Над кромкой воды

Марк Веро, 2022

Перед вами авторский сборник, в который вошли рассказы разных жанров: как сказочные о приключениях семейства гномов, которые будут интересны и взрослым, фантастический об обществе будущего с его погружением в виртуальную реальность ("И у морей бывают отливы"), так и лирические, порой драматические рассказы из повседневной жизни, навеянные крымской красотой ("Крымский роман", "Алупка"). Исключением стоит рассказ, предваряющий события исторического фэнтези "Когда тени вернутся". В конце сборника – цикл миниатюр "На заре" – ранние сочинения.

Алупка

Ах, Алупка! Эта изумрудная жемчужина на южном берегу Крыма! Тихая, спокойная заводь среди бушующего моря. Алупка — такая непохожая на все остальные города Крыма, словно выросшая в многодетной семье, где у братьев и сестёр волосы ложатся прямо, ровно, а у неё — кудрявятся, как барашки на волнах. Раскинулась она в живописном месте, присоседившись к крутым склонам Ай-Петри настолько, что так и кажется: вот заканчиваются остроконечные верхушки крымских сосен, раскидистые ветви дубов и клёнов, и начинается могучая диабазовая спина величавой горы, которая простояла тут тысячи, миллионы лет, повидала на своём веку взлёты и падения цивилизаций и целых континентов. И наверняка простоит здесь ещё столько же!

По Севастопольскому шоссе, со стороны Кореиза и Ялты шёл мужчина преклонных лет. Шёл не быстро, размеренно, но зато упорно и настойчиво. Так ходят старинные настенные часы с кукушкой: равномерно, как по гулкой мостовой, отбивая свои тик-так, тик-так. Мужчине на вид можно было дать лет семьдесят: три продольные морщины на лбу, идущие от одного виска к другому, небольшой ёжик седых волос, щёки с бороздками, что тянулись к сильному, ровному носу, тонкие губы с уголками, поднятыми кверху, и спокойные, добрые сизо-зеленые глаза с нависшими бровями, — таков внешний облик нашего героя. Что самое необычное: по паспорту ему было на пятнадцать лет больше! В 1925 году родился будущий дядя Миша, а ныне — деда Миша, как обращались к нему его соседи: «Здравствуйте, дядя Миша! Доброго вам дня!» И он в ответ приветливо улыбался и приподымал на пару сантиметров от головы свою излюбленную серую кепку с полуистёршейся надписью «USA. California».

Не так давно, всего лет десять назад, эту кепку подарил ему сын на день рождения, которые дед терпеть не мог, и всегда норовил куда-нибудь уйти, подальше от гостей — да хотя бы в погреб за банкой солёных огурцов или помидор к горячей картошечке, несмотря на возражения и крики близких, что «никто ничего не хочет» и «всё есть, всё принесено, давайте садиться за стол, деда Миша». Но он никогда их не слушал, особенно жену, ушедшую на покой год назад, и делал всё, словно ей наперекор.

— Дед всегда отличался такой упёртостью! — в сердцах, кряхтя, говорила старуха, но после неизменно добавляла. — За это, за его настойчивость и полюбила его! Три раза добивался меня, уговаривал родителей, присылал сватов, а на четвертый я не устояла и согласилась. И… эх! Право, не жалею!

Все смеялись и ждали, когда дед, долго провозившись, наконец, притянет трехлитровую баночку солений, причмокивая от удовольствия.

— Эх, когда это было! — словно в ответ на свои мысли, произнёс дед. — После той ссоры никто не приходит ко мне справлять день рождения. Все забыли. Даже сын, и тот, — раз в неделю приходит. А о внуке я лучше вообще промолчу. Я для него точно умер! Но как мне его обвинять? Я сам во всём виноват! Как мог раньше этого не видеть, не понимать? Вот уж в самом деле — «когда рок настигает, око мудрости слепнет». Но я всё исправлю. Ещё не поздно. Не поздно. Сколько лет прошло! Неужели Димка не сможет меня простить? Он ездил на мне верхом ещё в те времена, когда бегал под стол так же легко и грациозно, как бегают бегуны на стометровке! Ох, и белобрысый же он был! Худющий как палка. А сейчас, поди, отрастил животик, небось. Уже скоро. Недолго осталось идти. Простит меня Димка. Не может не простить, перед тем, как я покину эту грешную землю.

