Штормило! Море волнующих историй

Елена Чиркова

«Штормило!» – это название первого одноимённого рассказа в книге. Он о работниках рыбоперерабатывающего комбината, замурованного в российской глубинке, которые отродясь не видали моря.⠀«А море – ваших рук дело! – в преддверии Нового года на общем собрании провозгласил начальник консервного цеха по отчеству Карлович. – Наряжайтесь всякими рыбами, медузами, морской капустой и гребите на праздник!»⠀Вскоре рукотворное море штормило.

Тетерев

Рассказ

«Я не верю словам», — сказал я.

И оглох на целых четыре дня…

В тот год мне исполнилось тридцать.

* * *

А в тот день, когда мне исполнилось четырнадцать, случилось вот что…

С утра я нагладил белую рубаху и сделал звук приборчика за ухом (знаете, такие бывают у слабослышащих людей?) громче обычного, чтоб расслышать поздравления.

«Женечка! — умилённо сложила ладошки лодочкой наша молодая симпатичная географичка, когда я вошёл в кабинет. — Мы поздравляем тебя с днём рождения!.. Ой, а что это там… на твоей парте? Видимо, подарок?!

Я посмотрел в свой угол, на последнее место в крайнем ряду.

На парте стояла коробка.

В таких, в хозяйственных магазинах, хранятся люстры, чайники, кастрюли.

* * *

Коробка эта (я заприметил сразу!) была перевязана зелёной ленточкой нашей рыжеволосой красавицы Марины, которая многим мальчишкам очень нравилась. И мне Марина нравилась тоже.

Я оторопел.

Замер на месте.

«Ну что ты застыл как вкопанный, — рассыпалась смехом учительница. — Давай же, иди, разворачивай!»

«Давай, открывай», — вкрадчиво шепнула красавица.

«Чё мнёшься, Тетерев?» — подзадорил недруг Бурылов.

«Тетерев, мы ждём», — снова вступилась Марина, теперь уже требовательно, и, картинно скрестив на груди длинные тонкие руки, в упор уставилась на меня медового цвета крыжовинами.

Этот демонстративный Маринкин жест сбил меня с толку.

Но голос… Маринин голос… такой настойчивый, побудил меня к действию.

Я подошёл к коробке.

* * *

Марина…

Девочка, похожая на щенка золотистого ретривера.

Я обожал смотреть на неё.

Марина входила в класс, садилась на стул и, машинально вытягивая из портфеля разные принадлежности, обводила глазами пространство подле себя, всякий раз ища, во что бы вцепиться взглядом.

И каждый раз находила.

Поводом притяжения Маринкиного внимания могла послужить даже мелочь: новая тетрадка с красивой обложкой у приятельницы; сикось-накось застёгнутые пуговицы на рубашке у одноклассника; гора прозрачных карамелек-гостинцев у учительницы на столе…

И эта мелочь, найденная Мариной, всегда была поводом поговорить.

Марина смотрела на собеседника очень проникновенно. Деликатно вела разговор о предмете её заинтересованности.

Её лицо, одухотворённое беседой, неярко ровно светилось.

Всё заканчивалось тем, что Мариша узнавала, где продаются яркие тетрадки; заботливо перестёгивала пуговицы у смущённого парня; либо угощалась фруктовой ледышкой, предложенной ей географичкой.

Но ещё миг…

И Марина теряла интерес к происходящему.

Гасла.

До последней искры.

Но искорка взрывалась вдруг, срывая Маринку с места, и она мчалась восвояси по своим делам, мелькая ягодицами, накаченными спортивной акробатикой и обтянутые тесной юбкой.

И эта способность меняться сразу, в одну секунду, целиком и полностью — всегда меня впечатляла.

Особенность эта была похожа на повадку щенка умной жизнелюбивой собаки.

На Марину я мог смотреть вечно.

* * *

Да и Марине нравилось смотреть на меня!

Я уже сказал, что внимание этой девочки могла привлечь даже мелочь.

А уж тем более я, Тетерев (как называли меня одноклассники за врождённую тугоухость и вживлённый кохлеарный имплантат за левым ухом).

Несмотря на прозвище, я не был в классе изгоем.

Одноклассники привыкли к моей особенности, и вполне нейтральное обращение «Тетерев» никогда не съезжало к обидно-уничижительной кличке «глухая тетеря».

Скажу больше, Маришу привлекал не только мой «дефект», который тянул за собой особую манеру произносить слова, которые как будто извлекались из механического нутра говорящего робота… не только это.

Вообще-то, к слову сказать, тетерев приходится какой-то далёкой роднёй самой чудо-птице, павлину.

