И то верно: скотина по доброй воле яд пить не будут.

— Всякое лекарство есть яд, если его принимать в неверных количествах…

— Ох, брат, смотри, доиграешься! — друид шутливо погрозил пальцем. — Даже до Совета дошли слухи о том, как ты хитростью вызнал у северных карликов способ приготовления этой «живой воды»…

— Клевета завистников!

–… однако я бы не отказался от фляжечки сего снадобья — в дороге ведь всякое может случится… Так я заберу одежонку? И объявлю твою школу лучшей в германских землях.

— Забирай, — согласился наконец Олгирд. И, глядя, как брат снова сворачивает узелок, неожиданно добавил: — Только это ещё не самое удивительное из имущества Берда.

— Вот как? — друид резко вскинул голову. — Есть ещё что-то? Покажи!

— Рад бы, да не могу, — старик-наставник нарочно тянул время, дразня важного гостя. — Это оберег. Мальчик носит его на шее под рубахой, не снимая ни при каких обстоятельствах. Я заметил, когда ребята в речке купались…

— Даже тебе, наставнику, не дал поближе рассмотреть? — удивился друид.

— Я и просить не стал. Сам поймёшь почему, когда увидишь оберег. Кстати, двое глупых мальчишек, наших главных забияк, ночью попытались умыкнуть у новенького невиданную штучку…

— И что?

— Ничего. По рассказам очевидцев, оба вдруг обмякли и осели на пол — а потом два дня не могли говорить, только рты разевали, словно рыбы. Примечательно, что сам Берд даже не проснулся…

В путь отправились немедля. Коротко, даже весело попрощавшись со школьными приятелями, Берд безо всякой опаски забрался в добротную карету, в которой путешествовал друид. Кучер Мардуд, он же личный слуга Олвида, сам из серых, то есть низших друидов, запрыгнул на козлы, и запряжённая двумя гнедыми карета покатила по узкой, но сухой, вполне приличной в летнюю пору колее, мягко стуча колёсами.

— Нравится? — спросил Олвид, видя, с каким любопытством юный попутчик осматривается.

В карете действительно имелось всё необходимое для долгого путешествия: мягкие, обитые кожей сидения, ларь со съестными припасами, сундучок с личным вещами друида (у мальчика, понятное дело, никакой поклажи не было), на окошках плотные шторки от солнца и пыли, масляный светильник и даже маленькая печурка-жаровня на случай холодов.

— Полный комфорт! — одобрил мальчишка. — Не сравнить с раздолбанными повозками трубадуров… Хотя с ними было весело: что ни день — новое селение, каждый вечер представление!

Олвид отметил очередное странное словечко в речи найдёныша, но отвлекаться от темы не стал:

— Ты долго с ними путешествовал?

— Месяц, если не больше — я дни не считал.

— И где успели побывать?

— Сначала долго ехали вдоль левого берега Дунава, затем три дня провели в Вуковаре — там был большой праздник. Потом свернули к Хаммаборгу, а оттуда уже и до обители мудрейшего Олгирда было недалеко, — подробно доложил мальчишка.

— Почему трубадуры отвезли тебя именно к Олгирду? — продолжал допытываться друид.

— Так ведь Ильмар, который у них за старшего, сам когда-то учился у Олгирда. Правда, недолго, всего год: освоил счёт, грамоту и решил, что хватит с него наук, да здравствует искусство! Ну, так он рассказывал. А мне, наоборот, стало любопытно, чему же здесь в школах учат…

— Здесь? — насторожился друид. — А ты сам откуда родом будешь?

— Не помню, — снова пожал плечами Берд. — Словом, я стал проситься в школу, и ребята меня отвезли, хоть и без особой охоты: к тому времени у Ильмара созрели на меня свои планы…

— И какие же?

— Он хотел обучить меня искусству трубадура! — не без гордости сообщил мальчишка. — У меня ведь и голос есть, и слух, я лютню освоил всего за неделю, потом ещё флейту. Слова песен с ходу запоминаю — все говорят, память у меня суперская…

— Какая?

— Ну, намного выше среднего. Вот только что было со мной до взрыва, не помню…

— А сам взрыв помнишь? — резко подался вперёд Олвид.

Мальчик немного подумал, прежде чем ответить:

— Где-то внутри осталось смутное ощущение полёта… или падения. Очнулся на краю большого поля за городом, кругом кавардак: люди, шатры, телеги, кони — всё вперемежку. Я плохо соображал, голова звенела. Встал и пошёл…

— Куда?

— Вперёд.

— А потом?

— Потом, видимо, снова упал. И меня подобрал Ильмар…

Таким образом они снова пришли к тому, с чего начали. Друид умолк, погрузившись в раздумья, а потом и вовсе, казалось, уснул, по крайней мере, глаза его были закрыты. Мальчик же придвинулся ближе к окошку, раздвинул шторку и стал смотреть на дорогу.

Покинув лесистую долину без всяких происшествий — видимо, Мардуд действительно глубоко загнал проказника лешего — карета теперь катила мимо возделанных полей и покатых зелёных холмов, на склонах которых паслись тучные стада. Это был плодородный край, населённый трудолюбивыми людьми: кельтами, германцами, славянами — здесь, на восточной границе Соединённого Королевства, народы давно перемешались. Не останавливаясь, путники миновали несколько деревень с аккуратными белыми избами, крытыми соломой; изредка попадались и приземистые кирпичные здания с черепичными крышами. Только когда колёса повозки гулко застучали по деревянному мосту через речку с живописными пологими берегами, друид открыл наконец глаза.

— Почему ты не спрашиваешь, куда мы едем? — спросил он юного спутника, словно их беседа и не прерывалась.

— Подумал, ты сам скажешь, мудрейший, если сочтёшь нужным. А если не сочтёшь, что ж, увижу по прибытии, — ответил мальчик, привычно пожав плечами.

— Разумно, — согласился Олвид. — Я действительно собирался рассказать тебе по дороге. Так вот, я везу тебя в другую школу…

— Опять в школу? — огорчился Берд, однако тотчас спохватился: — Прости великодушно, мудрейший, обещаю больше не перебивать тебя!

Друид снисходительно кивнул: мальчишка ему всё больше нравился.

— Это необычная школа, можно сказать, единственная в своём роде. И учатся там необычные дети, особенные… — Олвид внимательно смотрел на собеседника: тот хотел было что-то сказать, однако сдержался — обещал ведь молчать. — Да, отрок, ты тоже особенный и тебе действительно нечего делать среди обычных детей. Я уверен, тебе понравится в новой школе… Ты знаешь, кто я? — вдруг спросил он без всякого перехода.

Мальчишка, однако, не растерялся:

— Великий друид.

— А кто такие друиды?

Берд и в этот раз ответил с неизменной готовностью и обстоятельностью:

— Это замкнутое сословие кельтских жрецов. Они также являются хранителями древних преданий, обладают глубинными познаниями природы, в том числе природы человека, поэтому способны исцелять не только тело, но и душу человека, а также поддерживать порядок в обществе…

— Хм, из брата Олгирда действительно вышел неплохой учитель, — губы друида изогнулись в довольной ухмылке. — В сущности, всё верно. Можно только добавить, что со временем мы взяли на себя ещё и обязанности воспитателей подрастающего поколения, дабы подготовить достойных преемников. Мы собираем самых одарённых детей и обучаем их всему, что необходимо знать, чтобы грамотно править обществом, обеспечивая его процветание… А для этого нужно немало! Вскоре ты сам убедишься, что наши ученики времени даром не теряют. Толпой гонять мяч по двору им точно некогда… Что скажешь? Не передумал ещё ехать со мной?

— Нет, конечно. На самом деле я не такой уж фанат футбола — просто делать было нечего, вот и научил ребят…

— Фанат — это что? — полюбопытствовал друид. — Знаток?

— Скорее, одержимый, — слегка смутился мальчишка. — Так называют тех, кто без ума от чего-нибудь или кого-нибудь.

— Где называют?

— Не помню.

И снова долгое молчание. Олвид размышлял, каким образом спросить о том, что его интересовало больше всего, а Берд не имел привычки болтать, когда его не спрашивали.

Солнце клонилось на запад, косые лучи били прямо в окошко кареты, и так нагретую за день. Стало тепло, даже душно. Мальчик расстегнул ворот короткой летней курточки, затем и вовсе скинул её.

— Потерпи немного, скоро доберёмся до постоялого двора, там перекусим и разомнём ноги… — начал Олвид и вдруг, без перехода, спросил: — А что это у тебя на шее? Оберег? Или просто украшение?

Мальчишка схватился за кожаный шнурок, выглядывающий из расстёгнутого ворота.

— Это мой талисман… Ну да, в каком-то смысле оберег.

— Можно взглянуть? — самым обыденным тоном попросил друид. — Не волнуйся, я не прошу снять, просто покажи.

Берд повиновался, вытащил из-под рубашки длинный шнурок, на котором болтался плоский кругляш величиной со сливу. Кругляш был совсем тонкий и блестел, словно металлический, однако, насколько было известно друиду, на земле не существовало ярко-синих металлов, да ещё с радужным отливом. Он пригляделся ещё внимательнее: оказалось, странный предмет был не совсем круглый, по форме скорее напоминал рыбью чешуйку… очень большую и твёрдую чешуйку.

И Олвид понял, отчего его брат пришёл в такое замешательство, увидев оберег найдёныша.

— Ты сам-то знаешь, что это, а, отрок? — спросил друид, с трудом сглотнув.

— Знаю — чешуя дракона, — последовал ответ.

— Откуда она у тебя?

— Не помню, — как обычно, ответил мальчик, но неожиданно добавил: — Подарок, надо думать.

— Почему подарок?

— Вряд ли возможно предположить, что я сам сковырнул чешуйку со шкуры живого дракона, — пожал плечами Берд.

— Почему именно живого? — быстро спросил Олвид.

— Чешуя дракона сохраняет радужный блеск, пока жив её хозяин… ну, то есть прежний обладатель, — мальчик немного смешался.

— Тебе так хорошо известна природа драконов? — густые брови друида взлетели вверх. — Откуда?

Ответ прозвучал вполне предсказуемо:

— Не помню…

Однако в этот раз Олвид не оставил мальчишку в покое, продолжал с удвоенным нажимом:

— Но ты ведь хочешь вспомнить? Хочешь понять, кто ты и откуда?

— Конечно, хочу, — кивнул Берд.

— И наверняка надеешься встретить людей, которые опознают тебя?

— Именно так.

— Тогда могу тебя обрадовать: я знаю, кто ты! — старик в упор смотрел на юного спутника.

Тот сначала замер, только глаза расширились в радостном изумлении.

— И кто же я? — наконец спросил он.

— Тебя зовут Тодар, — медленно проговорил Олвид.

Мальчик вздрогнул, снова застыл на миг и вдруг широко улыбнулся:

— Тодар… Точно — Тодар!

«А ведь ты, оказывается, легко поддаёшься внушению, — подумал Олвид, глядя на просветлевшее лицо мальчика. — Что ж, это даже лучше, чем можно было ожидать!»

«Внушению? — про себя удивился Берд, вернее, Тодар, сохраняя на лице радостную улыбку. — Ничего подобного, мудрейший. Просто это действительно моё имя!» И быстро отвернулся: незачем показывать старику, что шустрый найдёныш ещё и мысли читать умеет.

Глава 2. Необычная девочка

Мать Геновефа шла по длинному каменному коридору, и гулкие своды многократно усиливали стук её посоха. Блёклый утренний свет лился сквозь высокие окна, открывая взору великолепные мозаики на стенах и сложный узор из трёхцветной плитки на полу. Настоятельница, однако, не смотрела ни под ноги, ни по сторонам. Зачем? Она до сих пор помнила каждую пядь этих стен и полов, и количество шагов от колонны до колонны, от окна до окна. Сотни, а может, и тысячи бесконечных часов провела она на коленях, драя эти холодные плиты и начищая до блеска колючие кусочки стеклянных картин… Стоило только вспомнить об этом, и у неё вдруг заныли колени, больно защипало в пальцах затёкших рук. Наверняка то же самое теперь чувствовали десятки маленьких девочек, наводивших красоту в парадной галерее к приезду столь важной особы, как глава ордена сестёр-воспитательниц. Вряд ли в этом почтенном учреждении, славящемся верностью старым добрым традициям, хоть что-то изменилось за шестьдесят лет.