С шумом и свистом проносились легковые машины и маршрутные автобусы с отдыхающими. Дед провожал их долгим испытующим взглядом: сам он родился и вырос на крымской земле, с детства впитал её живительные соки, и повидал немало самых разных туристов на своём веку: всегда, на три летних месяца, выделял для них флигель. Так за лето собиралась немалая копеечка.

Дорога петляла, сворачивая то направо, то налево. Вместе с ней петляли и дед, и водители маршруток.

— Всё равно это не серпантин на Ай-Петри, — пробормотал деда Миша и зашагал дальше.

Через час вышел на прямую, широкую улицу. По бокам пошли сплошные заборы с участками и частными домиками. Впрочем, буйно разросшиеся деревья давали не только тень и какую-никакую прохладу от сорокаградусной жары, но и бесплатную еду — целые ветви со спелой алычой, никому не нужной, свешивались через край. Бери — не хочу! Подкрепившись, забросил за спину лёгкий походный рюкзачок, такой же потрепанный как кепка, но такой же не рвущийся, как её хозяин. «Что значит советское качество, — восхищенно сказал деда Миша, — прослужит еще лет десять, по меньшей мере!»

Дорога пошла под уклон и вывела на окраину города. Знакомые покатистые домики весело смотрели под лучами полуденного солнца. В это время больше всего хотелось окунуться в освежающую морскую пену, нырнуть с головой, да так, чтобы смыть прикипевшую к тебе жару. Поэтому деда Миша несказанно обрадовался, когда повернул голову налево, и увидел, что далеко перед ним, внизу, раскинулось, расплескалось Чёрное море изумительной синевы, сливаясь подчас с небом. От одного края горизонта до другого, насколько хватало глаз, протянулось оно — такое родное с детства, манящее и сказочное море!

Спуск оказался крутым — улица резко уходила вниз, и поневоле пришлось замедлить шаг: силы далеко не те, что были в молодости. Асфальт закончился, пошла вымощенная камнями дорога, одинаково предназначенная как для водителей, так и для пешеходов. Движение зачастую бывало весьма тихое и спокойное, так что разминуться и тем, и другим не составляло труда.

— Вот то-то Димка удивится, когда увидит, как я вхожу к нему в дом! У него, наверное, сынишка вырос — тот жук ещё! — Носится по пригоркам, небось, Большого Хаоса, и в ус не дует! Сколько ж ему сейчас? Лет восемь? Взрослый пацан! Вот зайду-ка в этот магазинчик «На Ялтинской» да куплю ему что-то вкусное. Что любят мальчуганы его возраста? У вас мороженое какое есть?

— Вот выбирайте любое, какое нравится, — ответила продавщица, снимая с морозильного контейнерка плотную тряпку, которая, видимо, служила дополнительной защитой от жарких лучиков крымского солнца.

— Так… пломбир, плодово-ягодное, фруктовый лед, — бормотал дед Миша, — нет, знаете, это всё не то.

— Почему же? — мило удивилась женщина.

— Да не донесу я его — растает! Дайте-ка лучше вот ту большую, красочную коробку с леденцами!

— Пожалуйста, берите, — услужливо защебетала продавщица, доставая коробку с полки.

— А это вам… без сдачи.

— Вот и спасибо, приходите почаще!

— Да вот если внук примет виноватого деда, простит его — тогда буду часто приходить, — ответил старик, выходя и закрывая за собой дверь. — Однако вес прибавился. Ну, ничего, дойду как-нибудь.

И, усмехнувшись, зашагал вниз по спуску.

Один поворот, другой, крутой спуск… Настолько, что едва не полетел, как снежный ком с горы; вот, наконец, открылся перед ним Воронцовский парк, маня и раскрывая объятья своими каштановыми и дубовыми аллеями, раскидистыми платанами, блестящим лавром, в тени которых ждало спасение от зноя. Входя сюда, сразу окунаешься в первозданный лес. Разве что скамейки, урны и таблички напоминают тебе, что всё это — творение рук человеческих. Да охранник может подойти и также напомнить раздетому туристу: «Оденьтесь, вы находитесь в музее!» Да, пожалуй, весь парк, с его крупными магнолиями, итальянскими соснами, пальмами, кипарисами, живописными тропинками меж крупных камней, где журчат искусственные водопады с кристально-чистой ледяной водой, бегущей с гор, с террасами и скульптурами застывших львов, целым каскадом из трёх озер — Форельного, Лебединого и Зеркального, где величественно плавают полуручные лебеди, наконец, с Воронцовским дворцом — этим шедевром замкового строительного искусства, — представлял собой настоящий музей, входя в который обретаешь спокойствие, которое так трудно найти в повседневной городской суете. Невольно погружаешься в мысли о прекрасном.

