Если я буду нужен

Елена Шумара, 2020

Роман – лауреат национальной литературной премии «Рукопись года». В провинциальном городе орудует маньяк. Шестнадцатилетние Алина и Зяблик пока не знакомы, но оба уверены, что убийца ближе, чем кажется. А мрачные предчувствия не единственное, что объединяет героев. «Маленький Город. Подростки – раненые птицы. Их матери – раненые вдвойне. Такие похожие – ведь выросли на одной улице. Такие сильные, когда на пороге беда. Птицы… Девочка без отца, но со шрамом. Мальчик в ботинках на толстой подошве – без имени. Мелкий – с именем, но зовут его просто Мелкий. И еще – крысы… Большие и малые, с хвостами – из прошлого, где мир однажды был вывернут наизнанку». Е. Шумара

Глава 4

Да и нет

Сегодня на пересечении улиц Металлостроя и Куйбышева произошло нападение на Ольгу П. двадцати восьми лет. Потерпевшая утверждает, что к ней подкрались сзади и надели на голову полиэтиленовый пакет, после чего несколько раз ударили тупым предметом и начали душить. Судя по направлению ударов, нападавший был невысокого роста…

— Кыш, кыш, чего уставились? — Физрук Святогор прикрыл собой телевизор и замахал журналом. — Кыш, я сказал!

Молочно-бледные, девицы высыпались из его каморки в зал и встали неровным кружком. Держались за руки, касались локтей и бедер, чтобы чувствовать свое — теплое, живое, не полиэтиленовое. Даже Женю не оттеснили, приняли, ввязали в хрупкий узор.

— Металлостроя и Куйбышева… рядом совсем, — выдохнула Алине в ухо овца Анютка.

— А я через это место в школу хожу, — поежилась Карина Дасаева.

— И я, и я, — зашептали вокруг.

— Да хватит вам! — прошипела Ермакова. — Нагнетают стоят! Кто сказал, что это он? Мало разве идиотов?

Алина покачала головой — не мало, конечно. Но в глазах Ольги П., отекшей, потерянной, бледной, пульсировал страх, и этот страх летел с экрана жгучими солеными брызгами. Так боятся не идиотов, нет. Это ужас перед тем, что выше твоего понимания, перед тем, что приходит из ниоткуда и властно, неизбежно утаскивает тебя в никуда.

Резкий свист порвал душную тишину, пролетел под потолком, разметал девчоночий круг.

— Па-строились! Па-живее! — Святогор изображал приподнятость. — Мужики, еще живее, ползете как улитки в гору! Равняйсь, смирно, напра-во! Бе-гом! Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре. Молодцы!

И так теперь всегда — бежать, бежать, три-четыре, раз-два. Переставлять ноги, сглатывать комок, терпеть острую спицу в боку. Без отдыха, без остановки. Иначе — он, пакет из супермаркета, в котором уже ничто не имеет значения.

— Стой, раз-два! Переходим к упражнениям. Упражнение первое…

Ермакова, разминаясь, задела Алину локтем.

— Ой, прости!

— Да ничего.

— Если честно, я в полном ахтунге… а ты?

Алина потянулась к носкам кроссовок и буркнула куда-то в пол:

— Аналогично.

— И что делать? — Изящное приседание.

— Не знаю.

— Слышьте! — Мотая головой, к ним подобралась овца Анютка. — Кажись, у меня того… понос начинается.

Ермакова сморщила носик:

— Говорила тебе, не жри салат!

— Не-е-е, — проблеяла Анютка. — Это не салат. Я… боюсь.

— Мах ногой, раз-два! Мах другой, три-четыре!

Алина присела и сделала вид, что завязывает шнурок. Руки у нее ходили ходуном. Вот бы тоже больной живот — сбежать, спрятаться и не слушать этого всего.

— Маши, Седова, маши! И ты, Шишкина, маши, не останавливайся!

— Машу, машу, — просипела Анютка и задрала правую ногу.

— В Колумбии, — заговорили сверху Жениным голосом, — маньяков никто не боится. Потому что полиция опытная, и ловит их на раз-два!

— Раз-два, поворот, раз-два, поворот! Седова, совесть имей! Будешь филонить — двадцать отжиманий!

— Заткнись, блаженная! — вскинулась Ермакова. — Колумбия у нее. Тошно уже от тебя!

Тошно… Да, совсем тошно. Алина поднялась и крикнула:

— Святогор Юрьевич, мне плохо. Можно выйти?

— Да иди, иди, — сдался Святогор, — но двадцать отжиманий — должок!

Алина вцепилась в подоконник, давно не мытый и оттого волнистый, как речное дно. Задержала дыхание. Не хватать ртом воздух, не глотать, спокойнее, спокойнее. Так ее учил доктор — молодой, кареглазый, с девичьи круглой родинкой над верхней губой. Года два назад Алина была в него влюблена, а потом прочитала в интернете про какой-то там перенос. Вроде это правило такое — влюбляться в своих психотерапевтов. Алина подумала-подумала и разлюбила его, а через месяц доктор сказал, что больше ей не нужен. Как знал. Мама ужасно расстроилась тогда. Ходила к главному, требовала другого врача, кричала: «Они бросают девочку». А девочка радовалась нежданной свободе и ни о чем не жалела.

Школьный двор был пуст, ветер гонял по нему сухие листья. Тополя этой осенью ссыхались рано, еще зелеными, и дрожали полуголые, и грустно качали ветками. Алина прикрыла глаза. Не дышать глубоко, не сжимать пальцы, царапая ладони ногтями, не… Сквозь опущенные ресницы она увидела, что посреди двора стоит человек. Худой, длинноволосый, в толстом свитере и рыжих ботинках. Зяблик!

— Зяблик! — закричала Алина сквозь стекло.

Он, конечно, не услышал. Тогда Алина, гремя рамами, распахнула окно и крикнула во всю грудь:

— Зябли-и-ик!

«Ну заметь же, заметь меня, я здесь, на третьем этаже!»

Зяблик поднял голову, округлил рот в насмешливом «О!», помахал белоснежно-забинтованной рукой.

— Подожди, я сейчас спущусь!