К чему юлить?

Я не дурён собой: голубоглаз, русоволос.

Я выше своих одноклассников, шире в плечах, умнее… Мой недруг, Бурылов, напарник Мариши по акробатике, по-подростковому глупо ревнует меня к своей рыжей партнёрше.

Не зря.

* * *

Я бережно развязал на подарочной коробке зелёный Маришин бант.

Открыл коробку.

Там лежал бумажный свёрток.

Я раскрутил его. В свёртке был свёрток. Потом ещё и ещё…

Я, разумеется, чуял подвох. Но тем стремительнее работали мои пальцы, и тем ожесточённо азартнее крутил я бумагу, желая добраться до сути.

И суть себя предъявила.

То был мой старый кроссовок, неделю назад потерянный в раздевалке. И, как рыба на суше, разинувший «рот».

Бурылов громко заржал.

Толпа поддержала.

— Извини, — оправдывалась после учительница. — Я ничего не знала.

— Ты знала! — пылая щеками, зажал я Маришу в углу. — Зачем подначивала: «Открой да открой!»?

— Ладно, Тетерев, забудь, — примирительно приобняла меня Мариша. — Это же шутка… Просто слова.

С тех пор я понял, слова могут быть подарочным бантиком на коробке, в которой хранится обман.

* * *

Я был вторым и последним сыном в семье.

Отец мой, мастер резьбы по дереву, знал отрывки из сказок Пушкина наизусть.

Он учил их, вырезая огромные сказочные панно для детских садиков, лагерей и поликлиник.

Такие картины, с котом учёным на цепи, с русалкой на ветвях и Черномором — в советских детских учреждениях были повсюду.

Многие из них — моего родителя рук дело.

И пока мой малообразованный отец орудовал инструментом, он подспудно зубрил наизусть стихотворные творения Александра Сергеевича.

Ему это нравилось.

Кстати, гений Пушкина как раз и помог распознать мою врождённую тугоухость, почти глухоту.

* * *

«Твой брат, грудной младенец, только под сказки Пушкина и дрых, — сидя с нами, уже взрослыми, на кухне с бутылкой водки на столе, который раз рассказывал нам отец одну и ту же историю и тыкал пальцем в сторону брата. — Проснётся было среди ночи, я к нему. Я вашу мать всегда жалел… Так вот, возьму на руку горлохвата этакого и давай трясти. Трясу и приговариваю: „Вот мудрец перед Дадоном стал и вынул из мешка золотого петушка“… Глядишь, братец твой уже сопит в обе дырки!»

На этом моменте своего рассказа отец всегда тяжело вздыхал и восполнял наши рюмки.

«А ты, Женька — другое дело, — теперь отец тыкал пальцем в мою сторону. —

Помню, ты уже на ножках стоял. Бывало, посажу тебя на колени, давай про петушка рассказывать, а ты ужом вьёшься, сползаешь. Не слушаешь… Думали, думали мы с вашей мамой: почему ты Пушкина не любишь, — да и понесли тебя в поликлинику, врачам показывать. А там — вон какое дело».

В первый раз я услышал эту отцовскую историю, будучи младшим школьником.

И так мне было совестно перед Пушкиным, что я зарок дал: читать его как можно чаще.

Так что кое-что из Пушкина я помню «назубок»!

* * *

Мои родители любили друг друга.

А любовь творит чудеса.

Моя болезнь тем более их сплотила.

Конечно же, отцу с матерью пришлось пройти «огонь, воду и медные трубы», под которыми подразумеваются и бесконечное хождение по врачам; моё вынужденное нахождение в садике для глухих и слабослышащих детей; моя непростая операция по вживлению кохлеарного импланта в левое ухо и коррекционный класс начальной школы.

Однако старания моих терпеливых родителей сделали своё дело.

В средних классах я уже мало чем отличался от других детей.

Напротив, я обладал преимуществом!

* * *

И преимущество это услужливо предоставил мне мой дефект. Дело в том, что вживление импланта, конечно, умная технология.

Но не панацея от глухоты.

Аппарат лишь улучшает слух.

Но не заменяет человеческое ухо.

Как не могут заменить 2—3 десятка электродов в приборе 20 тысяч волосковых клеток в ушной улитке.

Посему я был вынужден осилить следующий список умений: я научился читать по губам; знал язык тела, язык жестов и азбуку пальцев.

* * *

Но и этим дело не закончилось.

Знаете, бывают такие дети, которые, например, рождаются физически слабыми и больными, а потом превращаются в именитых спортсменов?

