Неумерший

Жан-Филипп Жаворски, 2013

Это мир раннего Средневековья, мир, где властвуют кельтские мифы, легенды и магия, мир, где бродят древние чудовища. Это история Белловеза, сына вождя, убитого собственным братом. Белловеза, посланного на войну, на верную смерть. Белловеза, который погиб в бою, но вернулся с того света. Он отправляется в путь, желая раскрыть тайну своего воскрешения, но еще не знает, что его ждет немало предательств, чудес и монстров, да и само время после смерти ощущается по-иному, а граница между миром живых и мертвых практически исчезает. Мрачность и эпичность фэнтези, проработанный исторический фон, изысканный стиль, сложность композиции и неожиданный сюжет – все это «Неумерший», одно из самых оригинальных произведений европейской фантастики последнего десятилетия.

Глава II

Амбронская застава

Они прибыли ранним весенним утром. Мы ждали их на пороге дома. Сеговез стоял слева от матери, а я держался справа.

Из Сеносетонского леса показалась крупная ватага. Было в ней, пожалуй, дюжины три воинов. Они спускались чередой по тропе вдоль наших полей и загона для скота. Из осторожности мать велела крестьянам укрыться в хижинах, и лишь два пастуха, вооружённые тупыми копьями, остались караулить коров. Однако уводить у нас скот чужеземцы не собирались, даже ради забавы. Под лай собак они направлялись к нашей изгороди. Они шли прямиком к нам.

Об их приближении нас на рассвете известил Суобнос. Вот уже многие месяцы юродивый старец и носу здесь не показывал, как вдруг нежданно-негаданно нагрянул в хижину Даго ещё до первых петухов. Он стащил мастера с соломенного тюфяка, спросонья до смерти его перепугав. Суобнос явно был не в себе: перескакивал с ноги на ногу, рвал на себе бороду и, словно бешеная коза, закатывал глаза. Даго не понял ни слова из того, что пытался сказать бродяга, но, как и все мы, благоговел перед его даром прозрения. Более того, он никогда ещё не видел, чтобы Суобноса обуревал такой страх. Поэтому он накинул на плечи плащ и, не уповая на милость моей матери, потащил босяка к нам.

В разговоре с матерью лесной скиталец оказался немногим вразумительнее, чем давеча у Даго. «Они идут! Они подходят сюда!», — только и мог вымолвить он, заикаясь и дрожа всем телом. Несмотря на переполох, в одночасье поднявший мать с постели, вела она себя на удивленье терпеливо. Хоть за былую провинность на старика она уже не злилась, столь внезапное вторжение посреди ночи пришлось ей вовсе не по нраву. И всё же она попросила Тауа раздуть огонь, усадила горемыку у очага и угостила его рогом эля, ломтем хлеба и чаркой мёда. По своему обыкновению Суобнос стал бы уплетать лакомства за обе щеки, но тем утром на них и не взглянул; правда, вскоре он немного успокоился и смог вымолвить хоть что-то внятное: «Они несут весть о войне. Сумариос с ними в одном строю». И, блея от испуга, добавил: «И с ними ещё тот — с одним глазом, Комаргос. Он идёт, да, он тоже идёт сюда». Дабы не выдать свою тревогу, мать сразу же скрыла её под маской ледяного спокойствия, а с первыми же лучами солнца Суобноса и след простыл.

Вопреки нашим опасениям ничто в поведении выходивших из леса воинов не выдавало враждебных намерений. Обеими военными колесницами управляли лишь возничие. Владельцы же их предпочли ехать верхом — куда более удобный способ передвижения по ухабам. Пехотинцы несли копья на плечах, а всадники сидели верхом без шлемов, нагрудников и кольчуг. Впрочем, чтобы припугнуть нас, отряду вовсе не обязательно было бряцать оружием. В Аттегии лишь мой брат Сеговез и я обучались военному искусству. Даго и Рускос вступились бы за нас, но престарелый ремесленник и полнотелый прислужник быстро бы пали. Что же касается Акумиса, он, хоть и слыл неплохим пращником, отнюдь не блистал отвагой и бежал бы от сражения. Чтобы избежать возможной схватки, мать заставила нас выйти безоружными. Мы с братом попытались ей возразить, но нам, мальчишкам, растущим без отца, надлежало подчиняться её воле. К тому же мать принадлежала к числу женщин, которые не терпели возражений.

От этого вооружённого отряда, подходившего к нашей изгороди, будто повеяло призрачным холодком. Уже не в первый раз стояли мы вот так, на пороге — мать, брат и я, — в ожидании воинов. Правда, случилось то давнее событие в другом месте и в другую пору, и, если мать до сих пор вспоминала о нём с болью, для нас с братом оно уже затянулось густым туманом.

Сумариос выдвинулся из строя. Он спрыгнул с коня и большими шагами направился к нам, чтобы первым предстать перед матерью. Вслед за ним последовал Куцио, его поверенный.

— Не тревожься, — быстро прошептал ей Сумариос. — Они не причинят тебе зла.

— Им здесь не рады, — громко ответила мать. — Пусть уходят.

— Ты не можешь их прогнать, — возразил Сумариос. — Они просят крова.

— Мне нечем кормить столько воинов. А моему врагу и подавно здесь не место.

— Ты не можешь их прогнать, — твердил Сумариос. — Их прислал Верховный король.

Лицо матери исказила жёсткая ухмылка, окрашенная горечью и злобой. Смотреть на неё было горько: гневная гримаса вмиг состарила женщину, над которой годы, казалось, были не властны. Во взгляде Сумариоса я уловил грусть и, быть может, толику стыда, ибо его приверженность королю подрывала доверие матери, которым она с недавних пор к нему прониклась.

Столпившиеся во дворе ратники расступились, пропуская вперёд ещё одного богатыря. Его украшения, оружие и даже ножны, обвитые длинными орнаментами в виде драконов, служили наглядным доказательством могущества. В его неброских дорожных одеяниях, напротив, не было и намёка на вычурность, ровно как и в шевелюре и усах, остриженных довольно коротко. Он и без всяких причуд выделялся из толпы, и виной тому — его внешность. Его левое веко, одутловатое от шрама, застыло несмыкающейся щелью на пустой глазнице. Вид этого давнего увечья повергал окружающих в тягостное смущение, ибо то, чем он за него поплатился, было бесценно — гораздо значимее, нежели потеря зоркости или пригожего вида.

— Здравствуй, Данисса, — сказал он, уставившись на мать своим единственным глазом.

— Убирайся отсюда! Я не звала ни тебя, ни твоих воинов. Вы здесь непрошеные гости. Довольно уж того, что ты посмел показаться мне на глаза!

Калека-воин невозмутимо кивнул:

— Я понимаю тебя, Данисса. Я тоже пришёл к тебе без особой радости. Я предпочёл бы, чтобы Сумариос занялся этим поручением сам, да поделать тут нечего: Амбигат настоял, чтобы я с тобой поговорил.

— Вот ты со мной и поговорил. Скатертью дорога!

Одноглазый воин стерпел дерзость с бесстрастным видом, тогда как недовольство ратников за его спиной уже становилось ощутимым: мать зашла слишком далеко, и это оскорбление, словно искра, разожгло возмущение в толпе. Кроме небольшой горстки воинов Сумариоса, отряд состоял из чужеземцев, служивших под началом одноглазого, и только его спокойствие удерживало их от буйства.

— Мы уйдём, ежели ты не благоволишь нас принять, — медленно произнёс он, — но не сейчас. Я всего лишь поприветствовал тебя, Данисса, я с тобой ещё не поговорил. Я пришел к тебе с поручением от твоего брата.

— Впусти его ненадолго в дом, — настаивал Сумариос. — Дело важное и не терпит посторонних ушей.

— Нет! — отрезала мать. — Раз явился ты ко мне с посланием от твоего господина, то не заставляй умолять себя, Комаргос. Чем скорее ты его передашь, тем скорее повернёшь восвояси.