Она кинулась вниз, перепрыгивая через ступеньки, задыхаясь. Охраннику бросила:

— Мне надо, ко мне там пришли!

Вылетела во двор, раскрасневшаяся, почти счастливая, и встала, озираясь. Никого во дворе не было. Только так же метались больные листья и висела в воздухе мелкая взвесь начинающегося дождя.

Охранник, пожилой, с неровной лысиной, выскочил вслед за Алиной, догнал ее, схватил за рюкзак.

— Кто пришел?

— Никто, показалось. Отпустите меня!

Он отпустил. Потом неловко, как бы жалея, погладил Алину по плечу.

— Время такое. Верить никому нельзя. Слышала про Металлостроя? Вот то-то же.

— Я думала, это мой друг, — шмыгнула носом Алина, — он нормальный!

— Вот и хорошо. Но если явится кто странный, незнакомый, говори мне, поняла?

Алина кивнула. Зяблик, разумеется, был странным и незнакомым, но она бы скорее откусила себе палец, чем стала кому-то о нем говорить.

В том, что Зяблик приходил, Алина нисколько не сомневалась. Он был, он стоял там в своих рыжих ботинках и махал ей рукой. Со встречи на пустыре прошло двенадцать дней, и за это время Алина видела его только два раза. На третий день они встретились в магазине. Зяблик, напевая «Мы красные кавалеристы, и про нас…», прошел мимо и прихватил из ее корзинки баночку с йогуртом. Алина крикнула: «Зяблик!», но он сделал вид, что не заметил.

Вечером пятого дня Алина брела мимо брошеного дома на Куйбышева. Солнце через битые окна прокалывало его насквозь. Алина загляделась на мшистые стены, некогда крашенные желтым, треснувшие доски, плети дикого винограда, убегающие вверх. Оттуда, сверху, со второго этажа, на нее смотрел Зяблик. Смотрел совсем недолго, только и успел, что прижать палец к губам и показать — иди своей дорогой.

В тот вечер Алина спросила у Яндекса, как выглядит зяблик. Птичка оказалась розовощекой и розовогрудой, с серой прической и пестрыми крыльями. Алина когда-то видела таких в парке. Почему зяблик? — в который раз удивилась она. Загадка не отгадывалась, и Алина решила подождать — до новой встречи с Зябликом.

Но с шестого дня по двенадцатый его не было. Нигде. И даже Игорь, от которого мягко влажнели ладони и сбивалось дыхание, не мог спасти ее от подступающей тоски.

Игорь так и сидел с Алиной на уроках, хотя некоторые звали его к себе. Особенно старалась фифа Ермакова — подходила, качая бедрами, смотрела ласково, крутила на пальце русый локон. Говорила: «Как, Игорек, не надумал ко мне перебраться?» Он, нисколько не смущаясь, отвечал: «Знаешь, Инга, наверное, нет». Ермакова улыбалась: «Ну зря, зря», — и в глазах ее плескалось разочарование. Алина сидела тихой мышкой, опасаясь, что однажды фифина обида прольется ей на голову помоями и дегтем. Но фифа, видно, не считала Алину соперницей. По правде говоря, не считала так и сама Алина, даже в те невозможные минуты, когда Игорь, чуть краснея, шептал что-то вроде «привет, принцесса» или «рад тебя видеть». Ей хватало мягкого голоса, запаха — тех же смолы и гвоздики, и робкой надежды, что все это будет здесь, рядом, хотя бы еще сорок коротких минут.

Через новую неделю Зябликового отсутствия Игорь прислал эсэмэску: «В 15.00 у Вареньки». Шла проверочная работа, и Алина не сразу прочитала сообщение. А когда прочитала, выронила телефон. Он упал под парту и привычно развалился на две части, выплюнув аккумулятор. Алина, чертыхаясь, полезла за останками. И тут же следом сполз Игорь — помогать. Собирая телефон, он тихо спросил:

— Придешь?

Алина помотала головой, и оба они выбрались наружу.

— Да или нет, скажи!

— Нет.

— Седова, Ситько, что за эквилибры? — укорила их Борисовна.

— Простите, — развел руками Игорь, — мы телефон лечили.

— В доктора играли, — пробасил верзила Горев, и с задних парт полетели короткие смешки. Борисовна постучала карандашом по столу и приоткрыла форточку.

Стало почему-то неприлично хорошо — неспокойно, негладко, но очень светло. Алина бросила писать и плескалась в этом свете, смеясь и разбрызгивая жаркие капли. Сегодняшнее «нет» оказалось другим — оно не было злым и отчаянным, как все предыдущие «нет». Оно не прятало ее за щетинящимся колючей проволокой забором. Оно брало за руку и вело к маленькой калиточке, за которой и у таких, как Алина, может быть немного счастья. Сегодня, уже сейчас, в пятнадцать ноль-ноль, Игорь будет ждать в кабинете Вареньки. Будет, будет, несмотря на сказанное «нет». И там… Она не знала, что случится, но хотела этого и дышала часто и глубоко — совсем не так, как учил ее доктор с родинкой.

Варенька поливала цветы из розовой лейки. Наклоняла носик к самым корням, и вода сразу уходила в землю. Игорь в накинутом пиджаке стоял рядом, Варенькины пышные кудри касались его плеча. Солнце гладило им макушки, и это было так по-домашнему, так тепло, что Алина вдруг испугалась. Спина намокла ледяным, словно туда засунули мороженое. Да, все предельно просто. Дура набитая! Тебя позвали сюда не любить. Тебя позвали стать, как там говорится, слово такое гадкое… наперсницей? Шелковая паутина, сплетенная полчаса назад, порвалась в десяти местах. Алина хрипло закашлялась.

Варенька поставила лейку и обернулась.

— А вот и ты, Алиночка! Отлично! Игорь сказал, вы хотите литературные журналы почитать. Но я их домой не даю, а здесь — пожалуйста. Кому какой номер?

— Вы нам покажите, где лежат, — попросил Игорь, — а мы выберем.

— Вот шкаф, смотрите, три полки, по годам. Выбирайте, а я на педсовет. И умоляю, поаккуратнее!

Шлейф Варенькиных духов медленно таял, и вместе с ним таяло и высыхало мороженое у Алины за шкиркой. Солнце било в глаза, и от этого Игорь плавал в ярких красно-зеленых кругах. Хотелось плакать.

