Красное небо

Жесуй Бесдеполь

Героиня книги – редкая красавица, круглая отличница и комсомолка. Только этого, конечно, недостаточно, чтобы быть счастливой. Она избегает сверстников и общается лишь с близкой подругой, но даже ей не открывает самые сокровенные мысли. И вот, когда она решает, что мир слишком холоден и сер, чтобы бояться с ним расстаться, все резко изменяется. И вскоре героине предстоит узнать, что на самом деле скрывает мир за этим серым, неприглядным небом…

Глава вторая

Всепроглядывающая индивидуальность

А новый день, как и всегда, обновляет мысли, будто события вчерашнего дня теперь уже не имеют никакого значения. Впереди еще целое множество новых забот, а потому ушедший в прошлое день незаметно встраивается в общую картину пережитых событий, наполнив ее подробностями, но на этом и заканчивается, ведь вряд ли удастся отыскать в старом дне хоть капельку чего-нибудь нового.

Конечно, забывать его тоже рано. Вспоминается разговор с подругой, школьный день, взгляды окружающих, недоверчивое отношение знакомых, и вчерашняя мысль еще немного закрепляется в голове застывающим раствором из смешивающихся в памяти событий.

«Люди все такие одинаковые», — повторяет эту мысль Оливия, после чего, закрепив пучок волос над левым ухом, заразив себя хорошим настроением, она отправляется на кухню.

На столе уже ждет тарелка с кашей, бутерброд с маслом, на котором мама заботливо, аккуратно разложила кусочки чеснока и посыпала соль. В центре стола на тарелочке лежат вареные яйца, а перед ними стоит кружка свежего киселя.

Оглядев завтрак, девушка берется за пучок волос, собранный над левым ухом, но закреплять его выше все же не решается и принимается есть.

— Оль, как в школе дела? — спрашивает мама добродушным голосом.

Девушка тут же роняет ложку в тарелку, не сдержав бурление подросткового недовольства.

— Мам, я же просила, — говорит она спокойно, хотя внутри уже зарождается буря недовольства.

И мама, пожалуй, могла бы даже извиниться, что назвала дочь настоящим именем, а не так, как девушка предпочитает себя величать, но тут откладывает газету отец, почти допивший свой кофе и готовый вскоре отправиться на работу.

— Оля, не начинай, — говорит он спокойным, но уверенным, строгим голосом. — Вбила себе в голову…

— Вот сам и не начинай, — обижается девушка и сгибается над тарелкой.

Аппетит внезапно покидает ряды играющих чувств, исчезает где-то в кладовой эмоций и ощущений, откуда появляться уже, видимо, не собирается.

— Ну, ты еще пообижайся, — зачем-то делает отец замечание.

Трудно сказать, встал ли он не с той ноги, или же это отголоски проблем вчерашнего дня, но обычно мужчина не бывает таким резким. Во всяком случае, обычно приходится заговорить о школе и рассказать про очередную двойку по поведению за спор с учителем, а сейчас он вдруг заводится сам, да еще и почти без причины.

— Между прочим, мы тебе имя не просто так это давали, — объясняет он дочери.

Зачем — не ясно. Видно, что девушка всеми силами пытается не слушать, но жар отцовского негодования не позволяет останавливаться.

— Надоело уже, если честно, — спокойным голосом оканчивает мужчина высказывать свои мысли. — Постоянно домой со школы звонят. Думаешь, приятно все это выслушивать?

— Ну так и не выслушивай! — поднимает Оливия лицо.

Со звоном уронив ложку в полупустую тарелку, девушка поднимается из-за стола, на последних словах не выдержав напряжения, постепенно копившегося в мыслях, пока говорил отец.

В ответ он тоже повышает голос.

— А кто будет выслушивать?!

— Да никто!

— Оля, стой!

Мужчина не успевает. Стукнув ладонью по столу, он лишь смотрит, как дочь уже мелькнула в коридоре и скрылась за дверью комнаты. А затем она быстро проходит обратно в коридор, наскоро одевает босоножки, и прежде чем отец среагирует, девушка оказывается уже в подъезде.

— Миш, ну зачем? — тихим, жалостным голосом спрашивает его жена.

Отмахнувшись, он не сразу отвечает, молчит, кажется даже, что не хочет говорить на эту тему, но с выдохом заговаривает.

— В цеху у нас шутят все время, — рассказывает он. — Мол, вот теща, то, да это… А.

Отмахнувшись и успокоившись, махом выпив остатки кофе, он поворачивается снова к жене, вместо того, чтобы отправиться на работу.

— Ты права была, что в честь твоей матери назвали, — продолжает он. — Агафьей бы ее звать… Я мать любил, но имя у нее, сама понимаешь.

Помолчав еще, он, наконец, не сдерживается и вновь начинает говорить на повышенных тонах, время от времени размешивая воздух над головой строго вытянутым, дрожащим от напряжения, указательным пальцем.

— Без твоей матери мы бы сейчас где были, а?! Вот скажи! Да чего там! — ударяет мужчина ладонью по воздуху. — Я твою мать не меньше своей уважал… И уважаю! А эта… вымахала…

Женщина откидывает на плечо фартук, а сама подходит к мужу и берет его за плечи, жалобно играя бровями.

— Миш, да что с тобой? Что случилось?

Мужчина вздыхает и опускает глаза.

— Врач звонил вчера. Из больницы… ну, из той больницы…

Мать Оливии тут же садится напротив, пододвинув стул.

— И?!

— Сказал, — продолжает мужчина, — если не исправится, то в институте наблюдаться должна будет. Вот так. Все, кончились игры.

И женщина, вздохнув, закрывает рот ладонью, продолжает держаться за руку мужа, а затем он, успокоившись, обещает ей, что все непременно наладится и тут же уходит на работу.

Оливия в это время быстрым шагом выходит из подъезда. Волосы она на ходу начинает собирать в пучок на макушке. На затылке он никогда не оказывается, да и на макушке бывает тоже редко, чаще либо с одной стороны, либо с другой. Может, поэтому две старушки, уже оккупировавшие короткую лавку у стола в центре двора, обе молча таращатся на девушку, неодобрительно качая головами, когда та затягивает резинкой пучок русых волос.

— Ишь, — бурчит одна из них тихонько. — Кто ж так делает-то? Погляди.

Видимо, от старости она не чувствует расстояния и громкости, а потому слова добираются до слуха девушки, не встретив ни малейшего препятствия, и Оливия торопится исчезнуть в тоннеле арки, чтобы скорее покинуть этот неуютный двор.

— Опа! — тут же встречает ее компания друзей, постоянно донимающих красавицу своими приставаниями. — Погоди! Слышь? Да потише ты!

Девушка пытается идти дальше, не отвечает, даже не смотрит, но один из хулиганов, тот, что всегда разговаривает за остальных, высокий, щуплый, в кепке и с сигаретой, которой он часто дымит в этом переходе, загораживает ей проход.

