Мизеус

Елена Трумина (2024)

Маленький чешский городок Бржецлав. Спортивный магазин на цокольном этаже многоквартирного дома закрывается, а на его месте открывается новый. Жителей дома ожидает большой сюрприз. Трагикомическая история о причудах возраста, женских фантазиях, любви и смерти.

Юля

Следующим вечером в магазинчике Юлии, он назывался «Товары для здоровья», Анна меланхолично раскачивалась в бамбуковом кресле-качалке, свесившись набок.

— Девица что надо, — говорила она, разглядывая свою красивую, ухоженную руку. — Надеюсь, Макс не станет затягивать со свадьбой.

Эти новые тоненькие браслеты — она наслаждалась их ненавязчивым позвякиванием на запястье.

«Боби!» «Боби!» «Боби ко мне!» На улице выгуливали джек-рассела.

— Я рада, что вы поладили. А у Мишки, представляешь, оказались, обалденные способности к языкам. Они записали его в специальную школу. Там его тестировали и подтвердили, что у него прямо неслыханный дар. Он их там всех поразил. С осени пойдет. Две училки сцепились, так хотели его в свой класс.

У Юли было два внука, Мишка и Сашка, шести и четырех лет. Один гений, второй просто вундеркинд. Рассказывать о них она могла вдохновенными часами. Слушая об их поразительной смышлености, Анна открыла в телефоне фотографию Маши.

— А вот моя внученька, — похвасталась она.

Юля бросила в экран быстрый взгляд.

— Нос твой.

И снова запела о своем Мишке. Необыкновенный, в трамвае все свернули шеи, когда он вдруг затянул рождественский хорал, думали Паваротти.

Анна отправила фото Маши питерской школьной подруге со словами «моя приемная внученька».

«Боби!» «Боби!»

Когда эта дамочка уже оставит свою собаку в покое?

Лавка Юли пользовалась в городе популярностью и приносила небольшой, но стабильный доход. Дело было поставлено хорошо. Изобилие полезных для здоровья вещей и продуктов с наклейками «био», «органик» и «веган» создавали почти религиозную атмосферу. В магазине продавались эфирные масла, пуэры, травы, простыни из бамбука, одеяла из эвкалипта, ионизаторы воздуха, кефирные закваски, соляные лампы, кварцевые шары, эбонитовые массажеры и многое, многое другое. Только зайдя внутрь, ничего еще не купив, вы могли почувствовать себя здоровее, ощутить непреодолимое желание закаляться, бегать трусцой, косить траву и петь мантры.

У Юлии был увлеченный и убедительный тембр голоса. Что бы она не советовала, ей верили безоговорочно. Рыжиковое масло? Боже мой, обязательно! Кукурузные рыльца? Что вы говорите, само собой! Шунгит? Гречишная подушка? О дары богов! О радость бытия! Несите, я беру все!

Ровно в восемь, в час закрытия, звякнул колокольчик, и канарейка в клетке запела, приветствуя завсегдатаев: вегетарианку Каролину с сыном Мартином. На Каролине зеленые индийские шаровары, лодыжки у нее вечно голые, на каждом пальце по два кольца. Мужа у нее нет, любовника тоже, но она переписывалась с программистом из Дели, регулярно присылавшим ей оригинальные рецепты вегетарианских блюд: кичари, сабуданы кичди, кхира, супа масурдала, ладду.

Мартин также был вегетарианцем, по крайней мере, так думала мать. Если кто-то пытался ее переубедить, утверждая, что ребенку, в особенности подростку, мясо необходимо, она в ответ только удивленно пожимала плечами:

— А что вы думаете, я принуждаю его? Я объяснила ему, и он все понял. Мартин вашего мяса терпеть не может. Спросите его сами, если хотите. Эй, Мартин, скажи, ты хочешь мясо?

При слове «мясо» Каролина кривилась, будто ее тошнило при одном упоминании этой гадости. И когда мальчишка отрицательно качал головой, самодовольно добавляла:

— Я же знаю своего сына.

Мартин не обманывал — мяса он не хотел, час назад он проглотил десяток телячьих котлет у бабушки Марии, жившей этажом выше, которая была готова затолкать во внука целую корову, лишь бы он вырос «нормальным мужиком». А незадолго до котлет умял печеную рульку с базиликом. До рульки была телячья нога, перед ногой бифштекс с кровью и бараний бок.