— Так-так-так, все же пришла. — Игорь открыл шкаф, наугад вынул два журнала и бросил их на парту. — Садитесь, мисс, будем читать.

— Но я… думала…

— Что ты думала?

Алина пожала плечами и протерла слезящиеся глаза.

— Ты думала, я позвал тебя на свидание?

Это был сильный удар, наотмашь. Жесткими пальцами Алина застегнула верхнюю пуговицу кофты и выдавила:

— Нет, конечно.

— Ну и зря. — Игорь подошел близко-близко, такой чужой, непонятный и расстегнул кофтину пуговицу обратно. — Я ведь позвал, понимаешь?

Его руки легли Алине на плечи, сжали, поползли скользкими змеями по спине и шее. Чуть сильнее, чем обычно, запахло гвоздикой, сразу закружилась голова и заплясали по стенам солнечные зайцы. А со стен смотрели важные, сильные, хитро прищуренные, много раз обнимавшие кого-то писатели. Они смеялись над Алиной и ее детским страхом и показывали на нее пальцами. Запах гвоздики стал вязким, начал душить, в глазах потемнело. Алина вырвалась из Игоревых рук, подхватила рюкзак и, натыкаясь на парты, полетела вон из класса.

В дверях она врезалась в Алекса Чернышева. Тот сгреб ее в охапку, прижал к кожаной куртке, встряхнул:

— Куда? Почему бежим?

— Дурак! — закричала на него Алина. — Дурак, дурак! И трогать меня не смей!

— Ты что? — опешил Чернышев.

Но Алина уже не слышала. Рыдая в голос, она бежала по коридору и повторяла: «Мама, мама, помоги мне, пожалуйста, помоги».

Огромный дом в сто тысяч квартир вырос у Алины на груди. Высовывал языки лестниц, лизал нос и щеки, глядел слепыми окнами, душил занавесками. В животе у дома пело радио, тикали часы, булькая и пенясь текла вода по кишечнику водопровода. Двери были заперты на замки, и тех, кто не успел выйти, дом переваривал, как вчерашнюю кашу. Алина хотела туда, внутрь, жала кнопки домофона, но слышала только чавканье и хруст, хруст и глухое чавканье.

— Пей, пей. — Мама толкала ей в губы пластиковый стакан.

Горько, очень горько. И зубы ломит от холодной воды. Воды так много, что можно утонуть. Вот она уже по шею, и в окна дома врываются кудрявые буруны. Дом рушится, складываясь пополам, и под его обломками Алина почти теряет сознание. Надо бы бежать, но бежать некуда, и остается только глотать пыль и кашлять, и тонуть в мутной жиже, бьющей из лопнувшей трубы…

— Ну вот, вот, уже лучше, видишь?

Она видела, да — как одна ее рука держит другую, как черная муха мечется по стене, как дрожат бусинки пота на склонившемся над ней лице.

— Я вижу, мама.

— Хорошо, милая. Отдыхай, а я с тобой посижу.

— Не надо, пожалуйста. Теперь я сама.

Мама покивала, расправила на Алине плед и вышла. Дверь за ней плотно закрылась, и стало тихо.

Через минуты тишины Алина поняла, что лежит в кабинете завуча, Ильи Петровича. На спинке стула висел пиджак — полосатый, с каким-то значком на лацкане. В кресле, под ворохом газет, пряталась мягкая шляпа. Незнакомо пахло одеколоном и табаком, таких запахов в Алинином доме не было.

Ноги согревались, и плечи потихоньку превращались из каменных в живые. Ну что же. Она почти успокоилась, перестала трястись и падать, но в ту точку, с которой все началось, вернуться уже нельзя. Вернуться, чтобы не струсить, не вырваться и не сбежать от первого поцелуя, как от вавилонской чумы. Она приходила и раньше, эта многоэтажная мгла, что хватает и тащит, и вяжет — стоит только зазеваться, дать себе чуть-чуть воли, отомкнуть один из замков. Приходила случайно, мягкой походкой, виляя обрубленным хвостом. Ниоткуда, из тех невозможных мест, где хриплые Хассы рвут повзрослевших девочек на мелкие куски.

Но ведь не было же… никогда ничего не было.

Алину наблюдали разные врачи, с родинками и без, мгла светлела, редела, но все равно жила внутри и вновь сгущалась там, где ее совсем не ждали. Мама требовала у врачей лекарства, они выписывали, Алина пила. Мама каждый день вглядывалась в Алинино лицо. Мама указывала, запрещала, хищно нависала над. Алина впитывала и слушалась, и училась отличать обычное от своего — того, что нужно прятать на самом дне. Тем более, если на этом своем стоит жирная печать «нельзя».

— Игорь, — сказала Алина и всхлипнула теперь уже легко, без истерики.

Первый красивый мальчик, которому она понравилась. Да что там, просто первый мальчик, которому захотелось прикоснуться к ней. Не дружески, как Ванька — «эй, Алинка, — хлопок по плечу — привет, дай алгебру списать», а с настоящей взрослой нежностью. А она по привычке все испортила.

— Пожалуйста, пожалуйста, — твердила Алина, — пусть Игорь простит меня. Я обещаю, я исправлюсь, я не буду ему мешать.

Слезы катились, затекали в уши, щекотались там как маленькие мыши. Диван кожано поскрипывал. Из окна тянуло свежим, и бумаги на столе тихо перешептывались. Что-то было еще такое… кожаное. Ах, да! Алекс Чернышев, он же Винт. Встал, словно столб на дороге, растрепанный, злой, схватил до синяков. Вечно он где-то рядом, вечно смотрит с осуждением. А за что, позвольте спросить? Алина повернулась на бок, сложила руки под щекой. Ну его, этого Винта. Звонка, прозвонившего с восьмого урока, она уже не слышала…

Игорь, как ни странно, не обиделся. Шутил, подмигивал, приносил из столовой горячие пирожки с лимоном и давал Алине откусить. Она, обжигая губы, кусала, хоть и не любила кислого, а по утрам черной тушью красила ресницы. Но приходил вечер — с тенями, шорохами, гулкими шагами и пустотой. Хватал за волосы, шипел в спину, глядел полумертвыми глазами Ольги П., тянул на одной ноте: «Хас-с-с-с». Алина ждала, озиралась, искала в толпе и проулках. Но Зяблик не появлялся, как будто птица Алининой удачи прогнала его из старого гнезда.

