Прыжок

Елизавета Ставрогина, 2018

Роман Борисович Лузов – 24-летний писатель и журналист. Два года назад он потерял лучшего друга Сашу, и теперь все, чем он живет, – это его «вымученный» роман, который он никак не закончит, и ненависть к Андрею Зубову, которого все обвиняют в убийстве Алекса… Вокруг кружка молодых людей кипит и меняется жизнь, но они – продукт общественного застоя – обречены на апатию и молчаливое безразличие ко всему происходящему. Это история о бессмысленных жертвах, смерти, поиске бога, политике и (совсем немножко) о любви. А еще о том, что каждому из нас однажды придется прыгнуть выше головы.Содержит нецензурную брань.

Глава пятая

Фестиваль

«Хочу, чтоб не поверили,

узнав, друзья мои.

Хочу, чтоб на мгновение

охрипли

соловьи!

Чтобы впадая в ярость,

весна по свету шла.

Хочу, чтоб ты смеялась!

И счастлива была»⁹

Примерно к середине июля Москва готовилась принять в свои объятья тысячи молодых людей и девушек: стартовал трехдневный фестиваль. По опыту можно было сказать, что в центр съедется весь город и даже область — событие и правда масштабное. Всегда такая неприветливая, высокомерная Москва — и принимает с радостью всех желающих! Редкость. Лузов знал о надвигающемся событии и очень хотел всеми силами вытащить Мари из дома. Пускай это не свидание, но хотя бы возможность лишний раз увидеть ее, смотреть на нее, говорить с ней. Сам он был очень нелюдим еще с детства. Можно вообразить, на какие жертвы он шел, только бы оказаться с ней рядом! Прошлогодний фестиваль прошел как-то мимо них, ни один знакомый Ромы или Маши на нем не был, а потому никому и не запомнился. Но в этот раз, кажется, едут все. Сейчас лучшее время: жара ближе к вечеру уже спадает, закатное солнце приятно щекочет нос длинными лучами, теплый, что ни на есть южный, ветер отгоняет противных мошек, и они не облепляют лицо, как это обычно бывает в знойную погоду. За последнее время город заметно изменился. Москва похорошела, посвежела и помолодела лет на двадцать. Лишь отдаленные районы серой ветки и северо-востока по-прежнему выглядят пугающе. Но спальные кварталы во всех городах одинаковы. По крайней мере, хотелось бы так думать.

Маше всегда нравилось родное зеленое Измайлово. Запах сирени — настоящий атрибут московской весны — она сохранит в памяти, наверное, до самой смерти. И бесконечно грустно и больно было ей уезжать отсюда! Часто летом, когда заканчивалась учеба в институте, она с тоской обходила главные места своего детства, и от одолевавших ее воспоминаний становилось ужасно душно, тоскливо, но как-то отрадно. Пожалуй, именно это называют ностальгией. Лузов же всегда старательно выказывал равнодушие к месту своего обитания. Мол, не мужское это — тосковать по детству. А в то же время, никто из его сверстников не умел скучать и грустить по прошлому так отчаянно и так самозабвенно, как он. Порой, когда он приезжал погостить к матери или сестре, его сердце сжималось в маленький колючий комок и больно царапало грудь изнутри. Он все время спрашивал самого себя — куда же улетело его детство? — и не находил ответа. Кажется, оно так и растворилось в этих кустах сирени и серо-голубом небе без единого облачка. Или в этом серебряном пруду в парке. Просто утонуло когда-то давным-давно, а сам Рома даже не замечал, как теряет самое важное и дорогое, что когда-либо имел. Чтобы лишний раз не мучить себя этой самой приятной пыткой из всех, изобретенных богом, Лузов старался как можно реже приезжать в родной район. Поэтому он уже два года снимал квартиру на Войковской, и такое положение дел его более-менее устраивало. В вопросах жилья он действительно был абсолютно не притязателен. Человеку творческому, ему важна была атмосфера и «воздух», как он сам это называл. Когда «воздух» хорош и не придавливает тебя к земле — тогда и работается легко, и находишь в себе силы писать.

В полдень Лузов собрался с силами, гордо встряхнул головой и решился, наконец, позвонить Маше. Трубку подняла она сама, и Рома улыбнулся, услышав сонный тоненький голосок.

— Доброе утро, Марья Сергеевна! — как можно более непринужденно поздоровался он, но голос его предательски задрожал от волнения. — Не разбудил?

— Разбудил, — недовольно послышалось из трубки. — Чего ты хотел, Рома?

— Слышала о московском фестивале?