Калека заткнул большие пальцы ладоней за поясной ремень и, казалось, взвешивал каждое слово.

— На самом деле это более, чем послание, — уточнил он.

Впервые он отвёл внимание от матери и окинул взглядом нас с братом:

— Это твои сыновья, Данисса?

— Это сыновья Сакровеза, — раздражённо ответила она.

— Это, прежде всего, племянники Верховного короля. Они подросли за то время, что я их не видел. Ровно десять лет минуло с тех пор. Подумать только, как ясно я помню тот день… Когда я возвращался с берегов Лигера, он только начал заживать…

Небрежным жестом он указал на свою пустую глазницу.

— А они окрепли, — продолжал он, — и стали похожи на тебя, особенно младший. Пора бы остричь им волосы.

— Ты не посмеешь и пальцем их тронуть! — в сердцах выкрикнула мать.

Комаргос скривил губы в ухмылке.

— До поры до времени, — промолвил он. — Пока они не состояли на службе ни у одного героя, их нельзя считать воинами, а ведь срок им уж давно подошёл, и это печалит короля — они с ним одной крови. Негоже им засиживаться в юнцах! Посему он решил, что до́лжно им получить боевое крещение. Там, вдали за Семменой, король лемовисов Тигерномагль вновь идёт войной на амбронов. Он просит Верховного короля о подмоге, и правитель посылает ему на выручку свою рать. Вместе с Амбимагетосом мы будем командовать этой армией. Я поведу туда твоих сыновей. Они будут служить под моим началом. Ежели они отличатся в бою, их станут чествовать, как воинов, и им будет дозволено приносить жертвы богам.

Во взгляде матери сверкнула ненависть.

— Чья вина в том, что они не получили образование при дворе? — процедила она сквозь зубы. — Неужели ты и твой господин и вправду думаете, что сможете так запросто поправить содеянное? Как ты сам уже подметил, Комаргос, мои сыновья ещё лишь дети, и с тех давних пор, как они потеряли отца, их судьбу решаю я. Так уясни же себе раз и навсегда: никогда ты их не получишь! Хватит терять время на эти бредни! Веди своих чурбанов за Семмену и ступай к амбронам на свою погибель! Мои сыновья останутся со мной.

С обречённым видом калека лишь безропотно поджал губы. Повернувшись к Сумариосу, он буркнул:

— Потолкуй с ней сам. Разговор у нас, конечно же, не заладился.

Однако мать опередила Сумариоса. Она оборвала его на полуслове и с пылкой яростью обрушила на него поток упрёков и колких насмешек. У меня дрогнуло сердце, потому как я успел привязаться к правителю Нериомагоса, да и к тому же знал, что укоры матери были пропитаны горечью отравленных к нему чувств. Сумариос стерпел выговор молча. Он весь побледнел и казался уязвлённым до глубины души, ибо эти позорные оскорбления обрушились на него не только в присутствии воинов. Немного погодя мы узнали, что двое его сыновей тоже состояли в отряде и что они никогда не простят нам поругания, свидетелями которого стали. Даже Комаргос слегка смутился за своего товарища. Когда мать наконец выплеснула всю свою злость, Сумариос промолвил приглушённо:

— Зайди в дом. Нам надо потолковать.

Ещё миг назад мать отчитала бы его, не задумываясь, теперь же она присмирела, то ли от собственной гневной тирады, а то ли от осознания того, что не на истинного обидчика пало её возмездие. Сдаётся мне, что и она вслед за нами почувствовала враждебность, исходившую теперь от воинов, пришедших, однако, с миром, и пропустила Сумариоса перед собою в дом. Не отставая от него ни на шаг, она подхватила под локти Сегиллоса и меня и увлекла нас за собой. От негодования, страха и злости она не заметила, как впилась ногтями мне в руку. В полумраке дверного проёма мы увидели Даго и Рускоса, стоявших в засаде с секирами в руках. Они затворили за нами дверь. Не успели мы войти в залу, как снаружи поднялся гул недовольных голосов. Одноглазый прикрикнул на них сурово, но даже его приказание ещё долго не могло подавить рокот.

— Послушай, что творится! — выкрикнул Сумариос. — Послушай только! — Неужто жизнь тебе не мила?

— Уже десять лет как от моей жизни осталась лишь тень, — сухо отозвалась мать.

— А твои сыновья? Ты желаешь им смерти? Пока ты поливала меня грязью на глазах у воинов, я же думал только о них! Я говорил себе: «Не подавай виду! Не подавай!» Если бы мои воины увидели меня во гневе, вы были бы обречены — кровь полилась бы рекой. Боги искушают тебя, Данна! Где копья твоих сыновей? Они ведь даже не вооружены!

— Я знала, что на безоружных у вас не подымется рука, — ответила мать.

— Ты слишком полагаешься на свои уловки, — съязвил Сумариос. — Известное дело, что ты презираешь Комаргоса, он и не уповал на твоё радушие. Но ты же говорила с ним как безумная! Ты отдавала ему приказы, подумай только! Это один из самых могущественных и великих воинов королевства! В его жилах течёт кровь богов! Он получает приказы лишь от Верховного короля и только потому, что тот заручился его дружбой.

— Комаргос и я принадлежим к одному сословию, — фыркнула мать. — Может, он и потерял своё королевство в тот же день, что я потеряла своё, в битве меж Каросом и Лигером, но он никогда и не правил. Это ему пристало кланяться мне.

— Опомнись, женщина, в своём ли ты уме! По одному приказу Комаргоса соберётся рать в три сотни воинов. А сколько амбактов будут защищать тебя?

Мать ничего ему не ответила, и Сумариос, удивившись, что она вдруг осеклась, ненадолго замолчал. Он тяжело дышал, пытаясь обуздать свою ярость, в то время как во дворе всё ещё раздавались мятежные голоса и ответное рычание наших собак. Исия забилась в самый тёмный угол комнаты и дрожала, как осиновый лист, охваченная детскими воспоминаниями о частых побоях. Рускос переминался с ноги на ногу, сконфуженный тем, что оказался невольным свидетелем размолвки. Даго продолжал преданно сторожить дверь, но в глазах его читалось беспокойство — он несомненно тревожился за жену и сына, запертых в хижине.

— Ты переисполнена отвагой, Данна, но запасись и мужеством, — продолжал Сумариос. — Ты никогда не получишь воздаяния за свои утраты. Верховный король на свой лад оказался даже милостив с тобой: он не оставил тебя с детьми без крова. Теперь они выросли. Если ты замкнёшься в своей ненависти, твои потомки окажутся не у дел, и ты тем самым ещё раз убьёшь их отца — чего Верховный король как раз не желает. Он хочет потушить ваш давний огонь вражды и радеет о том, чтобы твои сыновья заняли надлежащие им места.

— Место моих сыновей в Амбатии! — выпалила мать.

— Амбатии им вовек не видать. По крайней мере, пока живы Амбигат и Диовикос. Если же Белловез и Сеговез покажут себя славными товарищами на поле битвы и на пирах, то станут более могущественными предводителями, чем я. Такими же всевластными, как Комаргос.

Мать молчала. Она взвешивала слова Сумариоса, и я сразу смекнул, о чём она призадумалась. Если Сеговез и я сослужим себе доброе имя и приобретём сторонников, это станет лучшим оружием для утоления её мести. Цена отмщения, однако, могла оказаться слишком высокой: ей пришлось бы поступиться благородными королевскими убеждениями, коих она придерживалась до сих пор, и пойти на предательство. Обездоленной вдове, которая так долго мирилась со своим поражением и отречением, решиться на такую каверзу было непросто.

— Есть ещё одно подтверждение благих намерений Верховного короля, — продолжал Сумариос. — Он предполагает отдать твоих мальчиков под начало Комаргоса. Они понесут его копья и щит, именно поэтому он отправил его к тебе с посланием.

— Не бывать этому!

— Обида застилает тебе глаза! Твои сыновья будут служить вождю: дабы снискать себе славу, лучшего места не найти.