В дверь звонили. Яростно, долго, нетерпеливо. Алина открыла и отпрянула, сметенная ярко-синим ураганом.

— Хо-хо-хо, девчонка! — Ураган, не снимая куртки, бросился ей в объятия. — Тощая-то какая, мать вообще тебя не кормит?

Они смеялись, держались за руки, одинаково морщили носы — крепышка Кира с глазами-блюдцами, гвоздиком пирсинга в ноздре и мелким бесом мальвинистых волос и бледная, но счастливая моль Алина, давние подруги, которые не виделись уже месяца полтора.

— И вновь я посетил! — Кира скинула пыльные «гады» и рванула в кухню, оставляя за собой дорожку дымного запаха. — Чего морщишься, попахиваю? Ну так из леса, вестимо. Вон, штаны еще не стираные.

— Как поход-то? — улыбнулась Алина.

— А суперско! Папахен рубил дровищи и песнопел как ангел! К нашей палатке стекались массы. Но я кремень. Я нынче, няня, влюблена.

— Да ты что?! — ахнула Алина. В прежние времена на такие вещи у Киры был наложен строгий мораторий.

— Вот так, да, неисповедимы пути-то. — Кира забралась с ногами на стул и хлебнула из Алининой чашки. — А ты, дитя мое, при мужике?

Дитя скромно оправило халатик и кивнуло:

— Кажется, да.

Кира слушала про первосентябрьскую линейку, про конфету, что теперь лежит в кустах на пустыре, про греческий профиль, Вареньку, жаркие руки на Алининой спине, и глаза ее из блюдец превращались в столовые тарелки.

— Ну ты, мать, даешь! Втюрилась! И, главное, какую особь отхватила, тихоня ты наша. Ладно уж, съеду с нашей парты, не боись. Сиди со своим Ромео.

— Спасибо! — Алина потерлась щекой о Кирино плечо. — А твой парень — он кто?

— Э-э-э… понимаешь ли, милая… он мне пока еще не парень. Предстоят бои.

— А шансы какие?

— Немалые, красотка, немалые. А пожрать есть чего?

Алина вытащила из холодильника колбасу и вчерашний арбуз, чуть розовый, но очень сладкий, с редкими глазками темных косточек. Соорудив трехэтажный бутерброд и криво покромсав арбуз, Кира резко выдохнула.

— Как на духу, малышка. Этот недопарень — Ванька Жук, дружбанчик твой толстощекий. Такая вот петрушка. Ну, за любовь! — И она вгрызлась в арбузный кусок до самой корки.

Алина вдруг вспомнила пухлую Ванькину ладонь, золотую цепочку и шепот: «Хочу подарить одной». Вот дела! Наверное, классно, когда твои друзья везде целуются и ходят за ручку. И ты как будто с ними, и тебе тоже хорошо.

— Думаю, Кирюха, бои будут недолгими. Есть подозрение, что и ты ему того самого…

— Откуда инфа? — оживилась Кира.

— Из сердца моего. Как говорится, чую.

— Чует она. Ну-ка, накинь колбаску.

Алина отрезала кусок колбасы и подбросила к потолку.

— А-а-ап! — Кира вскочила и поймала кусок ртом, футболка ее немного задралась.

— А это что?!

На животе с правой стороны, пониже пупка обнаружилась птичка с красной грудкой и пестрым крылышком.

— Точняк! Про татуху-то забыла! — Кира любовно погладила птичку. — Клевая, да?

— Это зяблик, — сказала Алина и тоже провела пальцем по картинке.

— Сама ты зяблик! А это снегирь, зерцала-то протри.

Алина послушно согласилась, мол, да, точно, снегирь. Собрала арбузные корки, протерла стол, задернула занавески, спрятав кухню от уличных сумерек. И поняла, что не расскажет про Зяблика даже Кире, вот этой Кире, которая держит ее за руку последние десять лет. Не расскажет, потому что Зяблик — личное, куда более личное, чем Игорь, и сказать о нем — значит потерять его навсегда.

— А я такое радио нашла, укачаешься! — Кира включила старый Алинин магнитофон и покрутила ручку настройки. Из динамиков полетели скрежет и вопли, словно кто-то пытался выкричать песок, осевший в горле.

— Жутко, — поежилась Алина.

— Мертвый металл, детка, не для слабаков.

Хлопнула входная дверь, мама вернулась с работы. Алина сквозь хрип мертвого металла слышала привычное — вот мама скинула туфли, повесила в шкаф плащ, взяла пакет с продуктами и понесла его в кухню. У зеркала в коридоре задержалась, но только на секунду, вздохнула и зашелестела тапками дальше. Что-то поставила в холодильник, сполоснула руки, зажгла под чайником газ. Сейчас она войдет и скажет: «Девочки, привет!», — а потом: «Кира, да ты поправилась!»

–…Да ты поправилась, Кира, молодец! Моя-то, видишь, глиста глистой. А с волосами что? Синькой красила?

Кира расхохоталась:

— Ну вы даете, теть Вик, синькой! А жиру нет, все мышца́, во, трогайте!

— Что орет-то у вас так? Будто режут кого.

— Радио, теть Вик. Наше местное, прикиньте! — И Кира выкрутила громкость почти на максимум. — Вы же учитель, вам в тренде быть надо, хоть малек послушайте.

— Ладно, ладно. — Мама села на краешек кровати. — Только потише, умоляю!

«А теперь минутка новостей, чуваки, — сказало радио и сипло хохотнуло. — Знаменитые „Братья Га“, гнусные рэперы с Поволжья тащат в этот город свои телеса. Билетики дешевые, закупайтесь и вэлкам на концерт!»

«Да-да-да, — затараторил другой голос, — пацаны зажгут в клубе „Предел“ на Коммунаров, 8. Концерт почти ночной, так что ходим кучками, господа и дамы. В нашем некогда тихом райончике все еще орудует маньячилло».