Десять лет из этих шестидесяти она провела здесь, в приюте милосердных сестёр. Десять лет, десять долгих зим… Зимы больше запомнились: студёные постели, лёд в рукомойниках, промозглые классы, где перья выпадают из закоченевших пальцев, вечно мёрзнущие ноги, бледные лица подруг — таких же никому не нужных девочек, как и она. Сёстры-воспитательницы мёрзли не меньше, и носы у них были вечно красные, а губы синие. А всё потому, что каменные помещения невозможно было как следует протопить: огромные очаги, в которых когда-то целиком жарились на вертелах туши кабанов, были бесполезны для обогрева спален и учебных комнат, а звериные шкуры, раньше утеплявшие полы и стены, давно побила моль… Если кто и был виноват в страданиях и без того несчастных сирот, так это король, прадед нынешнего наследника престола, подаривший обездоленным детям свой старый охотничий замок в лесах Радосбоны, чтобы все знали: Тодарик Первый не зря носит прозвище Щедрый! С тех пор они все Тодарики: Первый, Второй, Третий, Четвёртый… Последнего, правда, народ ещё не видел: за малолетнего королевича правила его мать, а точнее, Совет мудрейших…

Да какой с них спрос, с Тодариков, славных властителей Соединённого Королевства! Откуда их величествам знать, что такое нищета, одиночество, безысходность — и холод, вечный холод…

С тех пор, как её забрали из приюта, она жила в куда более тёплых краях, а став матерью-настоятельницей, и вовсе поселилась в Никее, на берегу тёплого Лазурного моря. Управление сети приютов находилось там, в главной обители сестёр-воспитательниц, которая так и называлась — Лазурная. Высокая должность обязывала время от времени наведываться даже в самые далёкие обители сестёр. Мать Геновефа исправно выполняла свои обязанности, но в «родной» приют приезжала исключительно летом.

Ныне, увы, припоздала: осень уже вступала в свои права. После целого ряда землетрясений, разрушивших несколько городов и десятки мелких селений на юге страны, работы у сестёр прибавилось. Немало детей действительно остались сиротами, но были и такие, которых сами родители сдавали в приют — временно, пока строятся новые жилища. Мать Геновефа уже думала в этом году оставить Радасбону без личного внимания, просто послать одну из помощниц проверить, как там дела. Но тут случилось это несчастье — взрыв газа на ярмарке в Сингидуне. С десяток раненых детей отвезли именно в радасбонский приют: до бывшего королевского охотничьего замка был всего день пути по реке, к тому же сёстры-воспитательницы слыли ещё и умелыми сиделками. Вот и пришлось самой заглянуть сюда по пути домой…

— Матушка, какое счастье, что ты приехала! — подобрав полы просторного одеяния из немаркого серого сукна, навстречу спешила сестра Кунигунда, заведующая приютом. Она была лет на двадцать младше матери-настоятельницы, однако из-за полноты страдала одышкой. — Я ведь писала тебе в Лазурную обитель, да ты, видимо, моё письмо не получила — который месяц в дороге, благодетельница наша!

— В письме было что-то срочное? — не замедляя шага, осведомилась мать Геновефа. — Тогда мне должны были его переслать.

— По мне так срочное, но твои заместительницы могли этого и не понять, — пропыхтела сестра Кунигунда, с трудом поспевая за настоятельницей. — Подумаешь, дитя умирает! Таких случаев, небось, в стране и не счесть, лекари не всесильны, а богам виднее…

— Кто умирает? — мать Геновефа даже приостановилась.

— Так уже никто… — промямлила заведующая. — Считанные часы оставались, девочка уж не дышала почти — и вдруг резко пошла на поправку! Иначе как чудом не назовёшь! Поди, у Триединой Госпожи на сиротинушку нашу свои виды имеются. Ведь не зря же такая краса на землю пришла…

— Что, и вправду настолько хороша собой? — деловито поинтересовалась настоятельница, сворачивая в узкий коридор, ведущий, как она прекрасно помнила, в больничное крыло.

— Сейчас сама увидишь, матушка, — сестра Кунигунда с явным облегчением остановилась у первой же двери. — Сюда изволь…

В крохотной палате с холодным каменным полом и голыми белёными стенами стояли четыре узкие койки, застеленные одеялами из некрашеной козьей шерсти. Три были пустые, а на дальней, стоявшей под окном, лежала девочка лет двенадцати. И да, она была невероятно красива! Даже длительная болезнь не смогла уничтожить столь щедрый дар природы. Насколько можно был судить по контурам тела под одеялом, девочка была стройна и высока. Тугие локоны очень светлых волос разметались по подушке, обрамляя нежный овал лица с безупречными чертами. Густые длинные ресницы бросали тень на довольно высокие скулы. Но вот больная, видимо, разбуженная вошедшими, открыла глаза, и мать Геновефа с трудом сдержала возглас удивления: она в жизни не видела такой чистой, такой глубокой, такой завораживающей синевы!

Пухлые губы больной раздвинулись в улыбке, обнажив жемчужные зубки.

— Приветствую тебя… — больная попыталась приподняться в постели.

— Лежи, дитя, лежи! — остановила её настоятельница и, приблизившись, присела на краешек узкой койки. — Как тебя зовут?

— Не помню… — девочка растерянно заморгала, прекрасные глаза наполнились слезами.

— Ох, прости, не успела предупредить тебя, матушка, — неуклюже подскочила сестра Кунигунда. — Бедняжку вытащили из-под обломков обрушившегося здания — всё тело было в синяках. К тому же, видать, получила удар по голове. Она ничего не помнит: ни откуда родом, ни кто её родители, ни даже как её зовут.

— Вот как… — мать Геновефа задумчиво поглядела на растерянную девочку. Затем повернулась к заведующей приюта: — Сестра, ты всегда отличалась познаниями в событиях прошлого. Не подскажешь, как звали жену Тодарика Первого?

— Ирмхильда Прекрасная, — с готовностью ответила сестра Кунигунда. — Летописцы ещё называли её божественной и сравнивали с самой богиней Бригит, девичьей ипостасью Триединой Госпожи… А почему ты вспомнила про Тодарика, матушка? — вдруг насторожилась она.

— Так, красота вашей обители навеяла… — иронично хмыкнула настоятельница и снова повернулась к больной: — Негоже человеку жить без имени, словно дикому зверю. Отныне нарекаю тебя Ирмхильдой — пусть это славное имя принесёт тебе счастье, дитя! — мать Геновефа коснулась ладонью бледного лба девочки. — Теперь отдыхай, набирайся сил. А завтра отправишься со мной в Никею. Я забираю тебя в свою школу…

— Завтра? Как завтра? — сестра Кунигунда до того разволновалась, что посмела прервать мать-настоятельницу. — Она же ещё очень слаба!

— Слаба, но уже совершенно здорова. Ей нужен лишь свежий воздух, хорошее питание и побольше солнца. А я не могу ждать — мне давно пора быть дома, дел накопилось невпроворот! — с этими словами настоятельница степенно поднялась на ноги. — Проводи меня в мои покои, сестра, хочу отдохнуть…

И тут кто-то дёрнул её сзади за рукав. Мать Геновефа, никак не ожидавшая такой дерзости, резко обернулась: перед ней стояла ещё одна девочка, до этого, видимо, таившаяся в тени оконной ниши — серое платье воспитанницы позволяло остаться незамеченной. Она была тоща и мала ростом, коротко остриженные волосы торчали неровными буро-серыми пучками, щёки впалые, под глазами круги. А глаза, большие и ясные, редкого светло-карего оттенка, умоляюще глядели на важную гостью.

— Что такое? — строго спросила мать-настоятельница. — Ты кто?

— Прости Триединой ради, матушка, недоглядели! — всплеснула руками сестра Кунигунда и засуетилась, запыхтела, тщетно пытаясь протиснуться в угол за кровать и схватить нарушительницу порядка. — Это вторая наша бедняжка, тоже после взрыва к нам попала — и тоже без памяти!

— Но что она делает в больнице? — требовательно осведомилась мать Геновефа, внимательно вглядываясь в лицо второй девочки. — Она не выглядит больной, хотя подкормить бы не помешало…

— Так она почти ничего не ест, матушка! И почти не спит — всё сидит около… Ирмхильды, за руку её держит. С тех самых пор, как их привезли из Сингидуна, считай, ни на шаг он больной не отходит!

— Получается, они знакомы? — настоятельница наклонилась к странной девочке. — Вы родственницы или, быть может, подруги?

Девочка молча помотала головой, затем так же молча кивнула, не отрывая от гостьи умоляющего взгляда.

— Матушка, она не разговаривает, ну то есть совсем — немая она, — сбивчиво пояснила сестра Кунигунда. — Но понимать всё понимает, это точно. И сообразительная очень — ухаживает за больной не хуже опытной сиделки…

— А как её зовут, тоже не знаете?

— Откуда же знать, матушка…

— А что с её волосами?

— Так мы всех детей, что к нам привозят, остригаем сразу, чтоб заразу никакую не занесли — так положено… Только эту вот красоту пожалели, рука не поднялась… — старшая сестра скосила взгляд на роскошные кудри больной.

А сама больная, наречённая Ирмхильдой, смотрела на высокопоставленную посетительницу с отчаянной надеждой.

— Не понимаю… Чего они обе от меня хотят? — занервничала мать Геновефа. Вынести двойную мольбу этих глаз, карих и синих, было просто невозможно.

— Похоже, они просят, чтобы их не разлучали, — осторожно предположила сестра Кунигунда. — Говорят же, что беда сближает людей больше, чем счастье. Обе девочки сиротами остались — никто ведь их, бедняжек, не хватился, никто не искал. Остальных-то детишек давно родственники разобрали, как только они на поправку пошли…

Настоятельница внимательно посмотрела в синие глаза, затем в карие. Девочки не отвели взгляда. Мать Геновефа на миг замерла, прислушиваясь к внутреннему голосу, задумчиво кивнула сама себе и повернулась к немой замухрышке:

— Ладно, возьму и тебя… Мать Геновефа строга, это всем известно, но никто не назовёт её жестокосердной. Не так ли, сестра? — хмыкнула настоятельница, искоса глянув на застывшую в изумлении сестру Кунигунду, и тотчас направилась к выходу, так же стремительно, как и вошла.

— Так, матушка, всё так! — бросилась следом толстушка.

Если бы она знала, отчего мать-настоятельница всегда так холодна и даже не скрывает своей нелюбви к радасбонскому приюту, скорее всего, она бы рассказала гостье ещё кое-что интересное — например, про необычную вещицу, что носит на груди немая сиротка. Хоть намекнула бы, предупредила. Но нет, сестра Кунигунда решила молчать: пусть теперь начальница сама разбирается со всей этой чертовщиной! Возможно, мать Геновефа тоже попытается снять медальон с шеи замухрышки — любопытно было бы посмотреть, что станет с её высокомерием, когда она с размаху шлёпнется на тощую задницу!

Как только палата опустела, больная синеглазка выпростала из-под одеяла тонкую руку и сжала пальцы немой подруги: победа была за ними.

***

Отбыли чуть свет. Ирмхильда полулежала на широком сидении дорожной кареты, укутанная в тёплое одеяло, обложенная подушками; немая подруга сидела рядом, заботливо поправляла соскользнувшее одеяло или подавала воду, когда больной хотелось пить.

Мать Геновефа тоже полулежала, откинувшись на спинку сидения, закрыв глаза и болезненно морщась, когда карета подпрыгивала на ухабах. В этих краях люди передвигались в основном по реке, сухопутные дороги были просто ужасные, а у настоятельницы ещё со вчерашнего вечера ломило в висках, и никакие снадобья не помогали. Переутомилась, видать, да ещё новолунье. От тряски боль становилась невыносимой…

Вдруг её лба коснулись тонкие прохладные пальцы, задержались на мгновенье и решительно скользнули к вискам. Настоятельница открыла глаза: над ней склонилась немая подруга Ирмхильды. Лёгкими умелыми движениями девочка помассировала ей виски, макушку, затылок, с нажимом пробежалась по шейным позвонкам. И боль стала стихать! Мать Геновефа снова закрыла глаза и расслабилась, доверившись этим чудесным прикосновениям.

И почему-то из глубин памяти внезапно всплыл давно забытый эпизод: она совсем маленькая, лет шести, идёт за руку с какой-то старухой, то ли смуглой, то ли загорелой дочерна, спотыкаясь на каждом шагу, потому что слёзы застилают глаза. Её страшно и зябко, холодом веет отовсюду: от высоких каменных стен, от каменных полов, от каменных потолков. А старуха неустанно повторяет: «Не плачь, Рада! Вот увидишь, тебе здесь понравится — тебя тут многому научат, и жизнь твоя сложится совсем иначе, чем у твоей несчастной матери…» Рада! Надо же, она совсем забыла, что когда-то носила это странное имя. Племя, которому принадлежала её умершая мать, ушло обратно на восток и давно смешалось с другими славянскими народами…

Мать Геновефа открыла глаза и села прямо. Боли не осталось и следа. Девочка хотела вернуться на своё место, однако настоятельница удержала её за плечо.

— У тебя удивительно чуткие руки, дитя моё, — сказала она, глядя на тонкие пальчики. — И особый дар облегчать страдания! Тебя кто-то научил этому? Или ты просто делаешь, как чувствуешь?

Девочка лишь неопределённо пожала плечами и потупила взгляд.