— Никогда! Комаргос не просто мой враг. Во время войны Кабанов он потерял слишком многое. Мне сложно себе даже представить, что он не ищет мести. Он непременно воспользуется своим положением, чтобы погубить их.

— Мы же умеем сражаться, — наивно заявил Сеговез. — Мы сможем постоять за себя!

Одного взгляда матери было достаточно, чтобы приструнить его.

— Кому же ещё Верховный король мог доверить твоих сыновей? — недоумённо спросил Сумариос. — Буосу? Сегомару? Эти-то как раз поживились во время войны Кабанов, но уж поверь мне, что для твоих сыновей они намного опаснее.

— Все они одного поля ягоды, — фыркнула мать. — Свита моего брата насквозь кишит аспидами! Я не могу допустить, чтобы мои сыновья оказались в прямом подчинении хоть у одного из них.

— Но ведь это королевские богатыри! Кто же ещё остаётся?

— Ты, Сумариос. Ты тот, кто у меня остался.

Правитель Нериомагоса замялся на мгновение, а затем махнул рукой:

— Это чистой воды нелепица. У меня только двенадцать воинов, в королевском кругу я сижу далеко по левую сторону от него. Да и потом, вернулись мои сыновья — они и понесут моё оружие на эту войну…

— Ты любишь моих сыновей, хоть они тебе и не родные. Комаргос же их ненавидит.

— Все будут защищать Комаргоса на поле битвы. С ним мальчики будут в большей безопасности, чем со мной.

— Все защищали Комаргоса на берегу Лигера. Что с того — и глаз вон, и вся рать полегла.

— Дело прошлое. Комаргос тогда был моложе, и он вызвал Ремикоса на поединок.

— Кто может ручаться, что и на этот раз он не вызовет на бой какого-нибудь принца амбронов?

— Он будет действовать более осмотрительно, ведь истинным полководцем в этой войне является именно он. Ему поручено прикрывать Амбимагетоса, поставленного во главе войска только потому, что он сын Верховного короля.

— Вот именно. Никто не оспорит его приказа, если он решит послать моих сыновей в самое пекло. Нет, Сумариос, довольно! Никогда сыновья Сакровеза не будут прислуживать этим иродам.

— Почему же я? Несмотря на то что нас с тобою многое связывает, Данисса, я не смогу дать им больше, чем они получат на службе у более могущественного воина.

— Потому что ты сможешь выполнить то, что прихвостни моего брата не сделают никогда. Ты сможешь поклясться мне, что мои дети вернутся живыми.

Поразмыслив, мать всё же дозволила Комаргосу и его воинам разместиться в нашем имении, и отнюдь не из-за почитания священных законов гостеприимства: это был единственный способ удержать нас подле себя ещё хоть на одну ночь. Чтобы накормить такую ораву, пришлось извлечь из кладовой все запасы. Сумариос, смутившись, предложил возместить нам убытки, хотя бы отчасти, намереваясь послать пастуха за парой своих бычков. Мать гордо отказалась. Пренебрегая мимолетной выгодой, она предпочла оставить Сумариоса в должниках.

Вечерняя трапеза проходила весьма напряжённо. В зале нашего дома, которая всегда казалась нам просторной, вдруг стало совсем тесно, когда в неё втиснулись тридцать здоровяков. Нам даже не хватило места, чтобы сесть в круг, а у тех, кто теснился вблизи таганов^[48], от жара плавились башмаки. Мать заняла место хозяина дома. Выпрямившись, будто оружейный трофей^[49], она расположила нас по обе стороны от себя, Сеговеза — слева, меня — справа, подчёркивая таким образом превосходство нашего сословия над гостями. Она имела на это право по крови: она была сестрой Верховного короля, а мы — его племянниками. Однако на деле, усадив обоих сыновей на самые почётные места в пылу своей заносчивости, она ущемила честолюбие присутствующих. Сидеть за столом наравне со взрослыми мы ещё не могли, и в лучшем случае должны были бы прислуживать гостям. Мать отвела Комаргосу лишь четвёртое место справа от меня, что было для него крайне оскорбительным. В битком набитой маленькой зале мы сидели буквально плечом к плечу, и от одного его присутствия поблизости в моих жилах стыла кровь. Я чувствовал властность одноглазого воина в том, как он сдерживал возмущение ратников и, сверх того, как спокойно сам при этом держался. Воины зловеще переглядывались. Нанесённые оскорбления требовали бы поединка чести прямо здесь, посреди застолья, но обида исходила от женщины и двух детей: вызывать на бой было некого.

Накал страстей достиг пика, когда, желая отблагодарить хозяйку дома, Комаргос преподнёс ей дары — два меча в ножнах, крепившихся к поясным ремням, которые Верховный король передал для Сеговеза и меня, чтобы оснастить нас оружием всадников. Подарок был поистине королевским, ибо лезвия мечей и оправа стоили целого стада. Мать приняла их от нашего имени, но она вновь ответила на щедроты оскорблением, выбрав именно этот момент, чтобы уведомить собравшихся, что не отпустит сыновей, если только они не будут служить под началом Сумариоса. Комаргос молча снёс очередную дерзость. Своими нападками мать, по-видимому, облегчала задачу, которую на самом деле поручил ему король. Сумариос был хмур и подавлен. Он тревожился не за себя, что оказался втянутым в раздор, а терзался предчувствием неотвратимых для нас бед.

Мать сильно поскупилась на угощения — из напитков она подала лишь корм, и то не вдоволь, да и стол вскорости оскудел. Тогда воины Комаргоса высыпали во двор, чтобы разбить бивак. Некоторые из них недовольно роптали, что предпочли бы заночевать под открытым небом, дабы кони были под присмотром. В отместку за оскорбления многие из них не преминули помочиться на стены нашего дома.

И только в опустевшей зале, среди горстки оставшихся внутри воинов я приметил сыновей Сумариоса. Мы с Сегиллосом не видели их уже много лет, и эта нечаянная встреча повергла меня в изумление. Мы с ними были почти ровесниками, однако они уже успели стать воинами. Суагра определили пажом к Донну, старому богатырю, который служил в войске моего деда Амбисагра перед тем, как стать одним из советников дяди. Матуноса обучал знатный эльвиец из предместий Бергората. Их было и впрямь не узнать: широкоплечие, при оружии и с обесцвеченными известковой водой прядями волос. Во времена, когда мы были ещё сопливыми мальчишками, мы дурачились с ними на болотах Камболата, на опушках Сеносетона или в лощинах Нериоса и частенько лупили друг друга, не зная устали; но эти шалости были сродни озорству диких жеребят, и впору было надеяться, что, немного остепенившись, мы всё также останемся дружны. Увы, мать встала между нами и сыновьями Сумариоса. В тот вечер они воротили от нас глаза. В их взгляде я даже ощутил презрение к нашим длинным волосам.

Мать спала одна. Сумариос улёгся в зале перед очагом вместе с сыновьями и своим солдуром Куцио. Нас с Сегиллосом обуревали такие противоречивые чувства, что мы долго не могли сомкнуть глаз. Мы ворочались в своей постели, нашёптывая друг другу всякие шутки и выдумки. Я уже подумывал, не юркнуть ли мне на лежанку к Исии, но, чтобы добраться до пристройки, где она обитала, предстояло бы прошмыгнуть через весь двор, заполонённый воинами Комаргоса. Страха у меня не было, эта необычная обстановка даже раззадоривала меня: красться у себя дома, как в стане врага! Однако мне казалось оплошным бросить брата накануне нашего отбытия. К тому же Исия была слишком напугана, и я подозревал, что она будет ко мне неблагосклонна.

