По ту сторону пропасти

Елизавета Владимировна Крестьева, 2017

Можно ли уничтожить любовь, которая угрожает карьере и общественному положению единственного сына? А возможно ли пожертвовать собственным счастьем, чтобы исполнилась мечта любимого человека? В непростой ситуации оказалась Нина Саблина, полюбив молодого человека из богатой и влиятельной семьи. Когда не знаешь, что делать с собственной жизнью, такое всепоглощающее чувство может привести к очень крупным неприятностям. Но слава Богу, есть друзья. И не всё в этом мире можно купить за деньги. В том числе, своё Родовое поместье, которое можно вырастить только сердцем. И конечно, настоящая любовь – как птица Феникс, способна возродиться из самого пустынного и остывшего пепелища… Роман Елизаветы Крестьевой "По ту сторону пропасти" – это вторая книга из трилогии о трёх подругах из строящегося поселения родовых поместий "Родняки" – и эта история никого не оставит равнодушным…

Глава 4

Нина возвращалась в город счастливая и умиротворённая. Ей даже хотелось петь… Когда это ей петь-то в последний раз хотелось?.. Вот то-то, и не помнится уже…

Повезло и с машиной — один из поселян довез её утром среды прямо до её автобусной остановки.

С погодой владивостокцам нынче тоже фартило — муссоны, обычно щедро поливающие город в июле, похоже, где-то заблудились, и с неба вот уже больше недели ярко и чисто сияло солнце. Днём, правда, опять будет пекло…

Нина постояла на остановке, в задумчивости глядя на заклеенную объявлениями стену. Настроение слишком хорошее, чтобы сразу идти домой. В такое чудесное утро не мешает выпить чашку хорошего кофе со свежей булочкой…

Кофе — её слабость. Как и воздушные булочки с хрустящими коричневыми корочками, намазанные жёлтым сливочным маслом и яблочным джемом. Рот моментально наполнился слюной, она ничего не поела у Ирки — слишком рано пришлось вставать.

Решено — она идёт во «Фрегат».

«Фрегат» был организован на манер американских придорожных кафе: маленькие столики на две или четыре персоны вдоль длинной стены с окнами, вдоль противоположной стены — барная стойка во всю длину. Немного похоже на вагон-ресторан, но Нине нравилось. В это время заведение всегда было почти пустым. Сделав привычный заказ у стойки, Нина направилась к излюбленному столику в дальнем углу у окна, выходившего на оригинальную цветочную клумбу. Она обожала пить кофе, разглядывать цветы и мечтать о том, какие клумбы соорудит у себя на поместье… В эти редкие моменты «цивилизованного» отдыха всё казалось реальным — будто она выйдет сейчас из кафе, сядет в свою собственную симпатичную машинку и поедет в свои родные Родняки. И никаких изматывающих дежурств, никакой чужой боли, крови, страданий, смерти… Она приедет в своё поместье, а навстречу с визгом выкатятся дети: кудрявый черненький мальчишка и девочка со смешными хвостиками в красном платьице в горох.

Дети… Семья. Случится ли когда-нибудь это и с ней?..

А что? Вот сейчас она как раз сядет, вкусно позавтракает и от души помечтает! Говорят ведь, что мысль материальна…

Радужное настроение чуть померкло, когда она обнаружила, что любимое местечко уже кем-то оккупировано. Она уже почти повернулась к другому столику, но сердце вдруг больно бухнуло в грудную клетку, и она застыла словно «морская фигура» из детской игры.

Григорий Геловани, возмутительно красивый потомок грузинских князей, ослепительно улыбался ей, откинувшись на спинку кресла и скрестив на груди руки.

Нина ошеломлённо моргнула, но наваждение не только не рассеялось, но неторопливо поднялось и поприветствовало её, элегантно склонив голову:

— Доброе утро, Нина.

— Привет, — растерянно буркнула она. И тут же смущённо хихикнула. Воспитание, однако… Не княжеское, одним словом.

Но Григорий тоже засмеялся своим необыкновенным глубоким смехом… в её животе немедленно запорхали бабочки, а в голове стало пусто, бестолково и тепло, как в печке.