— Ах да, ты тоже ничего не помнишь, бедное дитя… А ведь мы забыли дать тебе имя! Подругу твою нарекли по-королевски, а про тебя забыли… — расчувствовавшись, мать Геновефа даже погладила замухрышку по остриженной голове и на мгновенье задумалась. — А знаешь, там, откуда я родом, тебя могли бы назвать Дарой… Звучит не особо благородно, согласна, но ведь тебе и не быть придворной дамой… Ну что, тебе нравится имя Дара?

Девочка радостно закивала. Счастлива улыбка мгновенно преобразила осунувшееся личико — оно стало почти милым.

Настоятельница непроизвольно улыбнулась в ответ, и внезапно её осенила догадка.

И, глядя в лучистые глаза необычного оттенка — таким бывает свежий, ещё тягучий и прозрачный, гречишный мёд, настоятельница прямо спросила:

— Это ведь ты исцелила умирающую Ирмхильду, да, дитя моё?

— Да, — просто ответила Дара.

Глава 3. Кровь не вода

Когда запыхавшийся мальчонка, посланный братом-привратником, сообщил о прибытии высокопоставленных гостей, Олвид не удивился. Он ждал этого визита. Её величество и так проявила необычайную твёрдость духа, согласившись на условия друидов. Что ни говори, кровь — не вода, в особенности кровь целых трёх королевских родов! А вот материнское сердце не выдержало, что тоже было вполне предсказуемо.

Королева Танаквиль вошла в зал плавным неспешным шагом, опираясь на руку своего деверя, младшего брата мужа и главного военачальника страны. Король умер чуть более года назад, и вдова, совсем ещё молодая женщина, продолжала носить траур: на ней было простое белое платье, волосы убраны под плотную сетку; дорожный плащ из лёгкой, но очень тёплой шерсти тонкорунных овец с острова Эриу был скреплён невзрачной серебряной пряжкой, как у простой мещанки. Единственным знаком высочайшего сана был массивный перстень-печатка, висевший на цепочке у неё на поясе: пальцы королевы были слишком тонки для сего обязательного, но мужского украшения.

Её спутник, наоборот, являл собой образец величия и великолепия. Мало того, что Карихар, младший сын короля Тодарика Второго, был на голову выше и в два раза шире своей хрупкой невестки, он ещё и одевался с полагающейся его имени пышностью: золотом шитая котта, короткий пурпурный плащ, подбитый дорогим мехом, самоцветы на пальцах, на груди и на золотом поясе. Человек посторонний очень удивился бы, узнав, что отнюдь не этот мужественный статный красавец является главой огромного государства, а невзрачная маленькая женщина рядом с ним.

Вся царская свита, воины и слуги, остались у ворот. Королеву сопровождал всего один охранник, молодой сурового вида мужчина в чёрной одежде. Здесь, в обители друидов, никакая опасность гостям не угрожала. К тому же, судя по донесениям из дворца, охранник этот был весьма непрост: когда-то прибыл в Соединённое Королевство вместе с юной невестой Тодарика обычным слугой, теперь же командовал всей дворцовой стражей, был неподкупен, умён, в бою стоил десятерых и в случае чего не задумываясь отдал бы жизнь за свою королеву. Он остановился у дверей зала, не преминув поклониться главе обители.

Бранн, правая рука Олвида, поклонился гостям ещё ниже. Сам советник встал с кресла, приветствуя вошедших, однако кланяться не стал: духовная власть всегда выше светской, тем более здесь, в середине кельтских земель, где испокон веков всем и вся заправляют волхвы.

Произнеся положенные слова приветствия и выслушав ответные, Олвид как ни в чём не бывало поинтересовался:

— Что привело тебя в нашу обитель, моя госпожа?

И услышал именно тот ответ, который предполагал:

— Я хочу видеть своего сына.

Танаквиль говорила тихо и сдержанно, даже бесстрастно, однако звук её низкого голоса проникал в самый дальний уголок просторного зала, каждое её слово было отчётливо слышно и навсегда застревало в памяти собеседника. Будущих земных правителей учат этому с детства (в школе Олвида в том числе), а Танаквиль, единственная дочь Сатра, этрусского лукумона, была с рождения предназначена в жёны Тодарику Третьему: брачные узы как нельзя лучше способствуют дружбе народов, а государство кельтов хоть и занимало третью часть всего Западного материка, старалось поддерживать дружеские отношения даже с куда более слабыми соседями, чем Союз этрусских городов. Сатр, глава общины города Велатрия, был бессменным председателем Союза, то есть самым что ни на есть царём, только не по праву рождения, а по воле народа.

Однако вовсе не поэтому выбор друидов пал на его единственную дочь Танаквиль. Тогда, тридцать с лишним лет назад, Олвид состоял писцом при Совете старейшин и был осведомлён об истинной причине столь ранней помолвки: древнему роду кельтских королей требовалось вливание свежей крови, желательно с примесью сильных восточных народов, а мать Танаквиль была скифской царевной, младшей дочерью царя Санерга. Олвид лишь однажды видел Сенамотис, прекрасную как южная ночь, но её образ до сих пор стоял у него перед глазами. Правда, Танаквиль внешне мало походила на свою мать, однако, как позже выяснилось, ничуть не уступала ей в силе духа.

— Прошёл почти год, как ты, мудрейший, по решению Совета старейшин забрал наследника из дворца, дабы дать ему надлежащее воспитание и образование… и чтобы лично следить за его самочувствием, — тут Танаквиль на миг запнулась: она прекрасно знала, что основной причиной беспокойства друидов было слабое здоровье мальчика, однако, как всякая мать, боялась смотреть правде в глаза. — Я регулярно получаю твои отчёты, мудрейший, за что благодарна. Однако прошу: не откажи мне в желании увидеть своё единственное дитя!

Едва Олвид открыл рот, чтобы выдать приготовленный заранее ответ, как его прервали, причём самым грубым образом.

— Мудрейший! — князь Карихар шагнул вперёд, почти заслонив собой тонкую фигурку королевы, и его зычный голос эхом прокатился по залу (вот уж кого точно обучали только полками командовать!): — Мы требуем сейчас же показать нам наследника! После скоропостижной смерти короля, моего любимого брата, по стране гуляют упорные слухи о том, что королевич болен той же болезнью, что убила его отца, а до этого — его деда, Тодарика Второго. Я в эти слухи не верю, — поспешно добавил князь, покосившись на побледневшую Танаквиль, — поскольку сам совершенно здоров, а раз проклятие рода и вправду существует, значит, оно должно было коснуться и меня… Однако народ волнуется, мудрейший, и ждёт от своей королевы клятвенного подтверждения, что наследник жив-здоров, что он в состоянии занять трон своих предков и твёрдо править нашей великой страной!

Народ волнуется? Друид мысленно усмехнулся. Кто тут больше всех волнуется, так это сам Карихар: если юный Тодарик умрёт, корона-то ему достанется! К тому же, как сообщали соглядатаи, скучающий без дела полководец сам же и распространял слухи о смертельной болезни наследника.

— Похоже, наш народ совсем разучился считать, раз начал волноваться так рано, — заметил Олвид, состроив удивлённое лицо. — Мальчику всего четырнадцать, по законам наших мудрых предков он не может встать во главе государства до совершеннолетия. Так что оставшиеся четыре года за наследника будет править его мать: этого желал сам король, о чём тебе, князь, хорошо известно — ты ведь присутствовал при прощании с умирающим, если память мне не изменяет…

Карихар насупился, как обиженный ребёнок, сразу утратив царственное величие. Друид про себя усмехнулся: сбить спесь с противника оказалось плёвым делом… Однако ликовать было рано. Увы, разговоры о наследственной болезни королей не были беспочвенными и действительно всё больше распространялись. Следовало пресечь их как можно быстрее, пока они не переросли в открытый бунт. Кельты не из тех народов, что позволяют женщине собою управлять. Подданым сказали, что такова была последняя воля короля, но в действительности это друиды настояли на том, чтобы до совершеннолетия сына страной правила Танаквиль — умная, чуткая, образованная, в отличие от Карихара, который славился своей вспыльчивостью и тщеславием. Только подпусти его к власти — вмиг поссорится с соседями, а то и затеет какую-нибудь войну: главный военачальник не раз позволял себе прилюдно осуждать миролюбие Совета старейшин, а в кругу соратников даже призывал показать жрецам их место — сколько ещё, мол, они будут пудрить мозги народу? За год отсутствия в стране короля он собрал вокруг себя кучку единомышленников из воинственных пограничных князей. Поэтому бравого вояку следовало остановить как можно быстрее. Пусть себе и дальше охраняет южные границы от набегов диких «сыновей пустыни». А страной должен править тот, кто умеет это делать…

— Однако я не вижу ничего противозаконного в желании королевы увидеть своего сына — наоборот, это вполне естественный порыв, — быстро добавил Олвид, понимая, что Карихара не остановить одними лишь разумными речами. — И я с превеликим удовольствием выполню его. Тем более, что нам, воспитателям и учителям наследника, есть чем гордиться. Вскоре ты сама убедишься, моя госпожа, что не зря доверила нам своё единственное дитя!

Радостная улыбка вмиг преобразила каменное лицо королевы, и старый друид поймал себя на том, что любуется ею. Взвалив на плечи вдовы заботы о целом королевстве, все как-то забыли, что Танаквиль была не просто женщиной, а молодой и очень красивой женщиной…

— Прежде чем состоится эта встреча, я должен вас кое о чём предупредить, — сухо продолжил друид, привычно погасив в себе вспыхнувший проблеск сочувствия к Танаквиль. Теперь он снова обращался к обоим гостям: заботливый дядюшка наверняка тоже захочет глянуть на племянника. — Слава богам, нам удалось полностью избавить мальчика от недуга, оборвавшего жизнь его отца и деда. Путешествие в далёкую землю туатов, к волшебному источнику богини Дану, было предпринято не зря. Почти год проведя под сенью храма, королевич преобразился не только телесно, но и духовно. Мы считаем, что это очень важная составляющая его нынешнего состояния…

— Что значит «преобразился»? — подозрительно сощурившись, перебил друида Карихар. — До какого такого состояния вы довели моего племянника, мудрейший?

Бранн, помощник главы школы, стоявший подле него, аж вздрогнул от неожиданности: никто и никогда не позволял себе так разговаривать с друидами, даже короли, не то что какие-то там младшие братья! Олвид успокаивающе кивнул помощнику, мол, всё идёт как надо. Дразнить гусей иногда весьма полезно: пошумев вдоволь, они становятся куда более покладистыми.

— Как раз это я и пытаюсь сказать, князь, — продолжил друид укоризненно, будто разговаривал с неразумным дитём. — Боги посылают испытания людям, чтобы чему-то их научить. Болезнь — это тоже испытание. Пред ликом смерти люди обнажают душу, сбрасывая с себя всё лишнее, наносное. Королевич — не исключение… — заметив тревогу на лице королевы, друид смилостивился. — Скажу проще: он осознал себя таким же человеком, как все, можно сказать, обыкновенным мальчишкой — и теперь с удовольствием общается со сверстниками, в чём раньше был ограничен в силу своего высокого положения и слабого здоровья. И мы считаем, что это правильно, — с нажимом продолжил Олвид, заметив недовольную гримасу Карихара. — Гордыня и самовозвышение ещё никого до добра не довели. Поэтому наставники никоим образом не выделяют королевича среди других учеников: в школе он — лишь один из многих. Кстати, никто, кроме меня и Бранна, моего помощника, и не догадывается, кто он на самом деле. Да и сам мальчик зачастую об этом забывает…

Королева молчала, обдумывая услышанное. А вот Карихар молчать не стал:

— Что значит «забывает»? Да как вообще можно забыть, что ты король… то есть скоро им станешь! Чушь какая-то…

— Мне кажется, я поняла, о чём ты говоришь, мудрейший, — не повышая голоса, королева остановила поток ругательств, готовых сорваться с уст её деверя. — Если равное положение мальчику действительно на пользу, пусть так и будет… Значит ли это, что моя встреча с сыном должна состояться втайне от остальных учеников?

— Наоборот, моя госпожа, — друид кивком поблагодарил королеву за поддержку. — Вы увидите королевича вместе с другими ребятами. Можете наблюдать за ним, сколько хотите — но на расстоянии.

Королева чуть помедлила, прежде чем ответить. Она, несомненно, мечтала обнять сына, которого так долго не видела, прижать к сердцу, расспросить о многом, а тут ей предлагали всего лишь посмотреть на него издалека! Хотя и это было больше, чем ничего.

— Я согласна, мудрейший, — кивнула Танаквиль.

И раздражённый неожиданным поворотом Карихар вынужден был подчиниться.

— Где сейчас ученики третьего уровня? — осведомился Олвид, повернувшись к своему заместителю.

— На заднем дворе, мудрейший. У них сейчас занятия по развитию ловкости и выносливости.

— Отлично. Мы сможем наблюдать за ними с верхней галереи, сами оставаясь незамеченными. Пойдёмте, моя госпожа, князь!