— Все слышали. Хочешь пригласить меня? — Лузов даже на расстоянии представил, как ехидно Мари прищурила глаза, задавая этот вопрос.

— Да, — ничуть не колеблясь и достойно держа удар, ответил он. — Говорят, все наши будут там.

— Наши? Кто это — наши? Рома, школьные приятели уже давно не наши, мы разбежались. Но в целом, я не против. Возьму с собой подруг. Встретимся в пять? Давай, я побежала, мне собираться надо.

И она повесила трубку. Никогда он не привыкнет к ее бестолковой манере общаться! Приглашает он — а условия ставит она. Недовольно фыркнув, Лузов пошел на кухню.

С самого утра Роман Борисович почувствовал: сегодняшнюю ночь он проведет плодотворно — займется романом. Он не писал уже почти неделю, и всю неделю мучился бессонницей и головными болями. Красивое белое лицо его, словно выточенное из мрамора, слегка осунулось и потускнело, но не потеряли огонек блестящие миндальные глаза. Их синева могла бы поглотить любого, кто долго смотрел на него в упор. «Главное не вести себя по-идиотски сегодня!» — тараторил он про себя, как мантру. Больше всего Лузов боялся опростоволоситься при Маше, а потому нещадно муштровал себя. Кроме того, завтра должны звонить из издательства и дать точный ответ. Вся эта канитель со зваными ужинами жутко его напрягала и нервировала. Находясь в подобном обществе, он чувствовал себя букашкой у них под ногами. Зазеваешься, Рома, — и тебя раздавят, склизкий ты червяк! Он зевнул и похлопал себя по щекам. Уже половина второго, а он никак не может заварить кофе. Навернув еще три круга по кухне — от стола к раковине и обратно — он наконец поставил турку на плиту. Что ждет его впереди? Пока денег хватает на мелкие радости и арендную плату, все идет неплохо, но потом… Достанет ли у него сил идти по намеченному пути, никуда не сворачивая и не предавая своего бога? Он знал, что его вера и его бог не позволят ему размениваться на бесполезную работу, убивающую любую творческую мысль в зародыше. И бог этот — литература — самый жестокий из всех человеческих богов. Лузов усмехнулся своим мрачным мыслям. Так он делал всегда перед лицом опасности. Если издательство примет его работу, успех в кармане. Но как жить дальше, зная, что ради священного успеха он пошел на сделку со своей совестью? Быть коммерческим писателем — это кривая дорожка, непонятно куда ведущая. Роман Борисович почти залпом выпил кофе, даже не ощутив его вкуса, потом отправил в рот бутерброд с ветчиной и сыром и уставился в окно.

* * *

Он снова шел с ней рядом, едва касаясь плечом ее плеча. Две ее подружки — Нелли и Ксюша — семенили за ней, о чем-то весело треща всю дорогу. Маша молчала и смотрела строго перед собой. Ее маленькая светлая головка была затуманена какой-то тяжелой мыслью — и Рома это видел. Много раз он пытался заговорить, но отрешенный взгляд спутницы его останавливал. На мосту было не протолкнуться — столько людей на нем сбилось в единый поток, что легко можно было потеряться в нем. Мари взяла Рому за руку, и он вздрогнул от неожиданности. «Боюсь потеряться» — сказала она, простодушно улыбаясь. Когда она улыбалась вот так, яблочки ее щек радостно поднимались наверх и округлялись. Ее детское миловидное лицо становилось еще милее и очаровательнее.

Наконец мост закончился, и они вчетвером спустились по лестнице к главным воротам.

— Рома, Маша, и вы здесь! — закричал вдруг голос из толпы. Ребята повернулись и увидели своего давнего знакомого Андрея Зубова в компании какого-то высокого темноволосого молодого человека с острыми скулами. Улыбнувшись, он оглядел всех четырех своими лукавыми синими глазами и остановился на Маше. Та в ужасе уставилась на Зубова.

— Привет, Андрей, — Рома замешкался и взглянул на незнакомца. Зубов ухмыльнулся.

— Григорий Фридман — мой закадычный друг, прибыл к нам прямиком из Смоленска! — продекламировал он, указывая на молодого человека. Тот, все еще не сводя глаз с Мари, учтиво поклонился. Рома поочередно подал руку им обоим и сконфузился. Маша взяла его за локоть и отвела в сторону.

— Что делает здесь это животное?

— Мари! — шикнул на нее Рома. Он ожидал от нее многого, но не такой же реакции! Он сам до мозга костей ненавидел Зубова и желал бы никогда больше не видеть его, но чувства свои ему всегда удавалось очень хорошо скрывать в закрытом сундучке глубоко-глубоко на самом дне души.