«Страшный и ужасный! — захлебнулся от восторга первый. — Хасс-с-с Павел Петрович. Наш, местного розлива. Здесь родился да не пригодился. В другой городишко съехал вместе с крышей. Наворотил там дел, говорят, чуть не скальпы снимал, а теперь вернулся, гадкий гад, и резвится. Йо-хо-хо, ходим кучками, господа и дамы, ходим кучками».

Кира выключила радио, посмотрела испуганно на маму.

— Теть Вик, это правда?

— Правда, Кира. Город совсем с ума сошел. Сегодня у меня сумку украли в автобусе, представляете? Мальчик, вот такой, как мои, лет восемь ему, не больше. Беспризорный, видно. Две пачки тетрадок пропало. Хорошо, телефон с кошельком в карман положила. Противно, аж слов нет.

— Еще бы! — Кира покачала головой. — Но вообще, согласитесь, теть Вик, сумка у вас беспонтовая была. Туда ей и дорога.

— Точно, — рассеяно подтвердила Алина, сумки и правда было не жаль. Она думала о другом — о том, что все они, Алина, Кира, мама, в страшной опасности. В городе чума пополам с холерой, улицы отравлены и утоплены, мир рушится, как дом из Алининых кошмаров. Жизнь утекает из сжатых кулаков.

А Зяблика все нет и нет.

Воздух был влажным и легким, будто разлитым из молочной кружки. За школой, в низинках, висели клочки тумана. Деревья ежились, теряли листья, и те с хрустом падали в мягкие лапы желтеющей бузины. Руки совсем замерзли. Алина бросила грабли и полезла в карман — за перчатками.

— Развели тут субботники! — Кира лысеющей метлой гоняла по площадке пыль. — У детей и без того треш с угаром — лето сдохло, а они…

— Здорово же! — широко улыбнулась Женя и поправила сползающую шапочку. — Мы вместе, и красиво так… и кленами пахнет. Вот в Канаде осенью…

— Ра-асцветали яблони и груши! — Тонкий голос эхом полетел над рощей. Варенька в теплой курточке и лихо заломленном берете сгребала в кучу яркие листья. — Ну что же вы, подтягивайте!

— А гори оно все! Поем и скачем! — Кира вскинула метлу, как знамя. — Тыгдым, тыгдым, тыгдым!

Женя, смеясь, побежала за ней.

— Выходи-ила на берег Катюша! — нестройный хор взвился и утонул в наплывающей мороси.

Начинался октябрь, ранний, хлесткий, с мокнущей обувью и кленовыми фейерверками. Город натащил в берлогу мха и ельника, взбил подушки, притих перед зимней спячкой. Притих и Хасс Павел Петрович. Портреты его сырели, слетали со стен, втаптывались в грязь. Поговаривали, что он ушел из города или даже вовсе умер. Но Алина почему-то знала — он здесь, рядом, и таяла под октябрьским дождем, и ничем не могла себе помочь.

— Да кто так гребет, кукла? — Сильные руки выхватили у Алины грабли.

Алекс Чернышев, он же Винт. Как всегда, взъерошенный, хмурый и самый-самый умный — последние три слова Алина мысленно взяла в кавычки.

— Вот, смотри! — Шварк, шварк. — И площадь уборки больше, и тебе легче.

— Сам и греби, раз умеешь. Нашелся тут!

Алина отвернулась от Чернышева и пошагала прочь — просто так, никуда, лишь бы подальше от этого зануды. Учит, учит. Что ей, учителей мало?

За углом Ванька в горчичного цвета пуховике, круглый, как колобок, запихивал листья в мусорный пакет. Челочка его прилипла ко лбу, и весь он был взмокший, усталый и какой-то несчастный.

— Ты чего, Ванька?

— Да посмотри, как Ермакова вокруг Игорька увивается!

Алина посмотрела. В живот воткнулся тяжелый крюк и стал тянуть вниз, к исчирканному метлами асфальту.

— А тебе-то, Вань, какое дело?

Ванька потянулся к Алининому уху:

— Никому не скажешь?

— Не скажу, не бойся. — Алина чуть отстранилась.

— Она мне нравится.

— Кто? — не поняла Алина.

— Ну Инга… Ермакова. Спать не могу, жрать не могу, все время ее хочу. Я-то ей не больно сдался — мордой не вышел, понимаю… Надо бы к чертям, а фигушки, не выходит. Как в капкане, что ли.

Вот те раз! Значит, в то время, пока Кира спит и видит Ваньку в нежно-розовых снах, этот самый Ванька… влюбился?! В беспросветную фифу Ермакову? Значит, и цепочка золотая, на улице найденная, вовсе не для Киры была. И не будут, значит, Алинины друзья ходить за ручку и целоваться там и тут.

— Не, ты посмотри, посмотри! — Ванька скрипел зубами. — Как она его обхаживает!

— Хватит, Вань. Давай работать.

Алина взяла охапку листьев, сунула в мешок. Потом еще и еще одну. Перчатки мокли, шапка лезла на глаза, и вскипала черным варевом непрошеная злость — на фифу, Игоря, Ваньку, на всех, кто мог бы любить, но почему-то не любит или любит не того. Ну почему, почему нельзя, чтобы радость перепала всем? Просто так, даром. Чтобы не надо было махать кулаками, врать, плести интриги и все равно проигрывать тем, у кого длиннее ноги, круглее попа и толще кошельки.

Вот сейчас, пока Алина вкалывает и потеет, хитрая фифа топчет каблучками ее, Алинино, счастье. Маленькое, пока не родившееся, испуганное, но уже живое. И потому придется ломать себя, бежать вдогонку, драться, в общем-то, ни на что не надеясь. Всего этого Алина не умеет, но ей придется научиться. И теперь, если Игорь захочет поторопить события, она не станет ему мешать.

— Воды, срочно воды! Жук, бегом, одна нога здесь, другая там!

Физрук Святогор кричал и раскидывал граблями кучу подожженных листьев. Из глубины кучи валил густой пахучий дым.

— Дерюгин, голову оторву за такие дела!

— А чего, нельзя, что ли? — Дерюгин злился. — Все жгут, а мне нельзя?!

