Тегеран-82. Война

Жанна Голубицкая, 2023

Шагами в 40 лет можно возвращаться в прошлое бесконечно – и всякий раз находить явные или скрытые российско-персидские связи. А описываемые здесь события сорокалетней давности, происходившие в Иране и затронувшие «большую тройку» – Советский Союз, США и Великобританию – во многом повлияли на то, что происходит между нами сегодня.

«Я так скажу: добро спешите делать,

Не все ль равно, что ели и носили»

Рудаки

Памяти моих родителей

От автора

Война — продолжение рассказа о приключениях советской школьницы в Тегеране после победы в Иране исламской революции и в первые годы затяжной ирано-иракской войны.

О чем уже было рассказано в предыдущих частях романа «Тегеран-82» «Начало», «Мир» и «Лето»:

В 1978-м году меня ждало самое грандиозное приключение моего детства — путешествие в сказочную Персию, в процессе обернувшуюся революционным, а затем исламским и охваченным войной Ираном. Моего папу отправили туда по работе, он взял с собой маму и меня. Если для моих родителей возрастом немного за 30 срок в 5 лет был просто «длительной командировкой», то для меня, прожившей на свете всего-то 8 лет, это была не поездка, а часть жизни, сопоставимая по значимости с предыдущей. Считается, что ребенок начинает свое «путешествие в социум» (наблюдает, оценивает и впитывает вибрации окружающей среды не только внутри своей семьи, но и вне ее), примерно с трехлетнего возраста. То есть, на момент отъезда в Тегеран из своих восьми я прожила 5 сознательных лет в Москве. А потом ровно столько же в Тегеране. Таким образом, к 13 годам Москва и Тегеран были для меня одинаково родными и привычными. Именно поэтому я и называю иранскую «пятилетку» не поездкой, а важной частью своего детства, оказавшей на меня влияние не меньше советской его части.

Начиная с 1-го января 1980-го, за один только год мы пережили три нападения на наше собственное посольство и начало ирано-иракской войны с бесконечными авианалетами, жутким воем сирен и светомаскировками. В первые месяцы войны Ирак не уставал бомбить иранскую столицу, причем делал это с самолетов с красными звездами на борту, купленных у СССР.

Но для нас, пятерых детей, по чисто семейным причинам не эвакуированных в Советский Союз, в силу возраста все это были всего лишь будни «на районе», и наши детские игры невольно перекликались с суровой недетской реальностью. Так вместо традиционных детских казаков-разбойников мы играли в хомейнистов-тудеистов (сторонников аятоллы Хомейни и рабочей партии Ирана ТУДЕ). А когда нас начал бомбить Ирак, мы стали играть «в Саддама». Тем для подвижных игр у детишек, для которых чужая революция и война стали будничной повседневностью, было предостаточно.

Нападающие изрезали и сожгли наш красный флаг, а потом, в самый разгар рабочего дня, ворвалась в главное здание посольства, в тот самый зал приемов, где проходила историческая тегеранская встреча большой тройки в 1943-м. Для начала разбили мраморную мемориальную доску, посвященную этому историческому событию, а потом принялись крушить все, что попадало им под руку. Разбили коллекционный фарфоровый сервиз, из которого в 43-м угощались Сталин, Черчилль и Рузвельт и сбили люстру, которая помнила еще Грибоедова.

Глава 7. Военные шахривар, мехр, абан и азар 1359-го.

23 августа — 21 декабря 1980 г.

Шахривар — Избранная страна: 23 августа — 22 сентября

Мехр — Завет и соглашение: 23 сентября — 22 октября

Абан — Воды: 23 октября — 21 ноября

Азар — Огонь: 22 ноября — 21 декабря

Хроника событий в месяцы ШАХРИВАР — МЕХР — АБАН — АЗАР 1359-го года глазами иранской прессы:

8 Шахривара (30 августа) — день рождения имама Али.

17 Шахривара (9 сентября) — исход из Исламской Республики «малого шайтана» (в Тегеране закрылось британское посольство).

31 Шахривара 1359 (22 сентября) — армия Ирака форсирует Эрвендруд (персидское название приграничной ирано-иракской реки, образующейся при слиянии Тигра и Ефрата возле иракского города Эль-Курна, арабы называют ее Шатт-эль-Араб), начало ирано-иракской войны.

10 Мехра (1 октября) — день рождения имама Мехди.

14 Абана (5 ноября) — религиозное оплакивание мученической смерти имама Али.

25 Абана (15 ноября) — праздник окончания Рамадана или разговения.

18 Азара (9 декабря) — религиозное оплакивание смерти имама Джафара Саадека.

Хроника событий в период с 23 августа по 21 декабря 1980-го года глазами советской прессы:

25.08 — 39-я годовщина вручения правительству Ирана 25 августа 1941 года советской и английской ноты о вводе войск союзников на территорию их страны в связи с активизацией там гитлеровской агентуры и в целях предотвращения фашистской интервенции со стороны советско-иранской границы.

09.09 — о прекращении своей работы в Иране официально объявляет дипломатическое представительство Великобритании, все его сотрудники покидают посольство в Тегеране и пределы Ирана.

12.09 — аятолла Хомейни выдвигает условия освобождения американских заложников, захваченных более года назад и 13 месяцев принудительно удерживаемых в стенах собственного посольства в столице Ирана.

22.09 — вторжение иракских войск на территорию Ирана с целью захватить контроль над приграничной рекой Шатт-эль-Араб.

28.09 — президент Пакистана Зия уль-Хак совершает визиты в Тегеран и Багдад в безрезультатных попытках примирить воюющие стороны.

23.10 — пост Председателя Совета Министров СССР переходит от Алексея Косыгина к Николаю Тихонову.

26.10 — лондонский марш протеста в рамках кампании за ядерное разоружение собирает 50 тысяч участников, Советский Союз видит в этом свою заслугу.

04.11 — подведены итоги президентских выборов в США. С подавляющим перевесом победу одерживает республиканец Рональд Рейган, значительно опередив действующего президента Картера (489 голосов за Рейгана против 49 голосов за Картера). Представители Республиканской партии США получают большинство мест в Сенате и дополнительно 33 места в Палате представителей.

03.12 — советские миротворческие войска на территории Афганистана начинают генеральное наступление на вооруженные отряды афганского сопротивления.

08.12 — в Нью-Йорке убит один из участников квартета"Битлз"Джон Леннон.

10.12 — председатель Президиума Верховного Совета СССР Л.И. Брежнев призывает западные страны и Китай превратить регион Персидского залива и Индийского океана в «зону мира».

16.12 — организация стран-экспортеров нефти ОПЕК на 10% повышает цены на сырую нефть.

О том, что моя мама беременна, мне сказал Серега.

Она консультировалась у его папы. Я еще не знала, как к этому относиться, и решила подождать, пока родители объявят мне сами. Только после Серегиного сообщения я заметила, что мама поправилась в талии. До этого не обращала внимания на изменения в ее фигуре — наверное, потому что мама перестала носить джинсы и перешла на платья фасона «летучая мышь». Это никого не удивляло: в подобных размахайках в 80-м щеголяли абсолютно все советские женщины.

В конце августа посольские дети стали разъезжаться, чтобы успеть подготовиться к новому учебному году. Одни улетали со своими мамами, других отправляли с отпускниками из сотрудников.

На 25 августа в посольстве назначили собрание по поводу 39-й годовщины

вручения правительству Ирана советской и английской ноты о вводе войск союзников на территорию Ирана. Каждый год 9-го мая на Русском кладбище в Дулабе советский военный атташе в своей торжественной речи пояснял, что Советский Союз и Англия приняли такое решение, потому что Реза-шах дружил с фашистской Германией и с началом Второй мировой войны Тегеран просто кишел гитлеровской агентурой. Это создавало угрозу СССР с юга, ведь со стороны Ирана фашисты могли прорваться к каспийской нефти. Советские войска стояли в северной части Ирана, включая Тегеран, а британские союзники — в южной. С тех пор юг Ирана исторически больше тяготел к западникам, а север к нам. Сталин очень не хотел выводить войска из Ирана, предвидя, что с окончанием советского присутствия молодой шах, сын Реза-шаха Мохаммед, обратит свои взоры на Запад. Время показало, что Сталин был прав. Но в 1946-м союзники подписали соглашение о независимости Ирана и войска вывести пришлось. Про то, что накануне вывода войск советского вождя посетила юная принцесса Ашраф, в официальных речах не говорилось. А прочее из года в года повторялось на День Победы на кладбище в Дулабе, куда хотя бы раз за время командировки ездил каждый, и даже я.

Но специальное собрание на эту тему на памяти присутствующих случилось впервые. Руководители отделов посольства получили задание подготовить доклады на эту тему и потянулись в библиотеку за учебниками истории, как школьники.

А между собой все шептались, строя догадки, к чему вдруг такой официоз по поводу дел давно ушедших дней?! Уж не хотим ли мы таким образом намекнуть Ирану, что отлично помним, как пишутся такие ноты, и, если что, вручим еще раз?!

Сразу после собрания в Москву отбыла последняя партия посольских детей, среди которой были Элька и Наташка с мамами, а еще наш бимарестанский Лешка со всей семьей. У Лешкиного папы закончилась командировка.

«Детей полка» у советской колонии осталось всего четверо — Серега с Сашкой, Макс и я. Мы с Серегой готовились 1-го сентября торжественно приступить к прогулу 4-го класса общеобразовательной школы, а Максу в этом учебном году предстояло прогулять 3-й класс.

Первого сентября, когда все «нормальные» дети пошли в школу, бимарестанты устроили праздник закрытия летнего сезона, хотя переезжать в город мы планировали не раньше 10-го. В этот раз тема мероприятия была «Табор уходит в город», все должны были облачиться в цыганские наряды, а нас четверых назначили цыганятами.

Готовились, как всегда, заранее. Всю последнюю неделю августа по вечерам у бассейна под предводительством Грядкина репетировал цыганский хор, а тетя Рая из прачечной шила костюмы. Мне сшила длинную многоярусную юбку из красного ташлона, где каждый ярус был отделан черным кружевом. В этой юбке, хоть она и была цыганская, я еще долго блистала на «огоньках» в своей московской Первой школе.

Первого сентября папа разбудил меня рано утром, когда они с мамой еще только собирались на работу. Не было и 7 утра. Спросонок я громко возмутилась, что меня растолкали в такую рань.

— Поздравляю тебя с началом нового учебного года! — торжественно сказал папа. — Теперь ты ученица 4-го класса и вставать придется к первому уроку.

— Ага, и к политинформации, — мрачно добавила я. С утра я очень редко бывала веселой и доброй.

— Звучит как издевательство! — добавила мама из комнаты, где заканчивала макияж.

— Зато я приготовил подарок! — подмигнул мне папа — А для подарка любой повод хорош, разве нет?

— Давай, давай сюда подарок! — запрыгала я на кровати.

Я уже догадалась, в чем дело.

Очень довольный, папа достал из портфеля толстую американскую тетрадку со съемными блоками на стальных колечках, в точности как у нашей заргандинской королевы! Я выпрашивала ее с тех самых пор, как увидела у Ники! И для облегчения задачи даже сама показала папе, где она продается. В отделе школьных принадлежностей надувного «Куроша». Значит, он съездил туда и купил ее специально к 1-му сентября!

На радостях я расцеловала папу в обе щеки, схватила тетрадку, ручку и немедленно уселась с обновкой за стол.

— Сначала умойся и позавтракай! — строго сказала мама.

— И надень школьную форму! — добавил папа.

— Не юродствуй! — одернула его мама. — Стыдно тебе должно быть! У девочки нет не только формы, но даже школы! По твоей милости, между прочим!

— Ничего, она мне потом еще и спасибо скажет, — весело заверил папа. — Вместо уроков идти купаться и загорать — это ли не мечта любого школьника!

— Не любого, а только двоечника, — поправила его мама. — Я, например, всегда радовалась Первому сентября. И в доме у нас в этот день всегда был праздник!

— И у нас в доме сегодня праздник! — ответил папа, подразумевая бимарестанский банкет по случаю закрытия летнего сезона.

— Ты хотя бы не переводи такую дорогую тетрадку на всякую ерунду! — обратилась мама ко мне, видимо, в очередной раз решив, что с папой спорить бесполезно. Он все равно переведет все в шутку.

— Ни за что! — серьезно пообещала я. — Я заведу дневник.

— Школьный, что ли? — подозрительно прищурилась мама, подозревая подвох.

— Мам, ну как я могу завести школьный, если у меня нет учителей?! — снисходительно объяснила я ей. — Личный заведу. У фрейлины Ольги такой был. И буду туда свои сердечные тайны записывать.

— У кого был? — обалдела мама. — Какие тайны ты будешь записывать?!

Но тут папа поспешно увел ее к «жопо», они уже опаздывали. А я красиво вывела на первом листочке своей новой роскошной тетрадки: «1 сентября 1980-го года, Тегеран, Иран».

Как я и обещала маме, никакой ерунды в этой тетрадке не появилось. С того момента и до самого конца нашей командировки в Иран я честно вела в ней свой личный дневник, поверяя ему свои тайны, сердечные и не только. А благодаря аккуратности и бережливости моей мамы, тетрадку эту при переезде в Союз не выкинули и не потеряли. Потом мама еще долгие годы, пока я росла, училась, влюблялась и становилась на ноги, хранила мой тегеранский дневник у себя, полагая, что у меня столько насущных дел, что собственные детские воспоминания мне пока еще не интересны. И едва ли я отнесусь к ним серьезно, если отдать мне тетрадку, а то еще и отправлю ее в мусорку.

Мама отдала мне дневник, когда решила, что момент, наконец, настал. Было это сравнительно недавно, и рассчитала она, как всегда, все правильно — результатом прочтения дневника стала эта книга.

Вечер 1-го сентября, как всегда, начался с концерта. Только теперь частушки на тему того, что скоро мы снова будем жить практически на рабочем месте, исполнял цыганский хор. Слова были, как всегда, Грядкина, он же аккомпанировал на аккордеоне. Бимарестанки были в длинных цветастых юбках и блузках, завязанных узлом на талии, а бимарестанты в ярких шелковых рубахах и шляпах. К концу лета все уже почернели на щедром заргандинском солнышке, поэтому и впрямь походили на веселый табор.

Мы станцевали танец цыганят сразу вслед за хором и нам даже «позолотили ручки» — накидали в шляпу монетки-риалы, которые специально собирали для этого случая. После выступления Макс хотел незаметно утянуть всю выручку в свою знаменитую копилку, но мы это заметили и поделили гонорар ровно на четыре части, даже мелкого Сашку не обделили. Получилось каждому на мороженое, хотя его и так закупили в избытке.

Развесное мороженое в Тегеране продавали «шариками», которые клали в специальные пластиковые ведерки. Эти разноцветные ведерки разных размеров потом еще долго служили в хозяйстве, а моя мама даже умудрилась самые удобные из них притащить с собой в Союз. В них она пересыпала крупы и сахарный песок, которые в Москве продавались в неудобных для хранения расфасовках.

Ведерко можно было заполнить на свой вкус всеми сортами мороженого, которых в специальных магазинах было не меньше пятидесяти. На заргандинские вечеринки обычно закупали штук двадцать «галлоновых» ведерок (емкостью в один галлон), доверху наполненных разноцветными шариками. К ним прилагалась большая пластиковая ложка-черпак, и каждый мог взять одноразовую миску и наложить себе, сколько влезет. Я предпочитала зеленое фисташковое и карамельное, но к концу пребывания в Тегеране к мороженому стала почти равнодушна — наверное, потому что его было в изобилии.

Шашлыки жарили, как обычно, из баранины и курицы, свинины в Тегеране, разумеется, не было, а говядину иранцы считают мясом для супа, но никак не для кебаба.

— А помнишь, как мы в шашлычную стояли? — вдруг спросил меня папа, уплетая сочную баранину прямо с одноразового деревянного шампура, они продавались в каждом «супере» в наборах для пикника.

Конечно, я помнила шашлычную в парке Сокольники, а особенно — очередь в нее. Наверное, ее помнят все, кто заехал в наш район, когда он еще был новостройкой, и заведения общепита, пригодные для всей семьи, можно было пересчитать на пальцах. «Шашлычка на кругу» или «квадратная стекляшка» в парке относилась как раз к таким знаковым семейным заведениям. Каждые выходные одна половина гуляющих в парке стояла в очереди в шашлычную, а вторая — в чебуречную. Чебуречная тоже была «стекляшкой», только круглой, и стояла на другой стороне того же «круга» — променада, закольцованного вокруг центрального фонтана, зимой он превращался в каток. Недалеко были еще «Сирень» и «Фиалка», но они уже считались ресторанами, там было дороже и детей туда не водили. По крайней мере, меня.

Разумеется, всех моих одноклассников родители тоже брали с собой в шашлычную и чебуречную и нередко по выходным мы случайно там сталкивались. Иногда на переменах мы спорили, где вкуснее. Одним больше нравились шашлыки, другим чебуреки, а очередь в обе закусочных была одинаково длинной, завиваясь перед входом плотными кольцами. Но посетители парка культуры и отдыха терпеливо в ней стояли вместе с детьми, даже на трескучем морозе, это была незыблемая сокольническая традиция выходного дня. Вкус самих шашлыков и чебуреков я помнила очень смутно, а вот очередь очень хорошо. Стоять в ней было достаточно весело, там обязательно встречался кто-то знакомый из детей, и в процессе стояния можно было играть. Еще запомнился кассир чебуречной — молодой парень с серьгой в ухе. Знакомством с ним почему-то очень гордились, будто он был знаменитым артистом или министром. И те, с кем он здоровался, пробивая чек, очень гордо шли во вторую очередь — на выдачу. Вторая очередь была тоже длинной, но стояла уже внутри, поэтому казалось очередью избранных. Счастливым обладателям чеков, пробитых «артистом», оставалось только пробиться к прилавку и получить картонную тарелку с вожделенным блюдом. Удивительным образом столов и в «шашлычке», и в «чебуречке» всегда хватало, стоя никто не ел. Возможно, откушавших тут же выпроваживали, чтобы они не засиживались.

Еще возле знаменитой сокольнической пожарной каланчи была не менее знаменитая пончиковая — ларек, вокруг которого на улице стояли высокие круглые пластиковые столы на железных ножках. В пончиковую тоже всегда стояла очередь, зато в процессе стояния можно было наблюдать через стекло за работой диковинного агрегата. Он сначала выплевывал белые и круглые колечки сырых пончиков на специальные рельсы, по которым они катились и падали в чан с кипящим маслом, а оттуда через широкую металлическую трубу вываливались уже румяные, в золотистой корочке. Упитанная раздатчица в белом фартуке, вооруженная большим совком, засовывала их в серые бумажные кульки и щедро посыпала сахарной пудрой.

Конечно, заргандинские шашлыки из парной баранины и американские пончики-донатсы, которые выпекали в каждой тегеранской кондитерской, были намного вкуснее. И в очереди за ними стоять не приходилось, что и имел в виду мой папа. Но уже тогда я смутно чувствовала, что ажиотаж вокруг советских шашлыков, чебуреков и пончиков, придает им особую, ни с чем несравнимую прелесть, а потому ответила:

— Но я все же скучаю по сокольнической «шашлычке»! А еще больше — по «чебуречке»!

— Вот так дефицит создает ажиотаж даже в детском сознании! — глубокомысленно заявил доктор-зуб, поедающий шашлык рядом и тоже предавшийся ностальгии по советскому общепиту. — А ведь вкус даже и сравнивать нельзя, в советских чебуреках и мяса-то нет!

— Но ведь вкусно! — включилась тетя Нонна.

— Вкусно, — признал доктор-зуб, — с этим не поспоришь!

Аналог чебуреков в Тегеране тоже был — кутабы с мясом. Их еще делали с зеленью и с сыром. Это национальное азербайджанское блюдо готовили в каждом ресторане и продавали вразнос на каждом базаре. Кутабы были очень вкусными, но за ними никогда не было очереди, поэтому и воспоминаний о процессе их «добычи» куда меньше.

Цыганская бимарестанская вечеринка закончилась, как всегда, танцами и массовым купанием в бассейне прямо в цыганских костюмах. В первый день осени в Тегеране было еще очень жарко, а ночи стояли темные, теплые и ласковые. Настоящие южные ночи, расставаться с которыми было очень жалко. В городе были такие же, но свежего воздуха там было намного меньше.

Теперь я ревниво следила за мамой: а вдруг ее снова бросят в бассейн, как в День Нептуна, ведь никто не знает, что внутри у нее малыш, для которого это может быть опасно! Но в этот раз маму никто не бросил. То ли Серегин папа уже сообщил « по секрету» новость всем, то ли родители сами рассказали всем, кроме меня. Последнее было бы обидно, поэтому я старалась об этом не думать.

Мы очень скучали по Лешке, привыкли к нему за это время.

А в первых числах сентября в нашем детском полку неожиданно прибыло.

Сначала на смену Лешкиному папе приехал новый доктор-нос и привез с собой жену и сына Вовку. А потом в Москве решили укомплектовать наш бимарестан еще одним хирургом, а также терапевтом, педиатром и эндокринологом. Все они прибыли в сентябре, а хирург привез с собой жену-спортсменку и дочку Танюшку.

И Танюшка, и Вовка были еще дошкольники, поэтому отсутствие школы их родителей не тревожило. Оба были всего на год старше нашего самого маленького — Сашки. Тане и Вове было уже без малого семь, а нашему Сашке шесть исполнялось в декабре. Мы с Серегой тут же решили, что вновь прибывшие не стоят нашего внимания, мелкотня ведь жуткая! Особенно, после недетского общения с посольскими.

Но все-таки мы уделили новеньким внимание — только потому, что оба приехали, когда мы еще жили на даче, где общаться с ними было проще. Мы показали им территорию и места, где в сезон больше всего грецких орехов, алычи и тутовника, отвели к бассейну, где продемонстрировали, как ловко прыгаем с вышки. На праздник закрытия сезона они опоздали, посольские дачи опустели, поэтому больше удивлять новичков было нечем. А чтобы увидеть наш штаб в дупле платана и в старой бильярдной, новенькие еще должны были заслужить наше доверие.

По этой же причине мы скрыли от новеньких, что, показывая им часть резиденции, граничащую с «английскими империалистами», заметили кое-что интересное.

Судя по возбужденной английской речи, доносившейся через забор, на их территории царило небывалое оживление. Отведя вновь прибывших назад в бимарестанские конюшни, мы с Серегой вернулись и влезли на ближайшее к забору раскидистое дерево. Наши английские соседи копошились на своей территории, как муравьи, загружая какие-то ящики в припаркованные в ряд машины. Всего машин было штук двадцать, не меньше.

— Похоже, что бегут! — предположил удивленный Серега.

— Да, небось, просто в город переезжают, как и мы, — не поверила я.

— В город они обычно переезжают тихо и по одному, — заметил Серега.

Действительно, дисциплинированные британцы каждый год закрывали летний сезон в последнюю пятницу августа и шума, равно как и концертов самодеятельности, из-за их забора никогда не доносилось.

9-го сентября мы узнали от взрослых, что англичане закрыли свое посольство в центре города, опечатали летнюю резиденцию и съехали из Тегерана с концами. Серега оказался прав.