Нелли и Ксюша, пользуясь отсутствием подруги, облепили Григория с двух сторон и в открытую с ним кокетничали. Он смеялся им в глаза, поворачиваясь то к одной, то к другой, и эта игра его явно забавляла. Андрей пару раз раздраженно толкнул его в бок. Ему не терпелось попасть в самую гущу событий, забыться, выпить чего угодно и в огромном количестве, хорошо провести время с любимым товарищем. Зубов был человеком невысокого роста, но достаточно крепким, жилистым. Его тонкие ровные губы, казалось, всегда улыбались, но как-то неискренне и натянуто. Он смотрел на всех круглыми, как монета, серыми глазами, которые то и дело бегали из стороны в сторону, как маятники. Глядя на него со стороны, можно было бы подумать, что у него мания преследования, не меньше. Слишком уж сильно ему хотелось вечно куда-то спрятаться, зарыться в толпу, затеряться.

— Давай оставим их и уйдем? — прошептала Мари, и даже слезы показались на ее глазах. Рома схватил ее руки в свои.

— Маша, что случилось? Я уведу тебя отсюда, только не расстраивайся! Я дурак, дурак! Мог бы предположить, что и этот урод тут будет… Прости меня.

Мари прижалась щекой к его груди, как маленькая испуганная девочка, и сердце Лузова забилось бешено, невообразимо часто, что и не сосчитать ни одним кардиостимулятором.

— Эй, куда вы? — закричал вслед парочке Фридман, заметив, что они уверенно дезертируют и оставляют их тут, у входа в парк. Андрей только испуганно сверкнул глазами и одернул друга.

— Черт с ними, пусть идут.

Григорий удивленно вскинул плечами.

* * *

Рома безмерно обрадовался, когда удалось сплавить подружек Мари. Он приготовил ей захватывающее путешествие, и не хотелось бы, чтобы две курицы испортили им впечатление от сегодняшнего праздника. Он усмехнулся.

— Куда мы идем? — спросила Мари. Ей хотелось наконец разрушить эту стену молчания, в голове ее роился целый улей мыслей, ей было как-то странно волнительно, отчего-то дрожали ноги и пальцы рук. Злость потихоньку сменилась терпким смирением. Со временем Маше удалось обуздать свой огненный характер: все ее импульсивные порывы, гнев и агрессия быстро утихали, тучи рассеивались, и мир снова окрашивался в светло-серый цвет, как небо после дождя.

— Хочу показать тебе кое-что, — загадочно ответил Лузов. Он крепко держал Машу за руку, боясь потерять ее в этой огромной пугающей толпе. Поток людей хлынул из распахнутых ворот парка и вылился на улицы Москвы, чуть не сбив их с ног. Закончилось выступление какого-то артиста, и слушатели покидали территорию. Мари схватила Рому за руку и следовала за ним, как ниточка, стараясь во все глаза смотреть кругом и не убиться об какого-нибудь пьяного парня, лежащего на земле. Наконец они подобрались к главной сцене. Яркий малиновый свет прожектора ослепил Машу, и она прищурилась. Перед собой она увидела огромную цветную толпу, хаотично двигающуюся из стороны в сторону, едкий запах травы и сигарет вскружил ей голову. Рома обхватил ее за талию и повел в противоположном направлении. Они обогнули столпотворение и очутились по другую сторону от него.

— Мы сейчас полезем наверх, — прокричал Маше на ухо Лузов. Девушка вытаращила глаза и посмотрела на него с недоумением.

— Что?!

— На этом объекте работает мой хороший товарищ, — не без гордости сказал Рома. — Я еле уговорил его пустить нас наверх! Но он нацепит на нас страховку, так что ничего смертельного не случится.

Маша облегченно выдохнула. Чуть поодаль от самой сцены их встретил сотрудник ЧОПа, одетый как секретный агент. Рома вежливо поздоровался с ним, как со старым приятелем, и тот пригласил их пройти за кулисы. Прямо за сценой вела наверх узкая железная лесенка. Рома с азартом запрыгнул на нее первый, обернулся и подхватил Машу за локоть. Та боязливо вскрикнула, но все-таки поползла вслед за Лузовым.

— Только осторожнее там! — пригрозил им мужчина в черном. Рома улыбнулся и повертел в руках прикрепленный к талии трос.