Остается только обходить, но тогда юноша обгоняет и снова преграждает путь, так что Оливия двигается медленно, вынужденная бродить по арочному тоннелю из стороны в сторону, как по детской полосе препятствий.

— Да ну чего ты? — смеется хулиган. — Мы тут вчера ботана этого нахлобучили, так что он больше доставать не будет!

Девушка встает на месте, поднимает глаза, но быстро гонит прочь свое беспокойство.

— Э-э! Постой! — снова преграждает хулиган дорогу.

Остальные ждут за спиной, только смеются, но даже не идут следом, лишь наблюдают. А этот, время от времени поглядывая на друзей, кивая им, подмигивая или улыбаясь, никак не дает уйти.

— С дороги. Дай пройти, — наконец, говорит ему Оливия.

И юноша сразу выпрямляет спину, затягивается еще разок и бросает папиросу в стену, прижав ее указательным пальцем к большому, а затем пустив ударом ногтя.

Ворох искр разлетается краснозвездным облаком на темном фоне поштукатуренной стены и тут же исчезает, растратив миг своего бытия на вспышку, а папироса остается вонять в углу у стены.

— А ты поцелуй, — наклоняется юноша, играя бровями, — я и пропущу.

Застыв на миг, девушка нахмуривается, а затем снова пробует обойти хулигана, но он преграждает ей дорогу, а затем снова, и больше не дает продвинуться ни на шаг вглубь тоннеля.

Вокруг, как назло, никого. Еще рано. На той стороне арки, по улице еще не ходят люди. Здесь они вообще ходят нечасто, но утром на улице бывает совсем пусто. Обычно это радует, но сейчас кажется жуткой несправедливостью.

— Уйди с дороги, — говорит Оливия взволнованным голосом, стараясь не выдавать свою тревогу. — Я опоздаю.

— Тогда поцелуй, и я тебя пропущу, а? — Юноша подставляет щеку. — Я тебя от этого прыщавого спас? Спас. Наградить ты меня должна? Должна!

Хихиканья за спиной ужасно раздражают, но в то же время тревожность лишь разрастается от этих противных усмешек. Слышно, как хулиганы плюются, оставляя на асфальтированном покрытии тошнотворного вида пятна, медленно высыхающие на мягком, весеннем солнце.

Вообще, девушка знает, как ответить, но слишком боится. Вокруг никого, она убежала из дома слишком рано, а теперь, ко всему прочему, соврала хулигану, что опаздывает. Не может же он быть настолько туп, чтобы не понять? Впрочем, не важно. Кругом никого. Остается надеяться, что появится…

Тут же вспоминается, что отец должен выйти на работу. Нужно только его дождаться. И осознание этого придает уверенности. Бояться нечего.

— Да ладно тебе, чего ты ломаешься? — улыбается юноша. — Думаешь, я про тебя ничего не знаю?

Оливия напрягается, все еще не оставляет попыток обойти хулигана, но лишь затем, чтобы потянуть время и дождаться отца. Только бы он ее заметил, только бы не пошел в сторону другой арки.

— Да не ломайся ты! — продолжает юноша. — Мне в школе друзья твои все рассказали!

Он как-то странно подмигивает своим товарищам, а девушка после этих слов даже нахмуривается, забыв про беспокойство.

— У меня нет друзей! — говорит Оливия резко изменившимся голосом. — Пусти!

— Охо-хо-хо! Нет друзей! — передразнивает хулиган. — Это мы знаем уже, что нету! Ха-ха! Друзей нет! Одни любовнички! Ха-ха! А?

Девушка едва не бросается в драку впервые в жизни. Становится дико обидно за такие незаслуженные оскорбления, но вдруг, приходит осознание того, как быстро все переменилось. Только что она сидела за кухонным столом и терпела недовольство, обижаясь на родителей, как уже в мыслях надеется скорее увидеть отца, с которым только что поссорилась. Жизнь, похоже, любит шутить, ставя подножки в самый неудобный миг и переворачивая все с ног на голову.

— Да ладно тебе, кончай ломаться. — Юноша тоже говорит уже другим тоном, спокойнее, тише, но от этого легче не становится, а даже наоборот. — Я ж ничего не говорю. Ты девка симпатичная. Мы парни тоже ничего.

Он подмигивает, за спиной посмеиваются, хихикают и плюются, а Оливия теперь понимает, как смотрят на нее окружающие. Сейчас она не думает, могла ли чем-нибудь заслужить такое отношение, или хулиган и вовсе придумал все от начала и до конца, сейчас просто становится обидно, и это чувство затягивает ум непроглядной тучей, словно закрывает ясное небо.

— Вот с друзьями и целуйся, раз они такие «ничего».

Девушка отвечает зло и резко, но лишь миг спустя, едва выпустив последний звук, осознает и сама, что лучше было бы молчать. Да и хулиган начинает хмуриться и, кажется, будто он уже и не испытывает никакой симпатии, глядит сердито, и от этого становится боязно.

— Уйди с дороги, — повторяет девушка, но уже не так уверено.

Хулиган в ответ хватает ее за руку.

— Что? Тот прыщавый тебе больше нравится?

— Отстань! Отпусти!

Оливия еще не кричит, только повышает голос, но уже едва сдерживается, да и юноша продолжает напирать, чем еще сильнее пугает.

— А то что?!

— Помо!..

Едва она начинает кричать, и хулиган реагирует мгновенно. Двинувшись рывком вперед, он закрывает Оливии рот ладонью, второй рукой обхватывает ее и прижимает к себе.

Комсомолка начинает дрыгать коленками, но попадает лишь в бедро, да и то не с размаха, а потому вырваться у нее не выходит. А затем она кусает ладонь, но успевают подскочить еще двое, и теперь уже ее держат втроем, а какая-то сволочь еще и додумывается в такой миг схватиться за задницу.

Пищать сквозь закрытые губы выходит с трудом, а после тут же Оливии закрывают еще и нос. И все, больше девушка ничего не пытается сделать, ожидая, что шанс на спасение появится сам.

Сердце колотится так бешено, что пульс отдается в шее, будто стучит оно там, где-то в горле. Сделать уже ничего нельзя, и это очевидно. Нельзя вырваться лишь потому, что хочется, остается надеяться, что все обойдется, что эти сволочи не настолько тупы, чтобы пытаться ранним утром похитить человека, да еще и школьницу.

— Эй, — зовет чей-то спокойный голос.

Все трое хулиганов оборачиваются разом на звук, а вместе с ними и Оливия, которая даже не пытается вырваться или закричать снова, удивленная и напуганная, она просто стоит и глядит на силуэт незнакомца, появившийся в затемнении широкой арки.

— Пусти девчонку, — таким же спокойным и уверенным голосом продолжает незнакомец.