Нет, какой же всё-таки настырный тип!.. И совершенно неотразимый, леший его забери!..

Какого рожна ему надо?.. В прошлый раз слишком плохо её разглядел, что ли?.. Или плохо услышал?..

Ну, сам напросился. Будет она ещё разводить «экивоки» с этим странным товарищем!

— Что-то не заметила я твоего «Ягуара» на стоянке, — в её голосе сквозило ехидство. — Или ты не брезгуешь общественным транспортом?

— Я его спрятал в соседнем дворе, — неожиданно признался Григорий и смущённо добавил, глядя в её изумлённо-весёлые глаза. — «Ягуар», в смысле. Чтобы ты не увидела его на стоянке. И не передумала попить кофе после дежурства.

На несколько долгих мгновений между ними воцарилась тишина.

— Ого! — наконец, сказала Нина. Других, более осмысленных слов у неё как-то не нашлось.

Они молча таращились друг на друга ещё какое-то время, а потом вместе расхохотались в голос, так что подошедшая официантка чуть не уронила поднос.

— Что ж вы меня пугаете, граждане! — сердито охнула она и поставила поднос на столик. — Ваш заказ, девушка!

— Спасибо, — сказала Нина.

— Извините, мы не нарочно, — Григорий мягко улыбнулся, и Нина получила отличную возможность понаблюдать, как расплываются губы молоденькой официантки в совершенно блаженной улыбке. Это вот, значит, как выглядит она сама, когда его улыбка адресована ей!..

Ну, уж дудки!.. Ей всё-таки не шестнадцать!

Она раздражённо фыркнула и уселась за столик. Даже смазливый княжеский отпрыск не способен испортить ей аппетит! Она разломила воздушную, ещё тёплую булку и привычно-радостно вдохнула душистый пар. Взяла столовый нож, намазала маслом разлом и сверху положила толстый слой яблочного джема из вазочки. Откусила щедро, не заботясь о производимом впечатлении, запила глотком густого сладкого капучино и зажмурилась от восторга.

— Гошподи, какая я гоодная, — прошамкала она с набитым ртом, не открывая глаз. — Какое бвашенство…

И тёплый мужской смех снова вызвал волну мурашек, укатившихся в живот и тяжело осевших там. Она открыла глаза, чтобы не расплыться окончательно в сладком волнующем тумане.

Он опирался щекой на руку, улыбаясь, и глаза его были полны золотых искорок и тёмной, непонятной тайны.

Да откуда ж взялось это чудо на её голову, Господи?..

И вдруг её накрыло… Мелькнула вспышка, померкло солнечное утро и зал почти пустого кафе…

Маленький кудрявый мальчик сидел у неё на коленях, тянул пухлую, в перетяжечках, ручку и сонно хлопал прозрачными карими глазами, полными золотистых искринок…

Она вздрогнула и перестала жевать. Видение исчезло, оставив в мозгу медленно меркнущий след.

Григорий посмотрел слегка вопросительно, изящно приподняв бровь. У него вообще была очень развита мимика. Нина молча, с застывшей у рта надкушенной булочкой, разглядывала его так, словно он был не слишком приятным экспонатом из кунсткамеры.

Это уж совсем ни в какие ворота…

В конце концов, он не выдержал:

— Со мной что-то не так? Почему ты так смотришь?

Нина сокрушённо вздохнула и опустила глаза. Медленно отпила глоток.

— С тобой всё не так… — мрачно сказала она, наконец, ясно ощущая, как где-то в центре груди, прямо за грудной костью, формируется маленький тоскливый комочек.

Домечталась, блин…

Необычное видение намертво впечаталось в подсознание, в саму суть памяти и разума… Григорий Геловани всегда теперь будет вызывать в памяти образ кудрявого малыша… Так уж странно она устроена. Какой кошмар, особенно если учесть, что раньше такого не случалось. Те немногие мужчины, с которыми она встречалась, никогда не вызывали «детских» ассоциаций…

Как хорошо, что княжеский отпрыск не владеет телепатией!.. А, впрочем, пёс его знает!.. Странный он… словно нарисованный увлечённым, романтически настроенным художником персонаж на ярком эпическом полотне…

Но одно она знала точно. Этому непонятному фарсу пора положить окончательный и бесповоротный конец. Хоть и жаль немного, но дальше нельзя. Даже ежу понятно, что нельзя!