В таком созерцательном настроении и бродил по парку деда Миша. Жизнь, казалось, целиком состояла из тонких, парящих ниточек красоты, которые, сплетаясь воедино, являли чудный узор, радовали душу.

Задержался у Лебединого озера — залюбовался милой картиной: девушка, порезав на мелкие кусочки огурец, скармливала его белому лебедю. Тот от удовольствия приподнял крылья кончиками вверх и с жадностью набрасывался на огурец.

— Гоша, тише, тише! — уговаривала его девушка. — Успеешь: у меня с собой ещё один есть. Вот прожорка!

«А мне пора идти дальше, — спохватился старик, — а то тут можно просидеть целую вечность, потеряв счёт минутам и часам. А дом-то близко. А как внук обрадуется! Только сперва извинюсь. Буду просить прощения хоть на коленях! Не встану, пока не простит! Удивительно: кажется, что лишь теперь по-настоящему живу на этом свете. А что же было до этого? Какая жизнь-то была? Разве я понимал, что — живой?» — рассуждая так, деда Миша и не заметил, как прошёл тропинками парка, спустился на асфальтовую дорогу, миновал Воронцовский дворец с его зубчатыми шпилями с готическими и мавританскими башнями, и вышел в город, где шумные лотки, проезжающие машины, магазинчики и сувенирные лавки быстро растворили очарование, навеянное парком и его своеобразным мирком, точно отгорожённым невидимой стеной от окружающего, большого мира. Так путник, побывавший в оазисе, вспоминает часы и дни наслаждения и отдыха, когда, решившись продолжить путь, вступает в необъятные просторы пустыни.

Лямки рюкзака больно врезались в натруженную спину. Старик закряхтел, зашевелил спиной и плечами, стараясь размять затёкшие мышцы.

— Ничего! Уже скоро. Кажется, я уже вижу крышу его дома! Да-да, так и есть: то она — бледно-зелёная, утопающая в листьях инжира и персика. Осталось идти немного. Вот сейчас соберу все силы в кулак и как рвану, хе-хе, буду там через полчаса! Ещё целых полчаса. Что же я скажу Димке? Сразу бухнуться ему в ноги или попробовать начать с извинений и раскаяния? — деда Миша почесал затылок, невольно прибавляя ходу, отчего слова зазвучали с одышкой. — Ох, я виноват! Как же я виноват! Разрушил счастье всей его жизни, поступил подло и низко. А ещё считал себя любящим дедом, уверял себя же самого в правоте: что, дескать, всё ради его же блага, чтобы не погубил себя… И как всё обернулось трагически? Кто же знал, что так случится? Вот ведь правда: слово может как спасти, так и погубить!

Последние шаги дались легко, ноги сами несли к заветной цели, да и брусчатка оказалась хорошей — твердой и шероховатой, так что старые кроссовки, заношенные до дыр, побежали, как в юности.

Вот, наконец, знакомая улица, вот бледно-зелёные ворота, за которыми дремала их легковушка, вот белый, точеный забор, и почтовый ящик, и калитка со звонком. По руке пробежала лёгкая дрожь, дыхание перехватило, как у прыгуна с вышки перед погружением в воду.

— Надо решиться. Он меня простит, простит, — уговорил себя деда Миша, нажав несколько раз кнопку звонка, мягко, плавно, без резких движений. И звонок, словно в благодарность, нежно пропел свою песню, сделав игривый перелив ровно посредине песни.

За дверью послышался лёгкий топот ног, как перебежка, а через пару секунд — твёрдый шаг вдали, метрах в десяти от дверей. Что-что, а слух к своим годам дед сохранил изумительный!

— Слышу-слышу! Иду. Кто там к нам пришёл? — раздался зычный женский голос.

Скрипнула задвижка, защёлкал язычок замка, дверь протяжно вздохнула и отворилась. На пороге стояла женщина средних лет, далеко не девочка, но и не в тех годах, когда остывают страсти и приоткрывается вторая молодость. Телом она обладала не крупным, но на боках лежали следы мучных блюд, так что лёгонький цветастый халат в тех местах натягивался до предела. По лицу читались признаки татарского происхождения — и в уголках глаз, и в лукавом изгибе губ. Смотрела она прямо, без испуга или волнения в глазах, которые вспыхивают от неожиданности у впечатлительных особ.