Хулиган усмехается, оборачивается к товарищам, и те двое, что оставались позади и не трогали Оливию, тоже подходят ближе. А поскольку реакции не следует, то незнакомец делает два размашистых шага и оказывается почти на расстоянии вытянутой руки.

— Слушай сюда, шпана, — говорит он строже, — отпустили девчонку. Быстро!

Как ни странно, но на этот раз никто не усмехается. Более того, Оливию действительно отпускают, и даже она сама не может поверить, что хулиганы так легко подчинились незнакомцу.

— Иди сюда, — протягивает он руку.

Девушка тут же выбирается из окружения хулиганов, берет незнакомца за руку, а после он рывком подтягивает ее к себе и тут же прячет за спиной.

— Иди, в школу опоздаешь, — добавляет незнакомец.

Из-за того, что все происходит так стремительно, едва удается рассмотреть его лицо. Испуг покрывает зрение легким туманом, и Оливия начинает отступать назад, но все еще смотрит, надеясь увидеть лицо еще раз. Мужчина в футболке и брюках, в пиджаке и в кепке-хулиганке, не очень высокий, мускулистый, но не здоровяк, широкоплечий, расслабленно-сутулый, перед хулиганами стоит уверенно, а те впятером таращатся на него, но броситься вперед не спешат. Заговорить они тоже не торопятся, а потому снова раздается этот приятный, спокойный, уверенный голос.

— Я бы вас отпустил, но… давайте, нападайте.

Голос ничем не примечательный, не высокий и не низкий, не хриплый, без характерных черт, самый, казалось бы, обычный, но Оливия запоминает его мгновенно, но сейчас ни о чем не думает, беспокоясь о судьбе внезапного спасителя. Выйдя из арки, девушка выглядывает из-за угла, желая убедиться, что с незнакомцем все непременно будет в порядке.

А дальше происходит что-то невероятное. Незнакомец в несколько мгновений, играючи расправляется со всеми хулиганами. Едва главный бросается вперед, как незнакомец тут же уклоняется от его кулака, проскальзывает вперед, еще даже не вынув одну руку из кармана, ударяет в ответ, и хулиган тут же сваливается на землю.

Оставшиеся четверо сразу бросаются вперед. Сердце Оливии начинает биться даже сильнее, чем совсем недавно, когда ее схватили хулиганы. Под носом еще это неприятное чувство, будто отпечаток руки этого барагоза, но сейчас девушка об этом почти и не думает. Сейчас она вовсе ни о чем не думает, а просто смотрит за тем, как спасший ее незнакомец расправляется с целой бандой хулиганов.

После того, как мужчина сваливает первого, он уже высовывает из кармана и вторую руку, наклоняется, а затем ударяет в голову одного, и сразу после второго. Оба падают. Третий заминается, за что немедленно расплачивается: его незнакомец валит на землю ударом снизу.

И остается лишь один. Заметно, как он боязливо осматривает четверых товарищей, лежащих на земле, и лезть в драку явно не торопится. И все же, незнакомец оборачивается к нему и делает жест рукой.

— Нападай.

Хулиган тут же поднимает кулаки и бросается вперед, и ему достается даже больше остальных. Увернувшись от его неуклюжего удара, мужчина проворачивается на месте, толкнув юношу, успевает поймать за край футболки, рывком поворачивает к себе, а сразу после уже заносит ногу и ударяет с разворота в живот.

Тут же хулигана отбрасывает к стене, и от удара такой силы он мгновенно теряет сознание. Незнакомец же, будто чувствует взгляд, сразу оборачивается в сторону Оливии, но она быстро прячется за углом.

Открыв рот от удивления, девушка призывает воображение оживить только что увиденную картину, чтобы убедиться, что это не было видением. Иного способа нет. Этот последний удар ногой отбросил хулигана метра на два, да и тот еще и ударился в стену, а иначе пролетел бы даже больше. Какая-то нелепая фантазия из тех бестолковых фильмов, которые тайно показывают на пленках зажиточные друзья. Как-то раз и Оливия видела несколько таких картин, но ничего приятного в них не обнаружила, как и в хвастовстве депутатского сынишки, пытавшегося залезть к ней под пионерский галстук.

Впрочем, сейчас это все никакого значения не имеет. Нужно бежать, пока незнакомец ее не заметил. Прошло всего мгновение после того, как он нанес удар, так что он не успеет выбраться из арки, не может, как вдруг, именно это и происходит.

Не успевает Оливия сделать шаг, как вдруг из-за угла появляется этот мужчина. Он глядит с недоумением на испуганную девушку, но потом заговаривает спокойным, уверенным тоном, и тут же становится немного легче.

— Ты почему осталась? — спрашивает он. — Иди в школу.

Оглянувшись в арку, он чуть наклоняется.

— Не волнуйся. Больше они не будут приставать.

Это лицо Оливия запоминает сразу. Уж слишком легко взбудораженный страхом ум делает в памяти слепок появившегося чуть ли не в последний миг спасителя. И все же, кивнув, девушка сразу отправляется в школу, стараясь не оборачиваться и не замедлять шаг, но все равно не удержавшись и посмотрев за спину.

Незнакомец, сложив руки за спиной, отправляется в другую сторону, но тоже оглядывается. Становится так неловко, что сердце вновь начинает биться скорее, но уже не из-за страха, а из-за незнакомого прежде волнения.

Хотя, конечно, никаких фантазий девушка не мусолит в голове. Волнует ее то, что произошло в арке, и, да, никак не забывается незнакомец, но беспокойно еще и потому, что удар такой силы, удар, который может отбросить человека на несколько метров, а то и больше, не может остаться без последствий. Страшно подумать о том, что будет, когда придется вернуться в родной двор.

Только вот остальной мир не собирается изменяться лишь потому, что Оливия не в настроении. По дороге ее, как обычно, перетирают взглядами прохожие. Девушка все больше хмурится, а когда приходит в школу, то еще остается ждать открытия, и здесь остатки посторонних мыслей окончательно стираются.

Кроме нее, первыми к школе приходят отличницы, разные ботаники, заучки и те, кто живет уж слишком далеко и вынужден добираться на электричках и автобусах, привязанных ко времени прибытия и отправления. Здесь девушка оказывается под обстрелом хищных взглядов детей. Безжалостно и совершенно без зазрения совести они награждают Оливию самыми презрительными взглядами, обсуждая ее полушепотом в узких кружках приближенных, но в то же время делая это будто бы напоказ, откровенно, чтобы у девушки не возникало никаких сомнений в том, что школьные любимчики обсуждают именно ее.

Наконец, потеряв терпение, девушка распускает волосы. И даже те, кто миг назад обсуждал самые отвратительные выдуманные подробности жизни Оливии, теперь застывают на утренней красоте этого чудесного образа. Солнце, еще не успевшее подняться слишком высоко, падает ярким, режущим глаза лезвием ровно на плечи девушки. Из-за этой полоски света, пробивающегося между высотных домов, окружающих здание школы, волосы по обеим сторонам шеи будто подсвечиваются. А сама Оливия глядит куда-то в землю печальным, томным взглядом, не желая видеть все множество окружающих ее детей, взглядом отрешенным и усталым, словно взгляд человека познавшего истинные тяжести жизни.