И Нина вскинула глаза, полные холодной решимости, и бросилась в бой.

— Послушай, Григорий. Давай начистоту, а?.. — Она положила на тарелку недоеденную булку, скрестила на груди руки. Какой-нибудь умник с психологическим уклоном сказал бы: «закрылась».

Григорий тоже скрестил руки и откинулся на спинку. В глазах замерцал непонятный — азартный? — огонёк.

— Давай, — спокойно согласился он. — Ты, очевидно, собираешься послать меня подальше?

Нина не смогла не улыбнуться. Но это не помешало её боевому настрою и не сбило с толку. Не на ту напал!

— Поскольку ты очень настырный, придётся вдолбить тебе несколько простых истин, — холодно заявила она. — Ведь и в прошлый раз ты всё прекрасно понял, не так ли?

Григорий молча кивнул, но уголки губ слегка дрогнули, приподнимаясь, словно сия решительная атака его позабавила. Нине это очень не понравилось. Похоже, его так просто не проймёшь!.. А ведь поначалу казался таким робким!

Она нарочито медленно оторвала зубами кусок булки, прожевала, запила его кофе. И, чеканя фразы, словно монеты, сухо продолжила:

— Мне тридцать один. Я — медсестра «Скорой помощи». Живу в «хрущобе» с пожилыми родителями на свою зарплату и их пенсии. Обладаю жёстким прямолинейным характером, за что некоторые называют меня «Нинка-полководец». Имею неприятную привычку говорить то, что думаю, поэтому у меня почти нет друзей. Не склонна заводить лёгкие, ни к чему не обязывающие интрижки, поэтому, наверное, до сих пор одна, — она вздохнула и посмотрела невидящим взглядом на цветы за окном. — Так что, Гриша… Твоя молодость, внешность и твои деньги — это, конечно, для кого-то, может и хорошо, но… Словом… — тут она запнулась, почувствовав вдруг огромную усталость, и не умея облечь в понятные слова весь тот сложный и противоречивый кисель, что бродил у неё в голове. — Не знаю, что тебя во мне так привлекло, но, надеюсь, теперь-то ты понял, что я… что со мной… Короче, я думаю, тебе следует поискать развлечений… с кем-нибудь другим и лучше… из своего круга и своего возраста.

Уф-фф!.. Она чуть помолчала, сцепив в напряжении пальцы, дожидаясь, чтобы её маленькая отповедь «всосалась».

Он молчал, рассеянно обводя пальцем нехитрый орнамент на чашке. Тёмная длинная чёлка упала на глаза, скрывая от неё их выражение. Без его взгляда, тёплого, согревающего, вдруг стало холодно и очень одиноко…

Она была честна с ним. Но что-то внутри, в самой недоступной глубине души, неприятно морщилось, пока она привычно жёстко расставляла всё по тем местам, которые считала единственно правильными. И всё же что-то было не так… словно птица решила стать рыбой, нырнула в толщу воды, и немедленно начала тонуть, с огромным трудом ворочая когда-то сильными и лёгкими крыльями…

Но теперь уже поздно, теперь уже всё.

Она тихонько вздохнула, и плечи как-то сами собой поникли.

Он всё молчал.

Наконец, она не выдержала и осторожно спросила:

— Я надеюсь, теперь тебе всё ясно? Извини за откровенность, но ты сам напросился…

И тут Григорий поднял голову и начал негромко, но выразительно декламировать:

Два лезвия кинжала одного,

Они спиной обращены друг к другу.

И меж собою делят оттого

Один позор или одну заслугу.

Честь не двулика. И не раз бывало,

Кинжал надёжно защищал её.

Не потому ль два лезвия кинжала

Единое сливает остриё?

Мерцает сталь холодная сурово,

И я желаю более всего,

Чтобы сливались истина и слово,

Как лезвия кинжала одного.