Мальчишка уселся за столик, пока мать наполняла корзину, обреченно глядя перед собой. За все съеденное его мучило чувство вины, которое тяжело и болезненно трепыхалось под сердцем, пока он был сыт, и исчезало, когда он был голоден.

— Мартин, как дела? — спросила Анна.

— Нормально.

— Нормально — это как?

— Ну так, это, нормально.

Мартин безразлично пожал плечами. В присутствии матери он обычно тускнел и деревенел. Анна насыпала ему горсть мятных конфет. Он потянулся, рукав поплыл вверх.

— А что это у тебя за волдыри на руке? Утром не было.

Парень смутился. Спрятал руку с конфетами и волдырями в брючный карман, отвернулся в сторону.

Расплатившись, Каролина вальяжным жестом попросила сына со стула и села на его место.

— Вы пойдете на собрание? Мы через час собираемся по поводу этого безобразия. Как какого? Этот новый салон! Да! Я не могу каждый день ходить мимо этой мерзости. У меня сын растет.

— Мой уже вырос, так что я могу, — возразила Анна.

— Вы напрасно называете это безобразием. Очень приятный мужчина, — сказала Юлия, с улыбочкой поглядывая на Каролину. — Ему двадцать восемь. И он холост.

Юлия все про всех знает.

— Вообще да, симпатичный, — согласилась Каролина.

Анна цепким взглядом охватила ее подтянутую, спортивную фигуру, крепкие ноги, упругий зад, гибкую спину инструктора по йоге и неожиданно почувствовала укол ревности.

— Но ведь он сумасшедший! — добавила та.

— Точно, — охотно кивнула Анна, — полный ку-ку!

Гроб в горошек за двенадцать тысяч!

Юля вдруг засмеялась, то ли ее насмешили выпученные глаза Каролины, то ли выражение «ку-ку».

Едва магазин опустел, Юлия посмотрела на часы и поставила на круглый столик две чашки.

— Короче, они уезжают на гастроли, — продолжила Анна, словно и не было никакой Каролины.

— Это прекрасно, когда у детей все хорошо. У них есть чайничек?

— Не думаю. Они заваривают эти дурацкие пакетики. Зачем им чайник. У них вообще нет нормальной посуды.

— Жаль. Пришли обалденные китайские из редкой коричневой глины. Смотри.

В то мгновение, когда Юлия поставила перед Анной новый китайский чайник, у Анны вдруг внутри потемнело, словно случилось затмение радости. Нахлынула тоска, насыщенная хроматизмами, зазвучала то вскакивая, то опадая, а Анна делала вид, что рассматривает шероховатую поверхность глазури, но на деле была поглощена этим модулирующим аккордом своего настроения.

— Очень красивый, — сказала она, тускло глядя на Юлькин зад, туго обтянутый клетчатой юбкой. Подруга как раз повернулась, чтобы вернуть чайник на полку.

Если я умру в эту секунду, подумалось Анне, то этот широкий зад будет последним, что я видела в жизни.

Сколько они уже дружат? Невозможно, как летит время.

На куновицкую соседку Юлю Анна наложила лапу лет двадцать назад, едва ступила на чешскую землю. На родине они подружились бы вряд ли. Юлия была простая русская баба, сохранившая привязанность к протянутым от окна к дереву бельевым веревкам, конопатая, широкая лицом и задом, с рыжеватыми подкрашенными хной волосами, любовно упакованными на ночь в пластмассовые бигуди. У нее было отечное добродушное лицо с припухлыми губами и ласковыми глазами, легкий и мягкий нрав. Удивление заменяло ей злость. Анна потянулась к Юлькиному простодушию и еще смешливости, никто так заливисто не хохотал над ее незатейливыми шутками. Как охотно чехи заводили с ней беседы, и как быстро эта пэтэушница выучилась языку, поразило Анну. Сама Юля считала подругу жутким снобом, обижалась, когда та пренебрегала ее мнением относительно кино или книг, подаренные Анне романы, а ведь Юля перед покупкой прилежно читала отзывы, валялись непрочитанными, и она скоро перестала дарить их. Неприспособленность Анны первое время досаждала ей, Анькина легкомысленность вызывала веселое недоумение, но скоро Юля привыкла к роли старшей подруги, а Анна всегда находила для нее умные, правильные слова, в которых она, как оказалось, нуждалась. И действительно, малопонятная Анна странным образом дополняла ее, заполняя жизнь смешными цитатами из советского кино и привнося в повседневность беззаботность и любовь к удовольствиям. Когда же Анна сыграла на аккордеоне «Шарф голубой» и чистым открытым голосом спела «…ма-атушка ро-одная, как же мне бы-ыть, мне эту ба-арышню не разлюби-ить. В сердце огне-ем разгорается стра-асть, барышню видно приде-ется укра-асть», Юлькино сердце распахнулось настежь. В нем зародилось наполовину детское восторженное, а наполовину вполне витальное, томно-интимное чувство глубокой, нежной привязанности.