10 сентября мы тоже переехали в город. Днем еще было очень жарко. В помещении спасали кондишены, но на улице было невыносимо душно. Густой тегеранский смог, который к октябрю на мой вкус становился даже уютным, сейчас все еще висел в воздухе плотной удушливой стеной, из которой, словно ежики в тумане, ненадолго выныривали задыхающиеся люди, чтобы снова исчезнуть в кондиционированных застенках.

Воздушные кондиционеры первого поколения, огромные и громкие, полутонов не ведали: если их ставили в режим «холод», они морозили как в Арктике. Из-за них в первую неделю после переезда в город заболевали абсолютно все: жара стояла еще летняя, «кондишены», как мы их сокращенно называли, врубали на полную мощь, а потом чихали и кашляли похлеще, чем московской зимой. Предвидя такой исход, мама запрещала включать в нашей квартире кондиционер до самого конца сентября. Я распахивала настежь окна, но это не сильно спасало. Еще обычно в это время года мы играли в «войнушку брызгалками» — поливали друг друга из водных пестиков или из пульверизаторов, остававшихся из-под голубого английского средства для мытья посуды. Вода в них приобретала голубоватый оттенок, приятно пахла лавандой, а если попадала в глаза, очень щипалась. Поэтому войнушка на брызгалках была делом серьезным: поверженный противник сразу бежал с поля боя умываться.

11 сентября я увязалась с папой в посольство, чтобы искупаться в бассейне. Первое время после Зарганде я никак не могла отвыкнуть от ежедневных купаний, а в бимарестане бассейна для плавания не было, только декоративные водоемы с фонтанчиками для освежения воздуха. Туда, конечно, в случае изнуряющей жары тоже можно было влезть, но моя мама считала это неприличным и непозволительным.

В посольстве папа пошел в административное здание, а я встретила у бассейна молодую пару, которая поселилась в той же квартире посольского жилого дома, где мы жили до нападения. Я их знала, потому что они давали папе переписывать самые модные кассеты. Они пообещали дать мне послушать новый «Оттаван», и мы пошли за кассетой к ним домой. Зайдя в нашу старую квартиру, я сразу по привычке вышла на балкон, выходивший на английское посольство. Видеть их гладкие зеленые лужайки совершенно опустевшими было странно и немного грустно. Пусть англичане и считались «империалистическими врагами», но к ним за эти годы мы тоже привыкли, ведь везде жили бок о бок — зимой здесь, на Черчилль-стрит, а летом в Зарганде.

* * *

Переезжать с дачи в город было всегда сложнее, чем наоборот. В летней резиденции было столько пространства и интересных занятий, что скучно никогда не становилось. Но как только мы вернулись на наш бимарестанский пятачок, снова стала важна личность каждого члена нашей небольшой компании. От этого зависело, какими именно играми мы будем занимать свое бесконечное свободное время.

Жена нового хирурга на работу устраиваться не торопилась, и родители Сережки с Сашкой, Макса и мои втайне надеялись, что вскоре ей станет скучно сидеть дома, пока муж в операционной, и она займется с нами спортом. Зря, что ли, новый хирург хвастался, что она чемпионка! По гладким лыжам, правда, но какая разница, лишь бы мы не слонялись без дела по больничному двору, приставая к местному персоналу и пациентам. Пусть устроит нам кружок вроде тети Таниного балетного, только спортивный, а вид спорта любой сойдет. Пока наши мамы и папы рассуждали между собой подобным образом, высокая и красивая хирургическая жена-лыжница, похоже, прекрасно себя чувствовала я и без нас. Скорее всего, она даже не догадывалась, какие планы строит на нее наше небольшое родительское собрание, а прямо ее просить никто не решался.

Дочь рослой лыжницы Танюшка была маленькой, худенькой, беленькой и очень тихой. По утрам она выходила во двор и молча подходила к нам. Если мы приглашали ее в игру, она так же, не проронив ни звука, кивала и послушно исполняла все, что от нее требовалось. Взгляд у нее был очень внимательным, смышленым и даже цепким, а вот хорошенькое личико не выражало никаких эмоций. До определенного момента мы никак не могли решить, как к ней относиться, интуитивно ощущая, что на полноценную «тихоню» наша новенькая не тянет. При всей своей молчаливости, забитой и испуганной Танюшка не выглядела. Напротив, если на ее безмятежном лице и мелькало какое-то выражение, то это было упрямство. Видимо, чтобы миловидная Танюшка показала свой истинный характер, должно было случиться что-то особенное.

Вовка тоже был худеньким и беленьким, но во всем, кроме худобы и белобрысости, наши новички были полной противоположностью друг другу. Для своего возраста Вовка был слишком долговязым и, в противовес молчаливой Танюшке, чересчур громким. Добрую половину букв алфавита он не выговаривал, а особенно «эр», но это не мешало нашему новенькому без конца болтать. Очевидно, из духа противоречия Вовка питал особую слабость к словам на «эр», говоря вместо «решено» — «ешно», «какая разница» — «каказница», а «рубить с плеча» — «убить спича». Последнее вообще было его излюбленным выражением: Вовка употреблял его к месту, и нет.

Постепенно мы привыкли и к разговорчивому картавому Вовке, и к Танюшке — без логопедических изъянов, но подозрительно тихой.

В отличие от Танюшки, Вовка тоже вроде быстро к нам привык. Все эмоции у него били через край: если Вовка хохотал или плакал, то на всю округу. Причем от смеха к слезам и обратно он переходил очень легко, часто мы даже не успевали уловить причину резкой смены настроения нашего новенького.

Касательно общих занятий и игр, Вовка, как и Танюшка, не вносил никаких собственных предложений, зато с готовностью соглашался на все наши. И за неимением свежих идей мы вернулись к кладоискательству. Заново расчертили карту территории госпиталя, нанесли на план все постройки и решили начать с прочесывания местности: если за лето что-то где-то изменилось, значит, туда, скорее всего, и спрятали клад.

В первый же день «прочесывания» мы обнаружили под центральной лестницей госпиталя новорожденных котят. Пушистые комочки с еще не прорезавшимися глазками прятались там под охраной мамы-кошки. Клад был тут же забыт, теперь мы курсировали между пищеблоком и лестницей, поднося угощения кошачьей маме, чтобы она получше кормила своих малышей.

Танюшка по-прежнему не разговаривала, но как-то утром принесла из дома целый пакет дорогого голландского молока, такое уже не все покупали даже себе, не то, что кошкам. К тому моменту целый год мировых санкций в отношении Ирана уже сказался и на нашей жизни. Все это время импортные продукты медленно, но верно исчезали с тегеранских прилавков и к сентябрю их почти не стало. А те немногие, что остались, подорожали настолько, что рядовым советским командировочным стали не по карману. Летом в Зарганде мы не очень это замечали: рядом был фермерский базар, где мы покупали овощи-фрукты, яйца, парное мясо и молочные продукты. А в городе перебои с продовольствием сразу бросились в глаза: прилавки и холодильники в прежде изобильном «супере» Рухишек теперь стояли наполовину пустыми. В прежних объемах работали только местные пекарни, фруктово-овощные развалы и молочные лавки, где продавались маст, курд и панир-хамеи — местные кисломолочные продукты.

Голландское молоко щедро налили в кошкино блюдце, а остальное припрятали там же под лестницей. И тут в большой двор выплыла Танюшкина мама, вид у нее был грозный.

— Я запрещаю Тане возиться под этой грязной лестницей! — грозно заявила она, возвышаясь над нами в адидасовском спортивном костюме и глядя почему-то не на свою дочь, а на нас с Серегой.

На лице Танюшке появилось то самое упрямое выражение, но она, как всегда, молчала. Мы молчали тоже.

Лыжница уперла руки в боки и строго спросила:

— Вы меня поняли?

В этот раз она смотрела прямо в глаза Сереге, поэтому он взял и ответил:

— Да мы ее держим, что ли?! Пусть идет отсюда!

Танюшка вдруг расплакалась да так громко, что обставила бы Вовку, если бы они соревновались в громкости плача. Выскочила из-под лестницы и убежала в сторону дома. Ее строгая мама молча и красиво зашагала за ней.

— Странная какая, ни здрасьте, ни до свидания, — пожал плечами Макс. — Похоже, у них в семье не принято разговаривать.

— Действительно, — пожал плечами Серега, — нельзя было дома, что ли, рассказать дочке, что она там ей запрещает?!

Мы снова занялись котятами. У нас возникла идея соорудить им из пустого ящика красивый и уютный дом, для чего нужно было добыть байковое одеяло и всякие лоскуточки у тети Раи.

Но тут возле лестницы снова появилась Танюшка, уже без мамы. Мы приготовились расспросить, как ей удалось вырваться из дома назад к лестнице и вообще посочувствовать. Но маленькая беленькая тихоня вдруг уперла руки в боки, прямо как ее мама, и громко отчеканила с металлом в голосе:

— Я могу находиться везде, где хочу! Никто из вас не имеет права сказать мне «иди отсюда!» Вы меня поняли?

Мы так и обомлели. Такого поворота мы никак не ожидали. К тому же, мы только что узнали, что наша новенькая вообще умеет разговаривать.

Первым нашелся Макс:

— Ага, только ты сначала у мамаши своей уточни, где тебе можно находиться, а где нельзя, а уже потом к нам лезь!

Танюшка снова громко зарыдала, развернулась и убежала.

А вечером каждому из нас, кроме Вовки, попало от родителей за то, что мы «травим новенькую девочку, не принимаем ее в игры или нарочно тащим ее в запрещенные места, чтобы ее ругала мама».

Как выяснилось позже, лыжница не поленилась донести свою претензию до каждой из наших мам в отдельности. А Вовку, как тоже новенького, даже пригласили к Таньке домой и там подробно расспросили, не травят ли и его тоже?

Вовка, как всегда, громко рассказал все так, как было на самом деле. И добавил, что не только его, но и Таньку никто не травил. Это все рассказал потом новый хирург, Танькин папа. Он тоже не поленился обойти каждого из наших пап в отдельности и перед всеми извинился за поведение своей жены.

Зато после этого про так и не организованную спортивную секцию все родители дружно забыли. И даже вздохнули с облегчением, что так и не решились о ней попросить.

Для меня это был новый опыт, но я еще не знала, как применить его в жизни. Метод индейца «Я тебя не слышу!», которому научил меня папа, хорошо работал в случаях, когда на тебя нападали — как, к примеру, Роман в Зарганде. Но Танька ничего не говорила — по крайней мере, нам. Она просто приходила. То, что никого нельзя прогонять и исключать из коллектива, тем более, из такого маленького, как наш, мы знали и без нее. Но почему же тогда ее мама упрекает нас, что мы «тащим Таньку в запрещенные места», а сама Танька упрекает нас же в том, что мы ее прогоняем?! В моем понимании мы тут были вообще не причем. Танькина мама имела право запрещать своей дочке ходить под лестницу, а Танька могла с этим спорить, но каким образом они обе сделали виноватыми в своем конфликте нас, я так и не поняла.

Сначала я хотела поделиться с мамой. Но, как я и предвидела, она меня не поняла и сразу же заявила:

— Танечкина мама абсолютно права! У нее хорошая, воспитанная девочка! А в любом коллективе всегда находится кто-то один испорченный, кто показывает остальным дурной пример. И этот «кто-то один» всегда оказываешься ты! А все мои слова — как об стенку горох!

— Как об персону нонгранта! — обиженно буркнула я и пошла к папе.

— Люди, которые пытаются переложить ответственность за себя на других, встречаются довольно часто, — выслушав меня, сказал папа. — Таня просто еще маленькая: ей обидно и то, что мама ей запрещает, и что вы ее за это прогоняете. И дело не в лестнице. Каждый раз, когда вы будете делать что-нибудь, что не понравится Таниной маме, виноваты в этом будете вы, потому что вы старше. А не брать с собой Таню вы не можете, потому что это нехорошо.

— Вон Сашка еще младше, — возмутилась я, — но его же родители не сваливают ответственность за него на нас! И если им что-то не нравится, говорят своим детям, а не ходят разбираться с чужими!

— У Саши есть старший брат, который отвечает за младшего перед родителями. С ним они и беседуют, — предположил папа и спросил: — А что говорит Сережа, если ему, например, не нравится какая-то затея?

— Да так прямо и говорит: мне это не нравится, я в это не играю — и все! — ответила я.

— Вот видишь, — улыбнулся папа. — У Сережи есть характер и смелость прямо сказать, когда ему что-то не нравится. При этом не обязательно же сообщать, что это папа с мамой не разрешают, кому приятно признаваться, что ему что-то запретили! Но сказать «Я не хочу и не буду!» может каждый. А Таня просто хочет казаться взрослее и самостоятельнее, а сама боится и маму рассердить, и что вы ее не примете в компанию, и сказать об этом боится и вам, и маме. Она не хочет ни на кого ничего сваливать, просто так получается.

— А нам-то что делать теперь? — совсем отчаялась я. — Прятаться от нее, что ли?!

— Зачем прятаться? — рассмеялся папа. — Скажите ей, что в вашей компании каждый имеет право голоса, а не только старшие. Что вы все равны, независимо от возраста, и что каждый отвечает за себя сам — и перед самим собой, и перед своими родителями. И что она всегда может, не стесняясь, сказать, если в вашей общей игре ей что-то не нравится. Может отказаться от одной игры и предложить другую, вы на это не обидитесь, а будете только рады. Вы вообще с ней разговариваете?

— Это она с нами не разговаривает! — призналась я.

Но после разговора с папой в конце тоннеля, который только что казался мне беспросветным, забрезжил слабый свет. В тот же вечер мы с Серегой и Максом собрались на совещание, а с утра приступили к реализации принятых решений.

Теперь мы на каждом шагу спрашивали у Таньки совета. Советовались с ней, чем бы нам всем заняться, нравится ли ей такая-то игра, нет ли у нее каких-нибудь своих идей, возражений или пожеланий? Мы искренне старались делать это без ехидства и не упоминая ее строгую маму-спортсменку. Сначала Танюшка смотрела на нас волчонком, подозревая подвох. Но потихоньку оттаяла и оказалась достаточно говорливой и даже заводной. Очень скоро Танюшка научилась сама разбираться со своей мамой. По крайней мере, больше ни разу отчитывать нас всех сразу лыжница-красавица не являлась. Танюшка оказалась не только не ябедой, но даже наоборот — если она решала что-то не говорить, то могла молчать со своим упрямым выражением лица хоть несколько дней подряд.

Постепенно мы все полюбили Танюшку, а особенно я. Я всегда тянулась к людям с характером, даже если они еще совсем маленькие тихие девочки.

Папин житейский урок по поводу Танюшки так поразил меня своей простой мудростью, что я записала в своем новеньком личном дневнике: «Никогда не судите о людях, не разобравшись. То, что вам кажется наглостью, может оказаться простым страхом». Под важным выводом стояла дата — 20 сентября 1980-го года.

21 сентября пришла почта с письмом от Оли. Она написала его 4 августа, когда еще была в пионерском лагере, на следующий день после закрытия Олимпиады-80.

Оля сообщала, что в прошлые выходные ее навещали папа с мамой и рассказывали, что происходит в олимпийской Москве. Погода стоит очень хорошая, теплая и ясная, но на улицах почти никого нет, только патрули, следящие за порядком, они проверяют документы у всех, кто разгуливает без дела. Смотрят первым делом на прописку, чтобы по городу не шлялись приезжие. В НИИ, где работают Олины родители, предупредили, что в Москве орудуют злоумышленники, пытающиеся сорвать Олимпиаду, поэтому каждый советский человек должен помогать милиции — носить с собой паспорт и сообщать о любых подозрительных личностях. Отдельно подчеркнули, что общаться с иностранными гостями вне официальных мероприятий не следует во избежание провокаций. А на официальные мероприятия, по словам Оли, попасть почти невозможно, только по специальным приглашениям. На отдел Олиного папы, где трудятся 50 человек, выдали два билета на легкую атлетику, но их сразу забрало начальство. Зато пока факел с олимпийским огнем проносили через Москву, по телеку показали такие красивые места, которых Оля никогда не видела.

Оля подробно описывала, что на пустыре по пути к Востряковскому кладбищу (туда мы иногда ездили двумя семьями, Олина родня тоже была там похоронена), на месте оврага с ручьем, где мы бегали в резиновых сапогах, выросла олимпийская деревня. «Деревней» она только называется, а на самом деле там высокие красивые дома, бассейны, корты, кинотеатры и рестораны. Туда, правда, пускают только по спецпропускам, но начальник Олиного папы там был и очень восхищался.

А вчера Оля вместе со всем лагерем смотрела торжественное закрытие XXII Олимпийских Игр. Подружка сообщала, что все отряды обязали собраться в полном составе в актовых залах своих корпусов для организованного просмотра церемонии закрытия, ради этого даже отменили дискотеку. Было очень красиво: чашу с олимпийским огнем окружили девушки в белом, образовав вокруг него живую «ромашку». На улице постепенно темнело, а золотой огонь медленно угасал среди белых лепестков под звуки олимпийского гимна. А потом над Лужниками, где все это происходило, вдруг появился летящий на воздушных шариках гигантский олимпийский Мишка. Он пролетел над стадионом под песню «До свидания, Москва», а потом из его глаз вдруг выкатилась огромная слеза, он помахал на прощанье лапой и начал медленно подниматься ввысь, пока не растаял в ночном небе. Оля писала, что все зрители на стадионе плакали, и они плакали перед телевизором тоже, хотя сначала большинство возмущалось, почему вместо танцев их заставили торчать перед экраном.

По Олиным словам, после закрытия все влюбились в олимпийского Мишку. И если раньше шить и рисовать символ Олимпиады заставляли в школе и в лагерных кружках заставляли, то теперь все девчонки сами шьют себе Мишек. И соревнуются, у кого Мишка выйдет больше и красивее.

По секрету подружка делилась, что у той самой главной девочки в их палате, которая победила всех в драке на подушках еще в начале первой смены и захватила лидерство, большие проблемы. Некоторые даже думали, что ее выгонят из лагеря до окончания третьей смены. Ее, правда, оставили, потому что ее мама приезжала и плакала, но выпендриваться она перестала и даже начала общаться с Олей и двумя другими «аутсайдершами», которых бойкотировала до самого происшествия. А случилось то, что старшего брата этой девочки поймали в Москве на спекуляции советскими значками, монетками, олимпийскими флажками и другими сувенирами. Он якобы терся возле новой гостиницы в Измайлово, которую построили к Олимпиаде, караулил автобусы с иностранцами и пытался выменять у них олимпийскую символику на сигареты и жвачки, которые потом продавал среди своих. Его задержал патруль и сообщил на работу его родителям, а лагерь тоже от их организации, поэтому все стало известно, и младшую сестру нарушителя «разбирали» на специальном общем собрании. Оля признавалась, что ей даже стало немного жалко эту девчонку, хотя она и вредная. Зато теперь бедняжка наказана вполне: три часа подряд она, как преступница, сидела перед всем лагерем, пока не выступил представитель от каждого из 13 отрядов. В конце своей речи каждый выступающий клеймил «несоветское поведение» ее брата и напоминал, что ей должно быть за него очень стыдно. После собрания «центровая» Олиной палаты долго плакала, а потом стала такой тихой, какой ее в этом лагере никогда не видели. Хотя она приезжала в него ежегодно с пяти лет.

Оля писала, что смена заканчивается 27 августа, но, возможно, ее заберут раньше, потому что ей нужно купить новую форму, в старой стали коротки рукава, да и воротнички появились новые, красивые, стоечкой. Олина мама видела их в «Детском мире», правда, за ними очередь. А Олина бабушка сказала, что не надо стоять, она может купить белое кружево в универмаге «Сокольники» возле дома и сама сшить такую стоечку. Она могла бы и рукава с юбкой надставить на школьном платье, но Олина мама сказала: «Воротничок шей, но платье мы купим новое, а то в Первой школе не поймут такого сиротства».

Дальше Оля в красках представляла, какие глаза сделает Лиза, первая красавица «ашек», если увидит Олю в надставленной старой форме, и даже нарисовала ее. Такую похожую на олененка девочку на длинных тонких ногах с пышной прической и вытаращенными глазами-блюдцами. Меня очень развеселила эта картинка, «выпученный олененок» и впрямь неуловимо напоминал Лизу.

Оля писала, что с 1 сентября у нас уже не будет собственного класса и одной учительницы. Отныне на каждый предмет будет свой кабинет и учитель, и придется перемещаться с этажа на этаж каждую перемену.

Я читала и удивлялась, мне казалось это очень хлопотным. До моего отъезда у нас был свой класс и учительница Нина Александровна, в другие помещения мы переходили только на инглиш и физкультуру. В классе были шкафчики, где мы хранили свои вещи, чтобы не таскать их каждый день домой — например, альбомы для рисования, краски, форму для физкультуры, конструкторы и наборы для рукоделия для уроков труда. А теперь на каждой переменке, вместо отдыха и булочек в столовке, надо будет собрать портфель, перейти в другой класс и там его снова разобрать. К тому же, в собственном классе за каждым закреплено свое место, а в других кабинетах, выходит, кто куда успел, тот туда и сел. Этот вопрос Олю тоже очень беспокоил. В рассадке по партам таилось немало тонких и важных моментов: сидеть хотелось с подружкой, а не с кем попало, не очень близко к учителю, но и не очень далеко, подальше от двоечников, которые списывают у тебя, и поближе к отличникам, у которых можешь списать ты. За три года начальной школы все уже завоевали «места под солнцем» и привыкли к ним, а теперь, выходит, с каждым звонком их придется завоевывать заново.

Я вдруг вспомнила Светку, с которой подружилась, отдыхая с родителями в санатории, где меня прятали в шкафу и преследовали петухи. Дети в нем были запрещены не всегда, а только на некоторые заезды, когда отдыхали важные персоны, любящие тишину. Мы приезжали в этот пансионат раза четыре, и три из них я жила в комнате официально и спала на отдельной кровати, а не вместе с родителями, как в «шкафный» заезд. Светкина мама работала в нашем доме отдыха, а сами они жили в ближайшей к нему деревне, в настоящем бревенчатом деревенском доме с печкой, трубой, сенями и большим хозяйством. Они держали козу, к которой после ужина на парное молочко водили всех пансионатских детей: Светкина мама продавала его прямо из-под козы, по 20 копеек за стакан. Именно у Светки я якобы жила, когда отдыхала в санатории «зайцем». Тем летом Светка, она была старше меня всего на год, но намного самостоятельнее, брала меня на речку Северку в компании других деревенских детей, а мои родители брали ее с собой на экскурсию от нашего дома отдыха на родину Есенина, в село Константиново. А как-то мы приехали в мае. Я еще не ходила в школу, а Светка уже заканчивала первый класс. Я зашла к ней днем и вслух удивилась, что вместо того, чтобы сидеть за уроками, она помогает матери в огороде. Светка и ее мама долго смеялись над моим удивлением, а потом сказали, что в деревне главные уроки — по дому и по приусадебному хозяйству. А потом Светка повела меня показать свою школу. Это была одноэтажная деревянная постройка с зелеными стенами, белым крылечком и большой верандой, заодно служившей гардеробом для верхней одежды. Там же висела табличка, что это начальная школа деревни Подлужье и стенгазета о школьной жизни.