Манящий вкус приключений и тревожное волнение в груди будоражили меня настолько, что в последнюю ночь, проведённую в Аттегии, я дремал лишь одним глазком. По этой причине я проснулся ещё до зари от шёпота, который доносился из опочивальни матери. Сумариос всё же отважился прийти к ней, но не для того, чтобы разделить ложе. Из того малого, что получалось расслышать сквозь храп в гостиной и во дворе, я догадался, что он пытался её успокоить. Однако значение даже тех редких слов, которые я тогда уловил краем уха, понять до конца ещё не мог. И только позднее они обрели смысл.

— Есть знамения, предвещающие благополучный исход, — шептал Сумариос. — Подобное решение далось Амбигату не без помощи оракулов.

— Если он следует совету друидов, то их ауспиции^[50] принесут одну беду, — громко выдохнула мать. — Пророк из Великого друида никудышный!

— Король, несомненно, обращался к Комруносу, но искал подтверждения и у других жрецов. Он не отваживался ввязываться в эту войну, не получив заверения, что боги будут нам благоволить.

— Амбигат? Не решался на битву?

— Ты не видела его уже много лет и, вероятно, запамятовала, что, даже когда он был молод и рьян, хитрости ему было не занимать. Теперь он возмужал и стал более благоразумным. Не только амброны угрожают нам. Поговаривают об усобицах в центре Орсинии, где могущественные народы поднимаются на нас войной. И даже в наших землях неспокойно. С тех пор как Приттус вернулась к эдуэнам, Арктинос осерчал на твоего брата. По сей день повсюду среди туронов вспыхивают восстания, поэтому Верховный король не решался направлять свои силы на подмогу лемовисам, остерегаясь нападения с тыла. Без достоверных пророчеств было не обойтись. В военных вопросах за советом в последнюю очередь обращаются к женщинам. Ты знаешь заведённый порядок: если вдруг ошибутся — так и голова с плеч долой! Вот почему твой брат отправил гонца на остров Старух. С вещуньями-то он и держал совет. И они заверили его, что боги будут нам благоволить.

Поразмыслив немного, мать продолжала стоять на своём:

— Нет, нет, даже эти пророчества ничего для меня не значат.

— Послушай, тогда у меня есть ещё один довод. Его цена — моё честное слово, и я говорю это не по воле богов. Прими его таким, какой есть: я, Сумариос, сын Сумотоса, заверяю тебя, что твои сыновья вернутся живыми и здоровыми. Я ручаюсь за это. Сам на себя накладываю я этот запрет: никогда мне не переступить порог твоего дома или моего собственного, коли по несчастью я потеряю одного из твоих сыновей.

Клятвы Сумариоса мне было достаточно. Я доверял ему и не мог себе даже представить, что он способен нарушить её, поэтому я бросился в эту войну с беспечностью героя балладных песен. Сгорая от нетерпения, мы с Сегиллосом еле дождались рассвета.

Сборы в дорогу тянулись дольше, чем я предполагал. Понадобилось время, чтобы приготовить к походу весь отряд, а также убедить Тауа не загружать наш обоз лишним скарбом. Мы захватили с собой лишь небольшие узелки, охотничьи копья да мечи, подаренные Комаргосом.

Прощания были неловкими.

Рускос обтёр соломенным жгутом наших коней с такой прилежностью, как никогда ранее, а Акумис держал их за узду с видом побитой собаки.

Для застёгивания плащей Даго подарил нам красивые фибулы, выкованные накануне в его мастерской, которые он прежде намеревался отправить на ярмарку в Нериомагос.

Тауа с подрагивающими от волнения уголками губ, как и всегда, довольно скупая на слова, прижала нас к своей худой груди, будто мы были её собственными сыновьями.

Даже Исия преодолела свой страх: украдкой выглядывая из-за свай амбара, она пожирала нас глазами, глотая слезы. Воины Комаргоса, а также Суагр и Матунос с ухмылкой наблюдали за этими переживаниями.

К счастью, мать держалась пристойно. Совладав с собой, она не пролила ни слезинки и избавила нас от излишних нежностей. Воззвав на нас благословение бога Огмиоса^[51], она дала нам наказ:

— Возвращайтесь живыми да принесите мне головы врагов — пора этому дому восстановить былое господство.

Не прошло и дня нашего пути в сторону Нериомагоса и Иваонона, как мне открылась простая истина: отныне война будет смыслом всей моей жизни.

Во время первого перехода^[52] мы шли по знакомым нам с братом землям. За своё детство мы обрыскали эти окрестности вдоль и поперёк. Тут нам были знакомы каждый ручеёк, каждый куст, каждое деревце. Мы могли назвать имя хозяина любого надела. Мы знали дорогу к священным рощам, которые полагалось обходить левой стороной, к родникам, в которых дремали боги, к прудам, заволакивавшим Подземный мир. Теперь же, с нашим отбытием, этот привычный край предстал передо мною совсем иным, будто пелена спала с моих глаз, и взор стал таким же ясным, как лазурные горизонты, в направлении которых мы двигались.

На свете есть немало тех, кто боится войны. Одни бегут от неё без оглядки, другие идут на неё скрепя сердце, по воле обстоятельств или долгу чести. А мы с Сегиллосом вдохнули дух войны с упоением. От неё веет свободой. Она разрушает кокон, опутывающий тебя привычной обыденностью, будь то ощущение защищённости, забота матери или милосердие ближних. Остаётся лишь обманчивое чувство силы, обостряющееся в окружающей тебя неизвестности, которым она наполняет тебя перед тем, как жизнь преподаст свои самые жестокие уроки. В тот день я не осознавал этого до конца, лишь ощутил, и в этом была вся суть.

Как и следовало ожидать, мы оказались в отряде, полном недоброжелателей. И, конечно же, насмешки посыпались на нас градом, причём даже Сумариос, заботливо взявший нас под своё крыло, не давал нам спуску. Тихоням здесь бы не поздоровилось, а Сегиллос и я справлялись играючи. Не пойми меня превратно: жизни мы ещё не знали, зато всё своё детство были охочими до воровских проказ и гадких шалостей. Нам только и было забот, что набивать карманы на чужих угодьях, угонять соседский скот, встревать в драки и улепётывать от спущенных на нас деревенских собак, отчего мы и прослыли отъявленными сорванцами. Война была нашим спасением. Она избавила нас от подстерегавшей напасти — оставшись в Аттегии, мы превратились бы в разбойников — поэтому оплеухи, оскорбления и наряды лишь забавляли нас. Они пришлись по вкусу двум сумасбродным мальчишкам. Мы веселились от души, делая всё наперекор, чтобы разозлить воинов — это был способ выживания среди бывалых, это придавало нам сил.

Тем не менее с первого же вечера нас ждали трудные испытания. Мы миновали Нериомагос, отчего Сумариос, наверное, вздохнул с облегчением, и, дойдя до Иваонона, попросили крова. Место, куда мы прибыли, было святилищем, посему на ночлег нас принял друид неподалёку от божественного родника. Поскольку хижина его была слишком мала для нашего отряда, мы отужинали снаружи, на гумне, где молотят полбу. Находясь в кругу мужей, мы соблюдали воинские обычаи: герои сели в круг, отведя Комаргосу почётное место. Щитоносцы расположились позади своих хозяев, копьеносцы — перед ними, с тем, чтобы прислуживать им во время трапезы. Поскольку мы с Сегиллосом подчинялись Сумариосу, то и заняли места подле него. Суагр же и Матунос, которые изначально должны были хлопотать возле отца, перешли под начало Комаргоса. Для них это было настоящей честью, но былую обиду нам всё равно не простили.

