Мизеус

Елена Трумина (2024)

Маленький чешский городок Бржецлав. Спортивный магазин на цокольном этаже многоквартирного дома закрывается, а на его месте открывается новый. Жителей дома ожидает большой сюрприз. Трагикомическая история о причудах возраста, женских фантазиях, любви и смерти.

Хорошие новости

Садясь за фортепьяно, двенадцатилетний Мартин менялся до неузнаваемости: из угловатого, непоседливого подростка он превращался в серьезного джентльмена. У него появлялись осанка, такт, деловитость. В нем просыпались гены европейских аристократов. Слушая объяснения, он кивал головой с важностью герцога. Анне нравилось, что он такой правильный и послушный.

— А сейчас мы с тобой вот что сделаем с темой, — мягко произнесла она. — Мы не просто ее сыграем. Мы ее проинтонируем.

Речь Анны также была проинтонирована отработанными годами доверительной нежностью и строгостью.

— Представь торт. Булочник испек торт и теперь сверху украшает глазурью. Листики, розочки, завитки. Это все и есть интонация. Можно говорить монотонно. Бу-бу-бу-бу-бу-бу. А можно с интонацией. Точно так же и музыку можно сыграть без интонации, — тонкие музыкальные пальцы без малейшей эмоции прогулялись по клавишам. — Все. Просто ноты. Ноты без глазури. Скучно, безжизненно. Ни завитков, ни розочек. А могу сыграть вот так.

Пальцы вспорхнули, и комнату залило живым, веселым звуком.

— Или даже так…

У Мартина дернулись плечи, и он строго взглянул на свои ноги, опасаясь как бы те не выскочили на середину комнаты, не пустились в пляс.

— Есть разница? Смотри, никаких опознавательных знаков в тексте нет. Мы видим длинное легато, небольшие подчеркнутые акценты на отдельных нотах в правой руке, нет софорта и нет никаких сигнальных столбиков. Но что у нас есть? У нас есть свой художественный вкус. У нас есть чувства. И мы используем их, чтобы эту тему проинтонировать.

Мартин послушно интонировал тему, а на улице раздался шум перфоратора.

Только обживешься, думала Анна, расслабишься, возрадуешься, какая приятная, спокойная началась жизнь, как повезло с местом, домом, соседями. Нет! Снова перемены. Даже в такой глуши, как этот тишайший Бржецлав, жизнь не стоит на месте. Анна закрыла окно. Что он там сверлит, этот смешной сероглазый гробовщик? Образ Бруно ненадолго занял ее мысли, и она несколько секунд задумчиво смотрела на свою руку.

К Мартину Анна относилась бережно, жалела его. Ей всегда было жаль послушных детей. Она считала, что Каролина его чрезмерно нагружает и опекает. Эти современные мамаши совсем посходили с ума. Мальчишка с детства занимался немецким, куча каких-то у него кружков и секций, теперь еще и на музыку отдали. А он всего этого не любил, ни немецкий, ни музыку, но молча терпел, не хотел расстраивать мать.

— Котика погладить можно? — спросил Мартин, едва было объявлено о конце занятия.

— Конечно, можно.

Уроки Мартина заканчивались одинаково. Он шел в кухню, брал кота на руки, терся щекой о густую кошачью шкуру, прижимался лбом к загривку, потом кот из рук выскальзывал, парень распластывался с ним на полу, что-то бормоча в кошачье ухо. Кот терпеливо принимал ласку. Затем Анна мягко говорила, что уже пора, и после третьего напоминания, сердито зыркнув на нее, Мартин нехотя поднимался.

Сегодня Анна не успела отправить его домой, потому что зазвонил телефон.

— Что на этот раз? — услышала она шутливый голос Макса, своего двадцатипятилетнего сына. — У кота понос?

Хороший у нее сын, всегда терпелив к своей непутевой матери.

— С котом все в порядке.

— Так ты придешь?

Анна задержалась у окна. Гробовщик и какой-то парень загружали гроб в кузов пикапа.

— Да-да…

Анна рассеянно коснулась пальцами лба. Перемены, перемены, вот и гробы теперь по соседству. Внезапная слабость заставила Анну опуститься на стул.

— Точно?

Надо купить тонометр…

— Угу.

— Наконец-то! — обрадовался Макс. — Тогда в семь ждем. У нас хорошие новости.

— Хорошо…

— Но Машку ты не увидишь. Позавчера ее увезли на море.