Они забрались на самый верх покатой крыши и оказались выше танцующей толпы. Рома крепко прижимал Машу к себе, чтобы она не зацепилась за какую-нибудь балку или провод и не покалечилась.

— Зачем мы тащимся сюда? — возмущалась Мари. — Вот упадем и испортим всем праздник своими похоронами.

Рома усмехнулся и протянул ей руку.

— Мы почти на месте, — уверенно заявил он, отряхивая ладони.

Им осталось преодолеть только небольшой пролет и перелезть на внутреннюю сторону пологого навеса. Мари то и дело чертыхалась и ругала себя за то, что так и не решилась в детстве взять пару уроков скалолазания. Наконец, они оказались в безопасности — от пропасти их отделяла железная ограда, состоящая из трех длинных полых металлических труб. Ноги можно было свободно свесить вниз — между бортиком и самой крышей было достаточное расстояние. С этой стороны крыши открывался вид на реку, орущую толпу и сцену. На ней плясал и что-то кричал в микрофон небольшого роста паренек, в кепке на бок и черной мантии почти до пят. Странно, но труды его были напрасны, и зря он так напрягался: голоса его за безжалостным ревом музыки совершенно не было слышно. Но зрителям было достаточно уже того, что их кумир стоит так близко — только протяни руку, и он, может быть, пожмет ее.

— Посмотри на них, — проговорил Рома, осторожно касаясь голого Машиного плеча. Люди у самой сцены смешались в один огромный живой узел, прыгали, оттаптывая друг другу ноги, кричали, дрались. В этой одичавшей толпе молодых людей все будто сошли с ума и превратились в животных. Одного парня кто-то ударил локтем в висок, он упал на землю, и его чуть не затоптали. Никто не помог ему подняться, никто будто и не заметил этого. У группы людей, потерявших человеческий облик и превратившихся в стадо, вдруг возник групповой инстинкт забивать слабейшего. Многие из парней поснимали майки, груда потных тел плясала и со всей силы стукалась о другую груду. Затем обе кучи смешались в одну, люди стали падать друг на друга, придавливая тех, кто оказался внизу. У кого-то текла носом кровь, кто-то совсем потерялся под действием веществ и дрыгался в такт музыке, тупо открыв рот. И это они называют молодостью? В этом их главное удовольствие и отрада? Маша с горечью наблюдала за хаосом, творившемся у нее под ногами.

— Боже, Рома, и это ты хотел показать мне? — с ужасом спросила она. — Ради этого мы сюда приехали?

— Нужно периодически давать людям сойти с ума. В средневековье для этого устраивали карнавалы. Тысячи людей превращались в одну свободную кашу, отрицали все строгие правила и нарушали всевозможные запреты. Это был не просто ежегодный праздник, это была самая настоящая другая жизнь, параллельная вселенная. Неуемная, неконтролируемая, абсурдная. Нам тоже нужны такие карнавалы.

— Но они ведь поубивают друг друга! — воскликнула Мари.

— Вряд ли, — улыбнулся Лузов. — Им это только в радость. Вообще в человеке намного больше от животного, чем он привык думать. Если вся жизнь превращается в карнавал и сумасшествие — контроля больше нет, мы неизбежно становимся дикими и самыми страшными хищниками или падальщиками. Не веришь?

Маша бросила на него свой хитрый взгляд. О, она как никто другой его понимает!

— Верю, — тихо ответила она.

Им приходилось почти кричать, чтобы слышать друг друга. Но вскоре они привыкли и к шуму, и к непрекращающемуся бешенству, и к постоянному перенапряжению голосовых связок.

— Однажды я даже хотел написать об этом, — со смехом сказал Лузов. — Но это так глупо. В жизни итак все больше и больше безумства, только успевай приходить в себя, а тут еще и литературу этим заражать — ну уж нет!

Мари засмеялась.

— Все равно — не ты, так кто-то другой заразит, вот увидишь.

— Что ж, тогда я начну писать о любви и рубить огромные гонорары. Ничего другого не остается, — проговорил Лузов и достал сигарету. Маленький длинный огонек вспыхнул у него между пальцев, погас, и воздух прорезала тонкая линия дыма. — Только не знаю, о чьей бы любви написать.

— О своей, конечно, — сказала Маша, и хитрая ухмылка нарисовалась на ее прекрасном живом лице. Лузов понял ее намек, но нисколько не обиделся.

— В таком случае это будет самая грустная история на свете. И начну я прямо с этих самых слов: «Это очень грустная история…» — молодые люди посмеялись. — Все-таки хотелось бы верить, что существует на свете настоящая любовь. Не такая, как моя к тебе.