В два часа дня в сельской школе уже не было ни души, даже вахтерши. Светка завела меня внутрь и показала свой класс. На тот момент я уже побывала в своей будущей школе, когда проходила в апреле собеседование. В Светкином классе, как и в классах моей будущей школы, парты стояли в три продольных ряда, а перед ними — доска и учительский стол. Но это был единственный класс во всей школе! Кроме него, в здании имелся только актовый зал, крохотный по сравнению с нашим, а еще учительская, библиотека и туалет.

— А где же учатся остальные классы? — изумилась я.

— Как где? — изумилась в ответ Светка. — Здесь и учатся. На первом ряду, ближе к двери, сидим мы, первоклашки, это специально, чтобы нам в туалет удобнее было выбегать. Во втором ряду — второй класс, а в третьем — третий. У нас же трехлетка, а восьмилетка только в райцентре.

Мало того, что у них не было деления на «А» и «Б», так еще и все три существующих класса учились в одном помещении! Тогда меня это поразило до глубины души, а теперь, читая Олино письмо, я вспомнила Светкину одноэтажную сельскую школу с умилением. Вот уж кому не нужно по шесть раз на дню, к каждому уроку, собирать и разбирать портфель и бегать по этажам! Да и шести уроков у них наверняка никогда не бывает, Светка говорила, что позже 12 дня они никогда не заканчивают, потому что в час на ферме дойка, а их единственная учительница еще и доярка-ударница.

Следом за Светкой и ее вольготной школой я тут же вспомнила, что лично у меня в настоящий момент вообще нет никакой школы и даже портфеля, который можно собирать. Даже моя армянская школа, в которую я ходила четыре раза в неделю всего на один урок, после каникул, как говорили, не откроется. Учебный год на английском отделении начинался только 1 октября, оставалась еще неделя, и никакой официальной информации об отмене занятий пока не было. Но Роя с Роминой, которые прибежали ко мне, как только я вернулась в город, сообщили, что мой учитель английского на каникулах сбежал в Америку и теперь назад в Иран его никогда не пустят. И английское отделение, конечно, закроется, как в прошлом году закрылось русское.

Каждый раз, читая Олины письма, я смутно тревожилась, что отстаю от «нормальной» московской жизни — но не из-за пропущенных уроков, а из-за новых для меня житейских навыков, которые я не успеваю осваивать одновременно со сверстниками. Вот вернусь я домой, и как мне искать нужный кабинет перед каждым уроком?! В нашей школе четыре этажа с длинными коридорами и множеством дверей, а в каждом конце коридора еще закутки с кабинетами. К моменту моего возвращения все мои одноклассники уже привыкнут перемещаться из класса в класс, и только я одна буду отчаянно блуждать по коридорам в поисках нужной двери! Конечно, подружки мне помогут, но что будет, если мы вдруг поссоримся?! Или вот Оля пишет, что записалась в кружок искусствоведов при Пушкинском музее и с 1 сентября станет ездить два раза в неделю — сама! Я еще никогда в жизни не ездила одна в метро, до самого отъезда в Тегеран меня провожали даже в школу! А Пушкинский музей находится далеко, на Кропоткинской, почти там же, где мой старый дом.

Во время чтения Олиных писем подобные мысли посещали меня по самым разным ситуациям из житья-бытья мои московских сверстников. Но, как правило, мучили меня недолго. Я смотрела в свое огромное окно, за которым сияло солнце, голубели горы и весело бибикали шустрые «пейканчики» («Peycan» — самый популярный в Иране автомобиль местного производства) и про себя радовалась, что на улице тепло, а последняя из возможных для меня школ закрылась. Вслух такое, конечно, говорить было нельзя. Мама и так без конца упрекала папу, что из-за него я останусь неучем.

Завершала свое письмо Оля сообщением, что наша с ней любимая Алла Пугачева специально для гостей Олимпиады исполнила две новых песни — «Тише» и «Реченька». Но песни эти есть только на кассетах, переписанных у тех, кому посчастливилось побывать на этом закрытом концерте для иностранцев и записать их на магнитофон. Но Оле куда больше нравятся песни «Три желания», «Ты возьми меня с собой» и «Сонет».

Песню «Сонет» на слова Шекспира в переводе Маршака я тоже обожала, она была у меня на кассете. Чаще всего я слушала ее, убедившись в коварстве Грядкина. Сборник сонетов Шекспира у меня тоже был, поэтому я знала, что любимая певица изменила четыре последние строчки 90-го сонета, и это мне очень нравилось.

Шекспир написал:

«Оставь меня, но не в последний миг,

Когда от мелких бед я ослабею.

Оставь сейчас, чтоб сразу Я постиг,

Что это горе всех невзгод больнее,

Что нет невзгод, а есть одна беда —

ТВОЕЙ любви лишиться навсегда».

А Пугачева спела:

«Оставь меня, чтоб снова ТЫ постиг,

Что это горе всех невзгод больнее.

Что нет невзгод, а есть одна беда,

Моей любви лишиться,

МОЕЙ любви лишиться навсегда».

Прочитав Олино письмо, я нашла ту кассету и несколько раз с удовольствием прослушала песню. И решила с завтрашнего дня начать новую жизнь — вести себя так, чтобы окружающие понимали, что нет невзгод больнее, чем лишиться моей любви — и папа с мамой, и Танюшка, и мальчишки, не говоря уж о всяких Грядкиных. Они и так уже лишились ее навсегда.

Но вместо новой жизни на следующий день — 22-го сентября — началась война (см. сноску-1 внизу).

Наверное, об этом объявили по иранскому радио и телевидению, но я, как и весь советский коллектив нашего бимарестана, узнала об этом от своего папы, вернувшегося с посольского собрания. Он сообщил, что в стране объявлено военное положение, мобилизация и комендантский час. Все эти слова звучали угрожающе, но лично мне ни о чем конкретном не говорили. Взрослые заахали и заохали, они знали о войнах больше.

Но когда истошно завыли сирены воздушной тревоги и над нами полетели бомбардировщики, стало ясно, что, хотим мы этого или нет, но война между двумя чужими нам странами касается нас напрямую. Если мы не спрячемся в бомбоубежище по воздушной тревоге, то можем поплатиться жизнью из-за чужого конфликта, суть которого нам даже не известна. Именно так говорили старшие, завешивая замечательные панорамные окна нашего жилого дома глухими черными портьерами, которые в пожарном порядке строчила в прачечной тетя Рая.

Над нами — вместо привычных и легких, пушисто-белых тегеранских облачков — поплыли гигантские черные и смрадные тучи, добавляя к городскому смогу отчетливый запах гари. Дышать было тяжело, в воздухе повисала густая тяжелая пелена, Тегеран словно тоже прикрылся светомаскировочной портьерой. Иногда до нас доносились глухие раскаты, будто где-то за горами грохотал гром. Но вместо живительного дождя в небе снова и снова появлялись эти гадкие сгустки черноты, от которых веяло чем-то очень страшным.

Папа сказал, что черные тучи приплывают с юга, где иракцы бомбят приграничные территории. От Тегерана это очень далеко, но по воздуху путь намного короче, чем по земле, где его преграждают горы. А отзвукам взрывов и их зловонным выхлопам горы не помеха.

Краем уха я слышала, что Иран и Ирак в очередной раз не поделили речку, которая протекает прямо по границе между ними. Из-за нее они периодически ругаются на протяжении всей огромной истории своего соседства — чуть ли не от сотворения мира. И даже название на каждом берегу ей дали свое. С восточного берега персы называют реку Эрвендруд, а арабы с западного — Шатт-эль-Араб. Папа сказал, что речка эта начинается в «колыбели евроазиатской цивилизации», там, где в древности был город-государство Междуречье или Месопотамия и его столица Вавилон. Ныне область между Тигром и Ефратом принадлежит Ираку, там и берет свое начало Шатт-эль-Араб («Арабский пролив» — араб.) река, разделяющая современные Ирак и Иран.

Правда, у молодой пары из посольства, дяди Володи и тети Гали, которые заехали в бимарестан на прием к Сережкиному папе, была другая версия происходящего. Ее в нашем детском кругу пересказал, как мог, Серега.

Мол, по ту сторону реки, на территории Ирака, живет много шиитов, исповедующих то же направление ислама, что и иранцы. И многие из них, как это часто бывает в приграничных районах, имеют родственников по иранскую сторону реки. Это очень не нравится представителям титульной религии Ирака — арабам-суннитам во главе с их правителем Саддамом Хусейном, потому что через иранских родственников в Ирак попадают идеи шиитской диктатуры и пускают глубокие корни в умах местных шиитов. Иракские шииты уже начали устраивать демонстрации подобные тем, с которых началась исламская революция в Иране, что чрезвычайно напугало иракское правительство. Сначала оно решило просто выселить своих шиитов на территорию Ирана, раз им так там нравится. Но жители приграничных районов сопротивлялись, не желая оставлять свои дома и хозяйство. В результате Багдад начал жесткую антииранскую политику, чтобы его граждане не соблазнялись идеями исламской революции. А чтобы шиитская родня перестала ходить друг к другу в гости через реку, Саддам вспомнил про извечный конфликт по поводу речки и использовал его как повод официально объявить о своей неприязни к соседу и ввести на границе военное положение.

«Радио Свободы», которое, в отличие от советского радио, в Тегеране легко ловилось, излагало свою версию. Мол, война на руку самому Хомейни и он сам ее и спровоцировал. Он, дескать, сам боится своей армии, которая досталась ему от шаха, и ему выгодно занять ее «священной обороной», пока она не устроила военный переворот внутри страны. К тому же, народная эйфория от победы исламской революции пришлась на период доедания старых запасов, а к концу 80-го была уже не столь сильной, чтобы не замечать — экономика страны рухнула и голод не за горами. Отвлечь внимание патриотичных иранцев от экономических трудностей тоже могла лишь «священная оборона». А объявленное военное положение и всеобщая мобилизация означали, что отныне (и не по своей воле) Исламская Республика начинает жить по законам военного времени, а в смутное время всегда легче без шума расправиться с внутренним врагом. По мнению Запада, Хомейни очень боялся оппозиции внутри своей страны, а она росла и крепла с каждым днем, набирая силы среди самых молодых — студенчества. Еще недавно они ратовали за идеи исламской революции, но теперь, увидев ее результаты своими глазами, поняли, что желали они совсем не этого. Эти молодые парни и девушки оставались в Иране и продолжали учиться в местных университетах, создавая собственные политические кружки, где обсуждалось, что идея исламского равенства в итоге извращена, и страна катится в пропасть. Подобных молодежных организаций с каждым днем становилось все больше и радио «Свободы» уверяло, что новый иранский режим боится их пуще, чем иракского неприятеля.

Советский Союз отреагировал на нашу войну весьма скупо: коротко вынес Ираку свое официальное осуждение, как инициатору конфликта, после чего объявил нейтралитет. Нам казалось, что это хорошо, ведь мы слышали, что наших парней и так отправляют воевать в Афганистан, не хватало их еще и сюда прислать на подмогу. Мы свято верили в то, что наша Родина, как более сильная и справедливая, везде только защищает слабых и помогает восстановливать справедливость.

Больше ничего про эту войну нам узнать не удалось, и мы так и не поняли, кто у них там прав, а кто виноват. Посольский инструктор сказал, что в детали конфликта нам вникать и ни к чему. Наше дело — обеспечить светомаскировку и по тревоге своевременно спускаться в укрытие. А Иран с Ираком и без нас разберутся.

Мы, конечно, были на стороне Ирана — но в основном потому, что физически находились на его стороне. Самолеты нас бомбили советские, а иранские солдаты отстреливались из «калашниковых».

Впервые я увидела их в окно своей комнаты. Конечно, это было далеко не в первую воздушную тревогу, а недели через две. В первые дни войны мы мчались в укрытие при первом взвизге сирены и нам даже в голову не приходило полюбопытствовать, что там летает в небе. Но вскоре мы поняли, что иракцы бомбят точечно, метя главным образом в предприятия, а над жилыми кварталами города просто пролетают. Госпиталь они, скорее всего, не тронут, если только по досадной случайности. У моей мамы был уже совсем большой живот, и бегать каждый раз вниз по лестнице (лифт и электричество во время воздушной тревоги отключали) ей было тяжело. Поэтому спустя две недели мы стали спускаться в бомбоубежище через раз. Мама отказывалась идти вниз, папа не мог ее оставить, а я не могла оставить их двоих. В итоге мы втроем полушутя решили, что если умрем, то все вместе.

Вскоре весь город понял, что над столицей бомбардировщики неприятеля летают больше для острастки, чтобы люди не забывали: на дворе война! Зловещий гул истребителей и немедленный визгливый вопль сирены в обязательном порядке раздавались раз в день, реже дважды, обычно сразу после вечернего азана. Но в «татиль» (выходной — перс.), по пятницам, они не прилетали никогда. Священную «джуму» (пятница — перс.) уважали обе воюющие стороны, поэтому в этот день не гневили Аллаха, неся смерть соседям.

Но как бы то ни было, видеть военные самолеты не в кино про войну, а в собственное окно было жутко.

Как-то в начале октября мы с папой и мамой не побежали по тревоге. Мама неважно себя чувствовала и лежала в спальне. Папа был при ней, а я осталась в своей комнате. Окно мы плотно занавесили глухой черной портьерой.

Сначала я услышала приглушенный и от того особенно пугающий утробный рев. Приоткрыла краешек черной портьеры и увидела в небе справа от армянской церкви ревущую черную точку. Она двигалась откуда-то с юга, быстро и наискосок, стремительно нарастая в размерах, и казалось, что она несется прямо на меня. С двух сторон от нее, немного отставая, так же неумолимо вырастали еще две точки. Через мгновенье из молочных октябрьских сумерек вырисовались три зловещих силуэта, маленьким, но шумным косяком несущиеся в нашу сторону. Очертаниями они смахивали на хищных птиц или толстую саранчу, какой я запомнила ее из киножурнала про сельхозвредителей, увиденного перед сеансом в московском кинотеатре. В уже ставшем мне родным и еще недавно мирном тегеранском небе они казались каким-то роковым недоразумением, зловещими пришельцами из фильма ужасов.

Я даже закрыла глаза и изо всех сил пожелала, чтобы это был сон. Но страшная картинка не исчезла.

По мере приближения первая «саранча» оказалась небольшим темно-зеленым самолетом с агрессивно задранным хвостом, короткими крыльями и кургузым «туловищем», на котором отчетливо виднелись большие красные звезды.

Издавая гулкий рокот, «саранча» пролетела прямо над нашим домом, за ней проследовали две ее спутницы. Наверное, это зрелище длилось всего пару секунд, но та картина до сих стоит у меня перед глазами. Потом еще долго время от времени я видела во сне один и тот же кошмар: я стою на балконе высокого дома, а прямо на меня с жутким гулом мчится громадный черный самолет. Я пытаюсь уйти с балкона и спрятаться, но ноги меня не слушаются, они будто ватные и я не могу ими пошевелить. Так я и стою неподвижно, завороженно наблюдая, как на меня надвигается гигантская железная махина.

Первым делом я побежала к папе спрашивать, почему на самолетах красные звезды?! Это же советские военные истребители, я видела такие в кино про Великую Отечественную войну!

Папа объяснил, что задолго до начала этой войны Советский Союз подписал с Ираком договор о взаимопомощи, в том числе и военно-технической. А поскольку в Ираке самолеты делать никогда не умели, их закупали в СССР. Конечно, наша Родина против любой войны и сейчас прекратила всякие поставки Ираку, несмотря на существующий договор. Но отнять ту военную технику, которую Ирак купил раньше, СССР не может, при всем своем желании.

— Боже мой, хотя бы красные звезды замазали! — вздохнула моя мама. — Вот как ребенку такое объяснишь?! Позорище! В Москве дети посещают уроки мира, знают, что наша страна производит вооружение только для обороны, а не для войны. А из-за тебя, — мама кивнула на папу, — наш ребенок вместо этого наблюдает, как две дикие страны решают проблемы между собой при помощи советской военной техники!

— Им некогда замазывать, война же! — развел руками мой папа. — А это лишняя трата времени и краски. К тому же, они гордятся, какой у них мощный друг в лице Советского Союза, и хотят, чтобы иранцы видели, чьи у них истребители. Ирак же этой войной главным образом хочет запугать Иран, чтобы исламская революция не перекинулась через иракскую границу. А речку эту они уже сто раз делили, и обе стороны знают, что это надуманный повод.

— А у иранцев почему советские автоматы Калашникова? — подозрительно осведомилась я, вспомнив, что мне рассказывал Серега.

— Их им продала сердобольная Северная Корея, — ответил папа. — Ни одна цивилизованная страна не захотела вооружать страну победившего ислама. Сжалились только северокорейцы, вспомнили, как их тоже весь мир травил.

— А у них откуда «калашниковы»? — недоверчиво спросила мама, включившись в военную дискуссию. Она тоже ничего не понимала.

— А Корея закупила в СССР, но тоже давно, — пояснил папа. — Да, это кажется странным. Но экспорт вооружения — важная часть экономики нашей страны. Советская военная техника — лучшая в мире. А продавать ее необходимо для того, чтобы пополнять государственный бюджет. У нас же бесплатные школы, больницы, пенсии пожилым, на все это где-то надо брать деньги.

— Но мы же за мир? — уточнила я.

— Конечно! — заверил меня папа. — Поэтому мы не продаем оружие странам, которые развязывают войны. Только тем, которые укрепляют свою обороноспособность на случай нападения врага.

Тогда папины слова успокоили не только меня, но и маму. Мы знали, что Советский Союз всегда помогает развивающимся странам. Так что ничего удивительного, что в загашниках страны «третьего мира» обнаружились закупленные раньше советские бомбардировщики.

Много лет спустя мы узнали, что тем временем новый иранский режим тайно вооружали… Соединенные Штаты! При том, что захваченные этой новой властью в плен американские заложники так и продолжали томиться в тюрьме, которой стало им собственное посольство. Только теперь над ними еще и кружили иракско-советские истребители и выла воздушная тревога. Порой мир становится похожим на комедию положений или на анекдот про любовника в шкафу, особенно, если все действующие лица фарса руководствуются только корыстью и не дорожат своим честным именем. Ведь все тайное рано или поздно становится явным. Правда, официальные власти США в 1985-м году, когда все выяснилось, заявили, что понятия не имели, что Иран воюет с Ираком из их оружия. Поставки осуществляли якобы частные лица: нечистоплотные американские бизнесмены при помощи таких же нечистоплотных израильских коллег.

Чуть позже и остальные бимарестанты стали лениться бежать в укрытие. После того, как узнали, что иракская сторона попросила Союз вывезти своих специалистов со сталелитейного завода в Исфахане и с предприятий Ахваза, чтобы они не пострадали при бомбардировках. Мы поняли, что Ирак не хочет подвергать опасности советских граждан, убивая их из советского же оружия, и решили, что специально атаковать наш госпиталь они уж точно не будут. На самом деле, человек привыкает ко всему. И когда бомбят два раза в день, подлинный ужас охватывает только в первое время. А по мере привычки страх притупляется, и возвращаются такие обыденные человеческие состояния, как лень и некогда. Нездоровится — не побегу вниз, авось пронесет. Или занят чем-то важным по дому — например, провожу генеральную уборку — не бежать же вниз в грязном халате!

Во второй месяц войны спуски в укрытие и вовсе стали чем-то вроде отдельного развлечения и светского променада. Наши медсестры к вечеру подкрашивались и принаряжались в элегантные шелковые халаты. На лестнице и в укрытии стоял полумрак, делать там было нечего, кроме как пережидать воздушную атаку, поэтому бимарестанты, чтобы разрядить обстановку, обычно в это время веселили сами себя анекдотами и отвешивали комплименты дамам.

Не по себе всем нашим было в основном от того, что мы понятия не имели, чем все это закончится для нас. Человек всегда чувствует себя неуютно, когда не знает, что с ним будет завтра, и понимает, что это зависит не от него. В то время, пожалуй, и я впервые, несмотря на малый возраст, осознала, что самое страшное состояние — это подвешенное. Даже не поняла, а почувствовала кожей: когда не ты сам решаешь и отвечаешь за себя, становишься беспомощным и уязвимым.

Иранская сторона не хотела отпускать советских инженеров, без них встали бы стратегически важные для страны предприятия. И именно эти промышленные объекты были основной целью противника, их Ирак атаковал не для острастки, а на разрушение. С Ираном Советский Союз тоже был связан определенными договоренностями в отношении предоставления советских специалистов и их эвакуацию не объявлял. И все эти, по сути чужие, проблемы могли стоить советским инженерам жизни. Насколько мы знали, некоторые из них сами захотели закончить командировку и уехали домой, другим удвоили зарплату и они остались. Русский человек привык быть отчаянным.

Тем временем Тегеран жил почти обычной жизнью: в городе по-прежнему работали кафе и магазины, только стало намного хуже с продуктами, и после заката наступал комендантский час. Погасли веселые огоньки реклам и иллюминация на улице Моссадык, а сразу после вечернего азана все заведения опускали ставни. Город погружался в полную тьму, но в нем все равно чувствовалась жизнь — где-то там, за глухо занавешенными светомаскировкой окнами.

— Какая странная война! — рассуждала моя мама, которая была уже на девятом месяце беременности. — Вот я родилась в первый послевоенный год, в 1945-м. Все детство я слышала о войне и в полной мере ощутила все горе и лишения, которые она принесла нашему народу. Почти все потеряли близких, все было разрушено, голод, сиротство, страну надо было поднимать из руин. Жизнь каждого человека была подчинена тому, чтобы защитить Родину. Я выросла с уверенностью, что война — это общенародное бедствие и равнодушных к ней быть не может. Все так или иначе вовлечены в нее: кто не ушел на фронт, тот работает на оборону в тылу. До сих пор сердце кровью обливается при мыслях о Великой Отечественной, хоть своими глазами я ее и не видела. И здесь что? Тегеранцы ведут себя так, будто война их не касается! Вон днем сидят в кафе на Надери и хохочут, как ни в чем не бывало!

Это было правдой. Тегеранская интеллигенция, которая по неким своим причинам не покинула страну в революцию, не вовлекалась ни в демонстрации с политическими требованиями, ни в военный ажиотаж. Они выполняли свои обычные обязанности, а в свободное время старались отдохнуть привычным им образом. Теперь я понимаю, что, пережив исламскую революцию, эти люди выработали определенную толерантность к внешним потрясениям. Они приняли для себя решение не покидать свой дом и свою родную землю, а все прочее от них не зависело, они понимали это и ни во что не лезли. И, судя по всему, еще и старались поменьше нервничать, догадываясь, что от их переживаний ничего не изменится.

Мамины наблюдения были верны: днем кафе на Моссадык и Надери и впрямь были полны народу, публики было даже больше, чем в довоенное время. Может быть, так казалось потому что после заката кафе теперь не работали и те, кто раньше проводил. в них время по вечерам, теперь приходили днем. А может, хоть каким-то подобием развлечений горожане пытались скомпенсировать себе события последних двух лет, которые лишили их нормальной жизни. И если раньше находились те, кто верил, что «все наладится», с началом войны стало совершенно очевидно — будет только хуже.

— Здесь война отдельно, жизнь отдельно, как будто она не настоящая! — недоумевала моя мама. — Хотя бомбят вон по-настоящему! Я даже не знаю, что своей маме написать! Она не понимает, что может быть такая «полувойна»! И требует, чтобы мы немедленно вернулись домой и не отдавали свою жизнь в чужом конфликте.