— Зря вы, Святогор Юрьевич, — укорила физрука отличница Карина. — Медведь плохого не хотел. Только погреться.

— Да нельзя жечь-то, понимаешь? Вообще нельзя! Ни тебе, ни мне, ни медведю, ни зайчику, никому!

Прибежал Ванька с ведром воды и залил неслучившийся костер. Все стояли вокруг и смотрели, как тает над горелыми листьями последняя струйка дыма.

— Жалко, — вздохнула Женя, — красиво горело.

— Дымило, а не горело, — буркнул Святогор и добавил: — Седова, метнись-ка наверх. Там у Аллы Борисовны цитрамон вроде был. Голова от вас пухнет, бандиты.

Алина кивнула и поплелась за таблеткой. Вечерело. Туман сгустился, придвинулся, и казалось, что кусты у спортплощадки тонут в разбавленном молоке. Школа уютно светила окнами, звенела голосами — в актовом зале репетировал хор, обещала тепло.

В вестибюле сидел одинокий Климов из маминого класса. Уже одетый, он прятал нос в толсто намотанный шарф и читал учебник.

— Ты чего тут? — спросила Алина.

— Папа опаздывает. А одному нельзя, там маньяк детей ест.

— Да ну тебя! Перестань!

— Ест-ест. — Климов сдвинул бровки и легко толкнул Алину в живот, мол, иди, не мешай читать.

Алина было пошла, но тут входная дверь хлопнула так громко, что оба они вздрогнули, а Климов даже выронил учебник.

— Вы чего, испугались? — Игорь в распахнутой куртке, с кленовым букетом стоял на пороге и улыбался Алине. — Вот трусы-штаны. Держи цветочки-то!

Алина спрятала лицо в янтарные листья и едва не заплакала. От радости, конечно. И чуть-чуть от зло-радости. Потому что фифа Ермакова осталась мерзнуть в тумане. А она, Алина, здесь, с Игорем, и в руках у нее — подарок, самый первый и самый настоящий.

Борисовны в классе не оказалось. Но свет горел, и сумочка — сундучок из твердой кожи — все еще стояла на учительском столе.

— В сумке, наверное, цитрамон, — посетовала Алина, — ждать придется.

— А может, там? — Игорь выдвинул ящик и приподнял какие-то бумаги.

Алина полезла было в тот же ящик, но по дороге ткнулась Игорю в плечо, да так и осталась. Хотелось обнимать сильное гибкое тело, гладить его, вдыхать тонкие запахи. Но и этого Алина не умела. Мама не учила ее нежности — только долгу. А долг сейчас велел вести себя скромнее.

— Мир злокознен, — тихо сказали сзади, — все воруют, даже чада.

— Что?! — хором спросили чада и обернулись.

В дверях стояла высокая худая старуха и показывала пальцем на ящик, в котором Игорь искал цитрамон.

— Грешно красть.

— Послушайте, мы не крадем! — возмутился Игорь.

Старуха недобро зыркнула на него и медленно повторила:

— Грешно.

Потом подошла ближе. В ее некрашеных волосах, туго скрученных в узел, торчала шпилька.

— А ты, маленькая женщина, не склонна ли к разврату?

— Я? — Алина испуганно отступила. — Н-нет.

— Мужчину трогаешь, — покачала головой старуха и снова добавила: — Грешно.

Игорь фыркнул:

— Вы еще скажите, что у нас в стране секса нет!

— Ума у тебя нет. Девку на дно тянешь.

Игорь театрально схватился за виски и пробасил:

— Вот ужас-то како-о-ой!

— Лидия Васильевна, здравствуйте! — Борисовна вошла в класс, и Алина с облегчением вздохнула. Кто ее знает, эту старуху, может, она сумасшедшая. Со взрослым человеком как-то спокойнее.

— И вам не хворать, Алла Борисовна. Ученики-то меры не знают. В столе вашем роются аки кроты.

— Игорь? — вскинула брови Борисовна.

— Мы за цитрамоном, — Алина поспешила на помощь, — у Святогора Юрьевича голова разболелась.

— Ну так он в сумке у меня. Вот, держите.

Игорь взял упаковку и подтолкнул Алину к выходу.

— Мы пойдем, Алла Борисовна?

— Идите-идите, темнеет уже, пора сворачивать ваш субботник.

В коридоре Игорь зашептал:

— Что за бабка, интересно? Давай послушаем, о чем они там. Я дверь не до конца закрыл.

— Неудобно, — смутилась Алина.

— Неудобно спать на потолке, — отрезал Игорь и приник ухом к щели.

Алина, чувствуя себя преступницей, устроилась рядом.

— Лидия Васильевна, вы меня простите, но ваши методы воспитания плохо сказываются на девочке, — говорила Борисовна, — с ней никто не дружит в классе.

— Не нужны нам друзья-охальники.

— Всем нужны друзья, Лидия Васильевна. И никакие они не охальники. У них возраст такой — строят модели межполовых отношений.

— Сын мой во браке строил! — обиделась старуха. — Потому и прибрал его с женою бог — там, у бога-то, чище. А меня тут оставил за девкой глядеть. Уж пятнадцать лет гляжу, как умею, и дальше буду. Не указ вы мне.

— Но поймите, Лидия Васильевна, у Жени большие проблемы. Еще немного, и может случиться беда.

— Беда — она всегда рядом. Случится, значит, на то воля божья. А мы с Евгенией по совести живем. И вам того желаем.

— Пойдем. — Алина потянула Игоря от двери. Ей вдруг стало нестерпимо стыдно — так, будто она, хохоча, вломилась в комнату с раздетым человеком.

Свет в коридоре не горел, только на лестнице, и лицо Игоря было бледным, с черными кляксами вместо глаз. Громко тикали настенные часы. В приоткрытую форточку летел бодрый голос Святогора, видно, ему стало лучше и без таблеток. Алина держала Игоря за руку и молчала.

— Ты чего? — удивился он. — Опять испугалась?

— Не знаю, может быть.

— Да это блаженной бабка! Такая же долбанутая! — Он покрутил пальцем у виска. — Яблочко от яблоньки.