Ее красивое лицо, обрамленное разделяющимися локонами тонких русых волос, кажется еще привлекательнее, но девушка неизменно тут же прячет эту красоту обратно, решив собрать пучок ближе к левому уху. Правда, тут же возникает проблема. Уже собравшись затягивать резинку на левой стороне, девушка вспоминает неожиданно того странного мужчину. И, вроде бы, он сделал что-то ужасное. Не может быть, чтобы тот удар обошелся только ушибами. Вряд ли даже, что одними переломами. Скорее всего, последствия будут гораздо тяжелее, но в то же время поведение этого человека, его уверенность и смелость завораживают. Ведь, если подумать, то он не задумываясь нарушил самые важнейшие общественные законы, нарушить которые не осмелилась бы даже сама Оливия.

И девушка в итоге закрепляет пучок волос над правым ухом, даже слегка улыбнувшись. Разумеется, незнакомец не покидает мыслей совсем не потому, что возможно совершил преступление. Отнюдь. Его поведение — вот, что завораживает. Он двигался и говорил так, будто бы весь мир под его контролем.

Да еще и его лицо оказалось на редкость красивым. Гладко выбритая, чистая кожа, слегка округлые черты лица, но сам овал головы мощный, грозный, напоминающий квадрат, хотя и не лишенный мужского очарования.

Оливия едва не вываливается из-за парты, когда вдруг обнаруживает, что мечтательно смотрит в потолок, сидя в кабинете, где уже идет урок, и где учитель обществознания уже вовсю объясняет какой-то предмет, выписывая на доске предложения, а все кругом уткнулись в свои тетради и записывают слова учителя.

Как так получается, Оливия и сама не может понять. Она будто перенеслась сюда, и уже сидит, держа в руках шариковую ручку.

Остальные пишут перьевыми ручками, достав из парт тюбики с чернилами, разложив тетради и промокашки. И можно удивиться тому, с каким усердием даже самые отъявленные лоботрясы записывают что-то в свои тетради. Можно удивиться, если не знать историю знакомства школьников с предметом, и, что важнее, с преподающим его учителем.

Федорито Сергеевич, помимо странного имени, обладает и другими выдающимися качествами, благодаря которым он и добился такого удивительного послушания. Обнаружив себя на его уроке, девушка сразу же принимается списывать с доски, с трудом ориентируясь в незнакомых записях в тетради.

— Шшшлавно, шшшлавно, — доносится голос учителя. — Запишшшивайте, Фантозина, запишшшивайте.

Голос у Федорито Сергеевича уникальный, и спутать его с кем-нибудь другим при всем желании не выйдет. Он говорит всегда высокими, протяжными нотами, мелодично, но хрипловато. Складывается такое ощущение, будто бы охрипшая певица старается петь, просунув голову между ног. Либо, можно еще вообразить, что такой голос возникает если сипящий тенор пытается говорить фальцетом так, чтобы это было похоже на песню, в то же время, когда кто-нибудь тянет его вверх за горло.

И, в качестве изюминки, Федорито Сергеевич никогда не выговаривал букву «с», заменяя ее шипящим свистом, что в любой ситуации звучало смешно. Однако эта привычка всегда быстро приедается ученикам, так что они даже за глаза о ней почти не шутят.

Разумеется, послушание учеников Федорито Сергеевич заслужил другой особенностью. В первый же раз придя к нему на урок, класс столкнулся с необычной привычкой учителя почти не отворачиваться от доски. Повернувшись к детям спиной, Федорито Сергеевич написал свое имя, попутно разговаривая, а затем начал писать вводные данные, одновременно рассказывая, чем детям предстоит заниматься на его уроках.

В тот день один из учеников сделал самолетик с запиской и пустил его через парту.

— А теперь вшшштань и подними, — не оборачиваясь, заговорил Федорито Сергеевич.

Ученики замерли, и ждали неясно чего, а учитель повторял, обращаясь уже по фамилии, чтобы ученик поднял самолетик и выбросил в мусор. Уже после этого дети стали заметно тише, мгновенно заподозрив учителя общественной науки в каких-то потусторонних силах, а все же скоро вновь решились испытать его способности.

На одной из контрольных желание списать у товарища пересилило опасения быть рассекреченным, и тот же самый ученик, что пускал самолетик, потянулся рукой, чтобы толкнуть друга в плечо.

— Ну и что я тебе говорил, Машшшленников? — засвистел голос Федорито Сергеевича. — А вот надо было шшшлушать. Дваааааааа…

Гласные Федорито Сергеевич очень любит потянуть, особенно в последних слогах предложений, когда заканчивает мысль, а потому такой возможностью никогда не пренебрегает и, свесив голову на бок, долго тянет букву мелодичным голосом, заставляя думать, что этот звук навсегда отпечатался в памяти.

Зато, после тех двух случаев никто даже и не пытался отвлекаться от урока. Иначе учитель все равно заметит. Даже самые отъявленные лентяи делали домашнюю работу и учили заданное, только потому, что Федорито Сергеевич произвел на весь класс удивительное впечатление, а о том, что больше учитель ничего примечательного никогда уже больше не делал, никто даже и не задумывался. Достаточно и того, что однажды, пусть всего раз или два Федорито Сергеевичу это удалось.

— Итааааак… — протягивает он с удовольствием. — Запишиваем.

Ручки всего класса почти одновременно ударяются в тетрадные листы, готовясь повести по бумаге тонкой нитью строку.

Приходится вместе с остальными забыть на время о посторонних вещах и сосредоточиться на уроке. И у Оливии получается это сделать. Да и странно, перед собою даже стыдно, что какой-то незнакомец так легко вдруг овладел мыслями, хотя, с другой стороны, очень примечательное событие ознаменовало начало дня. Только мысли об этом девушка откладывает на потом.

–…государств не обязано вас учить любить родину, — объясняет Федорито Сергеевич, записывая совершенно другое, записывая на доске какие-то исторические даты, но без пояснений, только цифры. — Неееет, это ВЫ должны научиться любить родину самостояяятельно.

Федорито Сергеевич всегда любил расставлять яркие акценты, но всегда ли он говорил такие странные вещи — этого Оливия вспомнить не может. Оторвав ручку от бумаги, девушка оглядывается и замечает, что остальные записывают цифры, будто ничего необычного не происходит, и никто даже не поднимает голову.

— Государство ничего вам не должноооо… — продолжает Федорито Сергеевич.

И вдруг, остановившись на полуслове, он оборачивается. Это лицо, как ни странно, Оливия видит, кажется, впервые. Необычное чувство тревоги тут же заставляет сердце забиться в попытках сбежать из костяного плена, а учитель, прищурившись, направляет взгляд строго в нее, ни на миг не задержавшись глазами на других учениках.