Маша нахмурилась.

— В литературе нет ни слова о счастливой, «правильной» любви, — произнесла она, болтая ногами в воздухе. — Ты говорил, что искусство — это отражение жизни. А значит, и в жизни никакой любви не существует. Все это бред собачий, вот и все.

— Мари, нельзя жить с такими установками, ей-богу! О здоровой любви поэм не пишут. Любовь из книг — это лишь рефлексия, сублимация бесконечных страданий творческой души. Только и всего. В жизни все совсем иначе.

— Разве только ещё хуже. Выходит, ты насильно поддерживаешь свои страдания, чтобы оставаться литератором и творческой душой? — не без коварства спросила Маша.

— Вечно ты все передергиваешь! Я страдаю потому, что я литератор, а не для того, чтобы быть им. Я бы предпочёл офисную работу 5/2 по восемь часов в день, жену-хозяйку и штук пятнадцать детей, но не это. Однако я ни для чего больше негоден и не приспособлен. Усугубляет это дело ещё и мое нездоровое честолюбие.

— Хочешь купаться в лучах славы, как Пушкин? Слышала, он был тем ещё засранцем! — Мари звонко засмеялась, ее тонкий голосок застучал у Романа в ушах, он тоже улыбнулся.

— Не понимаю, почему все так привязались к этому кудрявому забулдыге, — иронично сказал Лузов. — Вечно его в пример ставят, хотя, как по мне, он из всех русских творцов наиболее далек от всего русского.

Маша насупилась, но спорить не стала. Она вообще не особо любила вступать в перепалки с мужчинами, даже если была права. Рано или поздно мудрый мужчина сам поймёт, что ошибался, ну а глупый — глупому тем более не имеет смысла что-либо доказывать. Литературу Мари любила с самого детства, всем казалось, что она вылезла из живота своей матери уже с томиком Толстого в руках. Однако со временем ее пыл поугас. Особенно, когда она познакомилась с Лузовым. Ещё с начальной школы все заметили за ним редкий талант. Ни у кого не было и тени сомнения, что ему суждено стать писателем. Учителя любили его и лелеяли его талант, как младенца в колыбели, стараясь создать все условия для того, чтобы он развился вовремя и правильно. По правде говоря, такое всеобщее внимание только раздражало Рому. Он-то никогда не считал себя особенным. Ему казалось, что все дети одинаковы и точно так же сочиняют истории, как и он. Ему так хотелось быть незаметным, сливаться с толпой, галдеть и орать с мальчишками во дворе. Но стоило ему один раз упасть лицом в грязь на футбольном поле, как к нему, словно коршун, тут же подлетала классная руководительница. Тому, кто, не дай бог, подставил ее «звездному мальчику» подножку, приходилось очень несладко еще минимум недели две. Можно вообразить, как знатно дарование Лузова отравляло ему жизнь. Одноклассники боялись брать его с собой в игру — вдруг снова этот обалдуй оступится, а им отвечать! Так и стали называть его «звездный мальчик» и все время обходили стороной. Хотя было бы несправедливо выбирать из яркой, насыщенной красками картины только серо-черные цвета. Так и в этом случае: стоит сказать, что сверстники все-таки гордились Лузовым. Он был неизменным претендентом на победу во всех творческих конкурсах, его ценили за вежливость и доброту. В старшей школе он обрел двух лучших друзей — Сашу и Ярика. Эта троица была неразлучна и вскоре начала творить полный беспредел. В выпускных классах Рома оторвался за все предыдущие годы мальчишеского забвения. О, теперь он позволил себе все! Об их проказах ходили целые истории и даже легенды. Будто бы кто-то слышал, как они втроем, одевшись во все черное, посреди совещания ворвались в кабинет директора и начали распевать матерные песни. Странно, но им действительно очень многое сходило с рук именно благодаря Лузову. Наконец-то пришла пора, когда его талант начал играть за него, а не против. Примерно в это же время в их класс перевелась Мария Агафонова. Девочку встретили довольно дружелюбно, но никто не ожидал, что она окажется настоящей красавицей.