Он повесил трубку, а Анна застонала. Черт! Черт! Черт! Но поздно, она уже дала согласие. Что за день?! Что за сумасбродный, кривой, непредсказуемый день…

Когда два месяца назад Макс объявил, что полюбил, она рассмеялась своим коронным смехом. Анна нежно называла ее «дружочек», женских имен она не запоминала.

— Умора! — говорила она Юле. — Она модель. У них серьезно.

— У Макса? Серьезно? Но дай бог, дай бог.

— Э-э! Весь в отца моего.

Однако легкомысленное отношение Анны переменилось после того, как она узнала, что «дружочек» — двадцативосьмилетняя эмигрантка из Молдавии с пятилетней дочерью. Оказалось, что единственный сын, подающий надежды драматург и театральный режиссер, вечно окруженный молоденькими актрисками, как теленок мухами, после двухмесячного знакомства перевез к себе разведенную авантюристку с ребенком. Вот тут Анна напряглась, неожиданно, даже для самой себя, превратившись в мать, желающую сыну добра, которая не для того его растила, чтобы.

Макс был поражен:

— Вот уж не ожидал от тебя!

— Ты хорошо подумал? — Анна вдруг перешла на чешский. Она часто так делала, когда была недовольна сыном.

Макс на чешский переходил с большой охотой:

— Ты так говоришь, потому что ее совсем не знаешь!

Глупый наивный дурачок!

— Зачем мне ее знать?

— Я тебе обещаю, ты перестанешь волноваться. Мы соберемся вместе, посидим, как нормальные люди, и ты убедишься, какое она чудо! Я сейчас пришлю фото нашей Машеньки.

— Нашей Машеньки?!

— Лови. Ты будешь от нее в восторге. От нее все в восторге!

— Хорошо, хорошо. Потом взгляну, телефон где-то на зарядке, — соврала Анна, хотя бумкнуло в кармане, и так и не нашла в себе силы взглянуть на девочку.

Прийти к ним означало бы благословение. Своим не-визитом она закрывала на их отношения глаза. А сегодня? Сегодня… сегодня, глупо засмотревшись на клоуна Бруно, она не успела придумать благозвучный предлог! Что ж. Надежды на то, что сын поумнеет, мало. Надо взять себя в руки и идти. Надо узнавать, какое эта авантюристка чудо.

И что это за хорошие новости?! Когда вам говорят, что «у них хорошие новости», о чем вы думаете? Вряд ли вам придет в голову, что на подоконнике у них зацвела хризантема.

— Мне вчера в парке счастливый билет достался, — завязывая шнурки на ботинках, сообщил Мартин то ли учительнице, то ли коту.

— Повезло тебе.

— Да. Я его съел.

— И желание загадал?

— Да. Хочу лошадь.

— Я думала, ты котов любишь.

— У мамы аллергия на них.

Вжикнула молния на ветровке.

На школьном уроке сольфеджио Анна сломала ноготь, все одно к одному, мельком подумав, что сломанный ноготь — хороший повод отказаться от визита.

Отработав положенные часы в музыкальной школе (по средам и пятницам с десяти до двух, по понедельникам и четвергам с четырех до семи вечера), она направилась в «Синий кит». На это имелись три причины. Во-первых, по пятницам она всегда ела устрицы и не видела повода изменять привычке, во-вторых, Анна хотела выпить до знакомства с хорошими новостями. Где-то надо было взять силы для фальшивого оптимизма. Хорошо еще, увезли на море эту бедную девочку. В-третьих, Анна собиралась посоветоваться с Гришей.

Однако с самого утра в тот злополучный день все шло наперекосяк.

Увидев бывшего любовника, Анна вспомнила, что он не поздоровался утром, и ждала приближения Мельникова, насмешливо сощурившись.

Григорий был невысокий, широкоплечий седеющий мужчина лет пятидесяти-шестидесяти, прыткий и деловой. Едва ли он был так же хорош в молодости, так как возрастные морщины сделали его лицо более характерным и по-настоящему мужским, и хотя этот богатырь где-то в боях приобрел двухсантиметровый шрам на левой щеке и потерял левый глаз, мало кто обращал внимание на этот недостаток, ведь стеклянный протез был отличного качества, а второй глаз лучился умом и силой.

— Куда это ты утром рванул, будто тебе в штаны ракету сунули? — спросила Анна по-русски, едва Григорий приблизился к ее столику.

— Я не рванул, богиня моя, а был поражен ужасом в нашем доме.

— Ужасом? В нашем доме?!

— Я говорю о гробах. Ты, что, не видела?

— Ах, это.

— Каролина сказала, наш дом окутан аурой смерти. Мы собираемся к мэру жаловаться.