Морщинистый лоб, крылатые усы, скрывающие губы, уверенный, хмурый взгляд — вот и все черты этого странного человека. И самое удивительное в том, что видит их Оливия впервые.

А затем Федорито Сергеевич вдруг отворачивается и начинает рассказывать про уклад и недостатки капиталистического общества, предлагая рассмотреть способы решения возникающих в нем проблем на примере социалистических типов обществ.

Мысль путается уже в первых же предложениях, и до конца урока девушка так устает, а потому на следующий урок приходит уже со спутанными мыслями и, к своему же удивлению, слегка усталая.

Благодаря такому странному и неудачному стечению обстоятельств, из-за утреннего происшествия, спутанных мыслей, необычного поведения Федорито Сергеевича — из-за всего сразу Оливия вдруг оказывается неспособна овладеть своими эмоциями. Прослушав лекцию классного руководителя о том, как важно не отделяться от коллектива, выдержав все нападки и взгляды, обращенные именно в ее сторону, девушка отправляется на следующий урок, где все повторяется чуть ли ни слово в слово. Разве что в самом начале учительница предупреждает детей о скорых экзаменах и о важности этих выпускных мероприятий.

Учительница этики и психологии семейной жизни долго и нудно рассказывает о том, что муж и жена в браке — то же, что общество и партия в жизни государства.

— Каждый отказывается от индивидуализма ради общего блага, — объясняет она детям. — Таким образом, посредством отказа от индивидуализма и эгоистичных стремлений, формируется сама основа счастливой жизни всех участников союза, будь то союз брачный или же государственный.

Оливия не выдерживает.

— То есть, ничего делать не нужно, просто… отказаться от индивидуализма, — говорит она.

В классе тут же воцаряется полнейшее молчание. Случайно высказав мысль вслух, девушка привлекает внимание совсем не намерено, а потому и сама тоже растерянно оглядывается, но поздно, учительница ее уже тоже смогла услышать.

Впрочем, женщина снисходительно улыбается и подходит ближе, намереваясь, похоже, дать свои объяснения.

— Ну разумеется, этого недостаточно, — отвечает она. — Но с этого все начинается. Нельзя рассчитывать на крепкий союз между двумя людьми… между двумя структурами и даже государствами, когда хотя бы одна из сторон, а то и обе сразу преследуют исключительно собственные цели и не заботятся об общем благе.

Оливия почти готова оставить спор, но произошедшие утром события как-то уж слишком переполошили мысли, и те не желают теперь успокаиваться.

— И что плохого, если обе… стороны, как вы говорите, будут стремиться быть лучше?

Учительница неловко улыбается и подходит еще на шаг ближе.

— Ничего, разумеется, — говорит она. — В этом и есть основа дружеского соревнования.

— Нет. Вы только что говорили не о соревновании.

Учительница резко изменяется. Слегка нахмурив брови, она подступает еще на полшага, выдыхает носом и складывает руки за спиной.

— Фантозина, — с особой строгостью произносит учительница, — ты смешиваешь две области понятий. Тебя на логике разве не учили их разграничивать?

— Ну да, конечно, — бубнит Оливия, сердито опустив голову. — Это же не вы не можете ответить, это я неправа.

— Фантозина!

Злить учительницу, конечно, не хочется, но та могла бы и ответить. Девушка едва может разобраться в своих мыслях. День сумасшедший с самого начала, и с каждым мгновением он становится только еще более странным. Думается, что, разумеется, могла быть и ошибка в суждении, так почему бы ее не объяснить? А учительница вместо этого сразу начала сердиться, хмуриться и угрожающе продавливать глазами вмятины на лице ученицы. Не худшей ученицы, стоит заметить.

— Да поняла я, поняла, — отвечает Оливия.

Чаще она ведет себя более скромно, но теперь не хочется. Надоело. Эта же учительница не раз ставила девушку в пример остальным. Причем, как пример исключительно негативный. Хотя она не говорила явно, а сама, рассказывая о нежелательных манерах поведения супругов в браке, странно поглядывала, словно хотела и остальным указать глазами путь к яркой демонстрации этой отрицательной части учебного материала.

— Фантозина! — бьет учительница ладошкой по ближайшей парте. — Ты специально меня злишь?

Наконец, это становится последней каплей. Спор можно было закончить уже несколько раз. И, да, хотя Оливия начала его сама, но ненароком, а теперь она вытерпела совершенно беспочвенные замечания и этот презрительный взгляд, это желание учительницы обвинить девушку хоть в чем-нибудь… именно так это выглядит в глазах самой Оливии. Да и в глазах других учеников тоже, разве что они с удовольствием наблюдают за происходящим, а некоторые и вовсе довольно улыбаются, не скрывая от девушки своего удовольствия. Поэтому она не решается больше молчать.

— А вы специально мне не отвечаете? — поднимает девушка глаза. — Или просто не можете?

— Ах!

Вздох учительницы Оливия будто бы и не замечает.

— Объясните, что ужасного, если оба супруга будут становиться лучше?

Учительница подступает еще на шаг и уже не замечает, как жар эмоций, разогнав мысль, как ракетный двигатель, запускает ее в самую гущу этого спора.

— Причем здесь это? — нахмурившись, заговорив быстрее, сообщает учительница. — Речь шла об индивидуализме!

— И какая разница?! — вместе с учительницей распаляется и комсомолка. — Если каждый будет самостоятельно избирать пути совершенствования, а не вычитывать их из партийной методички, то!..

— Ах! Фантозина! Замолчи! Замолчи немедленно!

— Да вы же даже не слушаете! — вскакивает Оливия с места.

— Садись! Два! — кричит учительница уже на высоких тонах, едва выдерживая напряжение и, кажется, готовясь даже хвататься за сердце.

— Что? Нет! За что?!

Обида распаляет юный ум, насыщая его еще более смелыми и пылкими идеями, удержать которые нет никакой возможности.

— Да вы же не можете ответить! Отвечайте! — кричит девушка.

— Садись! Два! Дневник! — трясет в ответ руками учительница. — Дневник мне! Быстро!

— А знаете что?! — выступает комсомолка из-за парты. — Садитесь! Два!

— Ах! Фантозина! Да как ты смеешь?!

— Да вы же на простой вопрос ответить не можете! Дневник сюда! — кричит Оливия, уже намеренно дразня учительницу, но теперь совершенно не контролируя свои порывы. — Быстро!

— Ах! — снова вздыхает учительница фальцетом. — Хватит! Я этого терпеть не собираюсь! Живо к директору!

И вот уже Оливия стоит в кабинете директора, ожидая, когда учительница пожалуется, рассказав все исключительно так, как видится ей.