Покинув зал, глава школы первым двинулся по длинному проходу, потом вверх по лестнице и снова по проходу. Королева шла следом, снова слегка опираясь на руку деверя. За ними шествовали Бранн и суровый охранник королевы. Здание школы было скопировано с подобных учебных заведений в италийских городах, а италийцы, в свою очередь, многое переняли у соседей эллинов, славящихся развитой системой образования. Гости шли мимо многочисленных помещений, где занимались мальчики разного возраста, от семи до семнадцати лет. Обучение составляло пять уровней. Весь день ребята проводили в учебных комнатах, читальнях либо на гимнастических площадках, ели в общей трапезной и в свои спальни возвращались лишь после ужина, измотанные умственными и телесными упражнениями.

Вскоре вся процессия вышла на галерею, с которой открывался вид на задний двор. Это была зелёная площадка, по краям которой выстроились приспособления для развития силы и ловкости, щиты для стрельбы из лука и различные атлетические снаряды, тоже заимствованные у эллинов. Два десятка учеников, разделившись на три отряда, состязались в метании диска, беге и прыжках. Ребятами руководили молодые наставники скорее богатырской, чем жреческой наружности. До галереи доносился смех, крики, подбадривающие возгласы.

Больше не в силах сдерживаться, Танаквиль прильнула к перилам, с волнением вглядываясь в толпу мальчишек. Она сильно щурилась, поскольку была близорукой: ещё в девичестве испортила зрение, часами читая книги из богатого собрания своего отца. Карихар с неменьшей заинтересованностью последовал примеру невестки. Глава школы встал так, чтобы мог видеть и происходящее внизу, и самих наблюдателей. Молчаливый Бранн и суровый охранник остались стоять у входа в галерею.

Олвид не стал показывать королеве, который из снующих по двору мальчишек — её чудом выздоровевший сын. С такого расстояния все они выглядели одинаково: коротко острижены, босые и раздетые по пояс, в свободных холщовых штанах, не стесняющих движений. Однако стоило присмотреться, и разница вырисовывалась. Особенно выделялся темноволосый широкоплечий паренёк, который во всех состязаниях оказывался лучше остальных: бегал быстрее всех, прыгал выше, диск бросал дальше.

— Тодар! — выдохнула наконец Танаквиль, устремив взгляд в неизменного победителя. — Мой Тодар… — из глаз королевы хлынули слёзы.

Друид с пониманием кивнул. Ни для кого не было тайной, что королева никогда не называла сына полным именем, которое оказалось не таким уж счастливым для древнего рода. Поэтому имя «Тодарик» использовалось лишь в официальных случаях, а при дворе и даже в народе королевича звали Тодаром. Так и путаницы было меньше.

Карихар, с жадностью следивший за мальчишкой, тоже не выдержал:

— Дорого бы я дал, чтобы узнать, где находится волшебный родник, который превратил вечно хворого хлюпика — три щепочки сложены, да сопельки вложены! — в такого боевого мальца!

— При всём моём уважении, князь, этого я вам не скажу: местоположение священного источника держится в строжайшем секрете, — отозвался Олвид, с довольным видом поглаживая седую бороду. Его замысел удался: родственники узнали мальчишку!

Тем временем ученики собрались на краю площадки и выстроились в несколько рядов, готовясь стрелять из луков по мишеням.

— Что ж, малец как две капли воды похож на моего брата в этом же возрасте, — продолжал Карихар, за витиеватыми речами скрывая своё разочарование. — Та же стать, то же стремление во всём быть первым… О, даже в этом он вылитый Тодарик! — торжествующе воскликнул князь, когда стрела, выпущенная королевичем, пролетела мимо мишени. — Братец всегда был чуточку косым и криворуким…

Однако вторая стрела Тодара попала в край щита, а третья и вовсе вонзилась почти в яблочко.

— Он быстро учится! — восхищённо прошептала королева, следя за каждым движением парнишки.

— Причём не только на площадке, — подтвердил довольный друид. — Тодар отлично считает в уме, любит наблюдать за звёздами, проявляет редкую способность к языкам. А также любознателен без меры: наставникам приходится отбирать у него свечи, чтобы не читал по ночам…

— Ну так есть в кого! — фыркнул Карихар: любовь королевы к чтению была всем известна.

Танаквиль аж зарделась от гордости за сына. Однако в глазах её, устремлённых на мальчика, по-прежнему таилась необъяснимая грусть.

И тут произошло невероятное: Тодар вдруг резко обернулся и внимательно поглядел через двор на людей, стоящих на верхней галерее. На открытом загорелом лице мелькнула улыбка — и тут же погасла. Мальчик коротко поклонился и снова повернулся к товарищам. Другие ребята вообще не обратили внимания на наблюдателей.

— Надо же, словно почувствовал! — пробормотал Карихар, от острого взгляда которого не укрылась мимолётная улыбка королевича.

«Почему «словно»? — поморщился друид. — Точно почувствовал, шельмец!»

А королева молча схватилась за сердце. Высохшие был слёзы опять покатились по бледным щекам.

— Ты убедилась, что королевич в полном порядке, моя госпожа? — участливо обратился к ней Олвид.

— Да, — тихо проговорила Тарквиния и с видимым усилием отвернулась от площадки, где продолжали занятия ученики. — Мы возвращаемся во дворец.

Карихар нехотя кивнул и подал ей руку. В этот раз королева первой направилась к выходу, да так стремительно, что стоявший в дверном проёме охранник едва успел отскочить в сторону. Высокие гости даже от предложенного Олвидом обеда отказались, отправились прямо к воротам обители. Друид, провожавший королеву, на ходу обещал и дальше подробно докладывать в письмах, как продвигается учёба королевича.

Едва карета выехала за ворота, Карихар, сидевший напротив королевы, внезапно подал знак вознице остановиться.

— Эй, ты! — окликнул он сурового начальника охраны. — Дай мне своего коня — невмоготу больше в этой духоте трястись!

Охранник послушно спешился и занял место князя в карете. Как только Карихар оседлал горячего каурого жеребца, кавалькада снова двинулась в путь.

— Гай, друг мой! — обратилась королева к охраннику, когда карета покатила по мощёной дороге и никто из слуг не мог их услышать. — Ты видел его?

— Да, моя госпожа, — с готовностью ответил воин. На лице его не осталось ни капли прежней суровости. — Теперь твоё сердце спокойно?

Однако Танаквиль растерянно помотала головой.

— Нет, Гай. Оно болит…

Глава 4. Тени теней

Оказывается, быть тенью — это так удобно! Особенно тенью подруги-красавицы: пока всё внимание окружающих устремлено на неё, ты вольна делать что хочешь. Разумеется, в рамках сложившихся обстоятельств.

На обстоятельства тоже было грех жаловаться. Место, куда новоявленных Ирмхильду и Дару привезла мать Геновефа, выгодно отличалось от их прежнего пристанища, приюта милосердных сестёр. По сути, это тоже был приют, только для избранных: здесь воспитывались девочки, наделённые какими-либо исключительными качествами, внешними или внутренними, явными или скрытыми. В общем, умницы да красавицы. А Школа Невест, как именовали Лазурную обитель в народе, делала своих учениц ещё более умными и красивыми, то есть совершенными. Сюда привозили девочек со всех концов Соединённого Королевства и даже из других стран, поэтому необычный облик или чужеземный выговор здесь никого не смущали.

Последнее в особенности было на руку Даре: не нужно было больше притворятся. В приюте милосердных сестёр, куда её доставили спасатели, хочешь не хочешь пришлось изображать немую: она отлично понимала сестёр, но не могла объясниться с ними. Речь, одежда, обычаи, быт, названия местностей — весь окружающий её мир оказался чужим, лишь иногда вспыхивали проблески чего-то знакомого. Даже с собой пришлось знакомиться заново! Похоже, ей действительно напрочь отшибло память. В отличие от подруги по несчастию…

Сначала той, конечно, пришлось хуже: бедняжка и вправду едва не скончалась от внутренних разрывов, и Даре пришлось потратить немало сил, чтобы их срастить и остановить кровотечение. Как она это сделала, было тайной для неё самой; целительский дар, по определению настоятельницы, мог быть у неё с рождения, а мог проявиться вследствие удара взрывной волны. Так или иначе, раненая девочка, похожая на сказочную фею (удивительно, Дара ничего не помнила о себе, но точно знала, как выглядят феи!), была единственной ниточкой, связывающей Дару с прошлым: как-то же они оказались в одном месте в одно и то же время. И Дара сделала всё, чтобы не дать ей умереть.

Но как только красавица открыла свои огромные глаза, синие, как летнее небо, стало ясно, что с памятью у неё всё в порядке. Дара словно воочию видела, как засуетились, забегали мысли в белокурой головке. Раненая не помнила только одного: как оказалась в лечебнице; оно и понятно, её ведь привезли без сознания. Остальное же помнила отлично — однако предпочла притвориться, что забыла. И даже согласилась на Ирмхильду! То ещё имечко, однако девице, похоже, оно и вправду нравилось. Вопрос: зачем ей такие заморочки? Ответ: наверняка для чего-то нужны… Дара в чужие дела не лезла. Со своими бы разобраться!

Она усердно изучала новую реальность. По-прежнему не помня ничего о себе, она постепенно узнавала мир вокруг себя. И даже вспомнила кое-что. Вот только большинство её воспоминаний были путанные, частичные или вообще неправильные. Разобраться в мешанине фактов, названий, определений, которая образовалась в её голове, было невозможно, поэтому Дара решила просто выучить всё заново. Тем более, что учёба давалась ей без особых усилий. Она впитывала знания как губка. Язык начала осваивать ещё в лечебнице, читать и писать научилась в дороге, пока добирались до Лазурной обители: мать-настоятельница сама занималась с Дарой, притом с не меньшим интересом, чем та училась. Девочка постоянно ловила на себе пытливый взгляд матери Геновефы.

А вот Ирме, как она называла подругу, когда они оставались вдвоём, науки давались с трудом. Вернее, красотка не давала себе труда их постигать.

— Зачем мне всё это! — в очередной раз воскликнула она, картинно закатывая к потолку прекрасные синие глаза. — Разве королевы решают уравнения?

— Королевы решают всё, моя драгоценная, — тоном настоятельницы отозвалась Дара со своей койки. Она давно сделала все задания на завтра, трижды объяснила подруге решение уравнений с двумя неизвестными и теперь развлекалась, наблюдая за представлением: в лицедействе Ирме не было равных. — А вдруг ты станешь женой какого-нибудь дикого неграмотного королька с Чёрного материка и тебе придётся вести учёт награбленному богатству?

— Ещё чего! — фыркнула Ирма. — Мамуля не станет разбрасываться таким сокровищем, обязательно подыщет своему Сапфирчику достойную оправу! — она состроила надменное лицо и выпрямилась на трёхногом табурете, словно на троне. — Я выйду за великого властителя!

— Тогда тем более мозги пригодятся, — заметила Дара.

— И это сущая правда! — Ирма захлопнула учебник и отодвинула тетрадь. — Бедные, бедные мои мозги! Надо их срочно проветрить, пока окончательно не ссохлись!

— А домашка?

— Спишу у кого-нибудь, — отмахнулась красотка, вставая и грациозно потягиваясь, — раз ты такая вредная!

— Я не вредная, я полезная.

С этим Ирма не стала спорить. Без помощи Дары ей бы век оставаться на первом уровне, с девчушками семи-восьми лет.

— Пойдём уже гулять, драгоценная моя! Моё будущее величество желает глоток свежего воздуха — что для красоты, кстати, намного полезнее, чем математика…

Дару не пришлось уговаривать. В комнатке, где их поселили, окно не открывалось по определению. На всех окнах школы стояли решётки — затейливо выкованные, выкрашенные в белый цвет, но не менее крепкие обычных тюремных: сокровища Школы Невест оберегались денно и нощно.

О том, что её воспитанницы — истинное богатство мира и залог счастливого будущего человечества, мать Геновефа твердила неустанно. Да, Мамуля, как её звали ученицы (разумеется, за глаза), была строга и требовательна, однако искренне дорожила каждой из девочек, а сёстры-воспитательницы опекали их со всей любовью, на какую были способны.

Воспитанницы Школы Невест даже соответствующие прозвища получали — по названиям драгоценных металлов и камней. Синеокую Ирмхильду, естественно, тотчас нарекли Сапфиром. К Даре же долго присматривались — или вообще не замечали — но в конце концов и для неё нашёлся камень. «Что застыла, будто мраморная!» — прикрикнула на неё одна из старших воспитанниц, уже без пяти минут невеста, когда Дара не стала подавать ей плащ. Помыкать младшими здесь не считалось зазорным, будущие правительницы должны ведь были отрабатывать на ком-то умение повелевать. Вот старшие и гоняли учениц первых уровней: отнеси-принеси, воды подай, чернильницу наполни и так далее.