Если Лузову долгое время досаждал его талант, то Маше не давала расслабиться ее красота. Будь она сдержаннее и спокойнее, вечные взгляды и перешептывания ей удалось бы переносить с бОльшим достоинством. Но небеса наградили ее таким пылким нравом, что на любое излишнее внимание она отвечала огненной агрессией и хамством. Пару раз ей даже приходилось драться. Девчонки ей открыто завидовали, а ухажеры чуть ли не стелились у ног. Но никому она не отдавала предпочтения, ко всем относилась с одинаковым равнодушием и подозрением. Она действительно уважала «мужские поступки» в свой адрес и щедро вознаграждала рыцарей прекрасной широкой улыбкой или пронзительным долгим взглядом. Однако влюбленности или хотя бы симпатии никто в этих глазах разглядеть так и не смог. Она оставалась неприступной крепостью, ее идеальный мужчина жил где-то на страницах книг. Это был некто между Реттом Батлером и Ральфом де Брикассаром, но уж никак не маленький мальчик из 11 «А». Шальная троица ее забавляла. Ей нравились их причуды и выдумки, во многих их «походах в Иерихон» (так они называли побеги из школы в соседний двор) она и сама участвовала с удовольствием и азартом. В отличие от Лузова, Машу ее новые учителя невзлюбили сразу, буквально с первого взгляда, но никто точно не мог сказать почему. Училась она на редкость хорошо и, несмотря на вечные яростные споры с преподавателями, окончила школу с золотой медалью. Ярослав и Алекс (так друзья называли Сашу) только посмеивались над ней. Рома же смущался этой несправедливостью и много раз вступался за Мари в ее жестоких боях за пятерку. «Она же прекрасно учится и все-все знает, что же вы делаете, души у вас нет!» — голосил он, и даже самые строгие из педагогов не выдерживали его софизма и сдавались под гнетом аргументов.

Поступив в университеты, ребята продолжали хорошо общаться. Александр Верещагин, Ярослав Гончаров, Роман Лузов, Андрей Зубов, еще парочка парней и девушек да Мари Агафонова — такова была их нераздельная компания. Но когда различия между друзьями стали обозначаться более явно, чем в школе (как известно, мальчики взрослеют позже девочек, но когда это происходит — они зачастую просто неудержимы в своих порывах), с тесным общением пришлось распрощаться. Они больше не собирались все вместе на квартирные вечеринки, а виделись по парам или тройками. Никто от этого особо не страдал. Наоборот, для каждого из них настала прекрасная пора самопознания и познания другого. Давно все начали замечать, как Алекс смотрит на Мари, с какими круглыми глазами вьется около нее и почти не обращает внимания ни на кого другого. Он был очень красив: рыжие волосы одной большой пышной волной лежали на его голове, узкое лицо, ровный нос и веснушки совсем не портили его какую-то совсем не русскую, а ирландскую красоту. В своих чувствах он никогда не признавался, да и Маша со своей стороны не проявляла никаких признаков заинтересованности в нем — что ж, такова ее натура. Никому никогда не понять, что в действительности происходило у нее в сердце и какие бои она ежедневно вела с ним. Какой же для всех был удар, когда они узнали, кто получил заветную нетронутую розу! Избранником Мари оказался Ярослав. Этот серый кардинал не уделял ей никакого внимания, даже редко заговаривал с ней, но делал это сознательно, давно разгадав главную загадку: самая неприступная крепость падёт, если столкнется с таким же равнодушием, которое сама излучает. Отчасти он оказался прав. Но лишь отчасти.

Машу и вправду влекло к Ярославу. Он был очень мужественно сложен: широкие плечи и торс упирались в узкие бедра и мускулистые сильные ноги. Они с Сашей в одно время очень увлеклись лыжами и сноубордингом, вот только фигура у Ярика и от природы была прекрасной, а тренировки только закалили податливую сталь его мужского начала. Но если бы у Маши спросили, влюблена ли она в Ярослава Гончарова, ее ответ был бы однозначен — нет. И вовсе не из гордости, она всегда была честна сама с собой. Просто ей казалось, что он лучший вариант, и именно с ним она хотела испытать свою женскую привлекательность. Это случилось прозаично и без какой-либо романтики. Маше ее и не хотелось. Она все свое сердце отдала невидимому и недоступному мужчине из кинематографа, а уж кому отдать свое тело — вопрос второстепенный. Алекс расстроился, но быстро забыл о своей печали и погрузился в любимое дело. Он вообще обладал талантом отдавать всего себя тому, чем занимался, вкладывал в это всю свою душу. Склоны и горы вскоре залечили его разбитое сердце и успокоили тревоги. Он любил скорость, любил летящий ему навстречу холодный ветер, любил падать в снег, закутываться в него, как в одеяло и лежать, лежать… Он так и останется вечно лежать под этим мартовским льдом, поддавшийся бурной стихии, не справившись со слишком большой нагрузкой. Он просто растворится в воздухе и растает на солнце, как снег.