— Неправда! — не сдерживается комсомолка в какой-то миг. — Клим Саныч! Я только спросила, чем плох индивидуализм! А она…

— Да как же? — удивляется директор. — Фантозина, ты что, шутишь?

— Ничего я не шучу, — обижается девушка.

— Да как же ты не поймешь! — трясет учительница пальцем напротив лица.

И девушка отбивает руку, вынуждая женщину опять вздыхать, что уже порядком надоело и кажется противным.

— Фантозина, ну-ка успокойся, — грозит директор.

И комсомолка тут же бросается к нему, в надежде на спасение.

— Клим Саныч! — взывает она оскорбленным и возмущенным, но в то же время жалобным голосом. — Пускай я не знаю! Пусть я глупая! Разве нельзя было просто объяснить, а не…

— Ах! — вздыхает учительница так мощно, что едва не начинает кашлять, поперхнувшись воздухом, но потом быстро вздыхает снова, хотя и чуть тише. — Ах! Да что ты врешь! Я все тебе объяснила!

— Да вы!.. — начинает Оливия, но тут же оборачивается к директору. — Клим Саныч, да вы посмотрите, она же даже не слушает! Какие могут быть вопро…

— Нет! — взвизгивает учительница.

У нее выпадает локон из пучка волос, собранных на затылке и начинает колыхаться перед лицом оттого, что женщина от злобы тяжело и быстро дышит. — Это уже… извините… ни в какие ворота!

И многозначительно и шумно дунув, а заодно отбив локон в сторону, женщина разворачивается и уходит.

— Ну вы видите, Клим Саныч? — жалобно взывает Оливия, успев уже понять, чем грозит после утренней ссоры с отцом новость об очередных успехах в школе. — Я же просто…

— Тише, успокойся.

Директор волнистыми жестами кисти, опущенной ладонью вниз, успокаивает девушку, и комсомолка замолкает.

— Так, ладно. Садись, — указывает он на стул. — Какой был вопрос?

Оливия теряется, и Клим Саныч быстро угадывает ее недоумение.

— Ты сказала, что Настасья Федоровна не ответила на какой-то твой вопрос, — уточняет мужчина. — На какой?

Комсомолка взглядывает на блестящую, широкую плешь на голове невысокого, круглого, но не толстого мужчины. Его спокойное выражение, уверенный и дружелюбный взгляд сразу внушает доверие, и Оливия решает поддаться этому чувству.

— Я просила, — отвечает она неуверенно, — чем так плох индивидуализм.

Воцаряется тишина.

— И все?

Девушка смущенно кивает. Клим Саныч напряженно раздумывает, кажется, упуская в своих размышлениях какую-то деталь. И это так ярко проявляется на его лице вопросительным, даже недоумевающим выражением, что догадаться о растерянности директора не составляет труда. И от этого почему-то становится даже немного стыдно, ведь Клим Саныч кажется занятым, ответственным и крайне важным человеком. Через миг он и сам в этом фактически признается.

— И ты не понимаешь? — спрашивает директор.

— Клим Саныч!..

— Не волнуйся, просто отвечай, — успокаивает мужчина, предугадав беспокойства девушки.

Да и ее тревожный вид трудно не заметить. Вспомнив про родителей, Оливия вдруг поняла, что уже не успеет ничего изменить, и теперь сидит с виноватым лицом, надеясь, что не придется рассказывать о случившемся родителям. А там пускай хоть весь день отчитывают.

Возникает мысль соврать, но хочется довериться Клим Санычу, и комсомолка, слегка замявшись, все же раскрывает правду.

— Не понимаю, — признается она. — Что такого ужасного в индивидуализме? Если каждый стремится быть лучше, то какая разница, каким способом он этого добивается, разве не так?

Посмотрев на директора, Оливия тут же виновато опускает глаза. Хотя тут она ошибается, поторопившись уже свои мысли облечь в рамки «недопустимых» самостоятельно и без директорской указки.

— Что-то я тоже ничего не понимаю, — внезапно признается Клим Саныч.

Мгновенно вся тяжесть беседы улетучивается, и разговор тут же становится в представлении девушки приятным и спокойным.

— Постой, — опережает комсомолку директор. — Расскажи все с самого начала.

Оливия, слегка торопливо, на ходу вспоминая некоторые подробности, рассказывает о том, как шла беседа с учительницей этики и психологии семейной жизни, о том, как завязался спор и во что он вылился.

Клим Саныч выслушивает девушку спокойно, неторопливо размышляет, кивая в пандан словам, и уже этим вызывает определенное уважение и, как следствие, откровенность. И лишь когда девушка заканчивает говорить, подумав еще немного, директор усаживается обратно на стул с обивкой и после вздоха с улыбкой взглядывает на комсомолку.

— Ну и? — спрашивает он хитрым тоном, дружелюбно улыбаясь. — Все еще не поняла?

Оливия теряется и лишь мотает головой.

— Гляди, — начинает директор объяснение. — Есть двое супругов. И вот муж, например, говорит, что надо переехать в другой город. А жена ему говорит, что надо остаться. Муж руководствуется одними соображениями — ну, скажем, ему предложили должность более почетную и ответственную, и он желает оправдать это общественное доверие — а жена думает иначе. Скажем, ей предложили более ответственную и почетную должность на прежнем месте. Как видишь, у них конфликт, и решить его невозможно, основываясь на принципах индивидуализма. Теперь понимаешь?

Оливия чувствует благодарность уже просто за то, что Клим Саныч решил дать ей ответ, вместо того, чтобы сделать в дневнике запись и выкинуть из кабинета. Потому она не решается заговорить, но опытный взгляд директора легко отыскивает в чертах юного лица недомолвку, и более того, даже разгадывает ее причину, которую, впрочем, раскрыть совсем не трудно.

— Ну, говори, не бойся, — подбадривает он.

— Клим Саныч, — начинает девушка слегка виноватым, но уверенным тоном. — Но ведь если они будут друг с другом говорить, то этого не произойдет. Вот смотрите: это же муж и жена, а значит, они могут обсудить положение, выяснить, чья должность более… почетная и ответственная, и тогда принять решение. А если они не будут стремиться к почету и ответственности? Что подталкивает их на этом пути, как не индивидуализм.

Директор посмеивается в кулак.

— Ты молодец, Фантозина, — говорит он и становится тут же серьезнее. — Но проблема, разумеется, гораздо шире.

Поднявшись со стула, Клим Саныч начинает прохаживаться по кабинету, так что приходится развернуться к нему, чтобы не слушать директора спиной.

— Вот, смотри, — опять вступает он в прежней манере. — Я и ты — мы оба видим стул, так? А теперь, скажем, ты не хочешь видеть его так, как видишь, а хочешь видеть иначе. Например, вверх ногами.

— Клим Саныч, но это же…

— Да-да, ты не можешь, — не дает мужчина перебивать. — Но положим, что так. Ты видишь стул так, как хочешь ты, а я вижу его так, как хочу я.