Однако с новенькими этот номер не прошёл.

Вначале Ирма, ослабшая после ранения, сама требовала ухода, а выздоровев, продолжала вести себя как царевна, ничем не уступая старшим девицам. А вот неказистая подружка, с готовностью исполнявшая все её прихоти, чужих приказов словно не слышала, оскорблений в свой адрес не замечала, на занятиях в основном отмалчивалась, всё свободное время проводила наедине либо с Ирмой. Сначала её принимали за дурочку — а как же, если дурнушка, то обязательно дурочка! Даже сёстры-воспитательницы недоумевали, зачем мать Геновефа привезла её в свою обитель, но обращаться с подобными расспросами к настоятельнице не решались, поскольку та не имела привычки пояснять свои действия подчинённым. Однако вскоре выяснилось, что у дурнушки отменные математические способности: она щёлкала задачки, словно орешки, и решала уравнения даже учительнице неизвестными способами. Все немного поудивлялись, а потом привыкли. В конце концов девочки вообще перестали обращать на неё внимание, как не обращают внимания на статую, годами неизменно стоящую на том же месте. Дару это вполне устраивало: невидимке проще наблюдать за происходящим вокруг. Ирма, которая знала подругу с совсем другой стороны — остроумной, быстрой, уверенной в себе — в её игру с однокашницами не вмешивалась: у неё своих дел хватало…

Пройдя по длинному коридору второго этажа, где находились спальни воспитанниц, подруги спустились на первый, где размещались учебные комнаты, и через заднюю дверь вышли во внутренний двор, граничащий с садом. Был тёплый погожий вечер, и девочек, желающих перед ужином подышать свежим воздухом, набралось десятка два — все, кто уже сделал домашние задания на завтра. Разбившись на две группы, они собирались играть в мяч: подвижные игры и занятия, развивающие тело, в школе приветствовались наравне с упражнениями для ума.

— О, Сапфирчик, иди к нам! — звонко крикнула златовласая Алейна, носившая соответствующее прозвище Золотце. Дару она, естественно, не заметила.

Ирма тотчас побежала к девочкам, на ходу закатывая рукава. Дара осталась стоять в стороне.

— Всё, давайте начинать! — снова крикнула довольная Алейна. Заполучив в свою команду ловкую и юркую, как ласка, Ирмхильду, она уже не сомневалась в победе.

Дара какое-то время наблюдала за игрой. Две девочки старались попасть мячом в остальных, сгрудившихся в центре площадки, а те старательно уворачивались. Короткие, до колена, повседневные юбки не стесняли движений, в отличие от длинных белых платьев, которые воспитанницы школы надевали по торжественным случаям, такими как шествия к святилищу Триединой богини, встречи важных гостей или школьные праздники. Девочки прыгали и бегали, уклоняясь от мяча, визжа и хохоча — с виду обычные девчонки, и не скажешь, что у каждой свой особенный дар, своё предназначение, своя тайна…

Но только Дара была тайной сама для себя! С одной стороны, это было даже забавно: интересно ведь жить, когда не знаешь, чего от себя ожидать. С другой, не давало покоя некое ощущение чужеродности, к которому примешивалось постоянное ноющее чувство пустоты — как будто у неё удалили часть души, и теперь внутри зияет дыра… Дара не сомневалась, что это чувство напрямую связано с потерей памяти: как только — если только — ей удастся хоть что-то вспомнить о себе прежней, она поймёт, что же у неё отобрали.

Увы, память не спешила возвращаться. Иногда чудились знакомые имена, обрывки фраз, виды, запахи, но не более. Не помогали даже сны: проснувшись, Дара не могла вспомнить ничего конкретного, хотя точно знала, что сны были. Так что оставалось познавать себя через других — вроде кто-то когда-то предлагал такое, кажется, какой-то древний мудрец. Тем более, что других людей она читала как открытую книгу — их заботы, страхи, помыслы и мотивы. Кроме тех, кто были «закрытыми книгами», например, Ирма с её притворной потерей памяти. Они отлично ладили и понимали друг друга без слов — до определённого барьера, дальше которого Ирма никого к себе не подпускала.

И всё же синеглазка, при всей её загадочности, была «своим» человеком, в отличие от всех остальных: Дара это почувствовала сразу, как только впервые увидела её, тяжело раненую, у руин здания. Без неё пустота в душе была бы вообще невыносимой. Между ними существовала какая-то связь — невидимая, не поддающаяся определению, но совершенно чёткая. А как иначе объяснить, почему две чужие, по сути, девочки, настолько сблизились за считанные дни?

Мать Геновефа, однако, была убеждена, что связь между двумя её новыми воспитанницами образовалась благодаря жизненной силе, которой Дара так щедро поделилась с умирающей Ирмхильдой. Поэтому и в школе не стала их разлучать, хотя тихая замухрышка была явно младше подруги красавицы, года на два, а то и на три. Их поселили в одной комнате, определив Дару в третий уровень, тот же, что и Ирму. Расчёт мудрой настоятельницы оправдался в первый же месяц: маленькая дурнушка догнала и перегнала своих однокашниц по многим предметам, ещё и подругу подтягивала — та оказалась весьма ленивой и не склонной к учёбе, хотя в остальном проявляла себя как сметливая и не по годам прозорливая девица. Дара же была уверенна, что чувство «родства душ» напрямую не связано с целительством, но мать-настоятельницу разубеждать не спешила. Её вполне устраивала сочувственная благосклонность, которую глава школы выказывала к двум новеньким.

Размышляя обо всём этом, Дара обогнула шумный двор, по которому носились разгорячённые игрой девочки, и прошла дальше, в тенистый старый сад, направляясь к неприметной скамеечке под белой акацией. Однако излюбленное убежище оказалось занято: на скамейке, понурив голову, сидела незнакомая девочка с морковно-рыжими косичками. Услышав приближающиеся шаги, рыженькая подняла лицо, и Даре пришлось приложить немалые усилия, чтобы не показать своего удивления: такого количества веснушек она ещё не видела. Рыжая, да ещё конопатая, словно покрытая ржавчиной… Нетрудно было представить, какое прозвище прилепят бедняжке высокомерные ученицы прославленной школы!

— Привет! — как можно теплее поздоровалась Дара, мигом сбросив отчуждённость, которую неизменно напускала на себя на людях. — Ты новенькая?

Рыжая молча кивнула, глядя на Дару широко распахнутыми зеленоватыми глазами.

— Тогда давай знакомиться. Я Дара!

— Дара? — переспросила новенькая, отчего-то удивлённо, будто ожидала услышать другое имя.

— Да… А что тут удивительного? — насторожилась Дара.

— Ничего, — быстро помотала головой девочка, отчего её рыжие косички смешно закачались.

— Ну а тебя как зовут?

— Рубина, — снова потупилась рыжая.

Хорошо, что она смотрела под ноги — Дара не смогла-таки сдержать удивление. Видать, её родители не отличались ни скромностью, ни здравомыслием, раз так удружили дочурке с именем! Нет бы наречь по-простому, какой-нибудь Скарлет, Черри или Рози, соответственно внешности — может, тогда девочке и жилось бы проще, без обидных кличек. В Школе Невест за прозвищем дело не станет, но Рубином ей точно не быть…

— И откуда ты, если не секрет? — Дара старалась разговорить новенькую, невзирая на её кажущуюся замкнутость: скорее всего, ей было просто страшно и одиноко в незнакомом месте.

— С Острова, — последовал короткий ответ.

Дара с пониманием кивнула. Соединённое Королевство занимало почти всю западную часть материка, в его состав входили также десятки островов Внешнего моря, в том числе огромный остров Албейн, населённый бриттами. Пикты, древнее кельтское племя, которое когда-то потеснили неуёмные бритты, называли свою родину Преттан, а валлийцы, занимавшие один из полуостровов — Бреттан. Присоединив Албейн к своему королевству, материковые кельты часто называли его просто Островом.

— Приятно познакомиться, Рубина.

— Мне тоже, Дара.

И это были не пустые слова вежливости. Мягкая улыбка осветила конопатое личико, зеленоватые глаза заискрились, и Дара вдруг поняла: а ведь новенькая действительно бриллиант, только спрятанный внутри нетипичной, мягко говоря, оправы. А ещё почувствовала, что ей действительно приятно общаться с этой девочкой. Ей хорошо рядом!

Да, Рубина тоже была «своя»: связь, мгновенно возникшая между ними, ощущалась так же отчётливо, как и в случае с Ирмой.

Дара хотела спросить у новенькой, как она попала в Школу Невест, но тут со стороны главного здания донеслось резкое дребезжание колокольчика.

— Это звонок к ужину, — пояснила Дара новенькой. — Пойдём быстрее, мать-настоятельница не любит, когда опаздывают.

Взявшись за руки, они побежали по садовой дорожке, затем через опустевший двор. В трапезную прошмыгнули последними, мимо недовольно насупившейся дежурной сестры. Не обращая внимания на пристальные взгляды, устремлённые на них со всех сторон, Дара повела вконец оробевшую Рубину к третьему от входа столу — всего таких столов из потемневшего от времени и мытья дерева было пять — и усадила на конец длинной скамьи справа от себя. Ирма, сидевшая слева, удивлённо изогнула тонкие брови, но сказать ничего не успела. Мать Геновефа встала со своего места во главе стола, за котором трапезничали сёстры-воспитательницы — он был накрыт накрахмаленной белой скатертью и стоял на небольшом возвышении.

— Дорогие мои, хочу представить вам новую ученицу нашей славной обители. Рубина прибыла к нам издалека, так что прошу вас принять её с должным радушием и помочь побыстрее освоиться. Она будет учиться на третьем уровне… — Тут по залу пронёсся приглушённый возглас общего удивления. — Да, вы не ослышались: на третьем! — чуть повысила голос настоятельница. — Я сама проверила знания Рубины и нашла их более чем достойными… Вижу, дорогая, ты уже успела с некоторыми познакомиться, — обратилась мать Геновефа к пунцовой от смущения новенькой, глянув в сторону Дары.

Момент был самый подходящий, и Дара не собиралась его упускать. Она быстро встала и повернулась к главе обители:

— Матушка, позвольте Рубине поселиться вместе со мной и Ирмхильдой!

Собравшиеся уставились на неё, словно громом поражённые. Во-первых, многие только сейчас услышали, что у Мраморной всё же есть голос, во-вторых, ученицы третьего, четвёртого и пятого уровня жили в комнатах, рассчитанных на двоих, и очень дорожили этой привилегией, вспоминая переполненные общие спальни младших. Но Дара не отрывала уверенного взгляда от матери-настоятельницы.

— Хм, неожиданная просьба, — та тоже не скрывала удивления. — Ирмхильда, дорогая, ты действительно согласна потесниться?

Дара спиной чувствовала недоумение подруги. Однако Ирма, как всегда, не подвела.

— Разумеется, матушка, — ответила она, привстав и незаметно для других кулачком пихнув Дару в бок. — Буду счастлива оказать новенькой должное радушие!

— Ну, раз так, я разрешаю, — величаво кивнула настоятельница: эти две девочки из Сингидуна до сих пор были для неё загадкой, и ей самой стало любопытно, что же получиться, если к ним присоединиться ещё одна, тоже не самая обычная. — Сестра Гвендолин, велите поставить в их комнату ещё одну кровать, — сказала она, обращаясь к пожилой дородной сестре с деловито сдвинутыми широкими бровями: та отвечала за хозяйственную часть. — На этом всё. Давайте же сотворим благодарственную молитву Триединой богине — Деве, Матери и Праматери — и приступим к нашей трапезе…

Ужин прошёл на удивление шумно: воспитанницы возбуждённо шушукались, поглядывая на троицу в конце третьего стола, однако мать-настоятельница, погружённая в свои мысли, этого словно не замечала. Ирма преспокойно уплетала молочную кашу, даже с удвоенным аппетитом, а вот новенькую Даре пришлось уговаривать хоть немного поесть. Той, похоже, от волнения кусок в горло не лез: она проглотила пару ложек каши только из благодарности к новой подруге.

После ужина воспитанницы разошлись по своим спальням: два часа до отбоя были единственным временем, которое они могли провести на собственное усмотрение. Кто читал, кто писал письма родным, но большинство просто болтали между собой — о своём, о девичьем. Рубина отправилась на склад к сестре Гвендолин за постельным бельём, школьным платьем и письменными принадлежностями, и Дара с Ирмой ненадолго остались в комнате одни.

— Может, объяснишь мне наконец, что всё это значит? — спросила Ирма, сидя на своей постели и красноречиво указывая на третью койку, втиснутую в единственное свободное пространство между платяным шкафом и конторкой.

— Вряд ли, — пожала плечами Дара. — Я просто чувствую, что мы должны держаться вместе: ты, я и Рубина.

— Ты и я — это понятно. Но она — с какой стати?

— Она своя.

Этого туманного определения оказалось достаточно.