Когда пожарилось мясо, сначала его подали героям. Никто не оспаривал право Комаргоса на первый кусок. Вслед за ними пришёл черёд оруженосцев, и, будучи прислужниками военачальника, отрезать себе по куску теперь должны были Суагр и Матунос. Но одноглазый жестом остановил их и что-то прошептал. Затем он кивнул Сеговезу и мне, сделав знак пройти раньше них. Я подумал, что тем самым он хотел выказать уважение племянникам Верховного короля и по старшинству первым направился к вертелу. Только я собирался притронуться к мясу, как Суагр внезапно оттолкнул меня и вонзил в него свой нож. Я поглядел на него с таким изумлением, что оно даже затмило во мне злость. Он смерил меня презрительным взглядом. Воины ухмыльнулись и что-то прокричали. Сумариос продолжал невозмутимо жевать, а Комаргос следил за нами холодным взглядом. И только тогда я понял, что это был вызов. На бой меня вызывали в первый раз, поэтому я не сразу сообразил, что к чему. Воины приняли мою нерешительность за страх: они начали свистеть и глумиться надо мной. Тут моя кровь вскипела, и я начисто забыл, что буду сражаться с сыном Сумариоса у него на глазах. Не произнося ни слова, я пошёл за оружием. Я был ещё несведущ, Суагр же, знавший обычаи, восхвалял своего отца, превозносил предков, а меня с лихвой осыпал бранью. Воины заливались смехом. Они советовали Суагру смягчать удары, дабы растянуть им удовольствие от зрелища.

В предстоящем поединке у меня было преимущество. Впрочем, с моим противником оно было у нас одно на двоих — мы с Суагром были знакомы. Всё своё детство мы задирали друг друга и, сцепившись и не жалея тумаков, катались по земле. Я запомнил его напористым драчуном, которого сложно было одолеть, но мальчишкой, когда бы мне ни случалось бороться с ним один на один, я всегда побеждал. Правда, много воды утекло с тех пор, да и дрались мы тогда лишь на кулаках. Вдобавок, я не мог не заметить, как загорелись его глаза, — он давно жаждал расквитаться.

Кроме того, я сильно уступал ему в другом: я дрался в круге впервые. Не вас, ионийцы, мне поучать, что значит сражаться на поле битвы, а что значит выходить один на один. Однако поединок поединку рознь. Одно дело биться в чистом поле и совсем другое — на пятачке земли.

До чего же тесно в этом замкнутом толпой круге! Отступить в сторону можно не более чем на шаг или два. С копьём здесь и вовсе не развернуться. Такая круглая площадка ещё сгодилась бы для рукопашной борьбы или ножевых боёв, но по обычаю воины должны сойтись на благородном оружии, поэтому они меряются силами мечом и щитом. Увернуться от нападения здесь вряд ли получится, а значит, нужно бить, и как можно сильнее. Если кто попятится — споткнётся о ноги глазеющих, которые станут пихать его обратно в круг, а то и цеплять, ставить подножки, словом, отступишь назад — и, считай, пропал.

Чтобы поскорее пресечь оскорбления Суагра, я набросился на него с мечом и щитом. Тот не только выдержал мой натиск, но и перешёл в наступление, вложив в него столько силы и хитрости, что чуть не сломил меня. Это был мой первый прилюдный поединок: свист и крики со всех сторон оглушали меня не меньше ударов, которые я сдерживал щитом в левой руке.

Щиты наши тебе знакомы — они не такие, как у вас. Они более вытянутые и не крепятся лямками к предплечью. Мы держим их за манипулу, прочную деревянную рукоятку, защищённую умбоном — железной бляхой. И вес щита, и натиск ударов приходятся на левый кулак, что требует недюжинной силы. И всё же мы предпочитаем сражаться именно так, ибо это даёт большую свободу движения — позволяет использовать щит, как оружие нападения, прокручивать его в руке или наносить удары умбоном. И вот мы с Суагром пустили в ход левые кулаки, точно в кулачном бою, умбоны зазвенели, как пустые котлы, тогда как мечи плясали то в высокой, то в низкой стойке, чтобы проскочить за сомкнувшиеся щиты и ранить противника в голову или бедро. Я быстро смекнул, что старший сын Сумариоса получил в Аварском броде хорошую подготовку, поскольку остриё его лезвия было зачастую скрыто за щитом, что мешало мне понять, откуда последует следующий выпад. Я приспосабливался как мог. Не имея возможности отступить, я стал ходить кругом. Мои первые колющие атаки вышли мне же боком, ибо подчас я раскрывался в защите, и своим «мулине»^[53] он чуть не рассёк мне колено, поэтому я перешёл к более осторожной тактике. Краем своего щита я пытался поддеть и сдвинуть его щит резким ударом, держа меч в оборонительной позиции, готовый пустить его в ход при малейшем смещении защиты. Мы боролись на равных, и поединок затянулся. Спустя некоторое время Комаргос хлопнул в ладони.

— Будет с вас, девицы, — бросил он. — Мы чуть не уснули. Вы будто боитесь пораниться.

Воины загоготали и обсмеяли нас. Суагр выглядел расстроенным, что не успел победить меня и что нас заставили прекратить поединок. Я же был доволен, что смог выйти сухим из воды; хотя хорошо осознавал, что очень быстро приспособился к новому виду сражения, с которым никогда раньше не сталкивался, и что если бы бой продолжился, то, возможно, мог бы ещё и выиграть.

Трапеза шла своим ходом. После меня настал черёд брата, которого вызвал на бой Матунос. Сеговез шёл вторым и знал, чего ему ждать. Он вовсе не удивился этому вызову, даже более того, наблюдая за моим состязанием, успел к нему подготовиться. Оказавшись в круге, он с яростью ответил на подначки соперника. Матунос хвастал тем, что является сыном Сумариоса, Сеговез же выпалил, что его отцом был Сакровез, который обезглавил более тридцати врагов во время войны Кабанов. Подобная дерзость, произнесённая перед Комаргосом и его воинами, отозвалась парой-тройкой злобных выкриков, но всё же охладила пыл толпы. По потухшему взгляду Матуноса было ясно, что в словесной перебранке Сегиллос одержал верх. Бой закончился быстро. Обученный эльвийцем из мелкой знати, Матунос не был настолько приучен к боевой жизни, как его старший брат, в то время как Сегиллос был таким же сильным, как я, да вдобавок безжалостным. В два счёта он совладал с соперником, оттесняя его в толпу. Зрители не успели расступиться, и Матунос споткнулся об их ноги. Сегиллосу хватило одного толчка щитом, чтобы окончательно вывести противника из равновесия, и затем он сразил его ударом в голову, нанеся глубокую рану.

Комаргос прервал поединок и послал своих амбактов привести в чувство Матуноса. Повернувшись в сторону Сумариоса, он заметил:

— Твои сыновья научились бы от тебя гораздо большему.

Сумариос не ответил. Он явно пытался заглушить ярость, отводя глаза от толпы, среди которой приходил в себя от кровоточащей раны его младший сын. Сегиллос же, который не преминул выхвалиться, подняв руки вверх и выкрикивая неразборчивые звуки, лишь позднее осознал неоднозначность положения, в котором поневоле оказался. Вернувшись к Сумариосу, он пробубнил ему извинения.

— Ты сделал то, что должен был, — отрезал правитель Нериомагоса.

На следующий день по распоряжению Сумариоса я один выполнял все наряды, которые обычно доставались нам с братом. А ночью его солдур Куцио подошёл ко мне и одобряюще похлопал по плечу.

— Ты был умнее своего брата, — прошептал он. — Великий воин должен также уметь сдерживать свою силу.

Он заблуждался. Если бы я мог одолеть Суагра этим вечером, я сделал бы это без раздумий, так же как Сегиллос. Пусть похвалу эту я и не заслужил, но всё же извлёк из неё ценный урок.

На следующий день путь пролегал по неизвестным нам с братом землям. Мы никогда не заходили дальше Иваонона по правую сторону от дома. До вражеских земель было ещё далеко: держа путь от Аттегии, лежащей на битурижской границе, мы продвинулись уже далеко и теперь приближались к арвернской заставе. Здешние холмы, леса, изгибы рек, в сущности, ничем не отличались от тех, что мы видели в нериомагосском крае. Тем не менее мы с Сегиллосом улавливали во всём отпечаток новизны и загадочности. Мы не знали более названий рек, через которые переправлялись, а деревни, утопавшие в густой зелени россыпью соломенных крыш, были для нас безымянными — за каждым поворотом скрывались тайны. На опушках лесов стояли священные колья с ликами неведомых нам божеств.