Директор начинает улыбаться.

— Как думаешь, много мы с тобой вместе построим?

Аргумент оказывается убийственным, в том смысле, что обрубает все раскидистые ветви размышлений Оливии.

— Вот именно, — улыбается Клим Саныч. — Мы друг друга не сумеем даже понять! Говоря про стул, я буду описывать его, как деревянное изделие со спинкой и четырьмя ножками, а ты будешь говорить, что это полотно с мощной опорой, из которого кверху торчат четыре палки.

Комсомолка молчит, хмурится и стыдливо опускает глаза, невольно чувствуя ту неловкость, которая обнаруживается в каждом, готовом признать в споре свое необратимое поражение.

— А что говорить о других вещах? — улыбается Клим Саныч, возвращаясь на место. — О государстве? Ничего не выйдет, если каждый будет смотреть на мир так, как хочется ему.

— Но ведь…

— Считаешь, это не то же самое, что индивидуализм? — перебивает директор с хитрой, но доброй ухмылкой. — Индивидуализм — это что? Это полная свобода личности. Так? А ежели я хочу видеть мир так, а не иначе, то это разве не свобода? Это и есть свобода. Правда, мир немного иначе устроен. Понимаешь?

Оливия не отвечает, но опускает глаза.

— Ну, ничего, поймешь когда-нибудь, — добродушно улыбается Клим Саныч. — Запомни, тот, кто стремится к свободе личности, попросту недостаточно образован, чтобы осознавать ценность общественной свободы. Теперь иди.

Приходится встать, но стоит обернуться, как вспоминаются проблемы насущные. Спорить с директором бесполезно. Кажется, в его суждениях все равно есть какие-то огрехи, но приходится себе признаться, и не без стыда, что сейчас не хватает знаний, чтобы ответить. А через миг Оливия уже и не думает об этом, снова вспомнив отца и его недовольство.

— Клим Саныч, — с жалобным видом оборачивается девушка. — Мне же Настасья Федоровна напишет в дневник… а что я родителям скажу?

Директор вздыхает. И делает он это с недовольством, уже собравшись взяться за свои дела. А все же, даже и теперь поступает щедро.

— Ладно, — кивает мужчина. — Если напишет, то зайди ко мне, я напишу, что все улажено.

Оливия чувствует, как беспокойства волной талого ручья падают из сердца вниз, разливаются по телу, обжигая и следом тут же успокаивая каждую клеточку. И девушка, выдохнув, едва удерживается от желания обнять этого лысого добряка.

— Спасибо, Клим Саныч! — выпаливает Оливия и тут же убегает из кабинета.

Впрочем, скоро ей действительно приходится вернуться в кабинет директора. Рассерженная учительница, не обращая внимания на попытки девушки извиниться, оставляет в дневнике запись. Поначалу Настасья Федоровна и вовсе хочет пригласить в школу родителей, но отчего-то смягчается, видимо, просто не желая тратить время попусту.

Да и в учебе Оливия не испытывает трудностей, а ее оценкам могли бы позавидовать многие ученики, так что ее персона хоть и вызывает у Настасьи Федоровны неприязнь, но не такую, которую женщина не могла бы побороть.

Вернув себе дневник, забрав портфель и выйдя из кабинета, комсомолка сразу же читает свежую надпись, которая рассказывает, что девушка отвратительно себя ведет. Потребовав родителей самостоятельно разобраться с поведением дочери, Настасья Федоровна избавила их от необходимости посещать школу, о чем, разумеется, тоже сообщила в послании.

А впрочем, уже скоро под этой надписью появилась и еще одна. Клим Саныч, как и обещал, сделал заметку прямо под записью учительницы, где добавил, что все необходимые меры приняты и чрезмерное наказание приведет к нежелательным последствиям. И сформулировал эту мысль он так красиво, что Оливия несколько раз ее перечитала, все больше проникаясь убедительностью директорской формулировки.

Потому и домой она отправляется, так и не решившись поправлять на голове прическу. Пучок волос, символизируя хорошее, ну, или близкое к этому настроение, так и остается висеть чуть выше правого уха, несмотря на все произошедшие события. И даже взгляды прохожих сегодня не очень беспокоят. Скоро лето, а с ним еще и придет черед совершеннолетия, скоро учеба изменится, кончится детство — столько впереди неизведанного, столько вдохновляющих открытий! Даже странно, думается комсомолке, что ее настроение в такое время вообще способно портиться, насколько бы уважительная причина не стояла за этими переменами.

Только в арке становится вдруг беспокойно. В тоннеле никого нет. Да и сейчас день. Люди бродят на улице, да и во дворе сидят уже старушки, но в этот большой проем из бетона, соединяющий улицу и двор многоэтажки. А затем мимо проходит молодая женщина с дешевой коляской, больше похожей на каркас, обтянутый одеялом, и стоять на месте уже становится неловко.

И все же в том месте, где утром была драка, Оливия внимательнее глядит по сторонам. Делает она это почти неосознанно, но не замечает ни одного пятнышка крови, и это немного успокаивает.

А затем все обычно. Сегодня девушка не покидает дома. Сегодня Виолетта все равно занята, а одной на улицу идти не хочется. Кроме того, нужно выполнить домашнюю работу до того, как вернутся родители.

Хотя, даже и так остается еще целых четыре часа свободного времени, когда девушка оканчивает делать задания учителей, а потому вскоре катушки с магнитной лентой начинают крутиться на магнитофоне и скучную атмосферу украшает настоящий музыкальный фейерверк: такое редкое сочетание звуков, льющейся из катушечного магнитофона.

Скоро, впрочем, лента уже заканчивается, а на остальных магнитных катушках не так много той музыки, которая пришлась бы по вкусу не только отцу девушки, но и самой Оливии.

А затем девушка, от скуки изучая в доме все неизученные места, вернее, пытаясь таковые отыскать, совершенно внезапно обнаруживает необычную книгу, спрятанную внизу стопки произведений на высокой полке в родительской комнате. В книге оказывается несколько рассказов совершенно разных писателей, среди которых Оливия находит и рассказ Алексея Толстого «Семья вурдалака».

Заинтересовавшись, девушка решается полистать книжку и первым ей как раз попадается рассказ классика. Из комнаты Оливия книгу не уносит, все время поглядывая в сторону двери и беспокоясь, что родители, застав ее за чтением нежелательной литературы, могут и рассердиться. А этого особенно не хочется именно сейчас, когда утренний инцидент еще не исчерпан, а в дневнике ждет прочтения очень странная заметка, вернее две, в одной из которых комсомолку ругает учительница, а во второй уже сам директор сообщает, что поводов для беспокойства нет.

Хотя, все это забывается мгновенно, стоит начать читать. Спустя несколько страниц Оливия забывает уже оглядываться, забывает про родителей и о том, что вскоре они уже должны вернуться, не заботится даже и о том, что стоит возле шкафа, хотя до ближайшего стула всего пару шагов.