— Ну, раз своя… — Ирма потянулась, как кошка, встала и направилась к шкафу. — Надо же хоть одну полку для новенькой освободить!

Дара улыбнулась.

— Спасибо.

— Да ладно! — отмахнулась синеглазка. — Но помяни моё слово: мы ещё намучаемся с этой рыженькой…

— Вот только не надо её обзывать!

— А я что, разве обзываю? Ты представляешь, каких прозвищ насочиняют здешние острые язычки?

— Я никому не позволю её обижать, — тихо, но твёрдо сказала Дара.

Тут появилась Рубина со стопкой белья, вся пунцовая и запыхавшаяся, словно бежала или шла очень быстро. Прежде, чем дверь за её спиной захлопнулись, Дара и Ирма услышали громкий смех в коридоре.

— Что случилось, Рубина? — спросила Дара.

— Тебя кто-то обидел? Ты только скажи, мы разберёмся! — заявила Ирма, уже забыв, что сама в школе без году неделя.

— Всё хорошо, — прошелестела новенькая, не поднимая глаз. — Я привыкла…

— Ничего, скоро отвыкнешь! — Ирма подошла и взяла у неё тяжёлую стопку белья. — Давай помогу.

А Дара уже разворачивал матрац и одеяло на третьей койке.

Приготовив постель для новенькой, они стали наперебой рассказывать ей про жизнь в обители, как проходят занятия, про добрых и строгих воспитательниц и так далее. Осмелев, Рубина разговорилась, начала задавать вопросы, в том числе и о самих соседках по комнате: сколько им лет, каким образом попали в Школу Невест. Ирма в вкратце поведала их историю — про взрыв, ранение, потерю памяти, приютскую больницу и великодушие матери Геновефы. И только тогда Дара спросила, пристально глядя на новую подругу:

— А как ты попала сюда, если не секрет?

— Не секрет, — улыбнулась Рубина. — Меня отправила сюда моя бабушка. Она давно знакома с матерью-настоятельницей.

— А родители?

Улыбка исчезла с лица новенькой, но она ответила:

— Они ушли в мир иной. Меня растила бабушка…

Тут, очень вовремя, затренькал колокольчик дежурной сестры: отбой.

— Ладно, давайте отдыхать, — сказала Ирма. — Чую, завтра будет весёлый денёк…

Весёлый или нет, но денёк выдался тот ещё! Помня о своих приключениях в первые дни пребывания в Лазурной обители, Ирма и Дара ни на миг не оставляли Рубину одну, словно пытались заслонить её от насмешливых слов и даже взглядов остальных учениц. Зато сёстры, памятуя наказ настоятельницы, никак не выделяли новенькую, вели уроки в обычном порядке. Выяснилось, что Рубина и вправду не отстаёт ни по одному предмету. Тем не менее, она болезненно робела и краснела всякий раз, когда к ней обращались преподавательницы, вызывая этим смешки и перешёптывания однокашниц.

Так продолжалось до последнего в тот день занятия — урока пения.

Воспитанниц Лазурной обители обучали разным изящным искусствам: ну как же, достойные жёны великих мужей должны многое уметь и непременно лучше всех! К тому же прекрасные девы были неизменным украшением священных обрядов и народных празднеств, проходивших в Никее: они возглавляли шествия, танцевали и, конечно же, пели. Многие также играли на струнных либо на флейтах. Уроком пения, любимым всеми девочками без исключения, заканчивался всякий учебный день в школе. И проходил он в большом зале обители, так как был общий для всех пяти уровней.

Сестра Арвен, сухонькая старушка с одухотворённым лицом и копной серебристых волос, терпеливо подождала, пока все ученицы рассядутся по местам — каждый уровень занимал отдельную длинную скамью, вмещавшую по десять-пятнадцать девочек. Она уже собиралась начать занятие, когда в зал вошла сама настоятельница в сопровождении ещё двух сестёр.

— Начинай урок, сестра Арвен, — сказала мать Геновефа, присаживаясь на край лавочки у самой стены. — Мы просто посидим, послушаем…

Почтительно поклонившись начальнице, миниатюрная сестра Арвен ловко забралась на возвышение, чтобы видеть всех учениц.

— Итак, мои дорогие, — нараспев проговорила она, невольно подражая манере главы школы, — я вчера раздала вам слова песни, которую следует разучить к Модранихту. Ночь Матерей священна для всех людей, но в первую очередь для женщин. Мы получаем силу от трёх ипостасей великой богини, каждая в своём возрасте: мудрость Праматери, всепрощение Матери, очарование Девы. И любовь от всех троих — основу женской сути! Поэтому наша новая песня, конечно же, о любви. «Ориоль» — это старинная окситанская баллада о верности любящего сердца. Достаньте, пожалуйста, листочки со словами… — тут сестра Арвен замялась, заметив новую ученицу. — Ах, деточка, у тебя же нет листочка! Я сейчас посмотрю, у меня где-то был ещё один…

— Не беспокойтесь, сестра, я знаю эту балладу наизусть, — отозвалась Рубина, неожиданно громко и отчётливо, привстав со своего места между Ирмой и Дарой.

— Вот как? — большие, по-детски восторженные глаза старой Арвен округлились ещё больше. — И где же ты могла её слышать, деточка?

— Её часто пела моя… бабушка.

По рядам пронёсся дружный смешок. Но сестра Арвен энергично замахала на девочек.

— Тише, тише! Ничего смешного я тут не вижу! Баллада о прекрасной Ориоль действительно очень древняя, и существует несколько вариантов её исполнения… — Старушка снова повернулась к Рубине. — Очень интересно, как её поют на Острове. Ты же оттуда, деточка, с Албэйна?

— Да.

— А можешь пропеть для нас хотя бы один куплет?

Дара и Ирма напряжённо переглянулись, испугавшись, как бы их робкая подруга не сгорела от смущения. Однако та и не думала смущаться.

— Я могу спеть всю, — прозвучал уверенный ответ. — Только… можно мне лютню, пожалуйста?

Старушка учительница, удивлённая не меньше учениц, которые теперь дружно пялились на новенькую, жестом пригласила Рубину занять место на возвышении и вручила ей лютню, на которой сама обычно играла. Едва взяв в руки инструмент, робкая, пугливая островитянка мгновенно преобразилась: плечи расправились, на открытом лице появилась нежная улыбка. А в следующий миг она запела…

Позже, обсуждая случившееся с другими сёстрами, старушка Арвен клялась, что никогда в жизни не слышала голоса чудеснее, а суровая сестра Гвендолин со слезами призналась, что словно в раю побывала, слушая малышку Рубину. История о верной любви прекрасной Ориоль сама по себе мало отличалась от сотен подобных баллад: девушка ждала любимого, пропавшего в море, ждала так долго, что в итоге превратилась в скалу-маяк — чтобы никто больше не погиб, разбившись о коварные рифы… Однако нежность и чистота голоса, исполнявшего эту старинную песню, проняла всех: плакали девочки, плакали сёстры-воспитательницы, плакала сама настоятельница.

Чарующая мелодия затихла, но в зале ещё долго стояла тишина. Растроганная учительница просто не могла больше вести урок. Наконец мать Геновефа встала и объявила, что на сегодня, пожалуй, достаточно.

Надо ли говорить, что ни одно из прозвищ, придуманных девочками в первый же день, к Рубине так и не прилипло…

***

Впечатлённые удивительным даром своей новой подруги, Ирма и Дара уснули только к полуночи. Убедившись, что её соседки действительно крепко спят, маленькая островитянка тихонько выскользнула из комнаты. В коридоре и на лестнице было темно, но она видела в темноте не хуже кошки: глаза, тусклые днём, теперь горели словно два жёлто-зелёных огонька. Дверь, ведущая на задний двор, была заперта, а окна зарешечены, однако девочку это не смутило. Она быстро прошла к последнему окну, открыла форточку, ловко запрыгнула на подоконник… и выпорхнула наружу, превратившись в большую бабочку с рубиново-красными крыльями.

Вернулась она спустя четверть часа тем же путём — бабочкой прошмыгнув в форточку и меж прутьев решётки — и снова стала конопатой девчонкой с двумя тонкими рыжими косичками. Только кожа её светилась, а босые ноги были испачканы цветочной пыльцой.

Глава 5. Письма

— Туше!

— Чёрт!

— Снова туше!

— Чёрт, чёрт, чёрт! — Тодар сорвал с лица защитную маску и рукавом вытер пот со лба. — Давай передохнём чуток и ещё раз попробуем!

— Только не сегодня, — Ларт тоже снял маску. На его узком горбоносом лице не было ни следа усталости. — У меня есть ещё важное дело. Так что уравнения тоже придётся отложить…

Две рапиры со звоном опустились в подставку. Мальчишки стянули перчатки, куртки, помогли друг другу развязать тесьмы набочников.

— Отлыниваешь от своих обязанностей, отрок! — по ходу журил друга Тодар. — Нехорошо! Тебе оказана высокая честь, а ты совсем не стараешься её оправдать!

Ларт рассмеялся: получилось очень похоже на Бранна, помощника главы школы и большого любителя воспитательных речей. Мальчишки прозвали его Нибауси — так смешно почтенный Бранн, перед отбоем обходя спальное крыло, выкрикивал своё неизменное «Не балуйтесь!» Сам же мудрейший Олвид с учениками был исключительно немногословен и в учебный процесс редко вмешивался. Однако именно он велел Ларту, лучшему фехтовальщику школы, каждый день дополнительно заниматься с наследником. Чему оба мальчика только обрадовались.

Такие разные внешне, они оказались очень схожи внутри и сблизились в первые же дни пребывания Тодара в школе. Даже постоянное соперничество на занятиях нисколько не мешало дружбе — наоборот, им доставляло удовольствие таким образом подтягивать друг друга. Вот и сегодня собирались после тренировки заняться математикой: точные науки Тодару давались намного легче, чем Ларту — лучший фехтовальщик школы по природе своей был поэтом.

— Снова вирши строчить будешь? «Любимая, тебе, тебе я песнь слагаю!» — с надрывом продекламировал Тодар.

— Буду строчить, — кивнул Ларт, — только не любимой, а любимому… брату.

— Ты же ему на днях длиннющее письмо отослал!

— Он просил писать каждую неделю.

Тодар с деланным безразличием пожал плечами — у него не было заботливого старшего брата, а отчёты её величеству регулярно слал сам глава школы — и быстро направился к двери зала.

— Плащ накинь! — в два шага догнал его Ларт.

— Да ладно…

— Хочешь подхватить воспаление лёгких? Учти, из меня сиделка никакая.

Тодар нехотя повиновался, накинул-таки короткий форменный плащ поверх мокрой от пота рубашки. Чтобы попасть в дальнее крыло обители, где находились спальни учеников, надо было пересечь широкий двор, а там вовсю гулял сырой холодный ветер, предвестник скорой зимы.

Добравшись до своей комнаты, мальчики сбросили плащи, но вместо них тут же завернулись в одеяла и с ногами забрались на койки. В узких кельях, в коих обитали ученики, по двое или по трое, было промозгло зимой и летом: друиды были убеждены, что слишком тёплая среда обитания губительна для юношей, в прохладе тело становится крепче, а разум — острее. Даже королевичу привилегии не полагались.

Пристроив на коленях толстый словарь вместо письменного стола, Ларт полностью сосредоточился на послании брату.