В светлое время суток, переваливая через гребень холма, мы видели вдали возносящиеся к небу тёмно-синие макушки горы — это была Семмена. Когда мы с Сеговезом увидели её впервые, то наивно предположили, что доберёмся до её склонов до наступления вечера, но гора отступала по мере того, как мы приближались. Изо дня в день она становилась всё больше, воздвигаясь всё выше за облака, расстилая рогатый гребень по всему горизонту. Она ускользала от нас, как враг, который избегает сражения, а сам беспрестанно подпитывает себя новыми силами. Она преподала нам урок вселенной: мир есть движение.

Будучи в отряде, мы наверстали упущенные знания в изучении правил поведения воинов, которыми пренебрегали столь долгое время. Издёвки и насмешки обучили нас грубейшим оскорблениям, которыми должен владеть каждый воин, дабы бросать вызов противнику по всем правилам. Кроме умения сквернословить, нам нужно было поработать над выправкой. В ту пору мы были ещё несмышлёными щенками, и, поглядывая на Комаргоса и Сумариоса, а также на самых закалённых в бою амбактов, мало-помалу стали подражать их манере держать себя, их сдержанности и немногословию. Ибо именно суровость придаёт воину угрожающий вид, а выдержанность увеличивает во сто крат весомость оскорбления, злобной гримасы или военной стойки.

Однако устрашать врага надобно было не только поведением, но и внешностью. Нас обучили всем премудростям, которые наделяют воителя присущим ему своеобразным обликом. Я вижу, что ты кривишь лицо: мне известно, насколько вам, чужеземные ионийцы, противны наши обычаи, и как они претят этрускам. Но разве это не свидетельствует о том, какая мужественная доблесть заложена в наших традициях? Сила в том, что отпугивает чужаков. Во время этого первого похода нас посвятили во многие тайны. Из топлёного сала и пепла нас научили готовить жидкое мыло, которое при нанесении на волосы придавало им огненное сияние!^[54] Чтобы казаться выше и свирепее, мы начали укладывать волосы дыбом, покрывая толстым слоем мази из можжевелового масла и еловой смолы или же одевали шлемы с гребнем из жёсткой кабаньей щетины или изогнутыми рогами зубра. Нам также поведали о свойствах вайды. Стоило потереть ею кожу, как кожа покрывалась синим налётом, который защищал воина от воспалений при ранении ядовитыми дротиками. А самым смелым и закалённым в бою мы вводили краску вайды под кожу, нанося татуировки, наделённые магической силой. Мы закалили себя и в другом ухищрении, которое помогало кельтским воинам обрести такие белоснежные зубы и дыхание хищника: мы приучили себя полоскать рот мочой. И чем старее она была, тем сильнее заострялись наши клыки!

Этот поход на войну оказался для нас настоящим приключением! По мере того как менялась природа вокруг, преображались и мы с Сеговезом. Когда мы шли по зелёной дубраве, налитой молодыми соками, наши шевелюры полыхали жаром осени. Когда мы пробирались неизвестными тропками, наша походка приукрашалась брезгливым презрением к опасности. Когда мы скакали в сторону горных отрогов, утопавших в лазурном тумане, наша кожа приобретала оттенки неба.

Нам всё никак не удавалось сбросить с себя полинявшую шкуру прошлого. И, несмотря на то что в нашем сознании из детей мы быстро превратились в возмужавших воинов, незримые нити ещё связывали нас с Аттегией, с материнской скорбью, с тоской по погибшему отцу. Колдовские чары преследовали нас, пробирались через амбронскую заставу, украдкой следовали за нами по пятам, словно волк, семенивший позади стада овец. Они отдалялись от нас посреди бела дня, на открытых пространствах лугов и пустошей, но догоняли в чащах, как только опускались сумерки. В тусклом глянце зари и в угрюмых вечерних тенях нам слышалось первобытное эхо их невидимого присутствия: словно мерный стук секиры, выщерблявшей дерево. И хотя мы ежедневно преодолевали большие расстояния, эта протяжная мелопея настигала нас на стоянке. Даже солдур Куцио заметил однажды, что от Нериомагоса за нами идёт какой-то дровосек. Комаргос распорядился, чтобы его поймали. Трое воинов неоднократно видели рослого человека, шагавшего вдоль опушки с топором на плече и опущенным на глаза капюшоном, но незнакомцу всегда удавалось раствориться в лесу прежде, чем его успевали схватить. Комаргос и Сумариос опасались, что он шпионит за ними, возможно, по приказу короля арвернов Элуорикса. А мы с Сеговезом были уверены, что это не так. Мы узнали таинственного странника, но предусмотрительно держали рот на замке. Он жил в Сеносетонском лесу, что неподалёку от нашего дома. Дабы невзначай не накликать беду, мы величали его «добрым хозяином».

Из всех обитателей леса мы боялись его больше всего.

Однажды вечером, после долгого скитания в поисках пастбищ для наших коней, три амбакта из отряда одноглазого воина, запыхавшись, примчались обратно в лагерь. С вершины одного холма они заметили караван, шествующий по соседнему долу. Несмотря на большое расстояние, разделявшее их, разведчики были уверены, что путники не походили на погонщиков стада. Когорта состояла из пеших и всадников вперемешку, а самый зоркий из наших воинов разглядел там даже две биги. Они напоминали лёгкие колесницы Комаргоса и Сумариоса и предназначались для сражений. Волнение пробежало по нашим рядам.

— Это амброны? — наивно спросил Сеговез.

Куцио, ведущий повозку Сумариоса, рассмеялся. Из отряда Комаргоса послышались язвительные насмешки.

— С этой стороны горы их быть не может, — разъяснил Сумариос. — Мы не добрались ещё даже до земель лемовисов, тех, кому идём на подмогу. Хотя это, без сомнения, кельтский отряд.

— Это арверны?

— Возможно. А может быть, даже и битуриги. Амбимагетос и Буос так же, как и мы, идут в Аржантату.

— В таком случае опасаться нечего.

Сумариос зловеще улыбнулся.

— Когда встречаются два медведя, — глубокомысленно протянул он, — разок-другой они рыбачат вместе, а в третий могут и изодрать друг друга на части.

Той ночью мы разбили лагерь в ложбине, окружённой лесом, чтобы наши костры не светились на горизонте. Было ещё темно, когда чья-то крепкая рука растормошила меня ото сна.

— Вставай, — сказал мне Сумариос, — и живей разбуди Сеговеза.

Я сбросил с себя покрывала и сразу же задрожал от холода, выдыхая клубы пара в сыром воздухе. Сегиллос что-то недовольно пробурчал, когда я его растолкал, но уже совсем скоро мы почуяли зов приключения в этой обжигающей морозом ночи. Огни походных костров мерцали у самой земли, почти не посыпая пеплом спящих воинов. Чуть поодаль на земле лежали несколько лошадей, склонив головы набок. Остальные, сбившись в кучу, дремали, стоя с отвисшей нижней губой, и лишь изредка вздрагивали от шорохов. Небо над зубчатой гранью сумрачных лесов казалось бездной аметиста, в которой сияло несметное количество светил.

— Возьмите копья и щиты, — приказал Сумариос. — Ни к чему обременять себя мечами: мы пойдём через лес, а лошадей оставим здесь.

Мы с Сеговезом взбодрились, как псы перед прогулкой. Это пробуждение в сумерках, это сковывающее безмолвие предрассветного часа, предвкушение предстоящей вылазки втроём — всё напоминало нам живейшее упоение былой совместной охотой. Едва успев проглотить по сушёному яблоку, мы уже двигались вслед за Сумариосом. Нам даже не пришло в голову спросить его, куда он нас ведёт.