* * *

Гул фестиваля уже стих, а Рома с Мари так и остались сидеть на перекладине. Как страшно смотреть вниз — дух захватывает, и небо так близко, какое звездное сегодня небо!

— Так бы и сидела здесь, — первой нарушила тишину Маша и глубоко вдохнула воздух ночной Москвы. Сигарета все еще дымилась в руке Лузова, едкий дым лениво поднимался наверх, навстречу Маше, но она не замечала его. — Сидела и смотрела бы на звезды. Но вечно боишься упасть, это омрачает все удовольствие.

Рома ухмыльнулся, потушил сигарету о железную трубу и бросил вниз. Она, кружась в прощальном вальсе, упала на самый центр пустой сцены.

— Как ты думаешь, что там, после смерти? Страшно ли умирать? — спросила Мари, устремив на него свои пронзительные серые глаза.

— Думаю, страшно. Даже уверен, что очень страшно, Маша, — отозвался Рома.

— Прямо до смерти страшно? — Мари продолжала смотреть на него в упор. Уголок губ ее задергался, и рот растянулся в улыбке. Оба они рассмеялись странному каламбуру и стали осторожно спускаться вниз.

Внизу, у железной ограды, которая отделяла сцену от публики, их уже ждала знакомая компания. Во время давки они стояли на набережной и слушали доносившиеся до них крики и громкие басы музыки. Когда сцена опустела и люди стали потихоньку расходиться, глазастая подруга Мари заметила ее на самом верху, над толпой, и в ужасе ахнула. «Она же сейчас упадет!» — закричала она, пихая Ксюшу в бок. Та недовольно съежилась и оттолкнула Нелли. Фридман стоял поодаль и, докуривая сигарету, не сводил глаз с маленькой, еле заметной фигурки, будто парящей над всей этой сутолокой и хаосом, как ангел. Он не любил шумные столпотворения, в отличие от Андрея обладал очень спокойным характером и выдержкой, да и все эти детские развлечения давно перестали волновать его — так ему казалось. Хотя вид обезумевшей толпы, которой вдруг позволили творить все, что ей вздумается, взбудоражил его. Мороз прошел у него по спине, когда из этой разноцветной массы выбежала девочка лет шестнадцати, с двумя косичками по плечи и алой повязкой на голове. Она, стреляя на всех ошалелыми глазами, закрыла рот руками, понеслась к реке и, сбежав по лестнице, перегнулась за борт и прыгнула в воду. Раздался чей-то крик, пара девчонок подбежала к воде, но ни одна не осмелилась прыгнуть вслед. Фридман поспешил к ним.

— Что, ваша подружка искупаться решила? Совсем мозгов нет? — обеспокоенно спросил он. Девочки задрожали, одна из них отчаянно зарыдала. Гриша внимательно осмотрел их: обе они были пьяны, от них пахло рвотой и спиртом. Его передернуло. — Что же вы делаете, идиотки! — вырвалось у него. Одна из девчонок, светло-русая, голубоглазая и очень худощавая, протянула к нему свои тоненькие, как палки, руки. Молящие глаза ее просили о помощи.

— Она… не умеет плавать… — только и сумела выговорить она, беспрестанно всхлипывая. Глаза Фридмана округлились от испуга, он, ни секунды не медля, начал расстегивать рубашку.

— Гриша! — закричал Зубов и подбежал к нему. — Что тут стряслось?

Григорий молча кивнул в сторону воды, потом строго посмотрел на девочек (обе они уже ревели навзрыд), разулся и прыгнул в грязную мутную реку. Андрей успел только нервно вскрикнуть. Испуганные Нелли и Ксюша наблюдали за всем издалека — Зубов приказал им оставаться на месте. Сам он присел на нижнюю ступеньку и, перепугано кусая губы, следил за шевелением воды.

— Ничего, ничего, — шептал он, успокаивая то ли девочек, то ли самого себя. — Он прекрасный пловец, сейчас вынырнет! Сейчас, еще минуту…

Темная вода дрожала и блестела на вечернем солнце, от центра к берегу отходили большие круги. Мимо набережной, не обращая внимания на бесящуюся толпу, крики и шум, медленно и тихо проплыл белый теплоход. Как невозмутимый айсберг, он отражал солнечные лучи от начищенной блестящей мачты; на палубе, опершись о бортики, стояли люди и мечтательно глядели вокруг. Кто-то смеялся, кто-то мирно попивал шампанское из тонкого вытянутого бокала… Прошло три минуты, потом еще одна. Андрей начал ерзать на месте и все громче причитать. Девочки прижались друг к другу, как котята, и уже перестали плакать, а только всхлипывали и подрагивали. Но вот — наконец-то! — на поверхности показалось небольшое светло пятнышко. Спустя секунду выплыл Фридман, держа за плечи захлебнувшуюся девочку. Все облегченно выдохнули, Андрей вскочил на ноги и помог вытащить утопленницу на землю. Нелли и Ксюша смотрели на новоиспеченного героя во все глаза: его красивая стройная фигура поднялась из воды, по мощному телу водопадом стекала холодная вода, он весь дрожал. Встряхнув головой, Фридман наклонился над бледной девочкой и похлопал ее по щекам.