Отчего-то стало противно, Алина отдернула руку. Но тут Игорь обнял ее за плечи, и мир покатился с горки — вдаль, за холмы и реки, туда, где цветут яблони и птица зяблик поет свою чистую песню.

Климова в вестибюле уже не было — непутевый папа наконец-то приехал за ним. Игорь посадил Алину на скамейку, а сам побежал к Святогору — отдать лекарство и отпроситься домой.

— Сегодня вместе идем, — сказал он строго, — и не спорь!

Алина не спорила.

Она думала о том, что Женя совсем, совсем одна. Ни папы, ни мамы. Бабушка — вот такая, с трескучим голосом и мерзлыми глазами, конечно, не в счет. Женю не любят в классе, обижают на физкультуре, даже некоторые учителя смотрят на нее косо. А она живет. Каждое утро встает, умывается, надевает простенькое платье, приходит в школу. Там слушает насмешки, после возвращается домой, но даже дома ее некому защитить. У Алины хотя бы есть мама. С ней можно посидеть рядышком, поболтать — пусть о ерунде, не о главном, но зато вслух. Даже поплакать можно, без истерики, чтобы не напугать. А с кем болтает и плачет Женя? Сама с собой?

Хор в актовом зале помолчал немного и снова разлился многоголосьем. В подсобке уборщица уронила ведро, и оно с грохотом покатилось по полу. Со стенда на Алину угрюмо посмотрел Павел Петрович Хасс. Кто-то подрисовал ему фингал, и от этого он стал еще страшнее. Если бы у Алины был отец, пусть даже безголовый, как у Климова, все шло бы по-другому. Он бы забирал ее из школы и вел за руку домой, и никакие хассы не крались бы за ними в темноте. Но отец сбежал от мамы, когда Алине исполнился год, а потом и вовсе уехал из города. То ли за новой жизнью, то ли за новой дочерью. Старой, уже ненужной дочери оставалось лишь надеяться, что он вернется. Все ведь когда-то возвращаются. Даже Хасс, как сказало Кирино радио, сел в поезд и приехал. Не вернется только Женин папа, и Женя знает, что ждать его не имеет смысла.

Фонари на Куйбышева горели через один. Из черноты на свет вытекали островки травы, листья, смятые окурки, иногда — лица, чаще усталые или злые. Жимолость плотным забором стояла вдоль домов, щетинилась, тянула кривые руки, цеплялась за куртки. Там, за месивом кустов, слышались грубые голоса, хохот, женские взвизги. Но все это не касалось Алины, потому что рядом с ней шел Игорь и в глазах его плясали голубые искры. Кленовый букет, буро-желтый, с запахом легкой горечи, чуть царапал лицо. Алина смотрела поверх листьев на ровные линии уха, шеи, светлых, недавно стриженных волос и пьянела все сильнее, хотя понятия не имела, как это — пьянеть.

— А домой-то не хочется. — Игорь потянулся и вопросительно посмотрел на Алину.

— Не хочется, — согласилась она.

— Тогда гуляем?

— Ну… да.

Это первое «да» было таким тихим и неуверенным, что Алина сама себя не услышала. Но Игорь все понял, взял ее за руку и повел в темную улочку со слепыми окнами домов. С каждым шагом отдалялись голоса, сумерки становились гуще, и крепче сцеплялись пальцы, сильные, горячие — с холодными и тонкими, как птичьи лапки.

У пивной будки с косым подоконником они остановились. Мяукала кошка — грустно, будто жаловалась, в канаве булькала вода, старый вяз ворчал и ронял дождевые брызги.

— Не бойся, — шепнул Игорь.

И снова — змеи, ползущие по спине, но теперь знакомые и оттого почти не опасные. Чужое дыхание — на щеке, шее, почти на самых губах… Вот сейчас, сейчас оно случится, и Алина наконец станет целованной. И это важно, потому что все, все уже по сто раз, даже Кира… Мягкие губы, такие мягкие… а у нее, Алины, сухие, искусанные… помаду нужно, прямо завтра…

— We will we will rock you! — грянуло у Игоря в кармане.

— Вот черт! — Он отпустил Алину и вытащил орущий телефон. — Алло! Да, пап! Нет, пап, я еще не дома. Ну догадайся, почему! Скажи маме… ладно, ладно, сам скажу…

Голос Игоря был гулким, словно затертым. Темнота забирала его, рвала на кусочки, прятала по углам. Алина не слышала слов, только оттенки — раздражение, нетерпение, обиду. Стало ясно, что вечер испорчен. Но Алине не хотелось в это верить, и она нарезала широкие круги, согреваясь и надеясь на продолжение.

— Отец чудит, срочно домой требует. — Игорь, хмурясь, смотрел мимо. От прежней нежности не осталось и следа.

— Пойдешь?

— А что мне остается. Давай до угла вместе, а потом разбежались.

— Как разбежались? — Алина тревожно огляделась. — Темно же, я… не могу без тебя.

— Не дури, а? — Игорь начинал злиться. — Тут идти минут двадцать, до проспекта — вообще пять.

— Ладно, я поняла, — сдалась Алина.

Игорь кивнул, развернул ее на сто восемьдесят, легонько подтолкнул. Но обнять — не обнял и за всю обратную дорогу не сказал ни слова.

Как только Алина осталась одна, улица схватила ее, сжала в объятиях, окунула в чернильную тьму. Слева разевал мутную пасть пустырь, справа щерился забор — невысокий, деревянный, с рекламными заплатками. Из-за него выглядывали краны с яркими точками на макушках. Фонари светили впереди, на проспекте, а здесь, у Алины, все было контурным, тусклым, будто вовсе не живым. Никто не шел ни навстречу, ни сзади, и это значило, что ей придется выплывать совсем одной.

Лямки рюкзака резали плечи — Алина набрала в библиотеке книг, простых, почти детских, с крупным шрифтом и героями, которые не душат на темных улицах. Книги, пока не прочитанные, радовать не спешили, тяжелили, тянули мохнатыми ручками вниз. Ничего, пусть так. Отвлечься, не думать, не слушать — просто переставлять ноги и смотреть вперед, туда, где горит свет, ездят машины и спешат по своим делам обычные люди.