— Аура смерти…боже, какой глупый пафос…

Григорий усмехнулся.

— А ты, кажется, чем-то очень довольна.

— Я? Довольна? Да я в ужасе, как и вы все. Гробы. Какой ужасный, ужасный кошмар! Надо бежать, лететь, мчаться к мэру! Дядя мэр, избавь нас от кошмарного ужаса.

Только теперь Мельников распознал в ее голосе сарказм и отчаяние.

— Случилось что-нибудь?

— Аура смерти подбирается ко мне.

Григорий вздохнул.

— Я понял. Ну раз ты шутишь, и у тебя такое шутливое настроение, ты не очень огорчишься, узнав, что устриц сегодня нет.

— Нет устриц? — бестолково переспросила Анна и подняла на него свои огромные, полные изумления глаза.

— Знаю, звучит, как ужасный кошмар. Но что делать? Непредвиденные обстоятельства. Но вместо устриц лосось на гриле.

Анна задумчиво посмотрела в потолок и после идеально выдержанной паузы меланхолично произнесла:

— Устрицы кончились и жизнь тоже кончается.

— Жизнь продолжается, но без устриц, а завтра будут и они…

— Это предвестие. Недолго музыка играла…

— Не драматизируй…

— Конец безмятежности, конец счастью.

— Я велю принести вина, пока ты раздумываешь…

— Я не раздумываю. Я уже все поняла. Это конец.

— Может вишневицы?

— Разумеется! Разве ты не видишь, в каком я состоянии?

Григорий подал знак официанту.

— А покушать?

— Теперь все равно. Но рыбу я не буду.

— Šunka a fazole?

— Сначала гробы. Потом — «у нас хорошие новости». Потом трам-пам-пам…и в результате с планеты исчезли устрицы.

— Про гробы и устрицы я понял. А что за хорошие новости?

— В один прекрасный день мы все умрем.

Появился парнишка-официант с бутылкой чешской вишневицы.

Анна наблюдала, как Григорий твердой рукой наполняет бокал, и вид этой крепкой руки на мгновение пробудил в ней воспоминание о тех приятных ощущениях, которые эта мужская рука когда-то дарила ей.

Может, вернуть его? Анна представила, что было бы, если бы Мельников стал ее мужем. Уж наверное, поговорил бы с Максом и вправил ему мозги. Гриша был мужик что надо, с характером.

Надо сказать, что прежнее замужество Анны безоблачным не было. Смерть мужа хотя и явилась для нее страшным ударом, но, когда прошло время, она с горьким и стыдливым удивлением констатировала, что стала гораздо счастливее, когда перестала зависеть от его упрямого и придирчивого характера. Однако что-то в ней надломилось. Появились панические атаки. Месяцы активности сменялись периодами упадка сил и тревожного ожидания грядущих жизненных катастроф. Но вот сын встал на ноги, приступы паники стали редкостью, и Анна расцвела. Воздух провинциальной безмятежности наполнил тренированные пением и духовыми легкие, во взгляде Анны заиграло выражение насмешливого пренебрежения суетой, в словах появилась снисходительная веселость, можно сказать, в жизни учительницы музыки наступила пора умиротворения.

В Григории Анна разглядела патриархальные черты покойного мужа. Кроме того, Мельников стал назойлив, его было много. Он строчил сообщения, встречал с работы, а эти его бесконечные расспросы по вечерам. Ей хватало своего страха перед жизнью, у нее не было сил переносить рядом чужую тревогу. Она была уверена, что вот-вот привяжется к Мельникову, а может даже влюбится в него, как это бывало раза два или три после близости с мужчиной, который ей нравился. А когда этого не случилось, испытала облегчение.

Она решила, что мужчины остались в прошлом: с любовниками не везло, замуж повторно она опасалась, да и вообще… что еще она не знает о Грише? Он даже не говорит, сколько ему лет. К тому же она купила волынку…не всякий муж оценит утробные звуки Вселенной до завтрака! А в перспективе гусли…. Да и квартира крошечная для двоих, одну комнату занимает кровать, вторую — инструмент, она тут все устроила под себя, столько сил вложила, и денег, снова куда-то переезжать, все заново обустраивать? Труда жалко, жалко дорогущую итальянскую плитку, японский встроенный шкаф, а кухня каких стоила нервов.

Анна вздохнула.

— Присядь-ка. Разговор есть.

Григорий уселся напротив, глядя на нее усталым и нежным взглядом.