— И? — спросила дама. — Добрый день. Вы к кому? По какому делу?

— Не узнала, Айнур [лунный свет (с татарск.)]? — всплеснул руками гость. — Да и немудрено: виделись мы всего несколько раз, да и то очень давно, почти десять лет назад. Я тогда был совсем другой. Моложе. Хотя и глупее. Ты меня смешно звала, помнишь, — «дядя Миша»… «Ох, не зря же вы Остренский! — Язык у вас — как игла», — говорила ты. Ну, вспомнила, дочка? Пускай же дедушку в дом. Шёл большую часть дня пешком, спина гудит так, что врагу не пожелаешь.

— Проходите, проходите, — отстранённо произнесла Айнур, отступая в сторону и жестами приглашая войти.

— Пришёл к внуку. Буду просить прощения. Сильно виноват перед ним. Дома-то Димка хоть?

— А бог его знает! Он передо мной не отчитывается. Кажется, мелькал где-то за день, надо пойти посмотреть. Идёмте. Удачно зашли. Зашли бы вчера — то стучались бы в дверь понапрасну. Меня не было дома. А Дмитрий никому никогда не открывает. Ну, проходите в дом, отдохнете с дороги. И пойдём искать Дмитрия.

— Да? А как ваш Артёмка? Слышал топот его маленьких ног. Спрятался за погреб, что ли?

— Похоже на то.

В будке залаяла небольшая собачка, высунула лохматую головку и тут же обратно спрятала, будто стесняясь гостя. Артёмка, шкодливый мальчуган с зелёными коленками и взлохмаченными волосами, выбежал из-за погреба с деревянным ружьём. Увидев незнакомого взрослого, он стал как вкопанный и смотрел, не мигая, пока мама объясняла, что это пришёл его прадед. Лучше слов подействовало угощение: он быстро схватил коробку, расплылся в улыбке до ушей и стремглав побежал в сад, боясь, как бы мама не забрала трофей со словами: «Не всё сразу, конфеты будешь есть после еды!»

Айнур повела старика в комнату для отдыха. Они вошли в большой дом и из просторной гостиной, поднявшись по лестнице, попали на второй этаж. В длинном коридоре мелькали ручки дверей — так много здесь оказалось комнат! Навстречу им из одной такой комнаты вышла девочка, судя по виду, одежде и небольшому поклону — служанка.

— А где Дмитрий сейчас? — спросила Айнур.

— Ваш муж пошёл на пляж, отдохнуть, искупаться, — почтительно ответила девочка лет двадцати.

— Знаю я эти его «отдохнуть», — проворчала жена, хмуря брови. — Когда вернётся — скажи мне! Хоть раз за три дня увижу его. Да и дед его вот пришёл.

— Хорошо. Непременно.

— Вот, проходите, деда Миша, — Айнур подвела его к комнате для гостей. — Отдыхайте.

— Спасибо, дочка. Не сердись на Димку. Он сильно настрадался в этой жизни.

— Да уж, сильно! Куда сильней? Гуляка несчастный! Подобрала его, считай, с улицы, обогрела, приютила. Женила. На себе. А он вместо благодарности вон какие кренделя выкидывает, — Айнур зарыдала.

Деда Миша обнял её и усадил на диван, уговаривая, успокаивая:

— Ну что ты? Будет тебе.

— Да я и сама прекрасно знала, что так будет, — всхлипывала безутешная женщина, — когда брала его в мужья. А кому я была нужна в родном посёлке, обесчещенная, пусть и богатая девка? Никто бы не позвал меня замуж, ни один достойный жених! Не спрашивал бы меня мулла перед никях [религиозное оформление брака] трижды, добровольно ли я вступаю в брак. Не танцевали бы мы танец жениха и невесты, не пели бы нам «Пусть эта ночь будет благословенной».

— Как же так, дочка?