Он умолк, посмотрел немного виновато и мягко улыбнулся.

Она молчала тоже, совершенно растерявшись. Куда только делся боевой пыл?.. Вместо него в душе воцарился хаос, круто замешанный на легкомысленно скачущих, рваных, перепутанных эмоциях.

Вместо того, чтобы скромно извиниться и распрощаться, этот тип читает ей стихи!.. Про какой-то там кинжал и честь, Господи! Что за бред?..

— Это… что? — глупо спросила она, наконец.

— Это… ты, — он тихонько засмеялся, потёр в смущении лицо, и она невольно залюбовалась его длинными, изящными пальцами. — Ну, точнее… есть у меня слабость к поэзии. Если человек мне интересен — я подбираю к нему стихотворение. Вернее… оно как бы само подбирается. Такая у меня… «фенька», что ли. Я знаю очень много стихов. И вот это стихотворение почему-то звучит, когда я смотрю на тебя. Это кабардинский поэт Алим Кешоков.

— Какой-то… не слишком женственный образ, — потерянно пробормотала Нина.

— Ну… да. Но именно так у меня случаются стихотворные ассоциации… спонтанно, сами по себе начинают звучать… Честь, чистота и истина. Это есть в тебе, может, ты просто не осознаёшь. Хотя… действительно, впервые у меня так не женственно получилось… по отношению к женщине… Хм…

Он был заметно сконфужен, что её слегка порадовало. Не всё же ей одной сидеть не в своей тарелке!..

— Но ты и вправду необычная, Нина. Не зря же тебя прозвали «Нина-полководец», — он весело прищурился.

Судя по всему, не собирался он ни извиняться, ни прощаться, ни, тем более, уходить.

Она рассмеялась неестественным надтреснутым смехом:

— Ты от меня не отцепишься, нет?

Он посмотрел как-то глубоко, в самое дно её взлохмаченной души, потом потянулся и взял её руку. Она обессиленно и покорно позволила волне сладкого растворяющего тепла прокатиться по её жилам, при этом чётко осознавая, что никакая на свете сила не заставит её выдернуть ладонь.

— А ты, правда, хочешь этого?.. — спросил он очень серьёзно. — ДЕЙСТВИТЕЛЬНО хочешь?..

Нина смотрела на него, словно под гипнозом, широко распахнутыми и затуманенными глазами. Потом медленно поводила головой из стороны в сторону, словно признавая полное и окончательное поражение.

— Значит, и не нужно, — заметил он, улыбаясь, и легонько погладил её тонкие смуглые пальцы. — Зачем сопротивляться неизбежности?

— Ты… очень странный. Я никогда не встречала таких, как ты, — пробормотала она и попыталась высободиться.

Он мягко сжал её ладонь, и она снова покорно замерла. Да что же это такое?..

— Может быть, — согласился он покладисто. — Но и ты не так проста, какой, очевидно, хочешь показаться. И, чтобы между нами не было тумана и недоговорённостей… Мне — двадцать пять, если это так уж важно для тебя. Я только что окончил университет и получил диплом юриста. Служил во флоте. — Он позволил себе чуть усмехнуться, видя, как её глаза заметно расширились в удивлении. — Я прекрасно понимаю, кем ты меня видишь. И отчасти ты права. Я действительно из… обеспеченной семьи… очень обеспеченной.

Он замолчал и позволил её руке выскользнуть. Потом пристроил запястья на краешек стола и начал сплетать и расплетать пальцы.

— Так уж получилось, Нина, — сказал он невесело. — И я… научился это принимать.

— Это, наверное, так трудно!.. — саркастически усмехнулась она.

И тут же стыд чиркнул по щекам румянцем. Ну, чего лезешь?.. Куда ты лезешь, язва?..