Чтобы не мешать другу, Тодар взялся за учебник истории: у него была отличная память на даты, а вот события и действующие лица всё время путались. Однако неумолкающий шелест бумаги и скрип пера на соседней койке действовал на нервы. Борясь с раздражением, причиной которого, как он сам прекрасно понимал, была обычная постыдная зависть, будущий властитель могучей державы прибегнул к проверенному средству — включил воображение. А что бы он написал своему брату, если бы таковой у него имелся? Или не брату, сестре — так ещё сложнее, надо ведь предположить, что может быть интересно девчонке. Можно даже представить, что у него много братьев и сестёр, оба родителя живы здоровы и с нетерпением ждут его писем…

На самом же деле у Тодара была только мать, к которой он не испытывал ничего, кроме сострадания — именно такое чувство почему-то возникло у него в тот раз, когда он увидел королеву на верхней галерее. Ну, и ещё было немного обидно: лично пообщаться с чудом выжившим сыном её величество не удосужилась… Почему? Возможно, мудрейший Олвид смог бы ему объяснить, вот только у Тодара не было ни малейшего желания с ним откровенничать. Если же верить недвусмысленным намёкам Бранна-Нибауси, отсутствие родственной любви или хотя бы привязанности между матерью и сыном было следствием слабого здоровья последнего, то есть Тодара: хворый с рождения, большую часть времени он проводил вдали от дворца, под присмотром врачей. То есть всё тех же друидов, которые теперь занялись его воспитанием и образованием. Может, и так… Но тогда непонятно, откуда взялось ощущение пустоты внутри и постоянная щемящая тоска — по семье, по дому, которого он совсем не помнил…

Ну, и чтобы он написал любящим родным, если бы таковые у него имелись? Тодар закрыл глаза и представил, что быстро-быстро водит по бумаге такой же «вечным» пером, какое в прошлый приезд подарил Ларту старший брат: перо, которое не нужно всякий раз макать в чернильницу, поскольку чернила уже находятся внутри него, в маленькой полости, было новейшим изобретением германских мастеров, любителей всяких механических усовершенствований. Итак…

«Привет всем! Простите, что пишу не так часто, как обещал — просто редко бывает возможность. Даже если и выпадает чуток свободного времени, руки зачастую не в состоянии удержать перо… Шучу, конечно, не пугайтесь! Однако мудрейшие на самом деле всерьёз взялись за моё тело, как только убедились, что с духом всё более менее в порядке… Ну вот, откуда-то вдруг вспомнилось про здоровый дух в здоровом теле. Со мной постоянно так: неожиданно раз! — и всплывёт обрывок какой-то фразы, имя или образ. Сначала я хватался за эти крохи, надеясь с их помощью добраться до более чётких воспоминаний, а потом перестал обращать внимание, просто воспринимаю, как свою небольшую странность…

Так вот, мне кажется, мудрейшие поначалу действительно опасались за моё умственное здоровье. А когда успокоились, принялись за телесное развитие. Я ведь многое пропустил, пока болел, ну, из того, что мне положено уметь: стрелять из лука, метать копьё, драться на рапирах и так далее. Приходится навёрстывать. Честно скажу, не всё мне нравится, но раз надо, так надо… Зато верховая езда — это моя страсть, вторая после чтения! Я бы вообще с седла не слезал, если бы мне позволили. Это такое счастье — нестись по полю на полном скаку, ветер в лицо, свист в ушах! Увы, здесь всё по расписанию, даже счастье — не больше получаса в день, и то не каждый. Нибауси, заместитель главы школы, бдительно следит, чтобы никто не урвал себе больше положенного, а злюка Мардуд, личный слуга мудрейшего Олвида, доносит ему о малейших наших шалостях — он всё видит и слышит, словно у него по паре, а по сотне глаз и ушей…

Хотя на уроки фехтования тоже не могу жаловаться. Сначала со мной, как и с остальными ребятами, занимался один их наставников, настоящий монах-воин. Но потом мудрейший Олвид велел мне каждый день упражняться дополнительно… угадайте с кем? С моим же лучшим другом! Ларт — просто бог фехтования, ему даже наставник проигрывает. А всё потому, что его с малолетства обучал его брат. Ларт сирота (здесь Тодар мысленно добавил «как и я», но, спохватившись, мысленно же вычеркнул), и рос под присмотром брата, который вдвое старше его и служит охранником при дворе. Вообще он отличный парень — Ларт, имею в виду. Он старше меня, выше и крепче, но никогда этим не кичится. Он вообще очень сдержанный, иногда даже чересчур. Но только не в стихах! Если бы вы знали, какие стихи он пишет! Увы, я обещал никому не рассказывать — он только мне даёт почитать. Доверие обязывает… или правильнее сказать, положение обязывает? Не важно, вы поняли суть…

А на днях я нечаянно услышал, как две женщины, навещавшие кого-то из учеников, сказали про Ларта (мы с ним в тот день дежурили у ворот): «Какой красавчик этот златокудрый! Такому бы в трубадуры, а не в филиды!»… Интересно, как они догадались, что Ларт сочиняет стихи? Правда, не думаю, чтобы он когда-нибудь захотел податься в певцы, хоть придворные, хоть бродячие… А волосы у него действительно светлые и длинные, ниже лопаток, он острижёт их только в день совершеннолетия, таков у них в роду обычай — ведь они с братом из тусков, как и наша королева… ну и я, следовательно. Только мы с ним ни капли не похожи. А жаль, если честно…»

Чего жаль? Бред какой-то! Тодар украдкой покосился на соседа: тот исписал уже два листка и начал третий, от усердия прикусив губу. Глубоко вдохнув и выдохнув, королевич снова уставился в учебник.

Наверняка ему было бы не так досадно, если бы он знал, о чём так увлечённо пишет приятель. Вернее, о ком. Потому что Ларт писал о нём — о своём новом друге Тодаре. Последовательно и подробно, как брат и просил: про фехтование, про математику, а ещё про горячее сердце и холодный ум, совсем как у героев так любимых им старинных баллад. И очень старался писать аккуратно, чтобы той, которой на самом деле предназначалось это послание, не пришлось морщить свой высокий чистый лоб, разбирая мальчишеские каракули. Ларт ведь был не дурак и сразу понял, почему брат просил писать почаще. И с радостью делал это, представляя, какое облегчение принесут его строки прекраснейшей из земных владычиц… Он не помнил матери, однако легко мог вообразить, что именно каждая мать желает знать о своём ребёнке. Тем более, что королева, как бы ни была погружена в свои заботы, всегда была добра к маленькому брату начальника дворцовой охраны…

«Тодар обожает лошадей — а те обожают его! Такое ощущение, что он знает язык животных. У старшего конюха аж челюсть отвисла, когда Тодар в два счёта уговорил взбесившегося от боли жеребца — поранил копыто — стоять спокойно, пока обработают рану…»

Что ещё? Ларт бросил взгляд на соседа — тот усердно вгрызался в толстенный учебник истории древнего мира — и с улыбкой дописал:

«Только с историей у него неважно, вечно путает события и смешно коверкает имена. А вчера начал расспрашивать меня про Великий Рим — когда это Рим, по сути, большая деревня, назывался великим? А ещё про какого-то Аристотеля. Ты случайно не знаешь, кто это?»

Сосредоточившись на письме, он и не заметил, как пролетело время. За окном стремительно сгущались осенние сумерки. Последнюю строчку Ларт вывел уже впотьмах, очень-очень маленькими буквами — она предназначалась только брату: «Точно есть, и точно там!»

***

«Точно есть, и точно там!»

Олвид торжествующе улыбнулся: ну разумеется, есть! Друиды не допускают оплошностей, тем более в таких серьёзных делах. Ещё по пути в обитель, в карете, он сам, собственной рукой царапнул спящего мальчишку железкой по левому плечу, а потом изобразил, что это светильник сорвался со стены; сам же и обработал рану, позаботившись, чтобы рубец принял нужный вид…

«Эх, стражник, стражник, прямодушный вояка, не тебе тягаться в коварстве с мудрейшими! — ухмыльнулся Олвид. — Да, ты пристроил собственного братца в нашу школу и даже сделал его своим соглядатаем — мальчишки и вправду на удивление быстро сблизились, прямо не разлей вода! Но неужто ты всерьёз предполагал, что ваша переписка останется без пристального внимания?»

Тут, словно услышав мысли начальника, Бранн просунул в дверь свою лысую голову.

— Посыльный уже отобедал и вот-вот направится в конюшню! — сообщил он тревожным шёпотом.

— Я закончил, можешь вернуть на место, — Олвид уже протягивал помощнику заново запечатанное письмо ученика, незаметно извлечённое из сумки королевского посыльного.

Бранн кивнул и тут же исчез. Верный Бранн, что бы он без него делал! Хм, а действительно, что? Да просто завёл бы себе другого помощника. Верность общему делу — неотъемлемое качество всякого друида…

Ладно, сейчас не об этом. Интересно, это королева попросила своего преданного стража проверить мальчика, или Гай действует по собственному почину? Судя по «хитрой» приписке, второе. Братья вздумали играть с друидами! Ну-ну. Вот и получайте, что хотели…

Олвид прикрыл глаза и снова вздохнул. Увы, так вышло, что истинный статус нового ученика был известен не только Совету старейшин и руководству школы, но и одному из его школьных приятелей. Предусмотрительный начальник стражи её величества попросил старейшин принять в свою школу его любимого младшего брата, круглого сироту — и попросил при королеве! Естественно, они не могли ему отказать… Хорошо, что мальчуган оказался не из болтливых. По правде говоря, лучшего товарища для королевича было и не сыскать: ответственный, умный, смелый. И верный — совсем как его братец, всю жизнь влюблённый в свою госпожу! Нет, конечно, ничего такого между ними не было и быть не могло: безупречность королевы была выше всяких сомнений, да и бедняга Гай был порядочен до мозга костей и чувства свои никогда не выказывал. Но разве можно обмануть друидов, читающих людские сердца?

Если честно, Олвид был даже рад, что рядом с Танаквиль находится искренне преданный ей человек. Королева всегда нравилась ему. Славная женщина с такой нелёгкой судьбой! Смерть мужа, болезнь единственного сына и при этом ответственность за целое государство! Разумеется, Совет не оставил её без помощи. Вот и проблему с наследником тоже им пришлось решать… Не отдавать же было трон этому тщеславному болвану Карихару! Князь бы в два счёта развязал войну с соседями и погубил тот мир, что веками создавала мудрость друидов. Жестоко, конечно, получилось по отношению к несчастной женщине… Но жертвы в таких случаях неизбежны. Что значат слёзы одной матери по сравнению со слезами тысяч и тысяч матерей? Даже если речь идёт о королеве… Особенно, если речь идёт о королеве!

Всё, пора заканчивать это дело. Страж убедился, что шрам на месте — пару лет назад королевич неуклюже свалился с лестницы и поранился о собственную потешную шпагу, а кровь-то слабая, пустяковая вроде бы рана воспалилась, долго не затягивалась… «Значит, пора ставить точку!» — сказал себе Олвид и решительно встал с кресла.

Тут очень вовремя вернулся Бранн.

— Сделано, мудрейший! — склонился он в дверях. — Комар носа не подточит.

— Отлично, мой друг! Скажи, как себя чувствует наша Красотка? Отдохнула с дороги?

— Она полна сил и снова рвётся в полёт! — с пониманием заулыбался помощник. — Принести?

— Да, будь так любезен. А я пока записочку черкну…

Пока старина Бранн, подоткнув полы длинной робы, лазил в голубятню за быстрокрылой Красоткой, Олвид отрезал полоску тонкой бумаги и острым пером вывел на ней несколько букв…

***

Умница голубка смирно ждала, пока крючковатые пальцы разматывали нить, которой записка была прикреплена к лапке. Ласково приговаривая, старик сначала усадил птицу в клетку, налил воды и насыпал зерна, а потом уж вернулся к записке. На узком клочке бумаги было нацарапано всего одно слово: «Пора». Одно слово, но в нём — судьба всего мира!

В первую очередь, судьба несчастного мальчика…

Старик какое-то время стоял, поглаживая спутанную седую бороду, доходящую ему до пояса. Затем сжёг записку в огне свечи, с той же свечой в руке прошёл за чёрную от сажи глинобитную печь и приподнял угол старого одеяла, выполнявшего роль шторы. Мальчик, лежавший на соломенном топчане, даже не шевельнулся, когда свет упал на его лицо — белое, с посиневшими губами и впалыми щеками.

— Пора, сынок, — проскрежетал старик. — Помнишь, я обещал сводить тебя в святилище великой Триединой богини? Так вот, пора настала!

Мальчик по-прежнему лежал неподвижно. Худое тело, облачённое в грубую полотняную рубаху, казалось мёртвым. Однако густые тёмные ресницы чуть заметно вздрогнули. Неужто услышал? Вряд ли. Малец уже который день оставался без сознания.

Сняв с гвоздей одеяло, старик завернул в него мальчишку, взвалил себе на плечи, как тряпичный куль, и вышел во двор. Собственно, двора никакого и не было: избушка стояла посреди густой чащи. Лишь неприметная тропинка вилась от порога вглубь леса. По ней и направился старик, слегка сгорбившись под необычной ношей.

Шёл долго, мягко ступая по опавшей листве и прелой хвое, на ходу что-то ворча под нос, почти наощупь, поскольку осенние сумерки сгущались стремительно. Но тропу он знал так хорошо, что мог пройти по ней и с закрытыми глазами. Когда же наконец взошла луна, бледная, ущербная, показалась и цель пути.

То был мёртвый чёрный дуб, огромный, в пять обхватов, снизу и до середины совершенно полый. Естественная широкая щель в стволе служила входом. Даже страж у входа имелся: большой филин, недовольно ухая, слетел с сухой нижней ветви, завидев приближающего человека.

— Вот мы и пришли, — пробормотал старик, снимая ношу с плеч. — Это и есть святилище Триединой — самый древний её храм на земле кельтов. Оно было здесь ещё тогда, когда вместо леса, что сейчас шумит вокруг, простиралась пустошь. Предание гласит, что сама богиня посадила здесь этот дуб в день, когда родила своих первенцев, хранителя земли Дагду и солнцеликого Огду. Сотни лет прошло, даже тысячи, а она всё ещё наведывается сюда время от времени… Сам я её, правда, не видел, но мой предшественник клялся, что Триединая являлась ему и другим волхвам — то Девой Морриган, то Матерью Бригит, а то и в облике Прародительницы Дану!