— Да молодая я была и глупая, весёлая до беспамятства. Загуляла я с одним приезжим мужчиной. На десять лет старше меня. Встретила его в клубе в соседнем посёлке да не устояла перед его очарованием, увлеклась, влюбилась так сильно, что забыла и отца, и мать. Не видели они меня более недели. Плавали с ним и на яхте, и в аквалангах ныряли, гонялись за яркими желто-красными рыбками, будто где-то далеко в тропиках мы оказались внезапно. Весь мир замирал и оживал только со стуком его сердца, только со взглядом его жгучих карих глаз. А потом, на утро, я проснулась в номере одна: ни его, ни его вещей! Пропал бесследно. Паспорта его я не видела, а имя и фамилия, под которым он снимал номер, оказались ненастоящими. Месяцы напрасных поисков! И один итог — разочарование. Когда я вернулась в родной посёлок, то узнала, что попала на полосы газет. Подруги отвернулись от меня, молодые люди обходили стороной. Родители в глубине души так и не простили меня: несмотря на все заверения, в их сердцах я читала лишь боль и досаду. Когда через год они умерли почти сразу друг за другом, я оказалась наследницей больших денег. Но зачем они мне? Разве на них могла я купить счастье? Продав всё, что за долгую жизнь нажили родители, я уехала в Ялту. Гуляла на полную! Ночная жизнь стала для меня нормой. Словно доказывая своё имя, гораздо чаще видела я обманчивый лунный свет, чем яркое, горячее солнце. Но ничто не помогало. Никак не могла я забыться. Недолгие радости были, а счастье — нет. Видела, что иду к неминуемой погибели своей. И собрав остатки сил, вырвалась из весёлых объятий Ялты и переехала сюда, в тихую Алупку. Понемногу тут успокоилась, отошла, купила этот шикарный дом, вложила сбережения в банк, зажила обычной жизнью. Изо дня в день бродила по Воронцовскому парку, слушала журчание водопадов, любовалась густой листвой платанов, кормила белочек, которые резвились на соснах, а, завидев лакомство, тут же неслись к тебе. Вздохнула вольной грудью, будто сбросив тяжёлые оковы. И когда встретила Дмитрия, так же одиноко гулявшего по парку, подумала: «Вот она — моя родственная душа!» Мы разговорились, блуждая по тропинкам, отдыхали на лавочках возле лебединых озер, смотрели, как лебеди и утки рассекают водную гладь, смеялись, когда в воде, как пуля, проплывала милая крыска, совсем не той страшной породы, что встречают во дворах! Он изливал душу, говорил о разбитом сердце. Не знаю, жалость или любовь зашевелились во мне, когда я нежно поцеловала его? Или приняла его за верный расчёт? Стремиться к большему я не хотела. Все знакомые остались в прошлом, как за чертой, переступить которую не суждено. А чем Дмитрий хуже или лучше остальных мужчин, которых бы я встретила? Да ничем! Кров у меня был, большое ложе имелось. Не доставало только кого-нибудь, кто согревал бы в нём в долгие зимние вечера.

— И для этой роли вы выбрали Диму? — вздохнул деда Миша.

— А чем он не подходил? Мужчина — он и есть мужчина. Скоро я заставила его забыть ту, о которой он убивался. Настойчивыми ласками да развлечениями заманила его, связала узами брака. Он не сопротивлялся. У нас родился сын, Артёмка. На какое-то время жизнь в семье была если не идиллией, то вполне сносной. Но прошли года. Артёмка рос, а Димка охладевал ко мне с каждым днём и неделей. Пока не переселился в отдельную комнату. Вечером, после работы, когда возвращался с почты, то запирался там. Не достучаться! А рано утром быстро выскальзывал из дома, завтракая в столовой. Так могло продолжаться всю рабочую неделю. И хотя я была замужем, мужа не видела целыми днями! И Артём рос без отца, виделся с ним, в основном, по выходным. Потом я стала замечать, что какие-то ночи пропадал неизвестно где, невесть с кем. На какое-то время после очередной ссоры и скандала бросал свои похождения… а потом опять загуливал. Так и живём мы последние лет пять. Через служанку я передаю, что хочу, чтобы сделал одно или другое дело, или побыл со мной. Так и говорю ей: «Передай, что хочу, чтобы он побыл со мной». А большего мне и не нужно. Даже злость на него поостыла за последнее время. В конце концов, что хочу — то делает: беседку построил, бассейн в саду вырыл, обложил розовой плиткой. Так и живём.

Деда Миша погрузился в раздумья, иногда переводя взгляд с Айнур на большое пластиковое окно, за которым рос инжир. Айнур выплакалась и успокоилась под конец рассказа. Видно, что ей полегчало.