Так было и со мной.

Мой изъян родители шлифовали как могли. В какой-то момент они приняли решение учить меня иностранным языкам.

Весьма успешно!

Я мечтал стать переводчиком, разъезжать по разным странам, купить дом на берегу океана, ножичком вырезать из деревяшек фигурки (чем каждый день занимался с отцом) и желал жениться на Маринке.

* * *

«Ну, это уже чересчур!» — глядя на Маринкину красоту, думал я.

Ту деньрожденскую коробку с бантиком я давным-давно забыл.

И простил Маринку.

Так прощают любимого щенка, когда тот возьмёт да напакостит, сгрызя ваш любимый ботинок. «Чего уж там?» — думаете вы и целуете пса в лобик.

Так и я относился к Маринке.

А она вместе с Бурыловым готовилась поступать в цирковое. Они с утра до ночи репетировали свои этюды.

Марина иногда приглашала меня в зал как зрителя.

Говорила, что ей нужно привыкать к вниманию публики.

Я приходил.

Бурылов злился.

И яростно зашвыривал Маринку на плечо; бросал на пол; безжалостно крутил её вокруг себя, имитируя в своём акробатическом этюде безумную страсть.

Однако мы были юны.

И наши чувства были сродни красивому пейзажу в тумане. Туман должен был осесть, раствориться, распылиться, чтобы картина стала отчётливо ясной.

Так и случилось.

Мы: я, Марина и Бурылов — разъехались в разные стороны.

Вернее так, я начал учить языки в университете, а Маринка с Бурыловым уехали в другой город поступать в цирковое.

* * *

Прошло пять лет.

Я закончил университет. И отличное знание языков, а также мой врождённый недостаток, превращённый в достоинство, сделали своё дело.

Помимо иностранных языков, я знал язык тела.

И потому легко отличал ложь от истины. Я часто видел, как люди лгут друг другу в лицо. Как изворачиваются, юлят.

Но всякий раз, когда неправда «колола глаза», я вспоминал Маринку, свой четырнадцатый день рождения.

«Тетерев, это просто слова», — сказала мне она тогда.

«Видимо, в нашем мире людей так положено», — думал я и смирялся.

Тем не менее моя обострённая интуиция в распознании не просто речи, а человеческого нутра действовала на моих работодателей магически.

Я поднимался вверх по служебной лестнице, не надрывно пыхтя и сутулясь, а посвистывая, откинув лёгкий пиджак на плечо.

* * *

Я очень много летал.

Самолётное кресло казалось мне теперь привычней домашнего.

Но я не желал с этой мыслью мириться.

Я думал о доме.

Моя тоска по постоянному пристанищу вылилась в привычку каждую свободную минутку вырезать из деревяшек разные фигурки. Мне не терпелось жить оседло, в домике с маленькой мастерской.

С хозяйкой в доме.

Её-то в поле зрения пока не наблюдалось.

Я нравился женщинам.

Но их любовь была казённой, штампованная по одной колодке.

* * *

По вечерам, ложась спать в номерах гостиниц, я отключал свой имплантат.

Хотел быть в полной тишине.

Но однажды, едва я успел проснуться и включить прибор, как раздался телефонный звонок.

«Ну, здравствуй, Тетерев», — прозвучало в трубке. Я сразу узнал Маринкин голос.

С тех пор я очень боялся пропустить её звонок, раз и навсегда избавившись от привычки оглушать себя на ночь.

Нас закружило.

Мы встречались в разных городах и странах: там, где заставали нас её цирковые гастроли либо моя работа.

* * *

Мы гуляли по улицам Хельсинки, покупая на набережной копчёную миногу и держа её как мороженку, задорно съедали рыбину наперегонки.

В Амстердаме мы лопали сыр, нарезанный для дегустации, и, перепробовав десятка полтора, уходили, так ничего и не купив.

В Риме мы праздно шатались по музеям.

А в Барселоне ходили на футбол.

Нам было радостно и душевно вдвоём.

И моё желание не расставаться с Мариной особенно обострялось перед очередной предстоящей разлукой.

«Ещё чуть-чуть потерпи. Это мои последние гастроли», — всякий раз говорила она.

Я ей абсолютно верил.

Она не лгала.

* * *

Но позже выяснялось, что гастроли всё-таки не последние.

Марина в телефонную трубку, сбивчиво (приплетая директора цирка, мировую экономическую ситуацию и своё настроение), торопясь и волнуясь, убеждала меня ещё чуть-чуть подождать.

Я всё понимал.

Хотя моя мечта о домике на берегу океана опять и опять летела как «фанера над Парижем».