Анна с ее бульдожьей дружеской хваткой вытеснила всех прочих ее приятельниц, так что, когда Юля узнала о намерении подруги переехать в Бржецлав, у нее не возникло сомнений, что они сделают это вместе.

Только в Бржецлаве уже сколько, прикидывала Анна. Пять? Пять лет. А кажется, только недавно приехали, стены в магазине красили, столик этот с барахолки тащили. Как летит время… ужас…

А Юльке все нипочем. Она старше лет на десять и даже кремом от морщин не пользуется. Летит и летит, что поделаешь, скажет она, на то оно и время, чтобы лететь. Чистосердечное смирение перед неизбежным — ее конек. Крутит банки, балует внуков. Святая она что ли? Пузо растет, как на дрожжах, а она лишь хлоп по нему ладонями и довольна. Шеи уже не видно.

— Время стало лететь слишком быстро, — сказала Анна со вздохом. — У времени слишком высокая скорость. Мне кажется, оно превышает. Мне кажется, там нужна инспекция. Кто-нибудь вообще следит за этим? Мне кажется, оно распоясалось и летит, превышая лимит. Там вообще есть спидометр? Нужен спидометр.

Подобные этому бессмысленные Анькины монологи Юля часто пропускала мимо ушей. Анна проговорила это шутя, но видя, что подруга не отвечает, взяла ее за руку:

— У тебя было когда-нибудь чувство, что тебя использовали? Обманули? Облапошили?

Юля пожала плечами.

— Сто раз. Но в последнее время я стала страшно проницательная. Читаю детектив и уже знаю, кто там убийца!

Анна хотела объяснить, что она имела в виду нечто менее приземленное, хотя и более банальное — обманувшую ее жизнь, человеческую природу, но знала, что Юлька всего этого не поймет. Она никогда не понимала, когда речь заходила об абстрактных понятиях, таких как жизнь, смысл, судьба, и что в этом расчетливом непонимании и таился ключ к безмятежности. Но тут Юля вдруг добавила:

— Мы всего лишь люди.

Но эта погремушка, неоднократно используемая Юлей, чтобы заткнуть подруге рот, Анну на этот раз не успокоила. Анна несколько секунд сдерживала слезы, хлопая ресницами, все это с легким трагикомичным пафосом, потом не справилась — все-таки всплакнула, достав носовой платок, шумно и театрально высморкалась.

— Тебе пора проверить гормоны, — молвила Юлия и погладила подругу по голове. — Я тебе такой чаек сейчас заварю. Все тревоги долой.

Засуетилась. А у самой никаких тревог. Вся ее жизнь — копилка самоуважения. Хорошие отношения с соседями — дзынь в копилочку, красивая дочь — дзынь, два внука — дзынь, дзынь, хорошая выручка — дзынь, честный налогоплательщик — дзынь, прочла Дину Рубину — дзынь, дзынь, дзынь, приласкала Аньку — дзынь. Анна так не умеет, не умеет гордиться. Даже тем, что Макс такой талантливый режиссер. Это же он талантлив, а при чем здесь она? Юлька гордится дважды. Первый раз, когда сама испытывает гордость за правильно проживаемую жизнь, второй раз, рассказывая об этом другим. Вот и сейчас — сует новый чайник, раздулась от важности и радуется даже формальному одобрению.

— Мне стыдно. Они такие хорошие. Такие светлые. Такие молодые. А я? Что со мной? Что со мной стало? Во всем я вижу плохое. Мне так стыдно. Я еще Грише жаловалась. Ужас. Я не была такой. Во всем вижу зло, обман, распад. Олю в черт знает кого определила. А за что? А потом сидела, знала, знала, чем вся эта любовь кончается, придет день, и Макс ей изменит, полетит на какой-нибудь необыкновенной формы нос, я его знаю, он может… увлечься кем-нибудь из-за носа или втюрится в лопатки или ключицы.

— Ну что ж, это жизнь.

Этот выставляемый Юлей щит «что ж, это жизнь» равнодушно принимал на себя любые удары.

— Чувствую себя старой психованной дрянью.