— Порой это совершенно невыносимо, — сказал Григорий совершенно серьёзно, и в его помрачневшем взгляде она, как ни силилась, не уловила ни фальши, ни рисовки, ни тени шутки. — Это ломает, сминает личность, пачкает душу. Мои родители властны и деспотичны, они не признают никого и ничего. Кроме денег и связей, — добавил он и глубоко вздохнул, словно успокаивая взметнувшуюся внутри тяжёлую волну. Потом поднял глаза, и снова её мгновенно затянуло в их тёмную тёплую бездну. — Но я тоже не склонен… как ты выразилась, «к лёгким, ни к чему не обязывающим интрижкам». Хотя, случалось всякое, признаюсь честно… Но это не то, что я ищу.

Тут ей, конечно, полагалось томно вздохнуть, опустить ресницы и спросить, чего же он всё-таки ищет, позволить губам сложиться в мягкую, зазывную улыбку… И получить соответствующий, весьма перспективный ответ. Женщина она или где?..

Вместо этого она залпом допила остывший кофе и тоскливо обозрела остатки булки с джемом. Хотелось доесть эту несчастную булку, несмотря ни на что. Нина терпеть не могла бросать еду недоеденной. Грех какой, как мать постоянно твердит…

И неожиданный смех снова обласкал её, как прозрачная волна ласкает босые ступни человека, идущего по песчаной кромке моря.

— Прости меня, Нина. Я тут со своими откровениями — а ты ведь есть хочешь… И ты умеешь так вкусно есть, что я тоже хочу. Что тебе взять? — спросил он, поднимаясь. — И что посоветуешь мне?

Нина хихикнула, совершенно очарованная и окончательно сбитая с толку. В её душе сквозь рваные тучи сомнений, невысказанных вопросов, невнятных страхов и праведного негодования вдруг яркими лучами стало пробиваться что-то солнечное, игривое, беззаботное…

— Ты заметил, что я не слишком тебе подхожу? — спросила она весело. — Ты — поэт и романтик, судя по всему, а я — товарищ прагматичный и приземлённый. Мне надо есть и пить и… хм, спать, — она вдруг отчаянно покраснела и торопливо замяла неловкость. — Мне — ещё капучино, а тебе рекомендую пиццу «Четыре сыра» — это просто песня. На мой вкус, — зачем-то добавила она и снова смутилась.

— Я вообще-то тоже ем, пью и… сплю, — улыбнулся он, любуясь её смуглым румянцем и лёгким трепетом чёрных ресниц. — А вот насчёт того, подходим ли мы друг другу… мне кажется, рано ещё делать какие-то выводы, так ведь? Для начала надо просто подружиться, узнать друг друга получше. И у меня есть, что тебе предложить… но пока давай просто попьём кофе. Я тебе всё так сразу не выдам, — и в его глазах снова появилась знакомая лукавинка. — Я скоро.

Он отправился делать заказ, а она беспомощно таращилась ему в спину, невольно любуясь крепкой загорелой шеей, широким разворотом плеч под кремовой рубашкой, блестящими чёрными, как вороново крыло, волосами.

Пропала Нинель, пропала, птичка!..

Но если уж пропадать — так со вкусом. А этот товарищ, поэт и княжеский потомок — это совершеннейшее нечто…

Нина знала способ, надёжный, проверенный, как на самом деле прекратить эту бурю в душе, под названием «влюблённость». Переть против неё — всё равно, что выйти на рельсы и кричать приближающемуся поезду «Уйди, задавлю!». К тому же Григорий Геловани оказался упрям, что твой осёл, и сегодня блестяще это доказал. То, что он тут сейчас наговорил… ну, красиво, но кто ж поверит?..

А так хочется поверить… Упасть в это открывающееся таинственное, зовущее нечто без оглядки и сомнений…

Так хочется, что становится по-настоящему опасно. И самое опасное: маленький мальчик, тянущий пухлую ручку…

Нина зажмурилась, вздрогнув, потому что видение с новой силой и тянущей тоской пронзило её до самых пят.

Тем более нельзя терять бдительность!..

Она хочет семью, она хочет Родовое поместье. А тут… Полный «пердимонокль», как говорит Анька. Хотя вот у Аньки-то очень даже получилось, хотя ничего такого вообще не могло получиться!.. Нина вот не верила, а зря, как выяснилось!.. Наверное, ещё и поэтому она никак не могла «вписаться» в Анину новую жизнь.