— Мой сын ломает себе жизнь. Ты может ее видел. Брюнетка такая кудрявая. Модель. Из Кишинева. Актрисой стать собирается. У нее ребенок. В общем, все понятно. Он уже перевез ее к себе. Нет, ради бога, но жениться! Ему двадцать пять. Надо его образумить. Но как?

— Ах, вот что, — Григорий разочарованно откинулся на спинку стула.

— Помоги, а? Что ты молчишь?

— Не знал, что ты — одна из таких мамаш.

— Не строй из себя дурака! Ты прекрасно знаешь, как это бывает с порядочными людьми. Юношеские иллюзии, и все, жизнь кобыле под хвост!

— Перестань. Ну что ты? Такая милая девушка.

Анна поморщилась. Теперь она с неприязнью смотрела на голубоглазую физиономию Мельникова, на это примирительное, все понимающее и все прощающее выражение, этакий благовоспитанный провидец, великодушный святоша.

— Макс — парень не промах. Ты видела ее ноги? Как у… — Григорий осекся под яростным взглядом Анны. — Что ты хочешь, чтобы я сделал? Они взрослые люди. Что я могу?

Анна фыркнула. Чудовищно! Вот оно как… Помыкать слабыми женщинами — это они могут, а как доходит до дела, так «а что я могу?!»

— Фасоль пересолена.

— В самом деле?

— Чудовищно пересолена. Нет, это невозможно есть!

Анна бросила вилку.

— Прости, что лишил тебя удовольствия насладиться эгоизмом материнства.

— Ты потолстел.

Мельников поднялся и, не ответив, удалился на кухню. «Черт меня дернул купить желтое золото, не носит она его, белое надо было..,» — на ходу бормотал он.

Звонок мобильного отвлек Анну от обиды на весь мир.

— Ты где? — спросил Макс.

— Где, где. Собираюсь вот.

— Хорошо, что я тебя застал. Помнишь, нашу «Красную шапочку»?

— Ну?

Еще бы не помнила. Пол ночи с Павлом клеили эту волчью морду для школьного спектакля.

— Он у тебя слишком страшный, — говорила Анна. — Посмотри на зубы. Дети обделаются.

— Это волк, а не Русалочка.

— Это сказочный волк.

— Это мифология. Пасть должна пробуждать инстинкт самосохранения. Иначе в чем смысл сказки?

И эту самую пасть, рука не поднялась выкинуть, глаза навыкате, зубы, как у курящего крокодила, Макс просил занести — они собирались у кого-то на дне рождения пробудить инстинкт самосохранения.

Дома Анна смахнула с волка пыль. В раздумьях поднесла поочередно к носу несколько флаконов духов. Выбрала Шанель и побрызгала чудище.

Перед дверью Макса Анна натянула картонную голову на себя и стояла, не шевелясь, довольная шуткой.

— Проходи, — как ни в чем не бывало сказал Макс, отворив дверь.

Разве удивишь подобной выходкой режиссера?

— Здравствуй, дружочек, — бросила Анна Ольге, быстро прошла на кухню и прямая села за стол. На столе стояла бутылка вина.

По тому, как мать села, Макс догадался, что она не в духе.

— Как дела?

— Ужасно.

— Что случилось?

— В нашем доме теперь продают гробы.

— Ого. Неприятно, но не смертельно, — он зачем-то взял руку Ольги в свою.

— Ты так думаешь? Утром — гробы. Днем — гробы. Вечером, как ты понимаешь, снова гробы. Перед глазами одни гробы. И что это значит? Раньше там были велосипеды. Я смотрела и думала, жизнь прекрасна, жизнь — это бесконечная дорога, радость, движение вперед.

Ольга и Макс переглянулись. Макс едва заметно пожал плечами.

— Хочешь вина? Или, может, трех поросят?

— Ладно. Давайте выкладывайте ваши хорошие новости.

Анна сняла волчью голову.

— Барабанная дробь! Мы на три месяца бум-бум-бум отправляемся… на гастроли!

— Что три месяца? Не поняла…

— Гастроли, мам.

Это и есть хорошие новости?!

Раздуваясь от гордости, Макс размахивал какой-то глянцевой программкой.

— Ты можешь вообразить? Мою пьесу увидит добрая половина Европы!

Анна выдохнула, поднялась, шутливо взъерошила сыну волосы.

Подумать только. Гастроли.

— Ну и ну! Поздравляю! Что ты там, жмешься, Оленька? Это надо отметить. Открывайте ваше вино. Будем праздновать.

Надо же, какие хорошие новости.