Бабушка действительно прислала нам письмо с таким категорическим требованием. Это было немножко смешно, но бабушке точно объяснить такое было невозможно. Что у нас вроде и правда настоящая война, но при этом мы с мальчишками спокойно стоим на балконе последнего этажа и разглядываем самолеты с красными звездами на борту или крыльях, словно смотрим кино про разгром фашистов. К ноябрю это стало именно так: войну смотрели как кино, а от укрытия отлынивал даже маленький Сашка. Как и все мальчишки, мои приятели увлекались военной техникой, много читали о ней, конструировали модельки и собирали солдатиков, поэтому для них было особым удовольствием важно опознавать:

— О, вон Су-21 полетел! — кричал Серега.

— Сам ты Су! — презрительно фыркал в ответ Макс. — Это МиГ-23! В крайнем случае, МиГ-21!

— Эх вы, салаги! — авторитетно вмешивался Серегин папа, офицер запаса. — Бери выше, это МиГ-27! Или вообще 29-й! Плохо видно, больно дыму от них много! Иракцы эти и самолетами пользоваться не умеют, трескотня одна!

— Пап, а правда у Ирака есть наша «Катюша»?

— Какая еще Катюша? — не верила я собственным ушам. — Неужели та самая — «расцветали яблони и груши»?

— Она самая, — важно соглашался Серега. — Неожиданно, да?!

— И не одна «Катюша», — отвечал на вопрос сына дядя Саша. — Наших «Катюш» у иракцев много, а еще советские ракеты «земля-воздух», танки и БМП (см. сноску-2 внизу).

— Из «калаша» пальнули, — определял по звуку Серега.

— Да, «калаш», — важно соглашался Макс.

Звучало это так обыденно, будто все было не взаправду, а мы лишь играли в «войнушку» и «самолетики».

Правда, Вовка и Танюшка с нами не стояли, они всегда спускались в укрытие. Их можно было понять, ведь они новенькие. А мы вчетвером уже такого насмотрелись за время своей жизни в иранской столице, что чувствовали себя ветеранами, закаленными сначала революцией, а теперь и войной, которая и впрямь превратилась для нас в новую игру.

* * *

Но все равно наша жизнь перестала быть прежней: теперь все вокруг подчинялось законам военного времени.

Авиасообщение с Москвой прекратилось: «Аэрофлот» закрыл свои регулярные рейсы в Тегеран, и теперь в Союз можно было добраться только через Баку — поездом или паромом.

Разъезжать по городу, как раньше, стало опасно. Не потому, что для советских людей возникла какая-то особая угроза, а просто на улицах случалась стрельба и исходила она не от Ирака. Как обычно это бывает, отдельные группировки и личности, пользуясь военным положением, стали при помощи оружия решать собственные проблемы. На войне как на войне: она все спишет и разбираться никто не будет.

На Рухишках второй год санкций и военное положение в зоне Персидского залива тоже сказались: в последний год большинство товаров ввозилось в Иран из арабских стран морским путем, а теперь торговые суда не ходили. Рухишки закрыли все свои магазины, оставив только «супер» возле нас. Я вспомнила, как пять месяцев назад мой папа предрек, что о верховой амуниции от «Живанши» им скоро придется забыть. Так оно и вышло. Но Рухишки все равно по-прежнему улыбались, смеялись и уверяли, что ни капли не жалеют, что не уехали вслед за родней в Париж и Калифорнию. Они любят родину, что бы с ней не случилось. А Ромина как-то потихоньку призналась мне, что они с матерью и Роей, может быть, и поехали бы в Париж. Но отец ни за что не согласится, брат его поддерживает, а они ни за что не оставят своих мужчин. И спорить с ними не станут, ведь слово мужчины в семье — закон.

Я вспомнила, как запросто обе сестры Рухи обращались со своим отцом, и еще раз подивилась этому странному для меня сочетанию. Почитание отца в их семье было не формальным из серии «так со старшими не разговаривают», как любила одергивать моя мама, а глубоким, внутренним. Дочки могли подшучивать над своим папой, но при этом не стеснялись признаться, что как он решит, так все и будет. А их отец, в свою очередь, не показывал свою власть в бытовых мелочах, приберегая ее для принципиальных вопросов. В повседневной жизни господин Рухи держался с домочадцами снисходительно, добродушно и на равных, но в момент принятия решения изрек свое веское слово, оспаривать которое никому из семьи не пришло даже в голову.

В советских семьях чаще было все наоборот. Русские дети не могли подшучивать над родителями, это считалось хамством и невоспитанностью. Зато послушно кивать, а потом делать все по-своему, они очень даже могли и умели. Как только родители отворачивались, русские детки норовили сделать хоть что-нибудь им наперекор. И чем строже были родители, тем чаще возникало такое желание, и я не была исключением. А чем меньше было мелочного давления со стороны старших, тем чаще чадо включало собственную голову. В то время я где-то вычитала, что далеко не все люди умеют разумно пользоваться предоставленной им свободой. Ведь это тоже навык, которому нужно обучать с детства, давая ребенку разумную степень свободы и наделяя его ответственностью за самого себя. Мне так понравилась эта мысль, что я даже записала ее в свой личный дневник.

Вспомнилось, как зимой в Москве мы чинно выходили из дома в теплых шапках, но как только оставались во дворе одни, срывали их с себя и кидались ими друг в друга. Конечно, все мы ежедневно слышали про «отмороженные уши», «менингит» и прочие ужасы, связанные с переохлаждением головы, но это было так занудно, так буднично, что всерьез не воспринималось. С моими ушами вопрос решил папа: как-то в морозное воскресное утро, когда меня выпустили во двор одну, он заметил в окно, что я бегаю без головного убора. Не сказав маме ни слова, он спустился вниз. При виде его все мои подружки срочно натянули шапки, а мою папа отобрал со словами: «Давай сюда, а то еще потеряешь!» Чувствуя подвох, я неуверенно протянула ему свою голубую мохеровую шапочку с ушками и розочками. Папа взял ее и пошел назад в подъезд. Я провожала его глазами, пока он в нем не скрылся. Прошло минут пять, максимум десять, но мне показалось, что минула целая вечность. Играть мне больше не хотелось. Я отчетливо ощущала, как отмораживаются мои уши, леденеют волосы, а в переохлажденной голове начинается менингит. Все мамины «пугалки» всплыли из памяти и замаячили перед моими глазами во всех жутких подробностях. Я подумала, что папа небось не в курсе, чем грозит мне его безрассудное поведение. «Наверное, побоялся, что мама станет ругаться из-за потерянной шапки, вот и унес ее домой от греха подальше, — пришла к выводу я. — А на то, что я от этого заболею и умру, папе наплевать!» Мне срочно захотелось домой, в тепло. Но вернуться без шапки я не могла, что я скажу маме, если дверь откроет она?!

Еще полчаса назад я не чувствовала холода, но теперь моя голова отмерзала с каждой секундой и мысли в ней застывали, едва появившись. Но все-таки я придумала, что делать. Попросила свою дворовую подружку Ленку подняться в мою квартиру, вызвать моего папу и потихоньку попросить у него назад мою шапку. И строго-настрого наказала Ленке ни за что не рассказывать, зачем она пришла, если вдруг нарвется на мою маму. Подружка вернулась во двор с моей шапкой подмышкой очень быстро. Ленке даже не пришлось ничего объяснять: дверь открыл папа и сразу сунул Ленке мою шапку, будто ждал ее прихода. Эта история произвела на меня глубокое впечатление, несмотря на то, что заняла не более четверти часа. Страшные картины обморожения в моем воображении вкупе с лихорадочным поиском решения, как не попасться на глаза маме, отложились в моем детском сознании штампом: шапку снял — получил проблемы.

По моим детским наблюдениям, в советской семье главной всегда была жена: в семьях всех моих московских подруг командовали мамы, их боялись папы, дети и даже бабушки. Когда такая же семья приезжала работать за границу, это не так бросалось в глаза, ведь в командировку отправляли мужчину с семьей, а не наоборот, и формально именно он отвечал за поведение своих близких и обязан был в случае необходимости призывать их к порядку. Но все равно почти все советские мужчины больше всего боялись не начальников и не внешних обстоятельств, а собственных жен.

А в моей семье было нечто среднее: мы все слушались маму, но в итоге всегда поступали, как считал нужным папа.

Сказалась война и на наших бытовых привычках — не то, чтобы очень сильно, но все же мы это чувствовали. К примеру, раньше мы с мальчишками играли в «брызгалки», паля друг в друга из дорогих водных «пестиков», которые периодически ломали и просили у родителей новые. Но с началом войны импортные игрушки значительно подорожали и так легко родители нам их уже не покупали. Теперь мы брызгались из одноразовых шприцев, их по доброте душевной выдавала нам доктор-аптека.

Продукты очень подорожали, зато из Союза стала целыми ящиками поступать гуманитарная помощь. Раз в месяц продуктовые наборы выдавались каждой семье. Благодаря этим пайкам, я впервые в жизни попробовала топленое масло из большой стеклянной банки и бычков в томате. Еще в наборе были гречка, вермишель, соль, сахар, сгущенка и тушенка.

Бычки в томате из гуманитарной помощи оказались первой в моей жизни рыбой, на которую у меня не было аллергии. До этого родители при мне рыбу не готовили и сами не ели: мама считала, что я покрываюсь сыпью и задыхаюсь не только от ее запаха, но даже от вида. В Москве так оно и было: стоило мне где-то в гостях съесть хоть крохотный кусочек рыбы, как у меня немедленно заплывали глаза, распухали губы, и нещадно драло горло. Иногда этого всего не происходило, зато я начинала задыхаться, а с внутренней стороны запястий немедленно высыпала крапивница.

Но я все равно продолжала потихоньку ставить эксперименты над собой, время от времени тайком пробуя рыбу. Меня терзало непреодолимое любопытство, почему все остальные рыбу спокойно едят, а мой организм сопротивляется?! И почему каждый раз по-разному?

Пробу с бычков в томате я тоже сняла тайком. Оставшись дома одна, я достала из холодильника открытую банку, зацепила вилкой маленькую рыбку, отправила ее в рот и стала прислушиваться к организму, ожидая, какое сопротивление он окажет в этот раз. Время шло, но со мной не происходило абсолютно ничего, кроме того, что вкус бычка мне понравился.

В моей аллергии на рыбу мама винила себя. Она говорила, что все девять месяцев, пока она меня ждала, ей непреодолимо хотелось рыбы. Врачи из ее семьи сказали, что ничего плохого в этом нет: ребенок, то есть, я, получит много фосфора и родится очень умным. И тетя Мотя маме на радость готовила рыбу во всех возможных видах — жареную, вареную, запеченную, уху, пирожки с рыбой, заливное и рыбные салаты. А в промежутках между этим мама лакомилась воблой и копченой рыбкой с рынка.

— Должно быть, я поела рыбы и за тебя тоже! — грустно признавала мама. — Но я рассчитывала, что ты будешь умная!

— А я и есть умная! — гордо отвечала я. И действительно считала себя такой: зря, что ли, во мне столько фосфора, что мой организм даже больше его не принимает!

Но бычку в томате мой гигантский фосфорный умище никак не помешал. Он прекрасно проскочил, и к приходу родителей консервная банка была пуста, а я очень довольна.

При виде этой картины мама было схватилась за голову, но папа опередил ее словами:

— Ирина, не кричи, нам это выгодно! Разносолов у нас больше нет, и прекрасно, если ребенка можно прокормить бычками.

— Аллерген имеет свойство накапливаться в организме, — грозно изрекла мама, подозрительно меня осматривая. — Вот сейчас она съела всю банку, а реакция наступит ночью! Сам тогда и будешь ее спасать от такого прокорма!

В тот день мама меня никуда не выпустила и до самого вечера подозрительно на меня косилась, проверяя, не начался ли у меня анафилактический шок, ужасы которого она очень любила расписывать. Но ничего так и не случилось.

— Должно быть, в этих консервах совсем нет рыбы, одни субпродукты и красители, — разочарованно вздохнула мама. — Вкусовые рецепторы можно обмануть, но организм-то не проведешь!

С того дня «гуманитарные» бычки в томате стали официальным блюдом в моем рационе, я их обожала. Ела сама и втихаря таскала котятам под центральной лестницей госпиталя. Мальчишки тоже регулярно притаскивали им гостинцы из «гуманитарки», как мы ее называли, и, благодаря нам, котята вскоре выросли в упитанных котов.

Как-то вместо бычков из Союза прислали консервированный лосось, его мой организм тоже спокойно проглотил и полюбил. Папа посмеялся и сказал, что голод не тетка, а мой организм — не дурак, в военное время ему не до аллергий.

Как раньше мне нравилась довольно простая иранская еда, так и теперь пришлась по душе нехитрая «гуманитарка». Из всех московских вкусностей я скучала только по тети Мотиным домашним пирожкам с капустой. Хотя, кроме них, она готовила целую кучу того, чего в Тегеране совсем не было — мясо в духовке под сыром и майонезом, холодец, оливье, свиные отбивные, рулеты с маком… Но без всего этого я спокойно обходилась.

С началом войны закрылось не только мое английское отделение армянской школы, как ожидалось, но и все остальные. Из-за бомбежек школы в центре города временно прекратили работу. Месяца через два школа возобновила работу, но английского отделения в ней не стало.

Мама с новой силой заладила свою старую песню, ругая папу, что «по милости его дурацкой работы его дочь станет тегеранским дворником». Живописала, как я буду подметать Тегеран, напевая себе под нос на фарси, потому что ни на что иное мне не хватит знаний. Знала б она, сколько дворников, напевающих на фарси, станут подметать ее родную Москву пару десятков лет спустя! Но тогда никто даже представить себе не мог, какие изменения ждут нашу Родину в ближайшее десятилетие.

— Даже до того, как советский строй ввел всеобщее обязательное среднее образование, — грозно вещала мама, — в деревнях и то заканчивали три класса. А ты ребенку и их не дал закончить! Даже в этом вашем Иране шахиня добивалась ликвидации неграмотности. И что в итоге? Шахиню прогнали, а неучами останутся наши дети!

В этом духе мама пилила папу дня три кряду. Он ничего не отвечал и ходил задумчивый. А в один прекрасный день вернулся из посольства довольный.

— Я придумал, как побороть неграмотность отдельно взятых советских детей! — заявил он.

— В медресе, что ли, поведешь?! — съехидничала мама (медресе — исламская религиозная школа при мечети — перс.).

Папа рассказал, что к одному из наших дипломатов приехала из Союза его жена-учительница и рассчитывает пробыть с ним целый год. В Москве Светлана Александровна, так ее звали, работает завучем школы и преподает русский язык и литературу. В Тегеране работы для нее пока не нашлось, но поработать она не прочь. Папа уже переговорил со Светланой Александровной, и она согласилась два раза в неделю приезжать к нам в бимарестан, чтобы заниматься с нами русским и литературой. А поскольку такой статьи в бюджете нет и официально все дети эвакуированы на Родину, то на оплату труда учительницы придется скинуться из своих зарплат. Но, по словам папы, педагог сама распереживалась, узнав, что в советском госпитале подрастают «неучи» и согласилась на символическую оплату.

— А привозить ее я буду сам! — победно изрек папа, ожидая от мамы похвалы.

Но малой кровью получить похвалу от моей мамы никогда не удавалось.

— А английский тоже она будет преподавать? — подозрительно прищурилась она.

— Инглиш я буду преподавать сам! — храбро заявил мой папа. — Леонид Владимирович рассказал, как сам обучил своего сына, когда тот отставал по языку. Примерно в таких же условиях, за рубежом. В итоге в Москве Алеша оказался лучше всех сверстников! Методику я понял, так что мы со своей медресе, как ты выражаешься, еще переплюнем вашу Первую школу!

— Разговоры одни! — махнула рукой мама и тут же нашла, к чему еще прицепиться:

— А математика?

На математику у папы ответа не было, ее никто не знал. Он развел руками.

— Я же говорила! — патетически воскликнула мама.

Но тут папе, наконец, надоело быть крайним, и он парировал:

— Ты же у нас финансовый закончила и экономист по образованию? Вот и займись с детьми математикой! А я беру на себя английский.

На это мама надулась и прекратила дискуссию.

Родители Сереги и Макса с энтузиазмом восприняли идею со Светланой Александровной и тут же согласились на нее скинуться.

Вскоре папа привез нашу будущую учительницу знакомиться. Светлана Александровна оказалась очень симпатичной тетей с приятным грудным голосом и добрыми глазами. Всем троим бимарестанским «неучам» в лице Сереги, Макса и меня она сразу понравилась. Она поговорила сначала со всеми тремя, потом с каждым из нас в отдельности, а потом с нашими родителями. В результате было решено, что мы с Серегой станем заниматься вместе, так как теоретически мы оба в четвертом классе. А с третьеклассником Максом Светлана Александровна будет заниматься индивидуально по программе его класса. Оплату она брала почасовую, поэтому наши с Серегой родители смогли поделить расходы на «ликвидацию нашей неграмотности» пополам, а Максовым пришлось платить отдельно, других третьеклассников у нас не было.

Светлана Александровна сказала, что во время наших занятий будет делать упор на русский и литературу, так как это ее специальность, но в отведенное время может также давать нам домашние задания по истории, природоведению, рисованию и внеклассному чтению и проверять их во время следующего урока. От математики учительница тоже категорически отреклась.

Нам повезло: у Светланы Александровны оказались с собой дидактические материалы по русскому языку. В Москве они были большим дефицитом, это я знала из Олиных писем. «Дидактичка» по каждому предмету предназначалась для учителя и содержала все контрольные, запланированные Министерством Просвещения на данный год обучения. Например, в «дидактичке» по русскому за 4-й класс были собраны все диктанты, изложения и условия прочих проверочных работ по русскому языку за каждую четверть. Разумеется, иметь такое пособие дома было очень выгодно: можно вперед прописать все «контрошки» и жить спокойно. Школьные учителя негласно приветствовали наличие у ученика «дидактички», хоть это было и не положено. Но педагоги понимали, что по «подпольной» брошюрке школьников непременно станут гонять дома родители, чтобы их чадо блеснуло на контрольной и утерло нос всем остальным. В советской школе все стремились к тому, чтобы их ставили в пример остальным — и дети на уроках, и мамы-папы на родительских собраниях. А учителя этим соперничеством успешно пользовались, чтобы вовлечь родителей в обучение отпрыска. Но «дидактички» выдавали в РОНО ограниченным количеством на каждую школу, под подписку директора, и выдавать их на руки ученикам строго запрещалось. Оля писала мне, что папы-мамы крутились, как могли, ведь в продаже «дидактичек» не было, а тем временем их чада безнадежно проигрывали в успеваемости счастливчикам, которые знали все задания контрольных наперед и тренировались по ним дома.

Из этого в Москве возник целый «подпольный самиздат», как называл его Олин папа, которому пришлось в нем активно участвовать. Оля рассказала, что их классная руководительница в строжайшей тайне выдала одну «дидактичку» Олиному папе всего на один день, чтобы он размножил ее на весь класс у себя в НИИ на «ротапринте» — копировальном аппарате. По словам подружки, таким образом их «классная» боролась за показатели своего подшефного класса в глазах РОНО, а вот Олиному папе пришлось нелегко. В НИИ, оборудованных «ротапринтами», в то время велся жесткий учет каждой копии, так государство боролось с размножением запрещенной литературы. В учреждении, где и без того была строгая пропускная система и куда посторонний проникнуть никак не мог, «ротапринт» стоял в специально охраняемой комнате и при нем неотлучно находился сотрудник на отдельной ставке — оператор копировального аппарата.

Олиному папе как-то удалось прорвать все кордоны и сделать 40 копий брошюры для дочкиных одноклассников, но после этого иначе как «подпольным самиздатчиком» он себя не называл.

О треволнениях с «дидактичками» Оля писала мне еще в прошлом учебном году, но тогда я не очень поняла суть проблемы. Такой аппарат фирмы «Canon» совершенно спокойно стоял в канцелярии нашего госпиталя, не вызывая никакого ажиотажа. Только мы называли его не «ротапринт», а «копир». И в секретариате посольства был такой: только если за бимарестанским вообще никто не следил, то посольский тоже был подотчетным, хотя до московского, который в охраняемой комнате, а комната — в секретном НИИ, ему, конечно, было далеко. Чтобы воспользоваться посольским копиром, надо было всего лишь договориться с секретаршей.

Как выяснилось, ради этого доступного копира Светлана Александровна и захватила из Москвы «дидактички» по русскому за все классы, хотя тогда еще и понятия не имела, что ей предстоит учить «бимарестанких неучей». Она хотела в Тегеране сделать копии для своих московских учеников.

Благодаря этим дидактическим материалам и тому, что наша учительница очень любила свой предмет, мы с Серегой очень скоро стали показывать по русскому удивительные результаты. А когда поняли, что у нас получается, и Светлана Александровна нас хвалит, и сами увлеклись предметом. Мы с увлечением писали диктанты и изложения, радуясь тому, что с каждым днем в них все меньше ошибок.

Занимались мы на последнем этаже нашего жилого дома. Там, в актовом зале, где обычно проходили бимарестанские банкеты и репетиции к ним, для нас оборудовали учебный класс. Даже добыли в закрывшейся посольской школе две настоящие парты и школьную доску с мелом. Папа привозил Светлану Александровну четыре раза в неделю: по понедельникам и средам она занималась с Максом, а по вторникам и четвергам — с Серегой и мной. У Макса в каждый «школьный» день было два урока по 45 минут, а у нас с Серегой — три. Между уроками, как в настоящей школе, у нас была переменка, в которую мы отдыхали и готовились к следующему уроку.

Начинали мы в девять утра. Первым уроком обычно был русский: сначала Светлана Александровна проверяла нашу «домашку», которую исправно и довольно щедро каждый раз задавала, а потом мы проходили новую тему. В отличие от московской школы, проверочные работы у нас были каждый четверг. После перемены у нас начиналась «родная речь» — так почему-то называлась в то время хрестоматия по литературе для 4-го класса. На этом уроке мы тоже разбирали домашнее задание — пересказывали и обсуждали прочитанное, а затем Светлана Александровна рассказывала нам о новом произведении, которое нам предстоит прочитать и о его авторе. По родной речи у нас тоже часто были «контрошки» в виде сочинений, но не каждый четверг, а через неделю. Некоторые тексты из хрестоматии мы читали частями и не могли писать по ним сочинения раз в неделю.

Третий урок был «сводным»: на нем учительница проверяла параграфы, которые задала нам на прошлом занятии по истории и природоведению, а также иногда давала задания по внеклассному чтению и рисованию. Обычно это имело отношение к родной речи. Светлана Александровна просила нас к следующей нашей встрече изобразить особо запомнившуюся сцену из прочитанного или нарисовать одного из героев. А по «внеклашке» чаще задавала прочесть целиком то произведение, из которого в хрестоматии был только отрывок.

Все учебники за 4-й класс еще в начале лета прислала моя бабушка, которая уверяла, что «у нее прихватывает сердце» каждый раз, когда она вспоминает, что я не хожу в школу. Учебников было не так много: русский язык, математика, природоведение, английский и «Рассказы по истории СССР» — так в то время назывался учебник по истории для 4-го класса с Кремлем на обложке. Учебник был новым, на него еще даже не все московские школы перешли, но бабушке удалось где-то его добыть.