История затягивает мгновенно и развивается стремительно, проглатывает целиком, вынуждая окунуться в фантастический мир произведения, а затем, совершенно внезапно, обрывается так скоро, что добравшись до концовки, девушка еще не сразу отделывается от чувства, что рассказ ей показался слишком маленьким.

Возвращения родителей приходится ждать еще несколько часов, но Оливия даже и не замечает, что сегодня они приходят домой намного позже обычного. Все это время она лежит на спине, упершись взглядом в потолок, а сама витает в фантастических воображаемых мирах, где ужасающими картинами предстают описанные в рассказе события и оживают живущие в произведении образы.

Кровопийцы вдруг становятся такой настоящей частью жизни, такой близкой и естественной, что слегка даже становится беспокойно. Случайное движение занавеси, покачнувшейся от ветра, пугает, как грохот внезапного боя, а потом зачем-то вспоминается утренняя драка, и все становится только хуже. Теперь еще сложнее оказывается себя убедить, что простой человек способен так далеко отбросить противника ударом.

Затем раздается щелканье ключа в дверном замке, и Оливия подскакивает с кровати, а когда из прихожей доносятся родительские голоса, то она начинает готовиться к беседе и слегка нахмуривается, еще помня утреннюю обиду, не желая ее прощать, но в то же время и не имея намерений поссориться с родителями.

Наконец, спустя еще минут десять беседа начинается за кухонным столом. Уставшие родители, помыв руки, сразу идут на кухню ужинать, и в тот же миг девушку зовет мать, чтобы пригласить ее к столу, а Оливия приносит с собой дневник и вместо того, чтобы оттягивать рассказ о происшествии в школе, тут же отдает дневник отцу.

Мужчина слегка прищуривается, угадывая, что не зря дочь протянула ему дневник сразу же, не дожидаясь окончания трапезы. Однако он берется взглянуть на записи, начиная листать страницы в поисках нужной.

— Ну и что случилось? — интересуется мужчина.

И Оливия своим молчанием делает его вопрос риторическим. А вскоре отец уже прочитывает две свежие записи, отдает дневник обратно, а сам вздыхает, кажется, оставшись недовольным.

— И что это значит? — поднимает он взгляд.

Недовольство явно просматривается в глазах отца, но девушка объясняется спокойно, уверенная в своей правоте.

— Ничего, просто…

— По-твоему, это ничего? — строго перебивает отец. — Ты сама-то видела, что Настасья Федоровна написала, а?

Девушка сразу начинает объясняться.

— Клим Саныч же написал…

— Я вижу, что Клим Саныч написал, — перебивает явно недовольный отец. — Я спрашиваю, ты видела, что написала Настасья Федоровна?

Буря несправедливости мгновенно уже приготовляется выплеснуться наружу. Ведь как же это несправедливо, имея все основания противостоять укорам, не иметь ни единой возможности этого сделать.

— Да, но…

— Не надо оправдываться! — снова перебивает отец, повышая голос.

— Миша, да что случилось?! — не выдерживает его супруга.

Мужчина встает из-за стола, подходит к Оливии ближе и отнимает из ее рук дневник, который только что вернул.

— А ты сама посмотри! — раскрывает он дневник перед супругой.

Быстро отыскав нужную страницу, мужчина начинает так отчаянно бить пальцем в дневник, что сминает края бумаги, а его дочь, смотря на все это, не шевелится и даже вздохнуть теперь не решается.

Когда мать, взглянув на запись, ладонью закрывает рот и взглядывает на дочь испуганно, то девушка совершенно теряет суть происходящего. Ведь она и сама читала запись Настасьи Федоровны. В злой и сердитой манере учительница в ней призывает родителей принять меры и воспитать дочь в надлежащем виде — словом, ничего конкретного, а только лишь злобные потуги оскорбленной женщины оторваться на ребенке.

— Да ведь Клим Саныч…

— Да замолчи ты! — вдруг бросает отец так резко и грубо, что и сам виновато прячет взгляд, хоть и продолжает сердиться. — А то мы не видим, — добавляет он тише, — что Клим Саныч написал.

И Оливия вдруг обнажает свой истинный облик. Как правило, на улице она ведет себя смело, бывает грубой и кажется иногда беспринципной. Она бывает самой разной, но никогда не предстает миру слабой, плачущей девочкой. Эта часть ее характера не пробивается наружу и всегда прячется в уюте родного дома, где никто и ничто не может расстроить и причинить боль. Теперь же девушка не сдерживается.

Она пытается что-то сказать. Ведь очевидно же, что никакой проблемы нет, что сам директор убеждает в этом, сделав нужную запись, но вместо того, чтобы прислушаться к голосу разума… нет, вместо того, чтобы просто открыть глаза, родители даже не пытаются выслушать. Губы размыкаются, но тут взгляд резко начинает портиться: глаза успели наполниться слезами.

— Но я же… это же… Клим Саныч… — бубнит девочка сквозь слезы.

Здесь, в границе родного дома, ей ничего и никогда не угрожает. И вдруг — все изменяется в одно мгновение.

— В общем так, — заговаривает отец строгим, тихим, повелительным тоном. — С завтрашнего дня больше никаких прогулок. До экзаменов будешь сидеть дома и учить уроки, а вот когда…

— Но пап…

— Ты меня слушаешь, или нет?! С завтрашнего дня будешь сидеть дома!

Оливия снова пытается заговорить, но слезы уже не позволяют. Девушка начинает шмыгать, а если и старается что-нибудь сказать, но выходит у нее лишь мычание, так что она разворачивается и, плача, уходит в свою комнату, совершенно не понимая, в чем провинилась.

— Миш, — жалобным голосом зовет мужчину супруга, — может не надо было так жестко, а?

— Ничего, — вздыхает Михаил. — А как иначе?

— Ну так строго-то зачем?

Мужчина оборачивается и взглядывает на жену строго.

— А ты сама не понимаешь? — шипит он сердито, но говорит шепотом, чтобы дочь не услышала. — Если она не прекратит, то окажется в лечебнице! Да стоит этой тупице Настасье Федоровне пожаловаться и…

Женщина садится рядом и тоже говорит шепотом, еще тише, чем прежде, оставив ладонь на плече мужа.

— Но она же не виновата.

— Будто я не знаю, — прячет глаза Михаил. — Только кому кроме нас с тобой есть до этого дело? Все. Разговор окончен. Я никому не позволю лишить нас дочери. Чего бы мне это ни стоило.

А вот Оливия эти слова не подслушивает ни случайно, ни намеренно. Слишком мощный импульс проглатывает ее во мрак оттенков неприязни, и ровно в это мгновение девушка туго затягивает волосы в пучок у левого уха, а следом тут же отрезает лишнее. И отныне, думает комсомолка, ей не придется сменять настроения.