Но стоп, Нина. Твоя жизнь тебя не очень-то балует, так что не расползайся в сладкой неге. Действуй, раз уж не остаётся других вариантов!

Действуй…

Что там такое говорила Ирка-миротворец? Надо действовать? Ну, вот и действуй. Но береги мозги, они тебе ещё пригодятся…

Они гуляли до самого вечера…

По набережной, по парку… Обедали на пляже пирожками с лососем, купленными тут же и запивали их томатным соком из ларька. А на ужин он потащил её в «навороченный» ресторан и учил есть устрицы: вскрывать раковины специальной лопаточкой, накалывать жуткое слизнеобразное содержимое на специальную вилочку, макать его в специальный сложный соус с терпким привкусом хрена и непринуждённо отправлять в рот, запивая всё это безобразие тончайшим белым вином. Нина уже и забыла, когда в последний раз так веселилась. На них оглядывались и косились значительно более благообразные клиенты в пиджаках и вечерних платьях, а ей было так смешно, что она вела себя, как пустившаяся во все тяжкие отличница-выпускница, с непривычки хватившая слишком много шампанского.

Григорий откровенно наслаждался её весельем и не слишком достойным поведением, а она совершенно позабыла, что она старая и мудрая, а он — всего лишь смазливый богатенький сынок.

Странно, но об этом она забыла сразу, как только они вышли из «Фрегата».

Он был остроумен, тонок, ненавязчив и скромен. Его присутствие… согревало и баловало. Она чувствовала себя… котёнком. Маленьким пушистым комочком, которого ласкают осторожные руки большого доброго человека. Никто и никогда, даже в раннем детстве, не обращался так с ней…

Мама всегда хотела сына. И когда родилась Нина, так и не смогла перестроиться и полностью принять в свой мир дочку. Нотка отчуждённости и тщетно подавляемого раздражения всегда тонко и визгливо вплеталась в её отношение к Нине. Правда, спустя целых пять лет, сын всё же родился. Наступила безоблачная пора материнского счастья, и какая-то часть этих счастливых лучей стала доставаться и старшей. Но через год грянула страшная, чёрная беда. Братик приболел, какой-то незначительной, обычной сопливой детской хворью. И в это время понадобилось ставить ему какую-то плановую прививку. На сопли, как это часто бывает, внимания никто не обратил — ничего, «переборет»…

Он сгорел за три дня.

Не спасли.

С этого момента жизнь в семье Саблиных как-то кончилась разом.

Мать стала истеричной кликушей. Она билась, билась, билась, и ей пришлось пройти курс принудительной психотерапии. После этого она присмирела, но страшное горе выжгло из её сердца остатки тепла. Нинин отец и сама Нина осиротели окончательно, и в их жизнях всё стало серым, пыльным и пустым. Нина росла, как сорная трава, дралась с мальчишками, таскала из школы тройки и двойки, мать лупила её тряпкой, веником — что под руку попадало, а Нина рвано огрызалась и пряталась за отцовской спиной. Но её слабохарактерный, добрый отец ничего не мог поделать с норовистой дочкой с вызывающе поблёскивающими чёрными глазами — ни защитить, ни направить, ни наказать толком не мог.

Когда Нина стала угловатым юрким подростком, мать познакомилась с женщиной-прихожанкой из местной церкви. И та уговорила её сходить к батюшке, причаститься, исповедоваться, благо Людмила Сергеевна, Нинина мать, оказалась крещёной. И присоветовала привести непутёвую дочку. Мол, батюшка Алексий славится своим умением видеть насквозь людские души, и для каждого находить верный и добрый совет.

Нина до сих пор отчётливо помнила высокие своды, мрачные тёмные иконостасы и пылинки, кружащиеся в столбе света, падающего из узких прорезей-окон под куполом храма. Ноздри щекотал непривычный запах оплывшего воска, ладана, старины и людской печали.