— Ладно, отдыхайте, деда Миша, не буду вам мешать, — любезно, тепло молвила хозяйка дома. — Когда придёт Димитрий, позову вас. Отдыхайте! — и она вышла, тихонько прикрыв за собой дверь.

Деда Миша посидел неподвижно на кровати минут пять, думая о превратностях судьбы, а после прилёг на мягкую, удобную кровать с чисто выстиранным пододеяльником, и заснул.

Снилось, будто попал он на праздничное застолье: столы ломятся от яств, комната полна людей. Все родственники здесь: и сын с женой, и внук Димка с Айнур, и Артёмка, даже Клавочка, давно ушедшая с этой земли, тоже здесь. И вот он входит в комнату, до всех так далеко, точно комната растянулась в длину. Пытается аккуратно пробраться к месту — Димка там, смеётся, совсем как в годы юности. Все замечают, какой он весёлый, счастливый. Наконец протискивается, садится на место, извиняясь: «Придётся немного потесниться». А место оказывается странное: будто не стул, а доска как качели на канатах под ним и слегка раскачивается. Как вдруг народ сам по себе расходится. Видно, засиделись за столом, и свободных мест сразу много становится — занимай любое!

Тут он проснулся — кто-то легонько теребил его за плечо. Это оказалась девочка-служанка.

— Хозяйка велела разбудить вас: он вернулся.

— Кто, кто? — спросонья пробормотал деда Миша, протирая глаза и удивляясь, что за окном стемнело, и первые звёздочки, как бусинки, зажглись на тёмно-синем небе.

— Да внук ваш, — напомнила девочка.

— А-а… конечно, конечно. Я сейчас буду… Спасибо, девочка.

Деда Миша наспех привёл себя в порядок, вздохнул с облегчением, предвкушая долгожданную минуту, и засеменил по лестнице. Сердце забилось быстрее. Вот, наконец, он сможет сбросить то, что так долго мучило его, — кандалы вины. Что гложет и не дает покоя. А без обретённого покоя старость принесёт не отдохновение от бурной жизни, не медленное, вдумчивое изучение прожитой жизни, а сплошные несчастья, душевные муки и болезни.

В столовой собралась вся семья: во главе стола сидела непреклонная Айнур, грозно шевеля бровями. Слева от неё сидел, ерзая на стуле, Артёмка, справа, откинувшись на спинку стула, — Димка, её муж. В свои тридцать пять лет он имел лицо, изборождённое морщинами и следами бессонных ночей; волосы небрежно спадали с висков, наполовину закрыв уши, твёрдый нос, воспаление на губе, чуть сутулая осанка, теперь едва заметная, но спустя годы грозящая радикулитом и серьёзными осложнениями со спиной, — во всем внешнем облике читалось безразличие и усталость от жизни. На капризы сына он реагировал вяло, неохотно, так, будто это отвлекало его от каких-то важных и значимых мыслей.

— Внучок, здравствуй! — воскликнул с лестницы деда Миша, всплеснув руками. — Как я рад, что на склоне лет увижусь с тобой!

— Не могу сказать того же, дед. Но проходи, раз пришёл, садись за стол, поужинаем вместе, — предложил внук.

Служанка подала горячий плов — рис ещё дымился; налила небольшой бокал вина и разложила столовый набор на положенные места: вилку слева, нож справа. Деда Миша присел и сразу хотел перейти к главному, но внук махнул рукой и цыкнул:

— Наболтаемся ещё. Хочется поесть в тишине.

— Когда это мы наболтаемся? — едко спросила Айнур. — Хочется знать.

— Когда-нибудь… — буркнул муж и усиленно застучал вилкой по тарелке, налегая на плов.

Даже Артёмка, вечно шумный и голосистый, притих и наворачивал за обе щеки. Деда Миша жалобно смотрел. Еда вставала поперёк горла, но, казалось, никого это больше не заботило.

«Надо извиниться, — думал старик, — бухнуться ему в ноги и просить прощение. Или, может, обождать? Вон он какой — не настроен сейчас разговаривать. На жену и сына не смотрит. Может, на работе день тяжёлый был? Глядишь, поест, расслабится — вот тогда к нему и подойду. Да, лучше подождать».

Ужин прошёл в гнетущей тишине. Один Артёмка справился быстро и закричал: «Мам, можно я мультики побегу смотреть?» Получив согласие, он испарился, как летний дождик в полуденный зной.

После ужина все дружно встали из-за стола и, не обмолвившись ни единым словом, разбрелись по комнаткам. Деда Миша прошёл за внуком до самой двери его норки.