Мы окунулись в дремучий мрак чащобы, где многовековые деревья вытеснили кусты и поросли. Ноги вязли в земле, ставшей вдруг необычайно влажной и мягкой. Она комьями налипала на ноги, и порой нам приходилось опираться на копья, чтобы не скатиться в ворох прелых листьев. Так мы шли, пока не начало светать. В блёклом свете зари расползались длинные космы тумана, выплывавшие из ручейков и оврагов. Видимость улучшилась, но совсем ненадолго. В воздухе этого весеннего утра витала тоска по зиме. Туман стирал стволы деревьев на расстоянии броска дротика, подёрнув лёгкой завесой наши силуэты, словно поблёкшие воспоминания. Волосы наши переливались капельками росы, а наконечники копий покрылись инеем.

— Этот туман предвещает ясную погоду, — объяснил нам Сумариос. — Он вскоре рассеется, и тогда мы сможем видеть лучше.

Тем временем мы напрягли слух. Звуки в тумане расходятся очень далеко, и вскоре до нас донёсся лай собак, а затем и мужские голоса — говорили только мужчины, не слышалось ни детского крика, ни плавной женской речи. «Вот и они», — сказал Сумариос. И мы двинулись навстречу разносившемуся гулу.

Было уже совсем светло, когда мы выбрались из тумана. Утро брызнуло нам в лицо дивным ярким светом. Мы вышли из молочно-белого облака так резко, будто шагнули из калитки за околицу, и почувствовали, как нас согревает ласковым солнечным теплом. Впереди лес редел. Добравшись до опушки, мы остановились. В двухстах шагах за ней мы увидели перелоги^[55], недавно выкорчеванные под пашню участки и луга, спускавшиеся к лощине, где дымились костры. Это был лагерь тех самых чужеземцев.

Наблюдая за ними, я испытал непривычное чувство. Они только просыпались и собирались в дорогу. Там было около тридцати человек, дюжина верховых и собаки. Они выглядели мирно: потягивались, подрагивали на обжигающем утреннем холоде, неторопливо перекусывали. Одни брились, другие спокойно водили лошадей за ленту тумана наверняка к какому-нибудь водоёму. Мы разглядели у них лишь несколько копий, сваленных в кучу, да щиты, приставленные ко двум распряженным колесницам. Никто, казалось, не стоял на страже. И тем не менее меня охватило такое острое предчувствие опасности, что небо показалось с овчинку.

— Они не из наших, — сказал Сумариос. — Это арверны.

Он замер на мгновение, пристально изучая их, а затем добавил:

— Некоторых из них я знаю. Тот, кто мочится на дерево слева, — не иначе как Бебрукс, солдур Троксо. В бой он всегда идёт с палицей, чтобы расколоть щит и покалечить противника. Старика, который ведёт под уздцы двух лошадей, зовут Эпосогнатос — это один из трёх лучших возничих королевства Элуорикса. А того рослого мужика с голым торсом и рыжими волосами, кто играет с собаками, вы узнаёте? Это Троксо. Лучший богатырь Элуорикса.

— Кажется, да, я припоминаю его, — вставил я. — Несколько лет назад мы принимали его у себя в имении, когда он сопровождал Кассимару в Аварский брод.

— Меня тоже связывают с ним узы гостеприимства, — добавил Сумариос. — Я потчевал его у себя, а он угощал меня в своём доме в Билиомагосе. Очень щедрый малый.

— Значит, опасаться нечего! — обрадовался Сеговез.

Сумариос ненадолго призадумался и продолжил:

— Троксо — богатырь радушный, но шутки с ним плохи. С нами он будет дружелюбен, но кто знает, как у него обстоят дела с Комаргосом? Лично я этого не ведаю. Если мы подойдём поприветствовать его, то должны будем обмолвиться ему о Комаргосе. А вдруг между ними произошла размолвка, о коей нам не известно? Это может выйти нам боком. Будет разумнее предупредить обо всём наших.

Он втянул утренний воздух и подытожил:

— Пока что мы с подветренной стороны, поэтому собаки нас не чуют. Воспользуемся этим, чтобы скрыться.

Мы помчались обратно и находились уже в самой чаще леса, когда Сегиллос начал оборачиваться. Он был встревожен: ему мерещилось, что за нами погоня. Сумариос попросил нас бежать дальше одних и побольше шуметь, а сам спрятался в засаде, чтобы застать врасплох преследователя. Через некоторое время он догнал нас и молча помотал головой. Это успокоило брата, но не меня. На стволе одного дерева я обнаружил совсем свежую зарубку на заболони^[56] — пометку, которую оставляют дровосеки на деревьях, подлежащих вырубке…

Туман окончательно рассеялся, свет утреннего солнца заполнил лес. Мы больше не узнавали местности, по которой шли в темноте, и немного сбились с пути. Поплутав какое-то время, мы наконец нашли ложбину, где накануне разбили лагерь. Однако воинов мы там не застали — они ушли, оставив после себя вытоптанную поляну и остывшие костры, присыпанные навозом. Нас ждал лишь Куцио с повозкой, запряжённой тремя верховыми. Мы запрыгнули в кузов и поехали рысцой вслед за товарищами. Они были уже далеко впереди, и мы догнали их только после полудня. Сумариос тут же поравнялся с Комаргосом и доложил ему о том, что мы обнаружили.

— Ха, Троксо, говоришь? — отозвался одноглазый. — Его послал Элуорикс как пить дать. Я вижу лишь два возможных объяснения его присутствия поблизости: либо он направляется туда же, куда и мы, либо он нас разыскивает.

Сумариос кивнул:

— В любом случае это всё осложняет. Мы сделали крюк, чтобы забрать детей Даниссы. Амбимагетос и Буос опережают нас на один или два перехода. Мы остаёмся один на один с Троксо. Значит, предстоит гонка.

— Значит, гонка, — сурово подтвердил Сумариос.

Тут оба предводителя в один голос начали выкрикивать приказы. Они велели потуже затянуть походные сумы, равномерно распределить тяжести и направили всех, конных и пеших, рысцой — мелким щадящим шагом.

— Что это мы делаем? — спросил я, немного раздосадованный. — Мы убегаем?

— Нет, — поправил меня Сумариос. — Это гонка.

— Это бег наперегонки с арвернами?

— Это бег наперегонки со всеми. Мы откликнулись на призыв к оружию. Тот, кто придёт к месту последним, — проиграл.

— Это игра?

— Да. Игра воинов. Тот, кто придёт последним, проигрывает жизнь.

На твоём языке, купец, слово «воин» означает «тот, кто кочует». Это проясняет многое в вашей тактике боя, которой подражают также ваши недруги тирренейцы: вы тесните ряды, вы прикрываете друг друга, вы привязываетесь к местности. На моём языке это слово применительно и к богатырю, и к страннику. Для нас между ними нет разницы. Тому, кто странствует, не избежать сражений, ну а воин всегда идёт вперёд и вперёд. Это даст тебе подсказку к пониманию нашего военного искусства. Мы презираем осторожность и медлительность, предпочитая действовать стремительно, бросаться в наступление, наносить решающий удар. Среди нас нет места рохлям, трусам и хлюпикам, поэтому мы всегда устраняем самого слабого в отряде, ибо он, словно гнилое яблоко, которое может заразить всю корзину. Я наслышан, что у вас есть игры, где вы соревнуетесь в гонке с оружием. Мы тоже упражняемся в этой забаве, но суть её совсем иная. У вас нужно прибыть первым, у нас нельзя быть последним.

В тот далёкий день моей молодости я находился в отряде, который откликнулся на военный призыв Тигерномагля, короля лемовисов. Прямо позади нас шёл другой отряд — Троксо арвернского. Нам предстояла гонка: если мы продолжим опережать их, то с уверенностью можно сказать, что никого из наших воинов не казнят. Такая судьба постигнет самого медлительного из арвернов, если только, конечно, позади них не идут другие запоздавшие отряды.