Учебник по математике для 4-го класса поразил меня тем, что в конце у него были ответы на задачи, примеры и уравнения. Третьеклашкам такой услуги не предлагалось. Учебник для четвероклассников по «инглишу» показался мне каким-то угрожающе-серьезным: прошлогодний был с картинками на обложке, а этот — со строгой темно-голубой обложкой с лаконичной черной надписью: «English IV». Внутри он тоже оказался каким-то невеселым, особенно в сравнении с оксфордскими пособиями, которые выдавали мне на английском отделении армянской школы. Там были сплошь веселые картинки, иллюстрирующие тему параграфа. Моя мама, впервые увидев их, даже решила, что это комиксы, и я вожу ее за нос, говоря, что выполняю упражнение по английскому.

То ли мы и в самом деле соскучились по школе, то ли Светлана Александровна обладала главным педагогическим даром и умела привить любовь к знаниям, но все трое ее учеников всерьез увлеклись учебой. Даже в свои учебные дни к полудню мы уже были совершенно свободны, но вместо того, чтобы, как обычно, гонять по двору на скейтах или выдумывать «странные забавы», как называла моя мама наши игры, мы продолжали заниматься — читали, рисовали, писали сочинения. Иногда вместе, иногда порознь.

Я откопала в книжном шкафу мольберт, подаренный шахиней, когда она посещала наш класс в посольской школе, установила его перед окном и принялась рисовать армянскую церковь, ощущая себя настоящей художницей. В первый день затея так захватила меня, что я стояла перед мольбертом до самого заката, пока мою «натуру» не закрыли светомаскировкой. Мама даже пощупала мне лоб, проверяя, не болезнь ли это. Правда, на второй день я провела за мольбертом уже вдвое меньше времени, а на третий день проснулась, посмотрела на свое творение и поняла, что церковь у меня косая, как избушка бабы яги, а небо над ней неправдоподобно синее, как на рисунке детсадовца. Я сняла картину с мольберта и отнесла в урну под раковиной на кухне. Спустя годы моя «натурная живопись» обнаружилась у мамы: оказывается, тогда она потихоньку вытащила рисунок из помойки и сохранила для истории.

Вскоре после начала занятий со Светланой Александровной папа появился в моей комнате с таинственным видом, прикрыл за собой дверь и достал толстую английскую книгу в яркой оранжевой обложке.

— Смотри, какая прелесть! — заявил папа и вручил мне увесистый томик.

Я открыла его. Он пьяняще пах «книгой» — свежей типографской краской, бумагой и чем-то там еще, я точно не знала, чем, но от запаха просто балдела. Я все время нюхала книги, мама называла это «полиграфической наркоманией» с ударением на «и» в последнем слове. Бумага в папиной книге была гладкой, шелковистой и очень приятной на ощупь, ее так и хотелось гладить. А яркая, глянцевая оранжевая обложка оказалась верхней, бумажной, а внутри таился дорогой твердый переплет с золотым тиснением.

Я пролистала папину книгу: если это и был учебник, то для самих англичан, ни единого русского слова, предисловия или адреса типографии в ней не было.

— Это не адаптированное, а самое настоящее дорогое английское издание, — прочел папа мои мысли. — Сборник рассказов разных англоязычных авторов. Книга, конечно, для взрослых и мама бы ни за что не разрешила тебе ее читать, — папа хитро прищурился, — но тебе повезло, что она не понимает по-английски. А ты, смотри, ничего ей не рассказывай, когда прочитаешь!

Мой папа отлично знал, как меня «купить». Всякий запретный плод немедленно вызывал у меня непреодолимое желание скорее его вкусить.

Папа сказал, что будет заниматься со мной английским по методу, который подсказал ему дядя Леня, наш сосед по заргандинской даче. Каждое утро он будет помечать мне отрывок текста, перевод которого я должна сделать. Я могу делать это письменно или устно, как мне угодно, но к вечеру, когда папа придет проверять задание, я должна сначала прочитать ему текст по-английски, а затем построчно перевести. И не коряво, а чтобы папа мог насладиться произведением. А еще я должна продолжать вести личный английский словарик, который начала еще в армянской школе, но теперь записывать туда не только случайно услышанные разговорные обороты, но и новые для меня слова и выражения из книги. По мере чтения нужно выписывать в блокнот каждое незнакомое слово или выражение, затем смотреть все его значения в большом словаре, вносить их в личный словарик, а уж оттуда выбирать подходящее по контексту значение, нужное для перевода текста. Для этого у меня имелся небольшой англо-русский словарь, который мы привезли из Москвы, и огромный оксфордский толковый, который нам оставили в наследство прежние обитатели нашей квартиры.

Утром следующего дня, уходя на работу, папа «задал» мне первый рассказ в сборнике. Он был всего на две странички, поэтому прочитать и перевести мне предстояло не отрывок, а весь текст целиком.

Перед каждым рассказом в книге давалась небольшая справка курсивом, рассказывающая, кто автор произведения, когда он жил и что еще написал. Ее мне тоже нужно было перевести, чтобы понимать, какого писателя я читаю и в каком жанре он пишет. Папа сказал, что в сборнике попадаются новеллы юмористические и сатирические, а понимать английский юмор очень важно.

— Кто не понимает юмора на изучаемом языке, то этого языка не знает, — сказал папа. — Равно как и устойчивые разговорные обороты нужно отличать, чтобы не понимать их буквально. Вспомни, как ты хотела взять чужие ботинки!

Я вспомнила. Такое разве забудешь?

С выражением «If I were in your shoes» («Я бы на вашем месте» — англ., переносное значение) я столкнулась в армянской школе, где никаких русских переводов, разумеется, не делали, изучая английский на английском же, а в случаях крайнего непонимания классом смысла — на армянском. Поэтому в свой личный словарик русский перевод я вписывала самостоятельно, справляясь в англо-русском словаре. Напротив нового выражения я вписала его буквальный перевод: «Если бы я была в ваших ботинках». Увидев это, папа очень развеселился и спросил, зачем мне чужие ботинки?!

Я ответила, что мне они незачем, а вот англичанам, наверное, нужны, их же выражение, не мое.

— А как ты думаешь, — допытывался папа, — зачем им такое выражение?

— Ну, может, для того, чтобы вежливо выпросить чужие ботинки? — предположила я. — Англичане же славятся своей вежливостью.

Папу почему-то очень обрадовало мое предположение по поводу уловок знаменитой английской вежливости. Он еще некоторое время развлекался, изображая, как вежливо англичане выпрашивают друг у друга дома («If I were in your house» — «Если бы я был в вашем доме») или даже жен («If I were in your wife» — «Если бы я был в вашей жене»). Он так хохотал, что даже заглянула мама и подозрительно осведомилась, точно ли мы занимаемся английским?!

— Of course, my dear! («Конечно, дорогая!» — англ.) — торжественно ответил ей папа и подмигнул мне. Мол, вот как удобно знать иностранный язык, которого не знает ближний. Обсуждай что хочешь, шути, веселись — все равно со стороны сойдет за занятие. А человек, языком владеющий, никогда в дураках не останется, так как сам все поймет.

— Вот тебя теперь не проведешь! Ты как услышишь «If I was in your shoes», так сразу поймешь, что это один англичанин клянчит у другого ботинки! — заявил папа и снова покатился со смеху.

И только вдоволь навеселившись, объяснил мне, что у этого устойчивого английского выражения смысл переносный — «будь я на вашем месте».

Тогда же папа указал мне на необычное употребление в этом речевом обороте глагола «to be». По правилам, в единственном числе в прошедшем времени он должен звучать как «I was» — «я был». А «were» — это прошедшее время этого глагола во множественном числе — «мы были».

— Можно было бы, конечно, влепить «двойку» самим носителям языка, — посмеялся папа. — Но это особенность, которую нужно просто запомнить, поэтому выражение и называется «устойчивым». В условных предложениях — то есть, предполагающих некие условия, как, к примеру, «если бы да кабы, да во рту росли грибы» — и для единственного, и для множественного числа используется одна форма «were». «Was» в принципе тоже допустим, но только в разговорной, а не в официальной речи. То есть, в письменном переводе «was» в этом выражении будет ошибкой. Okay, If I were in your shoes, I would put it up in my pocket vocabulary. Переводи!

— Если бы да кабы на тебе были мои сандалии, ты бы записал это в свой личный словарик, — пошутила я.

И папа понял, что я все поняла. Еще бы: представив во всех красках англичан, во множественном числе вежливо вымогающих друг у друга обувь, такое выражение запомнишь на всю жизнь.

Перед тем, как приступить к чтению первого рассказа, я посмотрела оглавление принесенного папой сборника. Некоторые имена я хотя бы слышала раньше — Оскар Уайльд, О’Генри, Джером Клапка Джером, Эдгар По, Джек Лондон, Роберт Стивенсон, Эрнест Хемингуэй. Но большинство фамилий писателей в содержании ни о чем мне не говорили.

Первым моим заданием оказался рассказ О’Генри «The Gift of the Magi».

Слово «magi» я слышала впервые. Советский англо-русский словарь переводил его как «маги, волхвы». Слово «волхвы» я тоже не знала, поэтому озаглавила свой будущий письменный перевод в тетрадке как «Подарок магов».

Рассказ был не длинным, но ковырялась я с ним целый день. Совсем незнакомых мне слов в нем было немного и они легко находились в англо-русском словаре, но общий смысл уловить мне все равно было сложно. Наверное, просто мне было рановато (в нашей Первой школе мы прошли «Дары волхвов» по внеклассному английскому чтению только три года спустя, в седьмом классе).

Поняв, что папа не обманул, и темы рассказов действительно «взрослые», я увлеклась и, не сдаваясь, корпела над рассказом до самого вечера.

Зато когда папа пришел проверять задание, с легкостью прочитала ему текст по-английски, а затем, как конферансье на концерте, объявила: «Подарок магов». И принялась в красках излагать историю, как молодые и бедные супруги Джим и Делла Диллингхем попали впросак, стремясь порадовать друг друга нужными рождественскими подарками. Муж очень гордился роскошными длинными локонами своей жены и знал, что она давно мечтает о наборе гребней для них. Джим решил сделать Делле сюрприз и подарить ей этот набор на Рождество. Но набор стоил так дорого, что Джим мог купить его, только продав самое дорогое, что у него есть — золотые часы. Ради любимой он сделал это. А когда настает праздник и пара обменивается подарками, выясняется, что Делла тоже готовила любимому сюрприз — платиновую цепочку для его золотых часов. Но чтобы купить такую дорогую вещь, ей пришлось продать свою косу. Таким образом, оба подарка, ради которых супруги продали самое дорогое, что у них было, оказались ненужными. Зато оба получили подарок куда более ценный — они убедились, что им одинаково ничего не жаль друг для друга.

Папа слушал очень внимательно, то улыбаясь, то смеясь, то сокрушенно качая головой, будто сидит в театре одного актера, поглощенный пьесой. Видя такое внимание, я вошла в раж и стала изображать героев рассказа в лицах, выдавая реплики Джима мужским баском, а Деллы — тоненьким девичьим голоском.

В конце папа даже захлопал и спросил:

— И какой главный подарок, по-твоему, каждый из них получил на праздник?

— Доказательство, что другой готов ради него на все! — не задумываясь, ответила я.

В этот момент я ощущала себя очень взрослой и мне это нравилось.

Папа спросил, осталось ли мне что-нибудь в рассказе непонятным?

— Да, — призналась я, — я не понимаю, почему такой заголовок? Почему это подарок каких-то магов? Можно было бы назвать рассказ «Дар любви», например.

— В русском литературном переводе этот рассказ называется «Дары волхвов», — сообщил папа.

— Но это же неправильно! — возмутилась я. — «Gift» — это единственное число, тогда уж «дар»! И кто такие эти волхвы?

— Литературный перевод с языка на язык предусматривает не только грамматическую точность, но и максимальное отражение художественного смысла, вложенного автором, — ответил папа. — Поэтому, чтобы быть литературным переводчиком, мало идеально знать иностранный язык и все речевые обороты, имеющие переносный смысл. Надо еще разбираться в литературе, написанной на этом языке, чтобы понимать стиль переводимого автора, предвидеть, какие фигуры речи он может применить, и улавливать нюансы. Ведь писатель играет словом, создает сложные образы, и не всегда это можно перевести буквально. Если ты внимательно посмотришь перевод слова «gift» в словаре, то заметишь, что в английском так называют не только «дар» в смысле «подарок», «подношение», но и талант. Например, «Gifted person» — это одаренный человек в смысле талантливый, одаренный природой, а вовсе не заваленный подарками. Таким образом, О’Генри вложил в название двоякий смысл, имея в виду не только конкретные подарки, о которых идет речь, но и дар обоих супругов. В данном случае, дар любви. Оба от природы одарены умением любить и жертвовать во имя любимого, а это тоже талант. Чтобы сохранить всю глубину вложенного автором смысла, переводчик на русский избрал форму «Дары волхвов», отсылающую к Евангелию. Ты знаешь, что такое Евангелие?

— Кажется, это примерно то же самое, что Коран, — неуверенно ответила я.

На тот момент в силу обстоятельств я действительно о Коране слышала и знала больше, чем о чем-либо, связанном с христианством. О происхождении христианской веры и ее назначении никто мне не рассказывал ни в школе, ни дома, ведь советские люди были партийцами и атеистами, особенно за границей. В церковь захаживала только моя няня тетя Мотя, ее никто не осуждал, но если родители узнавали, что она в очередной раз брала с собой меня, непременно проводили со мной беседу в ее отсутствие. Напоминали мне, что моя няня хотя и очень добрый человек, но все равно женщина малограмотная, и принимать на веру все, что она говорит о Боге, не нужно. Тетя Мотя, мол, закончила всего три класса деревенской церковно-приходской школы, вот и верит в Бога, как в сказку. А сейчас она уже старенькая и разуверять ее поздно, да и незачем. А вот я, как молодое поколение, которое увидит светлое коммунистическое будущее своими глазами, должна понимать, что религия нужна для того, чтобы одурманивать людей. Чтобы каждый человек думал, что он не может управлять своей жизнью сам, что за него все решает кто-то другой, кого он никогда в жизни не увидит. А чтобы этот «кто-то» решил за тебя твою судьбу получше, надо еще ходить и регулярно его упрашивать — то есть, молиться. А поскольку Бога никто никогда не видел, люди сами же нарисовали иконы, повесили их в церквях и ходят вымаливать «божью милость» вместо того, чтобы добиваться своих целей собственным трудом. А некоторые готовы хоть всю жизнь выпрашивать, лишь бы самим ничего не делать.

Такое объяснение предназначения религии меня вполне убеждало в ее лживости.

Сама я просить терпеть не могла — не от того, что считала, что это нехорошо, а просто каждый раз испытывала почти физическое неудобство. Даже если моя просьба была несложной и оправданной. И меня всегда удивляла выдержка тех, кто ради своих хотений не ленился и не стеснялся день за днем ныть другому в уши, пока тот не дрогнет. Особенно странным казалось мне, когда кто-то предпочитал упрашивать другого о том, что с легкостью мог сделать сам. Я не понимала, зачем унижаться и зависеть от настроения других людей в том, с чем можешь справиться самостоятельно?! Ведь выпрашивать — это тоже работа, которая, к тому же, бывает очень неприятной! Но, очевидно, успех предприятия для подобных «просителей» и заключается в том, чтобы взять другого измором, а самому не пошевелить и пальцем.

Символом природного дара вынудить любого сделать, как она желает, для меня навсегда осталась Светка. Не та, из сельской школы, а другая — с нашего двора. Меня всегда угнетала эта путаница: вокруг были сплошные Светки, Ленки, Ирки, Ольки и Наташки! Случай с дворовой Светкой был еще до школы, нам всем было лет по шесть, но именно тогда я пришла к выводу, что чересчур назойливые просьбы, равно как и согласие, выманенное таким способом, не предвещают ничего хорошего.

А дело было вот как. Светка как-то зашла домой к моей подружке и соседке Ленке и увидела на стене ее комнаты портрет Лаки — Ленкиной собаки породы «колли». Ленка нарисовала Лаки сама под руководством своего папы-художника, и рисунок вышел действительно очень похожим. У Светки тоже была колли, как две капли воды похожая на Ленкину Лаки, только звали ее Альма. Светке тоже захотелось повесить в своей комнате портрет Альмы. Первым делом Светка попросила Ленку подарить ей портрет собаки, только замазать подпись «Лаки» и написать «Альма». Ленка отказалась, сказав, что рисунок ей и самой нравится. Не зря она старалась, потратила на работу над портретом несколько дней, а ее папа исправлял ошибки, пока картина была в карандаше.

— Ну, видишь, какая ты способная! — попробовала подлизаться Светка. — Тебе ничего не стоит себе еще один портрет нарисовать, еще лучше, а этот отдай мне!

Ленка ответила, что хотя их со Светкой собаки и похожи, но настоящий художник улавливает нюансы, особенно, работая с натурой. Поэтому на портрете Лаки, а никак не Альма, и каждый, разбирающийся в живописи, это непременно заметит. Не зря она была дочерью настоящего художника!

Ленка думала, что отвертелась от настырной Светки с ее просьбами. Но, как выяснилось, только загнала себя в новую ловушку.

С того момента в течение двух недель Светка ходила за Ленкой хвостом, то умоляя, то требуя, чтобы Ленка пришла к ней домой и нарисовала с натуры Альму. Вежливая Ленка предлагала Светке разные варианты помощи — дать ей на дом свой рисунок, чтобы она могла ориентироваться в пропорциях, сама рисуя свою собаку. Приглашала прийти с карандашным наброском к Ленкиному папе, чтобы он исправил все огрехи перед тем, как Светка раскрасит. Но все было бесполезно. Светка хотела, чтобы на стене ее комнаты висел такой же портрет собаки, как у Ленки, но она вовсе не желала его рисовать. Выход для нее был очевиден: раз Ленкин рисунок ей нравится, значит, она и должна нарисовать такой же для Светки, раз жадничает отдать свой.

Ленке совсем не хотелось идти к Светке и рисовать там Альму и она понимала, что не обязана это делать. Но и обижать Светку резким отказом она не хотела, понимая, что это выльется в ссору, после которой Светка наверняка настроит против Ленки всех девчонок во дворе. В этом Светка была большой мастерицей.

День шел за днем, а Светка не сдавалась и ходила донимать Ленку, как на работу. То напоминала об их дружбе, то жалобно канючила, то топала ногами и угрожала «поссориться на всю жизнь», а пару раз даже по-настоящему разревелась, со слезами и жалобным шмыганьем носом. К началу второй недели весь наш двор, включая взрослых жильцов дома, был уже в курсе, что «Светочка каждый день плачет, умоляя о какой-то пустячной картинке, а бессердечная Лена жадничает и плюет на подружкины слезы». Светка разносила слухи стремительно как реактивный самолет.

Дело дошло до того, что даже собственная Ленкина мама махнула рукой и саркастично подытожила: «Да уж, здесь по-моему легче нарисовать, чем объяснить, почему не хочешь!»

И к концу второй недели Ленка капитулировала: пошла к Светке домой и целый день рисовала ее собаку. Вместо «спасибо» Светка заявила, что Ленке просто нравится, когда за ней бегают и упрашивают. Но теперь Светка так рада, что у Ленки проснулась совесть, что, так и быть, ее прощает.

Пока подружка работала, Светка дважды бегала гулять во двор, где с упоением рассказывала, как «работает над портретом Альмы». В промежутках между прогулками она обедала, ужинала и болтала по телефону. Правда, Светкина бабушка принесла Ленке чай с бутербродами.

Зато готовый рисунок очень понравился «заказчице», и она взяла с Ленки честное дружеское слово, что она никому никогда не расскажет, кто его нарисовал.

— Я буду говорить, что сама нарисовала, тебе же не жалко? — заглядывала Света художнице в глаза. — У тебя свой рисунок есть. Да ты еще хоть сто таких себе нарисуешь, ты же вон какая талантливая!

Ленка не нашлась, что ответить, и «честное дружеское слово» дала.

На следующий день Светка вышла во двор со своей Альмой на поводке и ее портретом подмышкой и принялась хвастаться «сходством, которое ей удалось уловить». Портрет и впрямь был хорош, и Светка снискала всеобщее восхищение. Я в этот момент наблюдала за Ленкой и внутри меня все клокотало. Я не знала, как называется то чувство, которое я испытываю, но оно было похоже на глухое, но очень ядовитое раздражение, разъедающее меня изнутри. Нечто подобное я испытала, когда некоторое время назад Светка подбила меня спрятаться от ее бабушки в строительном вагончике. Ей не хотелось иди в кружок, а бабушка вот-вот должна была за ней выйти и увести со двора. Светка откровенно брала меня «на слабо», приговаривая, что такой трусихе, как я, увлекательных приключений в своей жизни не видать. А как только я, поддавшись ее провокациям, распахнула дверь вагончика и предстала перед удивленными дядьками в грязных спецовках, которые там обедали, стоящая за моей спиной Светка с хохотом убежала. И прыгала в отдалении, показывая мне язык, и визгливо крича на весь двор: «Ой, смотрите, а она ко взрослым дядькам полезла в бытовку!»

Светка вовсе не считала свой поступок поводом для ссоры, искреннее полагая, что это была ловко придуманная шутка, которая удалась исключительно по моей глупости. И теперь я должна быть благодарна Светке за науку.

— Ну чего ты еще и дуешься? — заискивающе приговаривала она, когда во дворе осталась только я, а Светке хотелось попрыгать с кем-нибудь в классики. — Сама и виновата. Если бы ты твердо сказала: «Не пойду в бытовку и все!», моя шутка бы провалилась. А так удалась, смешно же было, ну скажи?!

Я отчетливо ощутила, что сию минуту, прямо из-под моего носа, уплывают ориентиры, что такое хорошо, а что такое плохо. Я растерялась, не зная, как сформулировать свою обиду, и промолчала.

— Ну и славно, — подытожила Светка. — На обиженных воду возят. Давай скорее прыгать, ты водишь!

И я стала послушно гонять битку по меловым клеткам на асфальте, ощущая где-то под ребрами, в промежутке между грудью и пупком, тяжелый тошнотворный комок и мерзкий металлический привкус во рту. Такой же был, когда мы с двоюродным братом на спор облизали в гостях у бабушки свинцовый набалдашник дедушкиной трости. Брат уверял, что, лизнув свинец, можно тут же умереть. Я ответила, что если оближу и не умру, то и он должен лизнуть. Лизнули оба, никто не умер, мне было тогда пять, а кузену семь.

Тот же свинцовый комок вернулся, когда я наблюдала, как Светка хвастается Ленкиным рисунком, выдавая его за свой, и беззастенчиво принимает восторги окружающих. И как Ленка стоит рядом, молча опустив глаза, и, судя по ее виду, еще и чувствует себя виноватой в том, что ей неприятно. Ведь она же и впрямь не жадина, она умеет и дружить, и рисовать, и для подруги ей ничего не жалко, и она действительно может нарисовать «еще хоть сто таких колли»… Но почему же тогда так мерзко на душе?