— Дим, есть важный разговор. Позволь излить тебе душу. Я так много исстрадался за эти годы, что жду минуты побыть наедине с тобой…

— Послушай, дед, я устал после работы. Давай завтра, а?

Деда Миша хотел было возразить, что это не займёт много времени, что только извинится и пойдёт дальше своей дорогой, не обременяя внука личным присутствием, но захлопнутая перед носом дверь красноречивей всего говорила о несбыточности этого желания. Ничего не оставалось, кроме как развернуться и идти спать в гостевую комнату. На всякий случай, дед постоял пять минут, легонько постучался, и, не получив ответа, поплёлся наверх.

Ночь выдалась беспокойной: всю ночь ворочался, перекатываясь с одного бока на другой, просыпался посреди ночи, тоскливо глядел на далёкие искристые звёздочки, которые, единственные на всём белом свете, смотрели на него с состраданием и обещали, казалось, вернуть покой.

— Давай поговорим. Хоть одну минутку! — прицепился деда Миша к внуку с утра, когда тот, одетый в рабочий костюм, выскочил как ужаленный из комнаты.

— Не могу, дед. Опаздываю на работу! Понимаешь ты это?

— Но всего пару слов. Ничего не убудет с твоей работой. Ты прости…

Но внук не дослушал, схватил на ходу сумку, и выскочил на улицу, едва взглянув на заспанную Айнур.

— Хорошего дня! — пожелала та, но Дима был уже далеко.

Дед поник.

— И это у вас так каждый день?

— Это ещё неплохое начало дня. Надо будет придумать ему какую-то работу в моей комнате — хоть поговорим тогда о чём-нибудь. Может, дать ему задание поменять все розетки на розетки с крышкой? Артёмка постоянно носится со всякими железками. Гляди — засунет куда? Хорошая мысль? — задорно подмигнула Айнур, и деда Миша вдруг со всей отчетливостью увидел её невостребованную женскую красоту и ласку, смутный огонёк, что теплится даже в самой замасленной, закопчённой лампочке, но стоит протереть её начисто — как он вспыхнул бы с новой силой!

День тянулся долго, как резина, и всё не заканчивался. Успел он побродить по всему дому, саду, беседке, посидеть у бассейна, помочить натруженные ноги.

Вечера деда Миша ждал с большим нетерпением, но история повторилась в точности со вчерашним: за ужином внук только отмахивался, не желая слушать, и угрожал уйти из-за стола, если дед не оставит попыток; а после ужина, ссылаясь на усталость, ушёл в комнату «смотреть телевизор, хоть немного отдохнуть». Точно то же самое случилось и на следующий день, и через день. Деда Мишу приняли по всем правилам гостеприимства. Айнур понравилось с ним беседовать о прожитой жизни. Она по-другому теперь относилась к гостю: он стал ближе и родней. И вся нерастраченная ласка и забота полились обильным ручьём к деду Мише. Никто его не прогонял, но внук по-прежнему словно не замечал его. Словно это была знакомая, давно прочитанная, но не любимая книга: и выбросить жалко, и хочется засунуть её куда-то подальше от глаз.

После долгих колебаний дед пошёл на хитрость: поужинал раньше всех и нырнул в комнату внука, ждать того в засаде. Комната не изобиловала обстановкой: кровать, прикроватная тумбочка, высокий дубовый шкаф, сервант, телевизор на тумбе, и письменный стол с компьютером с широким экраном, и штативом с веб-камерой.

— Чем он тут вечера и ночи занимается? — пробормотал дед.

Но все мысли его прервались разом, едва скрипнула дверь и вошёл внук с недовольным лицом.

— Дед! Ну, что ты тут делаешь? Иди в свою комнату. Я устал и хочу отдохнуть.

— Погоди минутку! Присядь вот на кровать, — взмолился дед и бухнулся на колени. Внук так опешил, что сел с раскрытым ртом. — Извини меня, Димка, старого глупца, что испоганил тебе жизнь. Я так виноват!

Полились могучие потоки искренних извинений, обдуманных за долгое время. Дед всё говорил и говорил, а внук слушал, не шевелясь.