Их провели через боковой вход в храмовую пристройку, где располагались служебные помещения. Там, в небольшой выбеленной и почти не обставленной мебелью комнате с немногочисленными иконами, их встретил батюшка Алексий, — высокий статный мужчина в простом чёрном облачении. Мать цепко держала Нинину руку, хотя надобности не было — Нина оробела и смутилась. Батюшка приветливо поздоровался с матерью, но не дал ей и слова молвить, отправив домой. А матери было что сказать, долго она перед этим перечисляла Нине все её многочисленные прегрешения!..

Но ослушаться батюшку не посмела. К этому времени религия уже начала ласково, исподволь заполнять выжженную в сердце пустоту…

Нина и священнослужитель остались вдвоём. Какое-то время он молча и ласково смотрел на худенькую девчушку с чёрными косами и понурыми остренькими плечами. Нина упёрлась глазами в недавно покрашенный, глянцево поблёскивавший пол и обречённо ждала.

Отец Алексий молча взял её за руку, подвёл к столу и, слегка нажав на плечи, усадил на простую деревянную лавку. Прошёл куда-то в угол и вернулся с кувшином и двумя красивыми глиняными кружками.

— Выпей, дочка, — ласково сказал он, разлив по кружкам тёмно-розовую жидкость. — Морс брусничный. Слабость моя, — и он усмехнулся в красивую рыжеватую бороду. — Выпей, выпей, а то в горле-то сухо у тебя.

Нина и вправду давно уже пыталась сглотнуть сухую колючую слюну, накопившуюся во рту. Она осторожно прихлебнула необыкновенно вкусную, прохладную, словно из розовых утренних снов сотканную жидкость… И, не удержавшись, осушила кружку до дна.

— Ну вот, — в золотисто-карих глазах священника мелькнули весёлые искорки. — Понравилось?

Не дожидаясь её молчаливого кивка, снова наполнил кружку. Присел рядом, не напротив, как ожидала и боялась Нина, и сам со вкусом отхлебнул. И даже зажмурился от удовольствия.

Нина вдруг почувствовала, как холодная, сжавшая сердце рука, ослабила хватку. Она улыбнулась и тут же смущённо потупилась.

Отец Алексий какое-то время смотрел на неё ласково, но внимательно, а потом спросил:

— Ну, дочка, расскажи, что за беда у тебя с мамой твоей?..

Нина от удивления до боли стиснула пальцы на глиняной ручке.

И туг слёзы сами собой крупным горохом посыпались на серый подол старенького платья…

Так началась долгая необычная дружба девочки и священника.

И сейчас, возвращаясь домой в сопровождении самого удивительного молодого человека, когда-либо встречавшегося ей на жизненном пути, ей вспоминался ласковый взгляд и тёплое участие отца Алексия.

Тогда, в его присутствии, она впервые ощутила себя не досадной обузой, не непонятным недоразумением, не закоренелой грешницей и непутёвой дочерью, а… человеком. Нормальным, и даже хорошим человеком.

Именно отец Алексий когда-то подарил ей две зелёные книжки про Анастасию, впоследствии перевернувшие всю её жизнь.

Уже давно нет батюшки на этом свете, идёт своим скучноватым чередом жизнь, а ощущения этого удивительного тепла и заботы так и не довелось ей больше испытать…

Вплоть до сегодняшнего дня.

— Гриша, — сказала она, остановив его на углу сквера, на который выходила окнами её многоэтажка. — Дальше не провожай. И… не спрашивай, почему.

— Чего тут спрашивать, — отозвался Григорий и осторожно, самыми кончиками пальцев погладил её руку. — Ты не хочешь, чтобы меня увидели из окна твои родители.

Нина отчаянно покраснела и до боли стиснула руки на сумке.

— Мама, — пробормотала она. — Мама… Ты не поймёшь.

— Думаю, ты ошибаешься, — заметил Григорий спокойно и сложил на груди загорелые руки.

Смеркалось, длинные тени полосами расчертили асфальт. Высоко в густом розовеющем мареве цвиркали быстрокрылые ласточки. На город опускался душноватый летний вечер. Григорий смотрел ласково, а у неё от стыда горели уши.

— Я не собираюсь у тебя ничего выспрашивать, не беспокойся, — мягко улыбнулся он. — Захочешь — сама расскажешь.