С тех пор тот самый мерзкий комок периодически навещает меня в течение всей жизни, возвещая о том, что рядом орудует очередная «светка». Но как называется это чувство, которое мой организм воплотил в виде «комка со свинцовым привкусом», я до сих пор не знаю. Равно как и не нашла меткого слова для оценки поступков многочисленных «светок», попадавшихся на моем жизненном пути. Образ той, самой первой в моей жизни Светки, впервые размывшей в моих глазах границы добра и зла, все время сбивает меня в подобных случаях с толку, не давая точно определить, что это было — меня обманули или я сама оказалась дурой? Не зря Светка любила завершать свои выходки примирительным заявлением: «А чо такова-то? Убыло от тебя, что ли?! Подумаешь! Стыдно из-за такого пустяка портить настроение подруге!»

Ленке тоже было гадко, я видела это по ее лицу. Но она молчала, как и обещала Светке. Но та все равно в тот же день люто с ней поссорилась, изобретя какой-то дурацкий предлог. Ленка так и не поняла, почему, ведь она все сделала так, как желала подружка. Зато Светка с легкостью объяснила всему двору, что Ленка сама с ней поссорилась: «Да ей просто завидно, что меня все хвалят! Уж у нее и папа настоящий художник, и занимается с ней, и в «художку» ее водят три раза в неделю, а я все равно лучше рисую!»

— Просто природный талант, — скромно добавляла Света. — Со мной никто не занимается.

Я не выдержала, оттащила Ленку в сторону и предложила раскрыть всему двору правду, ведь я тоже ее знала и могла подтвердить. Но Ленка сказала, что не видит в этом никакого смысла. Главное, что правду знают они обе: при желании Ленка может нарисовать еще кучу замечательных картин, а вот Светка — ни одной. Поэтому доказывать ей что-то сейчас, когда она считает, что заслужила минуту славы не талантом, так хитростью и наглостью, не имеет никакого смысла. А до того, что думают остальные обитатели двора, Ленке нет никакого дела.

Я не столько поняла, сколько почувствовала Ленкино настроение и примкнула к ее покорному молчанию, только мерзкий комок никуда не девался. А Светка, поняв, что мы обе так и будем молчать, как две глупые рыбы, вошла в раж и «по секрету всему свету» сообщила всему двору, что и портрет Ленкиной Лаки нарисовала она, Света. Только «Ленка прям на коленях умоляла ее никому не говорить, чтобы выдать рисунок за свой».

— Сама-то она рисует как курица лапой, да и не загонишь ее рисовать, усидчивости у нее нет, — важно поясняла Света, очевидно повторяя слова взрослых, только сказанные не в Ленкин, а в ее собственный адрес.

Случай вроде бы и впрямь пустяковый — какой-то рисунок. Но, помимо неприятного комка под ребрами, он оставил мне на память сложный осадок эмоций, из разношерстного букета которых явно различимо только чувство бессильного раздражения. Такое случалось со мной летом на даче, когда в жару упорно отмахиваешься от мух, прекрасно понимая, что никуда они не денутся, пока ты сама не отойдешь от навозной кучи. А отойти нельзя, потому что водишь в общей игре, а место водящего назначено здесь.

С тех пор я стала остерегаться навязчивых просьб других и старалась делать самостоятельно все, что мне под силу, лишь бы лишний раз не просить. Постепенно это переросло почти в фобию: меня пугала сама процедура «прошения» и мое состояние в ее процессе. По причине малых лет все это происходило неосознанно, но через полгода я начала задыхаться, когда мне предстояло попросить даже о каком-нибудь пустяке — достать мне с верхней полки книжку или передвинуть поближе соль. При том, что подставлять стул и лазить на верхние полки, а также тянуться рукой через весь стол, мама сама мне запрещала.

Из-за этой странной аллергии на необходимость просить вера в Бога — по крайней мере, в том виде, в каком ее мне представили — и впрямь показалась мне занятием глупым, годным только для тех, кто готов хоть всю жизнь прождать, лишь бы ничего не делать самому.

f Просить ее о чем-то было, пожалуй, еще менее надежно, чем Бога. Как всякая блондинка, моя мама предпочитала быть внезапной. И даже если она что-то предлагала сама, до самого последнего момента нельзя было быть уверенным, что она не передумает.

Не знаю, применяла ли она свою «внезапность» к взрослым, но со мной — регулярно. Суть у происшествия всегда была пустячная, но в результате оставалось ощущение, что тебя обманули и подвели.

Например, зимой первого класса в нашем дворе залили ледяную горку, и некоторые дети вышли на нее с санками-ледянками, которые тогда считались дефицитом. Мне, конечно, тоже такие хотелось, но как раз в тот период моей жизни мое нежелание просить существенно пересиливало желание иметь. Мама сама заявила за ужином:

— Ой, а ведь у тебя тоже есть ледянки! От Сережи остались. Только они на антресолях.

Для меня это было примерно то же самое, что для взрослого неожиданно узнать, что у него на антресолях припрятан сундук с золотом. Я жутко обрадовалась и после еды принесла табуретку, чтобы лезть на антресоли.

— Ни в коем случае! — вмешалась мама. — И Мотя пусть не лезет, упадете еще обе, я сама достану. Потом.

— Когда? — уточнила я.

Вопрос был вполне оправданный. Зная, когда у меня появятся чудо-санки, я могла договориться с подружками, чтобы выйти кататься вместе.

— Когда время будет, тогда и достану, — размыто ответила мама.

— Да чего тянуть, давай я прямо сейчас влезу и достану ей ледянки, — предложил папа.

— Ой, нет! — испуганно воскликнула мама. — Только не ты! Санки где-то в самой середине, среди других вещей. А если ты полезешь, это все сейчас вывалится, перепутается, пылища полетит, а мне потом всю ночь разбирать. Нет, я сама, только потом, а то там работы на полдня.

— А когда? — не сдавалась я.

— Посмотри, какая она упрямая! — вспылила мама, обращаясь к папе. — Вся в тебя! Впилась прямо как клещ, вынь ей да положь!

— Мне просто хочется сказать девочкам, когда я смогу выйти во двор с ледянками! — растерянно попыталась оправдаться я.

— Ну, точно в тебя! — саркастически откликнулась мама, продолжая обращаться к папе. — Какие-то девочки, которым нужно точно сказать, когда, дороже родной матери, которая с ног валится после рабочего дня! А ты, — она повернулась ко мне, — лучше бы об учебе думала, а не о гулянках с санками.

Я осталась в полнейшей растерянности. Теперь, когда я точно знала, что ледянки у меня есть, остается только достать их с антресолей, я, разумеется, желала их получить. На следующий день я аккуратно напомнила маме:

— Мам, а когда ты достанешь мне санки?

— Что? — мама рассеянно посмотрела сквозь меня. — Санки? А, достану-достану! Дай передохнуть, не видишь, человек только домой вошел после работы! Нет бы принести маме тапочки, спросить, как она себя чувствует, а ты сразу со своими ледянками, как с ножом к горлу!

В тот вечер я постеснялась вновь поднять тему санок и антресолей.

Но на следующий вечер повторила вопрос:

— Мам, ты помнишь, что обещала достать мне с антресолей санки?

— У кого чем, а у нее голова только санками да горками забита! — вспылила мама. — Ты уроки сделала?

— Сделала, — ответила я.

— Я сейчас проверю, как ты сделала! Представляю, что там, если все мысли о санках!

Мои уроки проверил папа, а мама в тот вечер тоже не полезла на антресоли.

С небольшими вариациями эта сцена повторялась каждый вечер, пока, наконец, в четверг вечером мама не заявила:

— Такие настырные, как ты, способны дырку в голове просверлить своими требованиями! Лучше бы ты к себе так требовательна была в учебе и поведении! Ладно, достану в пятницу вечером. Вот приду еле живая после рабочей недели и начну антресоли разбирать, пусть тебе будет стыдно! Смотри, мать родную не жалко, лишь бы подружкам своим угодить, покататься с ними на санках, когда им удобно!

— Если в пятницу вечером не достанет, — шепнул мне папа, — в субботу утром я сам влезу, когда мама уйдет в Институт красоты.

Папа знал, что в субботу утром на нашей горке обычно полный сбор с ледянками. Первоклашки всех окрестных школ по субботам не учились, и нас там была целая компания.

На радостях я сообщила Оле и Лене, что в субботу мы катаемся вместе, теперь у меня тоже есть ледянки!

Сначала все шло по плану: утром мама ушла к косметологу, а папа влез на антресоли и достал вожделенные ледянки. Пылищи и барахла на антресолях и впрямь было очень много, и в коридор тут же вывалились какие-то довоенные ватные елочные игрушки, но тетя Мотя быстро все прибрала, а папа протер ледянки.

Я побежала одеваться. А когда была готова, на пороге возникла моя мама, казавшаяся особенно стройной в модном узком синем пальто с белым песцовым воротником и в белых лаковых сапогах на платформе. На ней был свежий макияж, кудри и она выглядела оживленной:

— Собирайтесь! — сказала она. — Мы едем в гости к Наташе с Сашей. И поторопитесь! Я уже готова и жду только вас! А то такие тянучки оба!

От неожиданности мы с папой одновременно открыли рты. Во-первых, обычно дольше всех у нас собиралась мама, а мы ее терпеливо ждали. Во-вторых, мы оба впервые слышали про приглашение от тети Наташи с дядей Сашей.

— Ирина, но это как-то неожиданно… — неуверенно сказал папа.

— Надо уметь принимать спонтанные решения! Раз-два! — весело сказала мама.

— Но вдруг у нас другие планы! — ответил папа.

— Планы? У вас? — недоверчиво переспросила мама. — Сегодня суббота, какие у вас могут быть планы?! Если ты скажешь, что тебя неожиданно вызвали в выходной на работу, я не поверю! — она грозно сдвинула брови.

— Нет, меня не вызвали, — успокоил ее папа. — Но вот дочка собралась покататься.

Тут мама только увидела извлеченные с антресолей и отмытые ледянки и рассердилась:

— Я же сказала, что я сама! Что за самоуправство такое?! И что за невыдержанность! Прямо будто свербит в одном месте!

— Пока ты достанешь, зима закончится! — позволил себе папа.

— А ты поощряй-поощряй! — закричала в ответ мама. — Но когда у тебя вырастет дурочка, думающая только о том, как бы с горки вниз скатиться, не говори, что я в этом виновата! Это у вас, наверное, в Туркмении так детей воспитывают — сунул им сани в руки и с глаз долой! Но ты, милый, в Москве!

Услышав знакомые «ругательные» интонации, тетя Мотя привычно спряталась в своей комнате.

— Прежде чем высказываться, хотя бы узнала, что в Туркмении на санях не катаются, — спокойно ответил папа. — Иди сама в свои гости, а мы пойдем кататься на санках, у нас свои планы.

— Планы? — сбавила обороты мама и растерянно захлопала глазами. — Как это свои планы?

У нее был такой искренне изумленный вид, что мне даже стало немного ее жаль.

— Вот так, свои планы, — повторил папа.

— Планы покататься с горки с девочками? — запричитала мама. — Но она с ними еще успеет накататься, вся зима впереди! А тетя Наташа так ждет, и Леночка, ее дочка, ждет. Они утку пожарили, торт испекли, что я должна теперь им сказать? Что мы не придем, потому что у вас планы кататься с горки?!

— Но и они не предупредили заранее о своем приглашении, — возразил папа. — А люди не обязаны в последний момент менять свои планы.

— Да они предупредили! — махнула рукой мама. — Они еще в понедельник пригласили. Это я забыла вовремя передать, так вы меня вымотали со своими санками!

Мама выглядела очень расстроенной.

— Может, завтра покатаешься? — спросил меня папа. — А сегодня пойдем в гости, а то тетя Наташа с дядей Сашей и Леной обидятся.

Я представила, как тетя Наташа с дядей Сашей и Леной тоскуют в одиночестве перед своей уткой, и мне их тоже стало жаль. Тетя Наташа была веселая, добрая и очень любила угощать гостей вкусностями собственного приготовления. Они с мамой сидели за одной партой с самого первого класса и до сих пор дружили. Дядя Саша был муж тети Наташи и папа Лены, с которой я дружила, но только тогда, когда мы ходили к ним в гости или они к нам. В остальное время Лене я, видимо, была не очень интересна, ведь она ходила уже в третий класс.

— Ладно, пойдем! — согласилась я. — Но завтра я иду кататься на санках!

— Конечно! — хором согласились мои родители.

Мы дружно сходили в гости, все наелись, родители наговорились, мы с Леной наигрались и все остались довольны. А на следующий день я позвонила Оле и сказала, чтобы она выходила во двор с ледянками. Это услышала мама и закричала:

— Опять гулять?! Нет, вы посмотрите, у нее какой-то бзик с этими ледянками! Чем там намазано на этой горке? Ну хоть ты ей скажи, — обратилась она к папе, — что нужно хоть иногда о деле думать, а не о гулянках! Вчера уж в гости сходила, навеселилась, нормальный ребенок бы сегодня уже успокоился, сел за уроки, а у этой опять все мысли, как бы погулять!

— Мам, но я уже договорилась! — ответила я.

— Договорилась? С кем? С этими свистушками твоими? Они-то уроки, наверное, вчера выучили, пока ты в гостях веселилась. А сегодня будут кататься и смеяться над тобой, что мы-то отличницы, а эта дурочка с невыученными уроками, а все гуляет! Они тебя еще и специально будут звать, чтобы ты хуже всех училась!

— Но я же вчера с вами пошла, потому что вы обещали… — растерялась я.

— Тоже мне, одолжение она нам сделала! — усмехнулась мама. — Ты же не кирпичи таскать пошла, а в гости.

И вот тут я взорвалась, вложив в свои действия все, что не могла облечь в слова, понимая, что мама тут же обесценит их значение. Что она сама мне обещала — сначала неделю назад, потом каждый вечер, потом вчера… А в итоге и слово свое не сдержала, и меня же сделала виноватой.

Я схватила эти злосчастные ледянки и с силой швырнула к входной двери, туда же полетели мои валенки с галошами, в которых я ходила на горку. Дальше я молча оделась. Видимо, у меня был такой вид, что никто не попытался меня остановить, даже мама.

Перед тем, как с грохотом хлопнуть входной дверью, я обернулась и решительно заявила:

— Я иду кататься! И всегда буду делать то, что хочу!

Я просто не знала, как еще выразить свой протест и негодование от того, что меня обманули и подвели. Пусть планы у меня маленькие, несерьезные, и договоренности детские, но я и сама маленькая — и для меня они так же важны, как для взрослых их большие планы и договоренности! И мне также обидно, когда их считают настолько незначительными, что могут переступить через них в любой момент, даже без предупреждения!

Внутри меня клокотал какой-то возмущенный зверек, и я просто физически не смогла бы в тот момент успокоиться и остаться дома.

— Неблагодарная! — раздалось мне вслед от мамы. — Ей и ледянки, и гости, а она еще и безобразничает! Избаловали вконец!

Я хлопнула дверью, вложив в этот хлопок все то, что чувствовала — раздражение, гнев, бессилие и ощущение униженности. И весь мой организм требовал немедленно это унижение чем-нибудь компенсировать.

В тот день я летала с горки так отчаянно, что дважды чуть не влетела под колеса проезжавших мимо машин. Меня охватила какая-то безрассудная удаль, и больше мне было никого не жаль — ни маму, которая выглядела такой растерянной, узнав, что самые близкие могут взять и не пойти с ней в гости, ни тетю Наташу, которая будет одна есть свою утку. Во мне поднималась, зрела и крепла мощная волна протеста, но я не знала, как объяснить суть своего возмущения. Что было бы не так обидно, если бы у меня вовсе не было никаких ледянок. Или если бы мама вовсе не вспомнила, что они лежат на антресолях. Или вспомнила бы, но сказала бы, что они чужие, и она никогда мне их не достанет. Или что она в принципе возражает против катания с горки. Но в том, что она сама о них вспомнила, пообещала, растравила душу, а потом обманула и меня же обвинила, и таилось то самое действие, название которому подобрать я не могла, но организм мой, даже помимо моей воли, отвечал на него бурным противодействием.

А про то, что каждое действие всегда равно противодействию, мне как-то рассказал папа. К чему он это сказал, я забыла, но саму фразу запомнила за ее необычность.

В тот день в маминых глазах я навсегда завоевала репутацию «упрямой туркменской девицы, которая гнет свою линию вплоть до безобразных сцен». Я подслушала, как она расписывает по телефону мое поведение своей маме, моей бабушке, и ужаснулась сама себе:

— Нет, мам, ну ты представляешь, маленькая, а уже такая коварная! — громко шептала мама, прикрыв трубку рукой. — Неделю кивала, делала вид, что соглашается, а тем временем молча, исподтишка, все по-своему, по-своему…

Бабушка, видимо, поинтересовалась, что именно я сделала «исподтишка по-своему», так как мама ответила:

— Ну я ей сама сказала, что если будет всю неделю хорошо заниматься, я ей к выходным ледянки с антресолей достану. А она каждый вечер меня донимала — все брось и лезь ей на антресоли! Потом отца подговорила ледянки эти ей достать, чуть субботний поход в гости нам не сорвала, так ей надо было на горку! А воскресенье уж надо к школе готовиться, а она опять — хвать ледянки и бегом на улицу!

Тут бабушка, видно, сказала, что нечего было и сообщать про ледянки, раз лень было их достать, потому что мама стала оправдываться:

— Понимаешь, я сначала вспомнила, что они есть, а потом сообразила, как это опасно! Ты же помнишь нашу дворовую горку, с нее прямо на проезжую часть дети выкатываются!

После этого мама довольно долго молчала с виноватым видом, слушая трубку. Я догадалась, что бабушка ругает ее, а не меня. Наконец, мама вздохнула:

— Ну вот и ты туда же, надо было объяснить по-человечески! Не понимают они по-человечески, оба! Объяснять бесполезно, можно только молча делать. Это же Каракумы, генетика, кочевники, упрямство, наметил дорогу и прет по ней, что бы ни случилось. А чуть расслабишься, и тебя в ишака превратят!

Продолжение разговора я подслушивать не стала. Но с тех пор слово «Каракумы» стало для меня комплиментом, обращенным к человеку, который точно знает, куда идет, и сбить с пути его невозможно. Потому что он не позволяет превратить себя в безответного ишака, на чувства, мысли и планы которого погонщику глубоко плевать, лишь бы шел вперед и тащил поклажу.

А мама приобрела в моих глазах статус «бога», которого можно умолять и ходить на поклон хоть каждый день, но это никак не гарантирует его милости. Соответственно, и сам Бог в плане исполнительности и обязательности казался мне похожим на мою маму. А если кто-то решает взять на себя функции «бога» и сам лезет на антресоли, как мой папа, то это непременно заканчивается скандалом.

Зато с того случая с ледянками я поняла, что моя боязнь прямых просьб меня же в итоге ставит в глупое положение, и стала с этим страхом бороться, заставляя себя не только просить, но и требовать на свою просьбу внятного ответа. Если ответом было твердое «нет», я быстро примирялась с отказом и успокаивалась. Очевидно, больше всего меня пугал не сам отказ, а отсутствие определенности, когда кто-то намеренно держит тебя в подвешенном состоянии.

Маму в образе «не обязательного бога» я тоже на удивление легко приняла и просто старалась с ней не связываться, адресуя все свои просьбы, сомнения и вопросы папе. А если маме все же случалось вклиниться, пообещать и подвести, я больше не «молчала и кивала», как она наябедничала на меня бабушке, а отмечала ее поступок бурным протестом. В ответ она всегда уводила разговор от сути вопроса в сторону общих нотаций:

— Ты не умеешь быть благодарной! Если бы не я, тебя бы вообще не было на свете! А ты еще из-за каких-то пустяков повышаешь на мать голос!

Формально она вроде бы была права: нет на свете таких вещей, из-за которых можно было бы всерьез гневаться на родную мать. Но во всех ситуациях, где речь шла об унижении моей маленькой личности, даже если я сама до конца не понимала этого, противный свинцовый «светкин» комок поднимался во мне откуда-то из-под ребер, издевательски сигнализируя, что меня снова то ли обманывают, то ли я сама дура.

Мой страх перед необходимостью кого-то о чем-то просить постепенно прошел, хотя процесс по-прежнему был мне неприятен. Я заставляла себя тренироваться и регулярно что-нибудь клянчить, чтобы изжить топорную неловкость. Я же видела, как грациозно просят о «маленьком одолжении» красивые героини кино, и в ответ герои бросают к их ногам целый мир.

Но моя неловкость никуда не девалась, даже если просить приходилось далеко не о целом мире, а о сущем пустяке. Легко было только с людьми, про которых я точно знала, что тянуть с ответом и издеваться они не станут. Если просьба выполнима и не очень их затруднит, они тут же согласятся, не заставляя долго себя упрашивать. А если не могут помочь, так сразу прямо скажут об этом, не вселяя напрасных надежд. Но таким человеком, пожалуй, был только папа. Он всегда сразу говорил либо «да», либо «нет», не вынуждая брать себя измором. А как только выполнял просьбу или отказывал в ней, тут же закрывал тему и, в отличие от мамы, никогда не напоминал о том, что я у него что-то «вымогла» и теперь должна быть «бесконечно за это благодарна». И уж тем более не вспоминал про то, что я «просила-просила, да не так и не выпросила».

Впервые фразу «Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!» я услышала от доктора-зуба на какой-то бимарестанской вечеринке. Тогда я еще не знала, кому принадлежат эти слова, но сразу прониклась их смыслом, а заодно и дядей Аркадием. Он казался мне очень мудрым, несмотря на то, что усердно прикидывался простачком, интересующимся только базарами.

Это было вскоре после начала войны. Тогда Москва прислала распоряжение нашему посольскому клубу активнее культурно развлекать и просвещать сотрудников советской колонии, понимая, что теперь мы фактически заперты в четырех стенах и ограничены бомбежками и комендантским часом. Тогда присылаемое из Союза кино в клубе стали крутить почти каждый день, а книжный магазин и библиотека при клубе получили с Родины новый ассортимент. И вскоре прошел слух, что в наш книжный направлено ограниченное количество сборников Булгакова, выпущенных в 1973-м году издательством «Художественная литература», где, кроме рассказов и повестей, был также роман «Мастер и Маргарита». Мой папа вовремя узнал, что на дефицитные книги завели список из желающих, успел записаться в первых рядах сам и записать всех тех бимарестантов, кто хотел получить Булгакова. В результате нам достался экземпляр, и доктору-зубу, видимо, тоже. А может, он читал «Мастера и Маргариту» раньше. Во всяком случае, именно дядя Аркадий пояснил мне, откуда взял эту цитату, после чего я достала с полки томик Булгакова и принялась читать. Понимала я далеко не все, но неуловимое очарование булгаковской прозы окутало меня сразу.

Собственно, Воланд со своими изречениями и «ненадежный бог-мама» — это все, что я знала о христианстве на тот момент, когда папа собрался объяснить мне, кто такие волхвы. Понятия «Коран» и «шариат» были мне более знакомыми, но только потому что в силу места, где мы все жили, о них много говорили. И устойчивые выражения вроде «жить по шариату» и «Коран не велит» не только были у нас на слуху, но и плотно въелись в нашу собственную речь.

— Да, — согласился папа на мое предположение, что «Евангелие это что-то вроде Корана». — Это древнее священное писание у христиан. «Волхвами» в христианском мире считались мудрецы и звездочеты, вроде суфиев у мусульман. Помнишь, мы ходили в мечеть суфия Лотфоллы в Исфагане?