— Да, это я, осёл и дурак, рассказал родителям Ани, что их дочь танцует в ночном клубе на сцене, и они после этого отправили её к бабушке в деревню в Одесской глубинке. Да, я считал, что она, на десять лет тебя моложе, с неуёмными страстями, непременно погубит тебя, исковеркает всю жизнь, а под конец бросит одного с детьми на шее. И будешь ты корить себя и весь белый свет, что никто не подсказал тебе. Да, я не верил в вашу любовь. Как по мне, то была одна лишь страсть, которая даёт яркое пламя, но так же быстро, как разгорелась, так и тухнет. Да, я считал, что из того союза не выйдет ничего путного. Но лишь недавно понял, что и я, и твои родители хотели скроить тебя по своему подобию, переделать в идеальный образ, но, приложив усилия больше нужных, сломали тебя. Ты с детства отличался от брата. Он сейчас получает второе высшее образование в Москве, со временем хочет заняться диссертацией. Для тебя же улицы и гулянки — важней всего. Только недавно меня осенило, как грубо я вмешался в твою судьбу. Ведь ты стоял на ногах, думал своей головой, готовился к свадьбе. Как мог я так поступить? Да, надо было с тобой говорить, объяснять, увещевать, но предоставить тебе самому сделать жизненный выбор. Как птенец сможет, вывалившись из гнезда, полететь, если взрослые не давали ему махать крыльями самостоятельно, а делали это всё время за него? Да, пускай бы ты ошибся, набил шишек, наломал дров. Но то были бы твои шишки, твои дрова. Твой собственный опыт, выученный пусть и горько, но выученный же! И тогда бы, дай бог, ты одумался и переменил свою жизнь. А может, были не правы мы все? И ты бы силой своей любви вытащил Аню из её ночной жизни, поднял бы над утехами и легкодоступными радостями? Может, как шелуха, отпали бы от неё лёгкие наркотики и беспутная жизнь? И ты бы вдохнул в неё струю другого воздуха, другой среды? Быть может, мы все были не правы! Я приношу тебе все извинения, какие только могу, и прошу об одном только: прости меня! Дай старику уйти из этой жизни спокойно, с чувством раскаяния и знанием того, что его простили!

Лицо у внука смягчилось, в глазах заблестели росинки, как рано поутру, на заре нового дня.

Деда Миша счёл это за благоприятный знак, и продолжил приободренный:

— Я тебе больше скажу: ты, быть может, сам того не сознавая, лишаешь себя счастья в жизни, зарываешь его, как крохотный росток, едва пробивающийся из каменистой почвы. Рядом с тобой живёт и ходит чудесная девушка! Ты же своим умом сколотил такую скорлупу, сквозь которую нельзя ни увидеть, ни притронуться к прекрасному. Прекрасное живёт в каждом из нас. Даже если мы со всех сил убиваем его в себе и других. И заметить тонкие душевные движения не под силу уму, обращённому на себя одного как на центр мироздания. Но не ради тебя крутится Земля и сияют звёзды! А день сменяет ночь. Всё устроено так мудро, чтобы ты, рано или поздно, взглянул на близкого тебе человека и увидел прекрасное в его душе, и загорелся бы желанием жить ради него, трудиться, пробуждаться и засыпать. И тогда, нежданно для тебя, проклюнется, как цыплёнок, счастье в тебе самом! Это я понял, пока шёл долгие годы к тебе, чтобы посмотреть в твои глаза, обратиться к твоему сердцу, и сказать: «Димка, извини за мою глупость! Не губи себя, жизнь — удивительна, и новый поворот может показаться, где его совсем не ждёшь. Прости!»

Дима рывком заключил деда в крепкие объятья и произнёс ему на самое ухо:

— Прощаю.

Полночи они скоротали вдвоём, говоря обо всем на свете, а под утро воскресенья, отоспавшись, дед забросил рюкзак на плечи и обнял провожающих его Диму и Айнур. Артёмка то выпрыгивал из-за погреба с игрушечным автоматом, то вновь прятался. Минута прощания — и вот гордый силуэт деда потонул в городской пыли, сливаясь с мощёными камнями улицы. Долго ещё стояли у калитки, обнимая друг друга, Дима и Айнур, даже когда фигура деда окончательно растворилась, слившись с далёкими пушистыми облачками на бездонном голубом небе. Айнур молча стояла, восхищенно глядя в ожившие глаза мужа. Казалось, в них отражалось и само бездонное небо, и журчание водопадов в Воронцовском парке, и лебединая чистота.

В конечном итоге, подумала Айнур: «лунный свет тоже там был», — улыбнулась и нежно поцеловала мужа.

2016