Пора было прощаться, но Нина словно потеряла способность складывать слова в предложения и вообще издавать членораздельные звуки. Пальцы беспомощно тискали несчастную сумку.

Да что это с ней? Сколько ж ей всё-таки на самом деле лет? Она осторожно подняла глаза, и снова его улыбка пронзила её до пят солнечным, золотистым теплом. Она чувствовала почти физически, как сползает с неё привычная маска холодной деловитости, показной бравады, обнажая…

Что обнажалось, она не знала, не могла даже предположить.

Кто она есть на самом деле?.. Разве она может быть по-настоящему кому-то интересна?..

— Гриша… — промямлила она, совершенно не в силах придумать что-нибудь остроумное, свежее, что раньше ей давалось без всяких усилий. — Я… очень давно так хорошо не проводила время… спасибо, — и она как-то по-детски улыбнулась.

Остро захотелось забиться в какую-нибудь маленькую норку и уснуть. Это просто сон, правда?.. и не надо потом с этим жить…

— Я очень рад, — просто ответил он. — Когда ты в следующий раз освободишься?

— Гриша… — снова забормотала она в последней отчаянной попытке стряхнуть наваждение, — может, всё-таки… не надо?.. Ты хорошо подумал?..

Он взял её за руку — вот завёл привычку! И осторожно, но крепко сжал её пальцы. Остатки её воли и самообладания скорчились в агонии, словно клочок бумаги в пламени свечи.

— Это не обсуждается, Нина, — в его мягком голосе вдруг что-то упруго звенькнуло. — Так когда?..

— Послезавтра, — выдохнула она, тихо ужасаясь тому, что говорит.

— Отлично. Во сколько? Где?

— К… одиннадцати… Давай здесь же…

О, святые небеса!..

— Захвати с собой старые джинсы или брюки. Верх тоже какой-нибудь простенький. И бейсболку или плотную кепку.

— Что?.. — совершенно растерялась она. — Зачем?…

Григорий загадочно и, как ей показалось, слегка снисходительно улыбнулся.

— Это ты узнаешь послезавтра, — Он снова легонько сжал её пальцы. — До встречи, Нина. Береги себя. И спасибо за чудесный день.

Пройдя несколько шагов, он легко развернулся на ходу, и улыбка снова озарила его лицо.

Он помахал ей и скрылся за углом.

Она стояла как истукан, с трудом приходя в себя. Долго смотрела вслед, борясь с желанием броситься за ним. Без его улыбки стало холодно и пусто, словно посреди лета дохнуло зимней стужей… И со страшной силой вдруг захотелось лечь на асфальт, как тогда, в их первую странную встречу, раскинуть руки и раствориться в пламенеющих небесах, расчерченных грациозными силуэтами ласточек. И позволить свободно течь жгущим веки непролитым слезам.

Она только сейчас осознала, что даже не попрощалась с Григорием.

Глядя в небо, она медленно подняла руки и прижала холодные ладони к пылающим щекам.

— Батюшка Алексий… Я, кажется, влюбилась, непутёвая…

Вечерний свет переливался мягко, впитывался в ничего не соображающий мозг.

Нестерпимо хотелось лечь… Раскинуть руки…

Что же теперь делать?.. Подскажи, ты один меня понимаешь… лучше меня самой.

Молчали небеса, погружаясь в близкую ночь. Вяло шелестела истомлённая солнцем листва. Цвиркали ласточки. Дома ждала сердитая донельзя мать, и потихоньку беспокоился папка. Она слышала их беспокойство, словно назойливый мышиный шорох на задворках сознания…

Это была её привычная жизнь. А что будет теперь?..

«Может, только теперь твоя жизнь и начинается, дочка…», вдруг послышался ей тихий, такой родной голос. Она резко обернулась, но… никого. Совсем никого, только вдалеке на лавочке обнимается молодая парочка.

Она постояла ещё немного, с замирающим в робкой надежде сердцем.

Ничего. Только шелест листвы и ласточки в вечернем небе.

Она покачала головой, невесело улыбнувшись. Потом закинула на плечо сумку и потихоньку побрела домой.