— Конечно! — откликнулась я. — Шах Аббас построил ее для отца своей жены, там еще темный и кривой коридор, который вдруг выводит под светлый купол. Что-то с Меккой связано.

— Молодец! — похвалил меня папа. — Память что надо! Да, мечеть суфия Лотфоллы-хана построена четко по Кибле, то есть, развернута фасадом по направлению к Мекке, где находится священный для мусульман камень Кааба. Он висит в воздухе.

— Вот так прямо и висит?! — изумилась я. — А он тяжелый?

— Тяжелый, — улыбнулся папа. — Говорят, что висит. А там уж я не знаю, сам никогда не видел. Вообще в каждом вероисповедании много своих легенд и мифов, они нужны, чтобы люди сохраняли веру в высшую силу. А высшая сила — это Всевышний, только представители разных религий называют его по-разному. Например, мусульмане говорят: нет Бога на земле, кроме Аллаха, а Мухаммед его пророк». Христиане веруют в сына Божьего Христа, который отдал жизнь за людей. У индуистов и буддистов пантеоны богов — то есть, они веруют не в одного Бога, а в нескольких.

— А зачем нужны эти Христы и Мохаммеды, почему нельзя обойтись одним Богом? Зачем нужен его сын и этот отрок?

— Не отрок, а пророк! — засмеялся папа. — Верующие люди считают, что у высшей силы, у Бога, всегда есть наместник на земле, который их защищает и спасает. Его тоже все называют по-разному в зависимости от вероисповедания. Католики, например, так и называют — Спаситель или Искупитель. Имеется в виду, что сын Божий искупил грехи человеческие своей жизнью.

— А молятся они кому? — уточнила я. — Сыну или папе?

— И папе, и сыну, — улыбнулся папа, — чтобы наверняка все у них сбылось.

— А кто такой Сатана? — я вдруг вспомнила доктора-зуба с его цитатами из «Фауста» и Булгакова. — Ему кто-нибудь молится? И сын есть у него?

— Сатана — это то же самое, что дьявол или шайтан, — пояснил папа.

— То есть, это Советский Союз! — радостно догадалась я. — И наши старшие братья-шайтаны Америка с Англией!

— Причем тут Советский Союз? — обалдел папа.

— Ну, на улицах же кричат «шайтан-э — кучик-шоурави», «шайтан-э-бозорг-Амрико», и «шайтан-э-бозорг-Инглиси» («Большой шайтан Америка», «Большой шайтан Англия» и «Маленький шайтан Советский Союз» — цитаты из высказывания аятоллы Хомейни в период исламской революции — перс).

После этого мне пришлось минут пять ждать, пока папа отсмеется, вытрет слезы и посетует, что брался заниматься со мной английским, а не читать лекции по истории религии. Мол, он и сам в ней не силен, но если я вырасту с пониманием, что Сатана — это Дьявол, Дьявол — это Шайтан, а Шайтан — это Советский союз, то он даже не знает, как я вернусь в Москву.

Дело в том, что слово «кучик» переводится с фарси не только как «маленький», но и как «младший» — например, младший брат — «кучик-э-бародар». И я понимала уличные выкрики именно так: СССР — младшенький в семье шайтанов. Вот и вышло, что я не только записала Родину в шайтаны, но еще и назначила ее младшей при ее старших шайтанских братьях Америке и Англии.

После такого, конечно, шайтанского ликбеза мне было не избежать.

— В религии дьявол — это олицетворение зла, как бы он ни назывался, — пояснил папа. — Он нужен для того, чтобы противопоставить его добру, которое творит Бог. Набожные люди верят, что Бог справедлив, всегда творит добро и в итоге происки Дьявола всегда проваливаются, и добро побеждает зло, как в сказках.

— А булгаковский Воланд — это Дьявол? — уточнила я.

— Ну, может, не он сам, но его воплощение или посланник, — ответил папа. — Это художественный образ, который писатель создал для того, чтобы показать, что зло — понятие относительное. В жизни бывает не только черное и белое, но и много полутонов. Иногда то, что для одного зло, для другого оборачивается благом. Или даже для одного человека причиненное ему зло в итоге оказывается ему на пользу. Есть же русская поговорка: «Не было счастья, да несчастье помогло». Но, пожалуй, это еще слишком сложно для тебя.

— Поэтому Воланд говорит, что он «часть той силы, что вечно хочет зла и вечно причиняет благо»? — спросила я, тема и впрямь была мне интересна.

— О, да ты не просто смотрела в дефицитную книгу и видела фигу! — рассмеялся папа. — Ну да, но только не «причиняет благо», а совершает его. А вообще по большому счету в этом произведении Булгаков высмеивает ханжество и косность людей, которые прикрывают красивыми речами о всеобщем благе свои мелкие корыстные цели.

— А что такое косность и ханжество? — я примерно догадывалась о значении этих слов, о мне хотелось знать точно.

— Ну, косность — это такая узость ума и кругозора, — ответил папа. — Когда человеку однажды что-то внушили, и он в это слепо верит, независимо от ситуации. У него либо не хватает ума наблюдать и анализировать то, что происходит вокруг, либо ему просто удобно жить в раз и навсегда установленных рамках. Косные люди — это как бы закостенелые в своих старых убеждениях, закрытые для всего нового и недалекие. А ханжи и лицемеры — это те, кто делает одно, а говорит другое. При этом ханжи еще и громче всех осуждают других за то, что делают сами. Чтобы отвлечь внимание от себя и обвинить в своих грехах другого.

Тут я снова вспомнила Светку. Как она сначала выдавала Ленкин рисунок за свой, а увидев, что Ленка молчит, раздухарилась и вовсе заявила, что и Ленкину собаку нарисовала она. А Ленка, мол, и рисовать-то не умеет, только завидует Светке.

— Я все поняла! — радостно сообщила я папе. — Ханжа — это Светка. Она сама не умеет рисовать и завидует тем, кто умеет, но обвиняет в этом Ленку. А Ленка — косный человек. Она закостенела в убеждении, что отказывать другу в помощи и нарушать данные обещания нехорошо, и не хочет понаблюдать и понять, что Светка никакой не друг, а просто ее использует! Вот Ленка и молчала, потому что пообещала Светке. А Светка прямо при ней откровенно причиняла ей зло, присваивала себе Ленкины таланты, а еще и оговаривала!

— Какая Светка? Какая Ленка? — не понял папа.

Тут я поведала папе эту историю во всех подробностях, включая мои собственные переживания и сомнения, хоть и догадывалась, что злоключения Ленки со Светкой моему папе не слишком интересны. Но мне хотелось знать, верно ли я рассудила?

Вопреки моим опасениям, папа слушал меня очень внимательно.

— Пожалуй, ты права, — отозвался папа, когда я закончила, — Лена стала заложницей ложной дружбы и своего честного слова человеку, который изначально вел себя совсем не как друг. Но сама Лена уважает дружбу и собственное честное слово, поэтому она не нарушила своего обещания. Это говорит о том, что Лена не только надежный друг, но еще и уверенный в себе человек. Она знает, что у нее есть способности к рисованию и ей не надо это доказывать, тем более на словах. Также она понимает, что у Светы этих способностей нет, и она сама прекрасно об этом знает, иначе бы нарисовала свою собаку сама, и никакой истории вообще не было бы. У Лены не было потребности выводить Свету на чистую воду, уличать ее в отсутствии таланта и во лжи. Лена выше этого, потому что в данном случае затронуто только ее собственное самолюбие. Но если бы Света в присутствии Лены оговаривала другого человека, Лена наверняка молчать бы не стала. Я считаю, что Лена повела себя достойно, но только для первого раза. Но если Света сумеет повторно впутать ее в подобную историю и Лена снова промолчит, это будет уже не достоинством, а глупостью. Потому что не делает никаких выводов и снова наступает на те же грабли только недалекий человек.

— Папа, значит, я поступала недостойно?! — опечалилась я. — Ведь при мне Светка оговаривала Ленку и мне это не нравилось! Я предлагала Ленке сказать правду, я бы подтвердила, но она сама не захотела.

— Это ее право, — ответил папа. — Вот если бы ее не было рядом, а при тебе оговаривают твою подругу и ты молчишь, это подлость и трусость. И Лене, и тебе это урок для того, чтобы в будущем распознавать таких людей, как Света, и не связываться с ними.

— А как же их распознавать? — удивилась я. — У них же на лбу не написано, что они на такое способны!

— Очень даже написано! — улыбнулся папа. — Конечно, все люди разные, но у людей подобного типа есть определенные общие повадки, которые наблюдательный человек обязательно заметит. Обычно они за спиной говорят о людях плохо, а в глаза льстят. Во всех историях, которые они рассказывают, всегда виноват кто-то другой, а не они. Они любят рассказывать, как всем бескорыстно помогают, а злые люди потом присваивают себе плоды их труда.

— Но как узнать, что они врут?! Вон Светка присвоила плоды Ленкиного труда и все ей поверили!

— И тут же стала навязчиво всем вокруг рассказывать, что это Ленка присвоила себе ее рисунок, чем себя и выдала! И пусть Ленка молчит, но любой умный человек, если захочет узнать правду, просто поинтересуется другими работами Ленки и Светки. И у Ленки их окажется целый альбом, а у Светки — единственный рисунок. До ужаса похожий на Ленкины.

— А ведь точно! — восхитилась я.

— Кстати, не исключено, — продолжил папа, — что вам с Леной Светино зло в итоге причинит, как ты выражаешься, добро. Благодаря Свете и созданной ею ситуации, вы получили опыт, а опыт — это самое ценное, что у нас есть, если уметь его применять в аналогичных условиях. То есть, не просто набивать шишки, но и запоминать кочки, на которых можно споткнуться. Принципы у человека должны быть твердыми, но претворять в жизнь их нужно не слепо, а с умом, здраво оценивая ситуацию вокруг. Вот, к примеру, твой друг хочет доверить тебе свою тайну. Только сначала просит тебя дать ему честное слово, что ты никогда и никому его не выдашь. Дашь ты такое слово?

— Конечно, дам! — уверенно ответила я.

— А потом он признается тебе, что тайком мучает кошек. Что ты будешь делать?

Папа знал, куда жать. К семейству кошачьих я всегда относилась с особой нежностью, и папин пример удался, оказавшись не отвлеченным, а живым и наглядным. Я представила, как Серега по секрету сообщает мне, что издевается над нашими котятами под лестницей, да еще просит меня никому об этом не рассказывать!

— Я никогда не стану дружить с человеком, который мучает кошек! — решительно заявила я.

— Хорошо, — согласился папа, — но до того, как он признался тебе в этом, ты считала его своим другом, так?

— Так, — признала я.

— Значит, прежде чем разорвать с ним дружбу, ты попробуешь спасти и его, и кошек. Попытаешься объяснить ему, что обижать слабых и беззащитных — жестоко и не достойно нормального человека. Так поступают только слабаки, трусы и садисты, люди, которым доставляет удовольствие причинять мучения другим. И только если твой друг тебя не услышит и продолжит делать по-своему, ты прекратишь с ним дружить, так?

— Так, — согласилась я. — Но как же быть с честным словом? Ведь он просит его заранее, когда я еще считаю его другом и не знаю про кошек?!

— Это и есть принципы, применимые к ситуации, о которых я говорил, — ответил папа. — Конечно, ты даешь честное слово, потому что доверенную тебе тайну ты действительно будешь хранить. Но тут выясняется, что секрет твоего друга содержит в себе опасность для третьей стороны — кошек. Храня такой секрет из соображений дружбы, ты и себя обрекаешь на муки совести. Поэтому, услышав такое признание, ты первым делом предлагаешь другу прекратить мучения кошек. И если он прекратит, ты, разумеется, никому не расскажешь, что он делал это раньше. А вот если он собирается продолжать свои жестокие занятия, такую тайну ты хранить не станешь, потому что она несет угрозу. И даже не тебе лично, а слабым существам, которых ты можешь и хочешь защитить — кошкам. Мучитель кошек перестанет быть твоим другом, а, возможно, даже перейдет в стан врагов, ведь тебе не просто жаль кошек, ты их любишь и готова активно защищать. А врагам честных слов не дают и уж тем более их не держат.

— Какая сложная жизнь! — вздохнула я. — Мне нужно подумать об этом в тишине.

— Намек понят, — засмеялся папа. — Закончим с волхвами, и я от тебя отстану.

Он решил, что мне просто надоела затянувшаяся проверка задания по инглишу, обернувшаяся отвлеченным философствованием. Но я была искренней: я и впрямь почувствовала потребность «переварить» все, о чем сегодня подумала и узнала. Прежде чем начать пользоваться своими открытиями в обычной жизни, мне необходимо было аккуратно разложить их по полочкам в своей голове, как библиотекарь сортирует вновь поступившие книги, прежде чем начать выдавать их на руки.

А папа принялся объяснять, кто такие волхвы.

По евангельскому рассказу, волхвы-звездочеты наблюдали за небесными светилами и заметили необычную звезду. Она возвещала, что на свет появился сын Бога. Волхвы решили поприветствовать новорожденного, собрали подарки и пошли туда, куда указывала им звезда. Она привела их в город Вифлеем, где волхвы поднесли к колыбели божественного младенца три дара — золото, ладан и мирру. Каждый из даров служил особым символом: золото означало, что это дитя рождено, чтобы властвовать миром. Ладан говорил о том, что власть новорожденному предназначена не земная, а высшая. А мирра, она же благовонная смола аравийского дерева, предвещала, что сыну Божьему Иисусу Христу суждено принести себя в жертву ради людей.

Папа сказал, что из этого евангельского предания и родилась христианская традиция дарить друг другу подарки на Рождество. А в христианских церквях с тех пор используются «дары волхвов» — золото, ладан и мирра.

— Но почему же тогда так перевели название рассказа О’Генри? — удивилась я. — Там же нет ничего про Христа!

— Очень даже правильно перевели! — не согласился со мной папа. — Через свои подношения волхвы наделили новорожденного Христа дарами высшего порядка — способностью быть выше земной суеты и жертвовать собой ради других. А супруги из рассказа О’Генри не расстроились, что подарки их оказались ни к чему, потому что получили на Рождество куда более дорогой подарок — узнали, что оба одинаково наделены высшим даром любить и жертвовать собой ради другого. И по сравнению с этим то, что остриженной жене уже не нужны гребни, а продавшему часы мужу ни к чему цепочка для них — такие мелочи! По-настоящему выше других людей не те, кто богаче или у кого больше всех обычной «земной власти», а те, кто наделен даром вознестись над суетой, оценить мир как бы сверху — оттуда, откуда видит его высшая сила, как бы ее ни называли. Только тот, чей разум свободен от мелкокорыстных соображений, и кто способен пожертвовать своими мелкими личными интересами ради вселенского блага, получает «высшую» власть над миром.

В этот момент я заметила, что мама приоткрыла щелку в двери и с неподдельным интересом подслушивает через нее папины разъяснения.

Следующим моим заданием стала сказка Уайльда «Соловей и роза». Переводила я ее с увлечением: мне было любопытно, чем все закончится. Профессорская дочка пообещала влюбленному в нее студенту танец в обмен на красную розу. Я подумала, что раз она торгуется с самого начала, едва ли в конце полюбит парня. Так оно и вышло: у студента не было розы, но ему помог соловей и отдал свою жизнь за цветок, нужный для чужого счастья. Но капризная девушка не оценила этот дар и выбрала кавалера, который преподнес ей драгоценности.

— И зачем этот студент добивался ее, сразу же было понятно, что она бездушная! — заявила я папе, когда мы разбирали текст.

— Умение любить — это тоже высший дар, данный не всем, — ответил папа. — Тот, кто любит, возносит объект на пьедестал, наделяет его лучшими из качеств. Студент обладал даром любить, и девушка казалась ему такой же возвышенной, как он сам. А те, кто не был в нее влюблен, видели, что она пустая и корыстная.

— То есть, у нее не было дара любить? — уточнила я. — Но, может, она применила его к тому, кто принес ей украшения?

— Вряд ли, — усомнился папа. — Дар любить — что одного человека, что все человечество — предполагает умение во имя любви отречься от мелких корыстных интересов, что мы обсуждали, читая «Дары волхвов». Там дары супругов друг другу больше не имели для них практического значения, но оба сумели оценить их по достоинству, понимая, что ради счастья доставить радость любимому другой пожертвовал своими интересами. А профессорская дочка даже не почувствовала, что это не просто красная роза, а в ней заключена жизнь птицы и любовь студента, и выбрала подношение с прикладным назначением. С точки зрения практического смысла, она права: роза, с какой любовью она ни была бы подарена, скоро завянет, а драгоценности всегда будут стоить денег. Это земная девушка, оценивающая мир с точки зрения практических, а не духовных ценностей. Может, в остальном она не глупая и не злая, но понимать, где настоящая любовь сердцем, а не разумом, ей не дано, это факт. Ей кажется, что кто дороже подарок подарил, тот ее больше и любит. Таких людей очень много, и далеко не все из них злодеи, просто они как бы живут в другой системе координат или говорят на другом языке. Один чувствует мир душой, сердцем, говорит на языке чувств, а другой понимает его только в цифрах и фактах. Когда-нибудь ты поймешь, о чем я говорю.

— Я уже поняла! — заверила я. — Красная роза в рассказе — символ любви и жизни. А девушка с украшениями — символ сухого расчета. Поэтому студент и бросает розу в помойку, он решает, что миром правит расчет, и любви нет в нем места.

От удивления папа даже захлопал в ладоши.

— Ух ты! — восхитился он. — Какая красивая мысль! Впиши ее в свой перевод. Потом внукам будешь хвастаться, какой мудрой была их бабушка в девять лет.

Я ответила, что до внуков не доживу, потому что умру в 30 лет. Эту фразу я где-то вычитала и периодически выдавала ее со скорбной загадочностью на лице на потеху окружающим. Всерьез ее никто не воспринимал, включая меня саму: 30 лет мне казались именно той огромной, далекой и нереальной цифрой, о которой говорят «столько не живут». Однако собственное изречение я тогда послушно записала в тетрадку и по сей день, как и советовал папа, храню его в ожидании случая покрасоваться перед внуками.

Тут в комнату заглянула мама, усомнившись, что мы занимаемся английским:

— Если вы тут просто болтаете, идите лучше ужинать! — сказала она.

Ей казалось, что беседа на русском не может быть занятием английским.

А мне нравилось, что мы заодно рассуждаем о жизни, ведь просто переводить так скучно!

Потом мы читали и обсуждали рассказ Джерома Клапки Джерома про женщину, умеющую очаровывать. Она отвешивала комплименты двум писателям, и каждый из них был уверен, что она знаток и поклонница его творчества. А потом они столкнулись у нее в гостях, и выяснилось, что она обоим говорит одни и те же слова, а произведений ни того, ни другого в глаза не видела.

Пока я его переводила, все вспоминала нашу королеву Нику, которая умела нравиться «нужным» людям, независимо от того, нравятся они ей самой или нет. Она знала, как это делается, и у нее всегда получалось, будь то ребенок или взрослый, мужчина или женщина. Это ее умение вызывало во мне любопытство и даже некоторую зависть, поэтому я всегда с интересом наблюдала, как наша королева очаровывает тех, чье расположение ей зачем-нибудь нужно. Мне хотелось узнать секрет, как же ей удается так быстро завоевывать симпатии всех тех, кого она себе наметила. И через какое-то время я поняла, что она говорит всем примерно одно и то же, прямо как героиня Джерома. Действительно, если для каждого придумывать новую лесть, это же с ума можно сойти! Куда проще раз и навсегда запомнить формулу, как в математике. Хочешь очаровать писателя — хвали то, что он пишет. Художника — восхищайся его картинами. Ученого — покажи ему, что следишь за его изысканиями. В женщинах надо восхищаться их «неземной красотой и добротой», в мужчинах «надежностью и мужественностью», в детях — «ангельской внешностью и прекрасным воспитанием», а в их родителях — «способностью воспитать таких чудесных крошек». Ника говорила, что большинство людей просчитываются просто, как в математике.

Но математика никогда не казалась мне простой — правда, и интереснее от этого не становилась. Для меня в ней все было слишком сухо, обезличенно и всегда тоскливо сводилось к общему знаменателю. И я отказывалась верить, что люди примитивны и функциональны как числа. Этим соображением я поделилась с папой, когда переводила ему рассказ.

— И это про дар высшего порядка, как в двух предыдущих рассказах, — ответил папа. — В данном случае, про дар сопереживания другим, умение поставить себя на место другого человека и искренне почувствовать его боль или радость. Есть люди, начисто лишенные такого дара. Вплоть до того, что они не знают, что им надо чувствовать в определенной ситуации, как на нее реагировать и как себя вести. И они, как двоечники, подглядывают в чужую тетрадь, чтобы «списать» верные реакции. Они не умеют, не могут чувствовать, зато так часто списывают, что однажды запоминают все формулы. И тогда наука очаровывать становится для них простой: они знают, что, кому и когда сказать, чтобы получить желаемый результат. И делают это легко, потому что на самом деле внутри у них пусто, они не чувствуют ничего — ни плохого, ни хорошего.

— Вообще ничего?! — удивилась я.

— Ну почему же, — улыбнулся папа. — Они чувствуют, когда им хочется есть, пить, в туалет и быть в центре внимания. Им дано в полной мере ощущать только нужды физического или практического порядка, в остальном они поверхностны. Списали правильный ответ у отличника и пользуются им. Точно как у тебя в математике! Ты одну формулу запомнила и по ней все задачи легко решаешь. Но стоит немного изменить условия, и ты теряешься. Потому что не хочешь понять законы математики в целом и выходишь из положения, механически запоминая формулу или списывая у соседа по парте.

— Мне не дан свыше дар к математике, — выкрутилась я, потому что то, что говорил папа, было истинной правдой.

Будучи словесником, Светлана Александровна математикой с нами не занималась, но задания по учебнику за 4-й класс нам с Серегой давала и проверяла их. И быстро поняла, что я математику не просто не понимаю, я отказываюсь ее понимать.

— Ага, волхвы не донесли тебе дар к математике! — засмеялся папа. — Но хоть русский и английский тебе нравятся, а то бы я решил, что волхвы вообще забыли тебя одарить.

Втянуть меня за уши в гармонию точных чисел было некому. Оба моих родителя сдались еще на задачках для третьеклассников, поэтому просто махнули рукой. Сереге помогал с математикой папа, а я перед встречей со Светланой Александровной списывала у него заданные ею накануне задачки и примеры. Все равно на разбор математической «домашки» наша приходящая учительница время не тратила, только сверяла решение с ответами из учебника. Зато к ее урокам русского и литературы и к папиному английскому я готовилась с искренним увлечением.

Первый сборник англоязычных писателей мы с папой прошли месяца за три, и он принес следующий. Имен большинства авторов, прочитанных тогда в Тегеране ради их «родного английского», я больше никогда в жизни не слышала. Должно быть, они не были популярны ни в Союзе, ни после него, и на русский никогда не переводились. В их рассказах нередко попадались слова, которые советский англо-русский словарь объяснить не мог вовсе или предлагал значение, никак не привязывавшееся к контексту. Тогда мне приходилось лезть в оксфордский толковый словарь, где значение английских слов объяснялось на английском же — и выбирать из кучи приведенных там вариантов перевода наиболее подходящий по смыслу. И постепенно в моем личном словарике собралась целая коллекция речевых оборотов, простейшему советскому англо-русскому словарю не подвластных. Папа называл их «чисто английскими».