«Ничего. Мы ещё слишком молоды. Всё успеем», — говорил я скорее себе, чем Марине.

И смирялся.

Впрочем, иногда я всё-таки вновь настораживался, как будто кто-то колол меня в самое сердце.

«Как Бурылов? — сердито спрашивал я в телефонную трубку, свято помня о том, что Марина с моим школьным недругом продолжает крутить акробатические этюды.

«Жениться собирается», — равнодушно отвечала Маринка.

Я «в тряпочку» замолкал.

* * *

В тот год мне исполнилось 30.

Как и Маринке.

И те гастроли точно были последними.

Я присмотрел уже домик. С маленькой мастерской. На берегу океана.

Я сидел и ждал Марининого звонка.

Но мне позвонил Бурылов.

* * *

— Привет, Тетерев, — сказал он мне. — Как живёшь?

Я вздрогнул.

— Где Марина? — торопливо перебил его я.

— Маринка? Это она попросила меня тебе позвонить. Не жди её. Она не приедет, — с лёгкой ироничной расслабленностью сообщил мне Бурылов.

— Что с ней? Она заболела? — почти кричал я в телефонную трубку.

— Ну, Тетерев… успокойся, — с усмешкой в голосе советовал Бурылов. — Её здоровье в порядке… Впрочем, ты знаешь, её сегодня тошнило. Беременный токсикоз, знаешь ли, не шутка.

— О чём ты? — не сразу понял я.

— Я говорю о том, что мы с Мариной ждём ребёнка, — хладнокровно резанул мне словами по сердцу победитель Бурылов.

— Но ты жениться хотел… Марина мне говорила… — что-то противно-невнятное промямлил я.

— Хотел. На Марине, — резко осёк меня Бурылов. — А ты крал её у меня. Много лет крал.

— Но она любила меня, — достал я «козырь из рукава». — Я это видел.

— В том-то и дело, что видел, — всё-таки снизив накал презрения в голосе, чуть тише произнёс Бурылов. — Но только когда по телефону с человеком говоришь — его не видишь… Неужто Маринку не знаешь? Пока ты с ней рядом — она тебя любит. Сама себе верит…

Чуть отдалился — она уже не твоя…

Маринка «лила тебе в уши сироп», а сама была со мной.

Рассказать, каково мне было?

Я ведь всё про вас знал.

А ты не знал ничего. Счастливый…

По телефону ты не мог уличить Маринку. В твоём распоряжении были только слова. А что такое слова? Звуки! Пустые звуки… Маринка водила тебя за нос. А ты хоть бы хны… Верил! А знаешь, почему? Потому что ты… ты… просто глухая тетеря!

* * *

«Я не верю словам», — сказал себе я.

И оглох на четыре дня, вырубив имплант под самый ноль.

Я лежал и думал о том, почему Бог дал людям возможность говорить неправду?

Почему мы не общаемся азбукой Морзе?

Что отстучал — то принял.

«А, может быть, потому, — размышлял я, — чтобы у отца и матери глухой тетери была возможность превратить своего ребёнка хотя бы в тетерева? Ведь они явно лгали мне, когда говорили, что я такой, как все».

* * *

Я повысил звук импланта.

Купил дом и золотистого ретривера. Пусть будут.

Потом приволок ствол огромного дерева, чтобы вырезать из него девушку.

Начал работу.

Вот только с лицом случилась загвоздка. Кроме Маринкиного — я ни одного женского лица толком не помнил.

А Маринкино видеть не хотел. Щенка довольно.

* * *

Однако однажды я встретил девушку Таню.

И сразу её узнал!

Итак, она звалась Татьяной.

Ни красотой сестры своей,

Ни свежестью её румяной

Не привлекла б она очей.

Дика, печальна, молчалива,

Как лань лесная боязлива…

Лицо этой девушки вдруг вырисовалось передо мной как единственно верное. Единственно значимое.

Единственно любимое.

Я понял, что раньше был слеп.

Такое бывает?

* * *

Татьяна живёт в моём доме.

Она в нём хозяйка.

По вечерам мы подолгу сидим на диване. А золотистый ретривер вьётся у наших ног.

Я порою гляжу на молодого сильного пса и думаю: «Да, и эта страничка была в моей книге жизни. К счастью, страницы принято перелистывать».

Теперь мою книгу пишет Татьяна.

Боюсь ли я, что в ней окажутся фальшивые слова?

Ничуть.

Да, слово калечит. Но слово и лечит.

У каждого человека своя метода.

…А Александру Сергеевичу нижайший мой поклон. И уваженье.