А потом она услышала, что сзади кто-то идет, шаг в шаг. Сразу намокло под грудью и зубы больно прикусили язык. Шххх — подсохший Игорев букет разлетелся по асфальту. Алина остановилась, сдернула капюшон, сделала вид, будто роется в карманах. Прислушалась — тишина, лишь гудит вдалеке засыпающий город. Пошла, и снова — туп, туп, туп.

А если это — он, тот самый? С косой ухмылкой, тусклым взглядом и пакетом, в котором нельзя дышать. Идет, не скрываясь, пыхтит, топает, потому что здесь, в сизой глуши, он в своем праве. И остается только одно — ждать, когда жесткие руки сцепятся у тебя на горле.

Алина резко обернулась. Метрах в шести кто-то стоял. Не Хасс — этот был худой, высокий и, кажется, длинноволосый.

— Привет, — сказал он и осветил себе лицо зажигалкой.

— Зяблик! — закричала Алина. — Зябличек, ты!

Хотела кинуться к нему, но не посмела — а вдруг пропадет, растает, как только она шагнет навстречу?

— Чего тебе здесь? — спросил Зяблик.

Пламя красило его лицо оранжевым, лизало то нос, то кусочек щеки.

— Меня тут… бросили, — всхлипнула она.

— Ты что, фантик, чтобы тебя бросать?

— Нет, но…

— Глупо. Бродят тут всякие, а ты — фантик.

Бродят? Кто?! Алина чуть присела, заозиралась, стала зачем-то снимать рюкзак.

— Иди, — тихо сказал Зяблик и дернул подбородком, — домой.

И Алина послушалась, пошла.

Сначала нетвердо ступая, вздрагивая, а потом почти легко, без страха — как будто не было ни черноты, ни бешеного ублюдка, костью застрявшего в глотке старого города. Она знала — Зяблик идет следом, хоть и не слышала больше его шагов.

Над подъездом горела яркая лампочка. Алина остановилась на грани света, чтобы видеть, что там, позади. Негромко, вполголоса, позвала:

— Эй!

Ответа не было.

Тогда она, вдохнув поглубже, выпалила:

— Поговори со мной! Ты мне нужен!

— Посмотрим, — ответила темнота и весело добавила: — Туп-туп-туп-туп-туп.

Рыжие ботинки на толстой подошве уносили Зяблика в ночь.

— Совсем с ума сошла? Не знаешь, что в городе творится?! — Мама, налитая красным, кричала, и руки ее тряслись.

— Да еще только десять…

— Только десять?! Ты за окно посмотри, тьма кромешная! Телефон выключен, сама пропала. Как это понимать?!

— Я гуляла.

— С кем, с кем ты могла гулять так поздно? Кира вон дома давно.

Ответить маме было нечего.

Алина, не поднимая глаз, стянула куртку. Та выскользнула из пальцев и разлеглась посреди коридора. Плевать. Бросила туда же шарф и шапку. Сковырнула с ног ботинки. Ушла в свою комнату, с грохотом хлопнув дверью, и лицом вниз упала на кровать.

— Я вообще-то не закончила! — Мама в плохо запахнутом халате влетела следом. Ее кудряшки, распустившиеся за день, висели паклей.

— Ну чего тебе? — простонала Алина. — Я устала.

— Ты… ты как с матерью разговариваешь? Это кто же научил тебя?

Алина, закипая, прошипела:

— Да кто меня мог научить? Только ты! Или это кровь отцовская играет, а? Сама говорила — вся в отца!

— Вот только о нем сейчас не надо! — Мама треснула кулаком по столу. — Даже имени его знать не хочу!

— Ужа-а-асное имя, — закривлялась Алина, еле сдерживая слезы, — Паша-Пашенька-Петрович!

И осеклась.

Паша. Пашенька. Павел Петрович. Три недели назад держал за шею Ольгу П., все крепче сжимая пальцы. Павел Петрович… уехал из города, сошел с ума и вернулся.

Но этого не может быть.

— Мама, — заплакала Алина, — мамочка, прости, пожалуйста. Мне очень, очень плохо. Никто меня не любит, все меня бросают, понимаешь?

— Детка моя, да что ты говоришь? — ахнула мама и прижала Алину к себе. — Перестань, я тебя люблю и никогда не брошу.

— Знаю. — Алина ткнулась носом в теплый живот, вдохнула знакомую смесь молока и детского крема. Взрослеть было отвратительно, и Алина обеими руками держалась за мамин фланелевый подол.

Папа старше мамы на четыре года, маме — сорок шесть, значит, папе пятьдесят. Вот черт! Тоже пятьдесят… Алина судорожно обкусывала ноготь. Фотографий папиных нет, ни одной, проверить ничего нельзя. Но если ее подозрения верны, то она, Алина, как бы это сказать… порченая. С гнилой кровью, которую надо вылить всю, продырявив кожу и вены. Но разве такое возможно?

Алина открыла браузер и в строке поисковика набрала:

Хасс Павел Петрович дочь

Застыла, поглаживая клавиши ноутбука. А хочет ли она знать? Папа — это веселый крепыш с льняными волосами, мягкими ладонями и морщинками у губ. По утрам он варит вкусную кашу и поднимает гантели. Еще у папы есть кисет с пахучим табаком, про который он говорит трофейный, и собака. У собаки длинные уши и жесткий хвост. Собака подает лапу добрым людям и лает на чужих. Собака лает, а не папа. И клыки со слюной и кровью — это вовсе не про него.

Плюк! В окошке соцсети повисло новое сообщение.

Игорь. Как ты добралась?

Алина. Нормально.

Игорь. Прости, пожалуйста. У меня строгий отец. Иногда я его ненавижу.

Алина. Ладно. У меня строгая мать, и я знаю, что такое ненависть.

Игорь. Вечером, говорят, опять на кого-то напали. Если бы на тебя, я бы умер.

Алина. Хах. Я умерла бы раньше. И, кстати, я растеряла твой букет.

Игорь. Я подарю тебе новый.

Алина крупно заколотилась, выдохнула в самый экран:

— Подари.

Снова открыла поисковик. «Хасс Павел Петрович дочь» — поддразнил он и замигал рекламой.

— Да пошел ты, — сказала ему Алина и нажала кнопку «Найти».