Подчиняясь приказу, мы тронулись в путь в заданном темпе. Мы не мчались, как быстроногие олени, большими грациозными прыжками — так мы выдохлись бы слишком быстро. Мы упорно скакали рысью, как стадо кабанов, сметающих с пути все преграды, или, скорее, как стая волков, которая взяла след. Нужно было передвигаться размеренно и постоянно, щадя дыхание и ноги. Амбакты поспешали за конными, пригнувшись под своими щитами и устремив в небо копья, точно распрямлённые на ветру колосья. Земля под ногами звенела от топота башмаков и копыт. Чем ближе день клонился к вечеру, тем отчаяннее становилась гонка: мы подбадривали друг друга быстрыми перекличками, бранью, порой запевая отрывистые куплеты, мы прогоняли усталость, как назойливую муху, и под ногами горела земля.

Знатным воинам и прославленным героям скакать на лошади, конечно же, было проще. Всадникам приходилось даже сдерживать коней, чтобы пешие не выбивались из сил. В первый же вечер этой гонки Сеговез, по-видимому расстроенный своим преимуществом, открылся Сумариосу:

— Это нечестно. Пеший всегда придёт последним в конце пути. Мы же не можем проиграть.

— Нечестно, но мудро, — ответил на это правитель Нериомагоса. — На войне один всадник стоит десяти пехотинцев. К тому же, захромай или захворай твой конь, ты можешь проиграть так же, как и остальные — поэтому отдай себя в руки Эпоны и береги лошадь.

Ночи были короткими. Нужно было продвигаться вперёд. Отряд поднимался до рассвета и вставал на ночлег под звёздами. Времени на возню не оставалось: едва успев умыться и наспех перекусить, мы валились на землю, где придётся, и засыпали мертвецким сном. Наши лица осунулись, щёки покрылись щетиной, браки^[57] и башмаки затвердели от глины. Сумариос изредка общался со своим младшим сыном и Комаргосом. Матуносу во время пажеского обучения случалось бывать в этих краях. Он заверял нас, что войти в королевство лемовисов можно, только переправившись через реку Круэзу, которая по весне выходит из берегов. Надёжный брод в это время года можно было найти лишь в Ацитодуноне, однако если река сильно разлилась, мы, по всей вероятности, могли завязнуть там надолго. Надо было во что бы то ни стало добраться до неё раньше воинов Троксо.

И мы продвигались всё дальше и дальше по арвернскому королевству.

Только занималась заря, а наше учащённое дыхание уже сливалось со щебетом птиц. Мы скатывались вниз по тропам, как разлившийся от дождя ручей. Мы брали приступом косогоры, взбираясь по самым кручам. Мы вытаптывали целыми полосами нежную зелень лугов. Все были удручены и роптали от усталости. Мы сетовали на туман, который лишал нас ориентиров. Мы проклинали ливни, которые окутывали нас облаком испарений, будто от загнанного скота. Мы бранили нещадный солнцепёк. Мы перекидывались лишь краткими и хлёсткими словцами, надрываясь от натуги с пеной у рта. Изнеможение в конце концов овладевало всадниками, а изнурение пехотинцев узнавалось по их сбивчивым шагам, удушливому кашлю и корчам. К полудню уже почти не оставалось воинов, которые не выбились бы из сил. Но это не имело значения, мы продолжали гонку без послабления. Когда тело больше не могло двигаться вперёд, на выручку ему приходил дух: от ярости ли, гордыни, а то ли опустошённости у нас открывалось второе дыхание. Изнемогая от мучений и уже готовые сдаться, мы из последних сил пришпоривали коней. «Ещё хоть триста шагов, найдётся же тот, кто сдастся раньше меня!» Но все рассчитывали на это, поэтому каждый вновь делал триста шагов, ещё и ещё, и рывок за рывком мы покоряли горизонты.

От полного изнеможения и постоянной боли затуманивался разум. Наши тела исчезали, превращаясь в одно только движение. И вдруг остервенелая гонка сделалась лёгкой — мы становились ветром, пляшущем на пастбищах, потоками воды, реющими по теснинам. Грудь неистово вздымалась, бешено гоняя воздух и вбирая больше, чем дано человеку: запах етра, древесный танин, синеву неба. А когда вечером наступало время разбивать бивак, мы, взмыленные, в заляпанных грязью браках и со сбитыми в кровь ногами были раздосадованы предстоящей передышкой, ведь страдания возвращались лишь во время отдыха, а с ними и человеческая сущность.

А на следующий день всё начиналось сызнова.

Гора больше не возвышалась перед нами. По истечении дней она потихоньку ускользала налево. Мы обогнули высокие плоскогорья, где на рассвете серебрилась белая изморозь, а за ними и сизые отроги, подпиравшие облака. Местность, по которой мы проносились, уже являла собой суровое предгорье: самые радушные долины, ошибочно казавшиеся пологими, исподтишка подсекали нам ноги. Тут и там показывались скрывавшиеся за деревьями овраги, по дну которых журчали бодрые ручейки. Скалы из светлого камня, словно форштевни кораблей, разрезали волнистую гладь лесов.

В первый же вечер гонки мы заметили несколько огоньков, мерцавших на возвышенности примерно в полулье позади нас. В наших краях фермы, деревни и большинство святилищ таятся в лощинах и котловинах, и только крепости строят на вершинах. Однако мы уже миновали эти холмы на склоне дня и не увидели там ничего, кроме деревьев. Это мог быть только лагерь Троксо.

С высоты своего расположения арверны не могли не заметить наши собственные костры. На заре, когда мы уже тронулись в путь, Суагр приметил двух всадников, поджидавших нас на соседнем холме. Разведчики растворились в тумане, едва мы забили тревогу. Сомнений больше не оставалось: арверны знали о нашем присутствии и надежды скрыться от них незамеченными больше не оставалось.

В тот день мы выбились из сил в неистовой гонке. Лесной покров был густым и заслонял отряд Троксо, но сквозь завесу листвы до нас доносилось эхо погони. Ржание коней, хриплые крики и лай собак беспрестанно напоминали нам о том, что чужеземцы дышали нам в затылок. Раз десять нам казалось, что они нагоняют нас, и десять раз мы припускали коней. Когда настала ночь, мы были ещё впереди.

Следующий день выдался дождливым. Печальный бог низвергал ненастный ливень по всей округе. Несмотря на непогоду, мы продолжали гнаться, сломя голову. В блёклом свете дня мы потеряли из виду гору, топко увязая в вязкой почве заплаканных рощ и полёгшей траве лугов. Усилия, казалось, оправдали себя. Эхо погони растаяло в монотонном шёпоте ливня. Теперь слышался только перезвон капель по листве и приглушённый топот наших шагов по лужам. Мы вырвались вперёд, отчего Матунос заметно приободрился. Он был уверен, что до Круэзы рукой подать и что мы первыми доберёмся до реки.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

48

Таган — подставка для котла, позволяющая готовить пищу на открытом огне.

49

Оружейным трофеем назывался столб с оружием, который ставили победители в знак того, что поле боя осталось за ними.

50

Ауспиции (лат. auspicia, от avis — «птица» и speculare — «наблюдать») — в узком смысле — гадание авгуров по поведению птиц, в широком — гадания авгуров вообще.

51

Огма (Огмиос) — в кельтской мифологии солнечноликий бог красноречия, сын бога знаний Дагда. Его огромная физическая сила сочеталась с даром провидца и магическими способностями.

52

Расстояние, которое можно пройти в сутки (воен.).

53

Удар с круговыми или полукруговыми движениями острия и с обходом оружия противника, фехтовальный приём.

54

Мыло изобрели кельты для окраски волос в рыжий цвет. Уваривая жир с пеплом, они получали два сорта мыла: твёрдое и жидкое. Мыло высшего качества варили из пепла бука и сала козы.

55

Перелог — заросшая растительностью пахотная земля, не обрабатываемая в течение 8—20 лет подряд. В трёхпольном хозяйстве — земля под паром.

56

Молодой наружный слой древесины, лежащий непосредственно под корой.

57

Прилегающие штаны, доходившие только до колена.