Так приговаривая, старик затащил тело мальчика внутрь гигантского дуба, положил ногами к входу и аккуратно убрал одеяло с лица.

— И к тебе придёт она, сынок. Сжалится и придёт за тобой. Потерпи чуток, недолго ждать осталось — от силы до рассвета… Ну, в добрый путь, Тодарик, сын Тодарика из рода славных кельтских королей!

Поклонившись бездвижному телу мальчика — низко, до земли, старый волхв покинул древний лесной храм и, не оборачиваясь, поспешил назад, чтобы с первыми лучами солнца отправить голубку с сообщением, что дело сделано.

Он не видел, как с неба спустилась сияющая золотая птица с длинным радужным хвостом и, сев на землю, превратилась в прекрасную деву в белоснежном одеянии, с медными космами ниже пояса. Дева проскользнула внутрь дуба, нагнулась над умирающим мальчиком и тонкой рукой коснулась его лба. Мальчик открыл глаза:

— Богиня… — чуть слышный вздох слетел со спёкшихся губ, и полные муки глаза снова закрылись.

Дева бережно взяла мальчика на руки, шагнула к выходу — и растворилась в воздухе. Древнее святилище снова было совершенно пусто.

Глава 6. Три плюс один

Ворвавшись в окно, почему-то не зарешечённое и открытое настежь, птица широкой дугой облетела комнату. Длинный радужный хвост скользнул по платяному шкафу, по конторке, по одеялам соседок, крепко спящих, несмотря на ослепительные вспышки света. Огненные крылья так искрились, что Дара испугалась, как бы сказочное создание не устроило в доме пожар. Но птица уселась на изножье её кровати, демонстрируя оперение из блестящего холодного золота, и уставилась на неё круглым чёрным глазом.

— Здрасти, — в недоумении брякнула Дара.

Хохолок в виде бриллиантовой короны надменно качнулся.

— Ты знаешь, кто я? — голос птицы переливался хрустальным колокольчиком, однако звучал не менее властно, чем звонок дежурной сестры.

Дара невольно покосилась на спящих подруг — удивительно, те даже не шелохнулись! — и постаралась ответить вежливо:

— Кто же не знает жар-птицу?

Птица повернула изящную головку и поглядела на неё другим глазом.

— Ну, хоть что-то…

— В каком смысле? — вырвалось у Дары.

— В том смысле, что не совсем мозги отшибло, — снисходительно звякнул колокольчик. — Держи ключ! — чудо-птица взмахнула крылом, из него выпало маленькое блестящее пёрышко и, кружась в воздухе, опустилось на одеяло.

— Зачем? — ещё больше опешила Дара.

— Хорош тупить! — сказочная гостья описала круг над её головой и вылетела в окно, напоследок нетерпеливо прозвенев: — Просыпайся, соня!

И Дара послушно проснулась.

За решёткой наглухо закрытого окна чернела ночь. В полной тишине медленно, глубоко дышали спящие соседки.

«Приснится же такое!» — Дара провела ладонью по лицу, усиленно поморгала, прогоняя остатки сна… и увидела блестящую искорку на буром шерстяном одеяле. Золотое перо!

Дара села в постели и осторожно протянула руку к пёрышку, но оно тут же поднялось в воздух и подлетело к двери, застыв у ручки.

Сомнений быть не могло: перо звало её за собой.

Не раздумывая и не медля — в голове всё ещё звучало обидное «Хорош тупить!» — девочка встала, сунула ноги в туфли и на цыпочках прокралась к выходу. Убедившись, что соседки по-прежнему крепко спят, тихонько отворила дверь, и блестящее пёрышко тотчас нырнуло в коридор. Дара, разумеется, тоже.

Следуя за сверкающей в темноте искрой, она спустилась по лестнице на первый этаж и оказалась у задней двери, естественно, запертой. После отбоя мать Геновефа в сопровождении дежурной сестры лично обходила все двери школы: большую парадную, заднюю, ведущую в сад, кухонную, через которую доставляли продукты и уголь для печей, и даже дверь маленькой часовни, где сёстры и их воспитанницы уединялись в молитве к Триединой, испрашивая кто сил, кто исцеления, кто удачи.

Обитая железом дубовая дверь не остановила пёрышко: оно юркнуло в замочную скважину, раздался щелчок, и тяжёлая створка бесшумно приоткрылась. Так вот почему жар-птица назвала его ключом!

Дара выскользнула на заднее крыльцо, не забыв притворить за собой дверь. Перо уже плыло по воздуху в сторону сада, и девочка, подобрав полы ночной сорочки, поспешила следом. Ночь была безлунной, но Дара отлично ориентировалась в темноте. Миновав ухоженные клумбы и увитые жимолостью беседки, она вскоре очутилась в старой части сада, заросшей густым колючим кустарником — сюда ученицы даже не заглядывали. Однако пёрышко вело её прямо в терновник. Опасливо раздвинув ветки, Дара увидела замшелую каменную ограду высотой почти в два человеческих роста, а в ней — маленькую железную дверь, запертую на ржавый засов и тяжёлый амбарный замок, тоже ржавый — очевидно, им давно уже не пользовались. Пёрышко снова без труда открыло замок, а вот девочке пришлось приложить немалые усилия, чтобы отодвинуть засов.

Наконец очутившись за оградой, она разочарованно вздохнула: впереди сплошной стеной росли кусты да деревья, только теперь уже дикие, лесные. Но пёрышко уже неслось вглубь леса, хочешь не хочешь, пришлось спешить за ним. Почему она должна следовать за неугомонным пером жар-птицы, так бесцеремонно ворвавшейся в её сон, Дара не знала, однако повиновалась без колебаний: просто чувствовала, что так надо.

Тёмная чаща, полная загадочных ночных шумов и странных запахов, окружала её со всех сторон. Но страшно не было, лишь волнительно — настолько, что она не чувствовала ни холода, ни сырости, хотя была в одной тонкой сорочке, уже намокшей от росы. Дара брела по лесу, устремив взгляд исключительно на мерцающее впереди пёрышко, тем не менее, ни разу не споткнулась о кочку или корень, ни одна ветка не хлестнула её по лицу: густой подлесок словно раздвигался перед ней, а за её спиной снова смыкался.

Как долго она шла? Может, долго, а может, и нет: время будто утратило смысл… Внезапно впереди показался широкий просвет. Поляна, на которую Дара вышла, казалась смутно знакомой. Приглядевшись, она увидела круглое каменное строение под сенью высоких стройных сосен. И тотчас его узнала: храм Триединой! Сёстры и их воспитанницы приходили сюда совсем недавно, на Самхейн, когда жители всей страны отмечали конец сбора урожая и наступление зимы, а до этого на Мабон, осеннее равноденствие. Только шли они сюда почти полдня, сначала по высокому морскому берегу, а затем по широкой лесной тропе, часто останавливаясь и распевая гимны благодарности Природе в целом и Триединой богине как олицетворению женского начала…

Пёрышко поплыло к входной арке. Здание, сложенное из местного камня, белого с тёмными прожилками, было совсем невысокое, круглое, с крышей-куполом и восьмью стрельчатыми окнами. В отличие от величественных, колоннами и башнями украшенных обиталищ мужских богов: Дагды, Тараниса, Огмия или Белена — святилище покровительницы женщин было по-домашнему уютным. При солнечном свете на мраморный пол сквозь витражи в окнах падали разноцветные узоры, создавая видимость светящегося ковра. Однако теперь внутри стояла кромешная тьма. Волшебное пёрышко покрутилось в воздухе, затем вдруг опустилось Даре на плечо и застыло, словно маленькая золотая брошь. Девочка тронула его пальцем: перо держалось, будто приклеенное. Значит, пришли.

Только зачем?

Дара всмотрелась в середину храма, где, насколько она помнила, во время священных обрядов стояли каменные чаши: одна с водой, вторая с огнём. Но вместо чаш разглядела на полу груду тряпья. Девочка осторожно приблизилась, наклонилась — и тотчас отпрянула: там, завёрнутый в старое одеяло из овечьей шерсти, лежал человек.

Мальчик. Примерно её возраста. Он лежал на спине, и луч лунного света, внезапно ударивший в окно, упал на застывшее лицо, как будто высеченное из того же белого камня, что и плиты пола. Руки, выпростанные поверх одеяла, были тоже белые и очень худые, кожа да кости. Голова мальчика была совершенно лысой, брови и ресницы тоже едва обозначались, глаза закрыты.

Жуткое зрелище, честно говоря. Однако что-то заставило Дару опуститься на колени рядом с безжизненным телом и прикоснуться пальцами к шее у подбородка. Под холодной сухой кожей едва ощутимо пульсировала кровь: мальчик был жив.

Но на грани смерти. Это Дара чувствовала так же отчётливо, как пропитанный благовониями воздух и гладкий пол под ногами. Следом вспыхнул целый рой вопросов: кто этот мальчик, что с ним, как здесь оказался и зачем? — и так же быстро угас. Осталось только понимание: она может его спасти. Она должна его спасти!

И Дара полностью сосредоточилась на поставленной задаче. Ей хватило мгновения, чтобы сделать вывод: несчастного убивает его собственная кровь — пустая, нежизнеспособная. Следует её заменить, всю до последней капли. А также исцелить органы, больную кровь творящие. Но это долгий процесс, слишком долгий: жизнь в этом теле уже едва теплится, изнурённое сердце вот-вот остановится — у него совсем не осталось силы. Значит, надо поделиться…

Дара положила одну руку мальчику на лоб, вторую на живот и стала закачивать собственную жизненную силу в почти омертвевшие кровеносные сосуды. Сколько длилось это перетекание? Она не засекала время. Сначала сила текла ручьём, потом струёй, потом тоненькой струйкой… Вдруг накатил страх: не хватит! Она не справиться одна! Нужна помощь!

И тогда появился Единорог. Изящное белоснежное существо вошло в храм, почти бесшумно ступая по мраморному полу. На гордой голове блестел рог — длинный, витой, перламутровый. Тёмные глаза, похожие на человеческие, только гораздо мудрее, были устремлены на Дару. Он будто говорил с ней… Точно говорил! О том, что она не одна, ведь ей в помощь дана вся Вселенная…

Дара благодарно улыбнулась Единорогу, тот качнул в ответ длинным рогом — и растворился в воздухе. Но ей больше не было страшно. Она успокоилась, расслабилась, и жизненная сила снова потекла из её рук в медленно теплеющее тело больного…

Она очнулась словно от толчка. Открыла глаза. И встретилась взглядом с большими блестящими глазами мальчика.

— Богиня… — прошептал он.

И снова закрыл глаза. Однако теперь дышал глубоко, почти ровно. Он больше не умирал. Он просто спал.

Дара улыбнулась. На сегодня всё. Она попыталась встать — получилось не сразу: голова кружилась, ноги не слушались. Пошатываясь, она добралась до выхода, глубоко вдохнула, наполняя лёгкие свежим ночным воздухом. Какое-то время просто стояла на крыльце храма и дышала, пока кровообращение не восстановилось. Затем глянула на пёрышко, по-прежнему сидящее у неё на плече.

— Возвращаемся.

Пёрышко тотчас сорвалось с места и полетело обратно в лес. Дара уже привычно последовала за ним. Несмотря на сильную усталость, дорога домой заняла совсем немного времени. Может, потому, что теперь в её голове крутилась лишь одна мысль: богиня… Так сказал больной мальчик. Понятно, что не её он так назвал: худенькая девчонка в ночной сорочке, с едва начинающими отрастать волосами, даже умирающему вряд ли покажется божественно прекрасной…

К тому же вспомнился рассказ матери Геновефы, ещё с поездки из приюта в Лазурную обитель. Настоятельница тогда много чего увлекательного поведала перепуганным сироткам. В основном, то были преданья далёкой старины, поучительные и утешительные. Средь них и сказ о том, что Триединая богиня, которую все кельтские народы почитали как Праматерь человеков, в давние времена являлась людям намного чаще, чем ныне, и не только в образе девы, матери или старухи; она запросто могла обернуться растением или животным, чаще всего — сияющей золотой птицей, какие ещё называют жар-птицами, или белоснежным единорогом…

***

Три ночи подряд Дара навещала больного мальчика в маленьком лесном храме Триединой богини. Золотое пёрышко прятала в укромном месте, на обратной стороне медальона, который никогда не снимала и к которому уже все в школе привыкли — мало ли кто какие амулеты носит? В полночь, убедившись, что Ирма и Рубина крепко спят, она доставала медальон, пёрышко само отлипало от него и вело её кратчайшим путём в святилище. Мальчик шёл на поправку, кровь его постепенно обновлялась; он был ещё очень слаб и всё время спал, что, по сути, было только к лучшему: во сне процесс восстановления проходит быстрее. Возвращалась оттуда перед рассветом, уставшая, но довольная, и успевала ещё поспать часок до подъёма.

Конец ознакомительного фрагмента.