А рассказы О’Генри, Оскара Уальда и Джерома К. Джерома в русском литературном варианте я прочитала намного позже, поэтому они навсегда остались для меня «чисто английскими» — в моем собственном детском переводе, со всеми сопутствующими размышлениями и вопросами к миру.

* * *

На военном положении наша жизнь стала еще более однообразной. Бомбежки, когда они каждый день, тоже становятся обыденностью. Зато в тот период я много, хотя и хаотично, читала и на русском, и на английском.

Задания от папы я получала каждый день, включая выходные, освобождал он меня от инглиша только по вторникам и четвергам, когда привозил к нам Светлану Александровну. Во все остальные дни я выполняла домашние задания и от папы, и от учительницы, только она проверяла их дважды в неделю, а папа — каждый вечер.

После «хамуша» («Тушите свет» — перс.) делать было абсолютно нечего. Раньше по вечерам мы могли выйти в город или хотя бы во двор, но с введением обязательной светомаскировки и комендантского часа это стало невозможным: на улицах дежурили военные патрули, а во дворе было ни зги не видно. Особой популярностью стали пользоваться фильмы в посольском клубе и библиотека. Раньше бимарестанты не слишком охотно туда ездили, а теперь наш автобус, три раза в неделю в 18.00 отходящий в посольский клуб, всегда был полон до отказа.

То ли я была излишне стеснительна, то ли библиотекарша посольского клуба чересчур активна, но мне никогда не удавалось получить там то, что я действительно хотела почитать. Даже если дома я заранее готовила список. При виде меня красивая кудрявая тетя в библиотеке всегда оживлялась и начинала настойчиво рекомендовать книжки, «очень интересные в моем возрасте». Как-то раз, когда в моем заготовленном дома списке значились бунинские «Темные аллеи» и рассказ «Легкое дыхание», библиотекарша, не дав мне и рта раскрыть, выложила на свой прилавок пухлую потрепанную книгу издательства «Детская литература» от 1974-го года с девичьим профилем на потертой малиновой обложке. Называлась она названием «Девочки, книга для вас».

— Это прямо для тебя! — энергично застрекотала библиотечная тетя. — Давай скорее заполняй формуляр! В этой книге есть все — и кулинарные рецепты, и выкройки, и советы по уборке. Все, что нужно знать девочкам от 7 до 13 лет!

После этого я постеснялась попросить Бунина, поспешно скомкала свой список, затолкала его поглубже в карман джинсов и послушно заполнила формуляр.

Книга оказалась пособием по домоводству, написанным в 1962-м году детской писательницей Софьей Могилевской — об этом я узнала из предисловия. Я совсем не интересовалась домоводством и, возможно, отложила бы книжку в сторонку, а через положенные десять дней вернула бы в библиотеку, вежливо поблагодарив неравнодушную тетю за помощь в выборе. Но, во-первых, я вспомнила, что читала повесть «Марка страны Гонделупа» этого же автора, и она мне понравилась. А во-вторых, я любила зачитанные книги, чьи потертые страницы будто впитали в себя интерес всех тех, кто держал их в руках до меня. Мой папа говорил, что книги — как женщины. Новые, как юные девушки, пленяют своим запахом свежести, шелковистостью страниц и манящей загадкой неизведанности, пробуждая в читателе дух первооткрывателя. А старые, потрепанные книги — это как мудрые бабушки, несущие в себе опыт и тайну, как можно оставаться интересной другим много лет подряд.

Судя по состоянию пособия по домоводству, оно в себе эту тайну несло. И я стала читать.

Начиналась книга с обращения автора к читательницам под названием «Наш самый главный разговор» и оно меня несколько смутило. «Прежде чем ты начнешь читать эту книгу, я хочу тебе сказать о самом главном, о чем ты должна всегда помнить, — говорилось в нем. — Ты не только мамина и папина дочка и не только девочка-школьница. Ты прежде всего советская девочка и пионерка. А пионер — это значит первый во всем!»

А если я не школьница и не пионерка, может, мне и книга эта тогда ни к чему? Но, немного подумав, решила, что все равно я советская девочка и мамина и папина дочка, а книга называется «Девочки, книга для вас», поэтому наверняка и я для себя в ней что-нибудь найду.

Пособие оказалось не просто сборником советов, там еще были две героини примерно моего возраста — Капа и Таня — и истории про них с картинками. Капа изображалась задорной веснушчатой девчонкой с коротким «каре», а Таня прилежной паинькой с косичками. Капа была безалаберной неумехой, а Таня — умелой и старательной, и усердно помогала Капе стать такой же. Я прониклась несчастной Капой и скоро увлеклась произведением.

Из-за этого увлечения моих родителей ждал ряд сюрпризов. Пару раз мне даже удалось потрясти их до глубины души.

Как-то утром они проснулись от запаха гари. Это слегка пригорел омлет повара Эскофье, который Софья Могилевская описала так вкусно и подробно, что мне захотелось порадовать им близких, как и положено советской пионерке, которая в школе активная общественница, а дома — радивая хозяюшка. Увидев, что никакого ущерба кухне не нанесено, а омлет даже отдирается от сковородки, родители с удовольствием им угостились и долго меня хвалили. Не исключено, что потом они горько об этом пожалели. Если бы они промолчали, я бы, возможно, оставила кулинарные эксперименты. Но похвалы всегда меня стимулировали, поэтому вечером того же дня им пришлось есть жареные бананы. Я выбрала этот рецепт из многих других, потому что в девичьем пособии по домоводству он сопровождался увлекательной историей про находчивых женщин из племени, живущего в джунглях африканской страны Ганы. У них совсем не было денег, но они никогда не унывали — мастерили себе наряды из пальмовых листьев, а на завтрак, обед и ужин запекали в очаге бананы, которые срывали с окрестных пальм. Очага у меня не было, пальм тоже, поэтому я сбегала в ближайшую фруктовую лавку, купила связку бананов и пожарила их на топленом масле из советской гуманитарной помощи. Лично мне показалось, что сырые бананы намного вкуснее, но папа с мамой съели и их.

Затем я перешла к приготовлению каш. С ними заладилось не сразу: манка то пригорала к кастрюле, то вовсе не хотела превращаться в кашу. С английским овсяным «квакером» мы договорились быстрее, он был практически растворимым, как кофе. Зальешь горячей водой, и каша почти готова, осталось бросить в нее масло и подержать на огне минуту-другую.

Эксперименты с кашами закончились тем, что мама обнаружила существенное истощение присланных бабушкой запасов манки. Она не сразу поняла, какие мыши ее так подъели, и начала расследование. Пришлось признаться, что манка исчезла в процессе того, как я училась ее варить: пригоревшую я выбрасывала в мусорку, а так и на ставшую кашей сливала в унитаз. Мама сказала, чтобы впредь я тренировалась только на «квакере», потому что неизвестно, когда нам пришлют новую манку, а в Тегеране ее нет. Разводить водой английскую овсянку мне быстро надоело, и я перешла к уборке помещений. Даже ее автор пособия для девочек описывала так заманчиво, что хотелось немедленно схватиться за тряпку.

Влажная уборка, правда, не задалась, хотя в книжке каждое действие было пронумеровано и сопровождалось схематичной картинкой. Первые три шага — намотать тряпку на швабру, налить ведро воды и окунуть туда орудие уборки — мне вполне удались. Не нашла я только хлорки, которую Могилевская велела насыпать в ведро с водой. Но я не растерялась и влила туда лавандовую жидкость для мыться посуды. Ведро сразу заблагоухало лавандой, а вода в нем окрасилась в приятный сиреневый цвет. Мытье полов я начала со своей комнаты. Включила погромче музыку и принялась усердно возить шваброй по полу. Сначала все пошло неплохо, осечка вышла лишь на этапе полоскания тряпки. Ее пособие рекомендовало отжимать в таз, затем полоскать в ведре с чистой водой, но у меня не было столько ведер, поэтому я со шваброй наперевес отправилась в ванную. А что за мной, как за истребителем в небе, по полу стелется черная полоса, капающая с грязной тряпки, заметила только на обратном пути. Решив срочно исправить ситуацию, я потащила ведро из комнаты в коридор, но в пути поскользнулась на том, что натекло с тряпки, упала сама и уронила ведро. Пол нашего просторного коридора был в лучших южных традициях выложен широкой кремовой мраморной плиткой, которая, покрывшись склизкой лавандовой жидкостью для мытья посуды из опрокинувшегося ведра, тут же превратилась в сиреневый каток. Я скользила по нему, помогая себе шваброй, и представляла себя своим любимым хоккеистом Александром Якушевым.

А когда родители пришли с работы, я была уже не хоккеистом, а капитаном тонущего судна, который, несмотря на то, что воды уже по колено, героически остается на мостике, не выпуская из рук штурвал. Я тоже мужественно держалась за швабру, упорно пытаясь равномерно распределить липкие сиреневые лужи по всей квартире.

Папа ступил в зону бедствия первым:

— Ирина, не утони! — предупредил он маму. — У нас тут матрос драит палубу.

Увидев потоп, мама схватилась за голову и собралась расплакаться.

Пол домывали мы с папой на пару. Именно тогда родители впервые официально объявили мне, что намерены подарить мне на день рождения братика. Мама его ждет и поэтому наклоняться и выжимать в ведре тряпку ей нельзя. Я записала эту весть в свой личный дневник, как только домыла «палубу».

После потопа я совершала хозяйственные подвиги еще пару раз, но уже без прежнего энтузиазма. Могилевская писала о домоводстве с таким смаком, что очень хотелось попробовать все самой. Ей действительно удалось пробудить во мне хозяюшку — правда, ненадолго. И, боюсь, это была единственная вспышка страсти к обустройству быта за всю мою жизнь.

Не прошло и месяца, как моя домовитость сменилась киноманией. Тоже временной: истинной ценительницей кинематографа я так и не стала, зато узнала о мировом кино намного больше, чем мои московские сверстники. Познания мои были хаотичны — как и все, что я постигала в воюющем восточном мегаполисе, который и сам был на полпути от шахской помпезности неизвестно к чему.

В посольский клуб нас возили трижды в неделю, а долгие вечера под светомаскировкой случались ежедневно. Тогда папа и стал брать фильмы напрокат у владельцев закрывшихся тегеранских кинотеатров. Их крутили в конференц-зале госпиталя, где было все необходимое оборудование и большой экран. Дело это было не совсем официальное, но ябедничать тому, кто отвечал за наш нравственный облик, никто из бимарестантов не стал бы, кино скрашивало жизнь на военном положении даже самым щепетильным.

Кино мы смотрели самое разное: для западного мира оно было старым, снятым в промежутке от 30-х до начала 70-х годов, но для нас эти фильмы были настоящим открытием. Для меня уж точно: до отъезда в Тегеран из зарубежных фильмов я видела только японскую «Легенду о динозавре», мы с папой сходили на нее в кинотеатр. Привозимые папой ленты были на английском, французском или итальянском, все с субтитрами на фарси. Большинство из нас ничего не понимало и угадывало повороты сюжета по картинке, мимике и интонациям героев.

Даже если фильм шел на английском, я понимала далеко не все, но историю всегда услужливо дорисовывало моя бурная фантазия. Мне нравилось разглядывать героев и их наряды. Названия фильмов я запомнила далеко не все, и самые известные из них вместе с именами режиссеров идентифицировала намного позже. Но имена актеров, которые поражали мое воображение, я запоминала, потому что записывала их в личный дневник.

Мы посмотрели «Тайну Вселенной» с Джиной Лоллобриджидой, Элизабет Тейлор и Бертом Ланкастером, «Леопард» Висконти тоже с Ланкастером, Аленом Делоном и Клаудией Кардинале и множество других лент, которые через десяток лет появились в русском переводе с совсем иными названиями.

Я поочередно влюблялась в Софи Лорен, Эву Гарднер, Сару Монтьель, Натали Вуд, Вивьен Ли, Джину Лоллобриджиду и Одри Хепберн. Холодные красавицы вроде Марлен Дитрих, Грейс Келли и Греты Гарбо нравились мне меньше. Но Дитрих все же произвела на меня неизгладимое впечатление в старом черно-белом фильме «Голубой ангел», где сыграла главную героиню Лолу-Лолу. Смысл я не очень уловила, но героиня показалась мне очень шикарной, а пела она прямо завораживающе.

Моя мама на эти закрытые просмотры не ходила, в небольшом зале ей было душно. Как-то раз она пришла, но посреди фильма почувствовала себя неважно, и папа повел ее домой. От госпиталя до жилого дома было два шага, но мама боялась споткнуться в темноте. Падать ей было никак нельзя, ведь в ее животе сидел мой младший братик. А папе нельзя было отлучаться с закрытого показа: это была его инициатива и его ответственность, и он не мог бросить бимарестантов наедине с «чуждым для советского человека» кинематографом. Как только фильм заканчивался и киномеханик убирал ленту в круглую железную коробку, папа относил ее в багажник «жопо», чтобы утром отвезти назад хозяину киношки.

Ходить в конференц-зал мама отказалась сама, но по поводу того, что мы там смотрим, очень переживала. Даже угрожала, что «из-за нашего киношничанья родит раньше срока». Ей казалось, что там показывают или разврат, или ужасы, или все сразу, и я вырасту испорченная и психованная. Она пилила папу, что он берет меня с собой. Я отвечала, что мне кино нравится и я не обязана сидеть возле нее, потому что ей оно не интересно. Папа убеждал ее, что фильмы все замечательные, удостоенные мировых наград, и клялся, что выбирает на складе кинотеатра только коробки с пометкой «золотая коллекция Голливуда». В итоге вечером мы уходили, а мама оставалась.

Больше всех нравилась мне Одри Хепберн, я увидела ее в фильме «Завтрак у Тиффани». Ее милая Холи, наивная и безалаберная, чем-то напоминала нашу бимарестанскую тетю Монику по прозвищу «сестра-моча», и это заметила не только я. У тети Моники была манера хлопать глазами, смешно складывая губы трубочкой, и заливисто хохотать, сморщив нос и задрав подбородок. В эти моменты она казалась девчонкой, во взрослую жизнь попавшей по ошибке. Я почему-то не воспринимала ее взрослой. И именно поэтому разозлилась не на нее, а на Грядкина, когда мальчишки принесли мне новую любовную сплетню, которую рассказал им Артурчик.

Во время воздушной тревоги Артур обычно вырубал общим рубильником электричество, предварительно убедившись, что лифт находится на первом этаже и пуст. А тут проверить забыл и только потом понял, что лифт завис в шахте. Артур перепугался, что в лифте кто-то застрял, и теперь ему влетит от дяди Коли, но врубить свет назад уже не мог: по правилам, до конца тревоги дом должен быть обесточен. В лифте царила тишина, на помощь никто не звал, но Артур все же решил убедиться, что в нем никого нет. А если застрявшие все же есть, успокоить их, сказав, что им придется потерпеть всего минут десять. Лифт висел между этажами, поэтому заглянуть в него и поговорить с его узниками, если они там есть, можно было только через люк в крыше. Артурчик поднялся на этаж, под которым завис лифт, раздвинул двери, заглянул в люк и понял, почему застрявшие ведут себя на удивление тихо — они увлеченно целуются. Это были Грядкин и тетя Моника. Артурчика они даже не заметили.

С «объектом гэ» давно уже все было ясно. Сначала он предал тетю Таню с ее лучшей подругой тетей Тамарой, а теперь и тетю Тамару с «сестрой-мочой». В моем представлении тетя Тамара тоже предала подругу, поэтому получила по заслугам. Не зря говорят, что на чужом несчастье своего счастья не построишь. А вот тетю Монику мне почему-то стало жалко. Мое воображение уже соединило ее образ с трогательной Холли в исполнении Одри Хепберн и теперь ее мог обидеть злой прожженный «объект гэ». Я почему-то вспомнила Натика и подумала, что он никогда бы так не поступил.

Посовещавшись, мы с мальчишками решили даже не применять к парочке «курощения и низведения» привидениями или мумией «мамочки с зубами». Грядкину человеком все равно уже не стать, а «сестра-моча» наказана уже тем, что с ним связалась.

Тем более, близился мой день рождения, и хлопоты намечались куда более приятные. Тем более, не просто день рождения, а мой самый первый в жизни юбилей — десятилетие.

Предчувствия важности этого рубежа начались с писем с Родины. Они как раз пришли с оказией: их привез из Москвы кто-то из посольских отпускников.

Письма, как всегда, были от бабушки, от Оли и еще открытки от разных родственников.

Бабушкино письмо начиналось с ее переживаний за судьбу американских заложников, которых так и не могут освободить. От заложников она плавно перешла к моему грядущему десятилетию, которое назвала «важным рубежом, перейдя который следует помнить о своей гражданской позиции, что бы ты ни делал». Далее бабушка разъясняла свою мысль: я не должна увлекаться «чуждыми» фильмами, взрослыми книгами и лезть не в свои дела. Должно быть, мама каким-то образом успела ей наябедничать. Возможно, она звонила бабушке по межгороду, пока мы с папой смотрели кино. Вообще-то папа ей это запрещал: звонки в Москву обходились в половину его зарплаты. Но хотя бы стало понятно, почему мама так упорно отказывается от посещения просмотров в конференц-зале.

Похвалила бабушка меня только за одно — за чтение «Девочки, книга для вас». Значит, информацию она точно получала оперативную.

Оля рассказывала, как в нашей школе готовятся ко дню рождения комсомольской организации, который будет 29-го октября. Сначала будет большое собрание, где подведут итоги общественной работы, совет пионерской дружины тоже приглашен, он отчитается по поручениям, выполненным отрядами под шефством комсомольских активистов.

Все эти слова — «совет», «дружина», «отчитается», «шефство», «активисты» — казались мне ужасно мудреными и важными. В такие минуты я с печалью понимала, что безнадежно отстаю от жизни. Мои одноклассники уже отрядом выполняют особо важные поручения, а я все «в бирюльки играю», как выражается моя бабушка.

Но дальнейший поворот Олиного рассказа меня удивил. Она писала, что после собрания в физкультурном зале будет дискотека, на которую допустят только комсомольский актив. По школе ходят слухи, что на этих закрытых танцах для лидеров будет самая модная музыка и вино «Салют». Подружка объясняла это тем, что избранным приглашенным можно доверять: никакое диско и вино уже не могут сбить их с правильного пути. Программу дискотеки готовит самый популярный десятиклассник, сын министра. У него есть все самые свежие заграничные записи и мощная аппаратура, которую он готов привезти в школу. Оля писала, что всем остальным комсомольцам школы очень завидно: они планируют в следующем полугодии тоже выбиться в активисты, а пока договорились встретиться 29-го октября вечером в школьном дворе и подглядеть за танцами для избранных через окно.

Странным мне показалось не то, что на школьную дискотеку, посвященную дню рождения комсомола, позвали не всех комсомольцев, а то, что комсомольскому активу интересно диско и вино. Почему-то мне казалось, что активисты — это такие люди, которые сами откажутся от танцев, предложив взамен провести лишнее комсомольское собрание.

Родители спросили, что бы я хотела в подарок на свой первый юбилей. Я пожелала джинсы «Wrangler», ими пестрели все довоенные журналы мод.

Дней за пять до заветной даты мы все втроем поехали на базар Шемран их покупать. Из магазинов на Моссадык американские товары уже исчезли.

На Шемране было, как всегда, людно и шумно. От обилия базарных красок, запахов и звуков мое внимание обычно притуплялось уже минут через десять, и все вокруг сливалось в единый пестрый фон. Но моя мама не теряла бдительности никогда, цепко замечая все вокруг, благодаря чему повторила трюк «безответственного бога», как с ледянками. Длинные товары — шторы, платья, ковры — продавцы вывешивали под самые своды торговой галереи, чтобы покупатели могли полюбоваться ими в полном размере. Но чтобы заметить их в принципе, надо было идти с задранной головой. По пути к джинсовой галерее, я смотрела по сторонам и под ноги, а вот мама заметила на самой верхотуре платье и указала на него мне. Оно было и впрямь дивное — малиновое, с приспущенными рукавами-фонариками, оставляющими плечи оголенными, и с длинной присборенной узкой юбкой, как у русалки. Я влюбилась в это платье в ту же секунду.

— Какое красивое! — сказала мама. — Тебе пойдет! Может, примеришь?

Я молча уставилась на папу. На Шемран нас привез он, отпросившись с работы. Примерять платье — значит, ждать, пока торговец достанет его из-под потолка специальной длинной палкой, пока отведет меня в примерочную кабинку, пока я его надену и все меня рассмотрят… А нам еще за джинсами идти.

— Платье хорошее, — согласился папа. — Но давайте не сейчас, а то я опоздаю на совещание. Сейчас купим джинсы, как планировали, а за платьем приедем еще раз, время до дня рождения еще есть.

Мы быстро нашли подходящие джинсы, благополучно их купили и папа отвез нас с мамой домой, а сам уехал на свое совещание.

Платье с Шемрана не выходило у меня из головы, а дней до моего первого юбилея, на который я могла бы его надеть, оставалось все меньше.

Я понимала, что с началом войны закончилось то время, когда мне покупали платья даже на самой дорогой улице Джордан. Видела, что через год с лишним новой власти в Тегеране что не исчезло, то подорожало. Знала, что родители готовятся к появлению второго ребенка, которое потребует дополнительных затрат, а папа мечтает о «Волге», которую мы купим, когда закончим командировку. Иногда мы все вместе представляли, как будем ездить на ней в гости к бабушке и на дачу к маминой подружке тете Наташе. Своей дачи у нас не было, о ней пока даже не мечтали.

Все это я прекрасно понимала… но Шемран же — не бульвар с дорогими магазинами, а базар, где все намного дешевле! И я все-таки рассчитывала получить платье. Но молчала, ожидая, когда мама сама о нем заговорит, раз уж она его узрела и предложила первая.

Наконец, через пару дней о платье вспомнили — но не мама, а папа. Он предложил съездить за ним на Шемран. Но тут мама решительно заявила, что это лишнее, у меня и так много тряпок, а носить их некуда. Не по двору же бегать в таком роскошном платье!

Папа промолчал, с мамой спорить было нельзя, а тем более, с беременной. Я закусила губу от обиды, но тут же вспомнила историю с ледянками. Раз в тот раз мама решила, что погорячилась с известием о том, что у нас имеются опасные для моей жизни ледянки, и предпочла без объяснений увильнуть от снятия их с антресолей, может, в этот раз она тоже сначала указала на платье, а потом сообразила, что это лишняя трата денег?! В любом случае, другого объяснения ее поведению у меня не было. Не будет же взрослая беременная мама нарочно дразнить ребенка, готовящегося к своему первому в жизни юбилею?!

А за два дня до праздника, на который я пригласила Ромину с Роей и всех бимарестанских детей, на меня посыпалось столько подарков, что я и думать забыла о том платье!

Началось с того, что с утра мы с мамой пошли в ее приемный покой за какими-то нужными ей бумажками. Каждый день на работу мама уже не ходила. Там, как всегда, были Сарочка и Розочка, они очень нам обрадовались и стали звонить в прачечную тете Рае, чтобы она тоже зашла. Они трое были лучшими подружками.

Конец ознакомительного фрагмента.