— Перестань. Ты zlatá matka. Таких матерей, как ты, поискать с огнем. И какая же ты старая. Посмотри на себя. Ягодка, а не личико.

Одно удовольствие жаловаться Юльке. Анна достала из сумки зеркальце, взглянула на личико. Пожалуй что ничего. Ее теперешнее лицо, благородное, обветренное жизнью, нравилось ей больше того прежнего, пухлого, пучеглазого. Ладно. Анна перестала хлюпать. Спрятала зеркало. Повеселела снова. Звякнули рюмочки. Буль-бульк.

Юля поставила на стол еще одну боровичку.

— А эта бутылочка для Кветы.

— О, она будет рада, — ответила Анна.

Сгущались сумерки. На узкой улице зажглось освещение. В доме напротив на втором этаже задернули занавески.

Одетая в широкие укороченные джинсы и синюю джинсовую куртку, мимо окна шла старшеклассница Эва. Точнее, не шла, а тащилась, намеренно шаркая и уставившись под ноги. Вдруг она остановилась и с отсутствующим видом застыла. Потом закрыла глаза, постояла так с полминуты, развернулась и медленно начала пятиться задом. Анна не спускала с нее глаз. Эта девчонка гипнотизировала ее своей плавной, меланхоличной медлительностью.

«Может, она слегка того», — подумала Анна полушутя, не всерьез.

— А ты когда была в новом салоне? — спросила Юлия, наполняя рюмочки доверху.

— Вчера утром. Как они все переполошились. Ты бы видела их лица.

Анна вытянула лицо, пародируя немыслимое удивление. Юлия прыснула.

— А я сегодня.

— Красивый парень этот гробовщик, да? — Анна опустила глаза.

— Да обыкновенный. У него лицо оптимиста. На того твоего пианиста из Куновице похож. Помнишь?

— Помню, помню.

— Видела розовый?

— Розовый шикарный! А под гепарда видела?

— О-о-о!

— А с лотосами?

— Бесподобный! На черта он гробы расписывает? Расписывал бы мебель! Но красивая вещь есть красивая вещь.

— В нашем образцовом доме теперь образцовые гробы.

— Да, все течет, все меняется.

Анна терпеть не могла этой прибаутки. И вот это еще Юлькино — «не надо цепляться за прошлое». Что это значит? Да, поразительно, как легко Юлька пережила свой развод. Нет, сначала она переживала, пока не понимала в чем дело, чувствовала, что-то не так. Но как узнала о его пассии, полудикой турчанке-посудомойке, а муж не стал отпираться, какая она вдруг сделалась предприимчивая и активная, муж даже обиделся, хотя Юлька его, конечно, любила.

По улице проехал цыган в телеге, запряженной задумчивой лошадью.

Домой Анна возвращалась около полуночи. Ночная тишина располагала к умиротворению. Свежий ветерок теребил какую-то ностальгическую струну. Давненько Анна не гуляла по ночам. Сколько прекрасных весенних ночей пропустила. Как давно не любовалась звездным небом. Над соседними домами на небесной тверди светился ковш. А вон та яркая точка, кажется, Юпитер. Глядя в небо и благоговейно вдохнув, Анна раскинула руки в стороны. Как все-таки хорошо получать хорошие новости! Какой странный вчера был день! И сегодня день тоже странный. Утром в парке она выгуливала Шваба (старый пьяница Йоргос снова проспал до обеда) и училась играть на волынке. До ирландской свадьбы Сары, ее ученицы, всего ничего. Под открытым небом мешок оживал, раскрывался, отдаваясь воздушным струям, и летела над городом пастушья мелодия, воспевая жизнь, ее отзывчивость, ее стойкость. Анна неистово дула в палисандровые дроны, находя, что в парке превосходная акустика, а Шваб, сделав свои дела, лежал у ее ног, завороженный мастерством дудения и волнующим шевелением таинственного мешка. Потом полицейский нарисовался. Выговаривал, стыдил, волынка, видите ли, громкая, нарушает, видите ли, общественный порядок. Анна дала отпор.

— Не душите музыку, офицер! — сказала. — Пусть летит! Маралы в лесу на грани вымирания. Эта музыка поддерживает в них боевой дух. Слушайте их брачный клич!

— Другое дело, — пошел на попятную страж порядка. — Забота о фауне — прямой долг человека.