— Как ее зовут? — бегло спросил он двух подружек. Светленькая (она, по-видимому, была старше остальных) ответила, что девочку зовут София. Григорий усмехнулся. — Ну, имени своего она не заслужила. До мудрой ей очень далеко.

Девочки не поняли его слов, но обе насилу улыбнулись и хихикнули. Искусственное дыхание не помогло привести Соню в чувства, и пришлось вызывать скорую. К этому времени на набережную уже прибежали запыхавшиеся охранники. Один из них резко отпихнул Гришу в сторону и наклонился над девочкой.

— Она не дышит, черт возьми, что ты сделал?! — закричал он на Фридмана. Тот лишь презрительно окинул его взглядом и надел рубашку. Андрей помог ему застегнуть пуговицы — заледеневшие пальцы Гриши не слушались.

— Он спас ее! — вдруг воскликнула девочка помладше.

Минуты через две подоспела скорая помощь, все время дежурившая у входа в парк. Девочку положили на носилки и поместили в машину реанимации. У берега уже собралась целая толпа зевак. Многие отвлеклись от концерта, посчитав событие на реке более интересным и увлекательным. Все они сверлили глазами мокрого Фридмана и перешептывались. Ребята пониже вставали на цыпочки и вытягивались, как сурикаты, чтобы только хорошенько рассмотреть, что же происходит на берегу.

— Я больше никогда, никогда не буду пить! — прошептала светловолосая девочка своей подруге. Та кивнула и смахнула слезку с пухлой щеки.

Концерт закончился, толпа рассосалась, и они вчетвером подошли к сцене, чтобы захватить Мари и Рому и уже вместе поехать домой. Ощутив землю под ногами, Маша первым делом уставилась на промокшего до нитки Григория. Рубашка его собрала с тела всю влагу, и теперь малейший ветерок заставлял его лихорадочно трястись. Они с Мари встретились взглядом, и ее тут же, словно молния, поразили спокойствие и какая-то неведомая сила его глаз. Они смотрели на нее так бесстрашно и с таким нескрываемым вожделением, что она смутилась и потупилась. Нелли о чем-то беспокойно рассказывала Лузову, тот периодически удивленно двигал бровями и многозначительно кивал, поглядывая на Фридмана. Зубов скрылся где-то за спинами и не выглядывал. Мари даже забыла о том, что он вообще существует. В ее мире не было ничего, кроме этих синих глаз, страшных и завораживающих. Казалось, она вот-вот утонет, задохнется, умрет. Но ничего не случилось, Гриша отвел взгляд в сторону и улыбнулся кому-то в ответ. Зубы его громко застучали. И тут Маша вдруг вышла из оцепенения.

— Да он же насквозь мокрый! Дайте ему кто-нибудь куртку! — сурово воскликнула она, смотря на Рому. Лузов глупо ухмыльнулся, снял с себя свитер и протянул Фридману.

— Дурак, не догадался, — промямлил он. Машу до бешенства раздражала эта постоянная манера Лузова теряться в компаниях. Как увлеченно и красиво он разговаривает с ней наедине! Ну почему, почему он не может вести себя нормально в присутствии других, так же смешно и остроумно шутить, блистать своими знаниями? К чему эти ужимки, глупость и дурацкое заикание! По правде говоря, ей было очень досадно, что он такой несуразный и нелепый. Ей хотелось, чтобы каждый новый знакомый видел в нем то же, что видела она. Но как же он мямлит, прямо как баба! Она раздраженно закатила глаза и направилась к выходу.

Гришу вся эта история, видимо, задела за живое. Всю дорогу он держался обособленно от всех и молчал. Ни Ксюша, ни Нелли его уже не трогали. Они шли рядом с Мари и поминутно переглядывались, хихикали или перешептывались.

Примечания

9

Рождественский Роберт Иванович (1932-1994гг.)/ «Я жизнь люблю безбожно»