Если бы ее попросили описать именно в ту минуту жизнь одним прилагательным, Анна бы назвала ее… странной. Странный день и странная жизнь. Она бы сказала — жить странно. Жить очень странно. Но иногда, иногда бывают мгновения предчувствия необычайной легкости, и «странное», граничащее порой с абсурдным, становится таинственным. Благоговение перед таинственным дает надежду на высший промысел. Эта надежда рождает радость, и сердце вдруг отзывается детским, безмятежным счастьем. Анна покружилась на месте в одну, потом в другую сторону. Потом попрыгала дурашливо, как мячик-попрыгунчик, ведь вокруг не было ни души.

Шагаешь по жизни осторожно, глядя под ноги, боишься споткнуться, упасть, думала Анна, а что стоит разбежаться ни с того, ни с сего, что стоит…

Тут она вздрогнула, услышала шорох. Кто-то стоял там, скрытый кустами, и по всей видимости, наблюдал. Анна шагнула вперед. Так и есть — огонек сигареты и темный силуэт сероглазого клоуна, как там его…

— Добрый вечер.

— Добрый. А что с нашим фонарем случилось? Такая темень.

— Устал гореть. Зато звезды виднее, — добавил Бруно после паузы, кашлянул, и Анна поняла, что он видел, как она любовалась ночным небом. И значит, как прыгала, видел тоже.

Надо было что-то придумать в свое оправдание, потому что взрослые женщины не прыгают по ночам без причины.

— Да. У меня сегодня хороший день. Мой сын собирается жениться, — ответила Анна быстро.

Пусть знает, что когда он соберется жениться, его мамаша тоже станет скакать, как мячик-попрыгунчик.

— Поздравляю.

— И у его театра гастроли.

— Вы, должно быть, очень счастливы.

— Да. Люди по-разному проявляют счастье. Некоторые поют. Другие танцуют. Третьи прыгают.

Бруно загадочно улыбнулся.

— А я свищу.

После этих слов он засвистел.

Ах, как талантливо он свистел. Соловьи так не поют, как безукоризненно он исполнил «Сердце красавиц склонно к измене».

— Гениально! А «Тореадора» можете?

Почему Тореадора?!

Бруно охотно принялся насвистывать бравурную фразу «Тореадора».

Боже, как хорош, повторяла про себя Анна, глядя на него с умилением и восторгом, как же невероятно и даже страшно привлекателен этот молодой зверь. И это дымчатое небо, и далекие звезды… и жизнь эта такая странная, чудная, полная неразгаданных тайн, красоты и удовольствий, в тот момент казалась Анне особенно изменчивой, зыбкой, быстротечной, ускользающей. И снова, вот опять, второй раз за вечер, да что с ней такое, теплая влага наполнила глаза. Анне снова захотелось напялить на себя картонную волчью голову и комично завыть, устремив морду к луне. Анна подняла глаза к небу, ища среди звезд круг ночного светила, представляя эту забавную картину: весело свистящий молодой мужчина и воющая на луну картонная волчья голова. У-у-у-у-у…

— Если вы умеете свистеть, вы можете подсвистывать, — предложил Бруно.

— Вряд ли у меня получится, — смутившись, ответила Анна, разочарованно отводя взгляд от выглядывающего из-за крыши дома небесного полумесяца-недоноска.

— А вдруг.

И гробовщик засвистел, дерзким движением глаз приглашая даму присоединиться к нему дуэтом. Дама растерянно огляделась и, куда деваться, принялась подсвистывать, обыкновенно, как подзывают собак. Кажется, поощряя ее взглядом и забавными жестами, Бруно призывал — потетико! Энерджико! Эспрессиво! Пытаясь подхватить мажорную тему, Анна подсвистывала все громче и игривей, не сводя с гробовщика изумленных глаз. Войдя во вкус, она начала притоптывать ножкой, и скоро, отдавшись ритму, принялась пританцовывать.

Веселье продолжалось, пока из окна второго этажа не высунулась голова старика Йоргоса и по-мальчишески озорно не свистнула.

— Вы обалдели, свистуны? — сказал он беззлобно.

— Ой, извините, — ответила Анна и вслед за Бруно прыснула.

— Мы больше так не будем, — добавил гробовщик с потешно виноватой физиономией.

Анна отвернулась, давясь смехом.

— Что ж, до свидания, мастер художественного свиста, — сказала она, прощаясь. — Давненько я так не веселилась.

— Заходите, — ответил гробовщик. — Я мастер веселья. И у меня всегда найдется бутылочка итальянского вина.

«Надеюсь, он не принял меня за алкоголичку», — подумала она с хохотом.