Но странное дело — Анна не почувствовала большой радости оттого, что они едут на какие-то там умопомрачительные гастроли. Она неожиданно расстроилась, упала духом, все оказалось не тем, чем казалось. К черту гастроли. При чем тут вообще гастроли. Из волчьей головы она увидела совсем не то, что ожидала. Анна вдруг прозрела. Пока она сидела, напялив на себя дурацкий колпак, в картонные щели била правда, правда священная, древняя, могущественная правда. Девушка милая. А сама она дрянь. Из волчьей головы Анне стал виден этот ясный, животворящий свет любви, а она, дура психованная, и позабыла, как это бывает. Ей захотелось, чтобы хорошие новости оказались вовсе не о гастролях.

— Как жаль, что Машеньки нет, — сказала она Ольге. Нашла в телефоне присланные сыном фотографии… а там… там тебе все: и щечки, и носики, и кудряшки, кто бы мог подумать, почти копия Макс в детстве.

— Маша на море, с бабушкой, — хмуро ответила Ольга.

— Море — это чудесно…

У Анны встал в горле ком. Она подняла глаза к потолку, они вдруг наполнились непрошеными слезами, вскочила, «я же руки не помыла!», кинулась в ванную, и там включила воду и с отвращением взглянула на себя в зеркало. Они смотрели на нее, как…Анна не могла придумать подходящего сравнения…как на чужую, как они сразу отдалились, каким отчужденным стал Макс, а она ведь ничего не сделала. Или сделала? Но каким он стал снисходительно-враждебным, с какой легкостью он готов отречься от своей матери, она это почувствовала тогда.

— Господи, во что я превратилась? — горестно покачала она головой, глядя на розовые носочки на полотенцесушителе. — Что со мной стало? Что со мной?

Она вымыла руки, снова взглянула в зеркало, несчастное выражение собственного лица насмешило ее, и она усмехнулась. За стол она вернулась как ни в чем не бывало.

Ничего, ничего, еще немного вина, подарю им нормальные бокалы, страшно смотреть из чего пьет молодежь. Все поправимо.

Макс напустил на себя непринужденный вид. Обиженная ее холодностью Оля без притворства дуется. Щеки эти надутые полудетские смешные. Анна хмыкнула. Это из-за них Макс потерял голову, он ей сам признался, из-за щек.

Она прислушалась. Здесь было непривычно тихо. В их квартиру не проникали ни шум улицы, ни хлопанье дверей, только один звук привлек внимание Анны — еле слышимое шуршащее постукивание. Анна огляделась — это на подоконнике пластмассовый цветок качал двумя листками, вверх-вниз. Тик-так, тик-так, тик-так.

Она встряхнулась.

— Простите мне мое дурацкое настроение, — сказала она весело. — У меня последнее время бывает.

Теперь она само очарование. Пара смешных историй из детства Макса, пара анекдотов из собственной жизни…

— Ты помнишь, Макс, как я потеряла день и собралась встречать Новый год тридцатого декабря?!

Кое-что заимствованное у Кветы и остроумно выданное за свое, она пустила в ход все свое обаяние, и через каких-то полчаса наслаждалась всеобщим весельем. Милая девушка, Гриша прав. Подожди, девочка! Ты еще не слышала их коронной песни! Чертовски жаль, что нет флейты.

И Анна запела, негромким, но густым, полным и очень приятным голосом, с насмешливым озорством глядя на сына.

— Walked all day till my feet were tired… I was low, I just couldn't get hired…

Макс включился, как магнитофон, десятки раз они исполняли этот хит «The Miracles».

— So I sat in a grocery store…

Как-то спели сто лет назад в шутку, когда шестнадцатилетний Макс устроился в Макдональдс на каникулы, и года на три прилипла мелодия к семейному очагу, став чуть ли не домашним гимном.

I got a job

Sha na na na,

I got a job

Sha na na na…

И на два голоса, сопровождая выступление жестами и комичными гримасами, до совершенства обкатанными в гостях, мать и сын исполнили номер до конца.

Анна радовалась за Макса, эту девочку она в себя влюбит, теперь ей хотелось любви Ольги, у них будет все хорошо, жизнь снова благосклонна, с улыбкой думала Анна, блаженствуя.

Пока дети росли, Анне все казалось, какие они у других умные, талантливые, слушала подруг и восхищалась: «вот Танька у Юльки молодец, вот Анита у Элишки умница». А Макс, ей казалось, растет обыкновенным, не дурак и славно, по счастью, самостоятельным всегда был, постоянно чем-то увлекался, копошился с какими-то затеями, клеил, собирал непонятные мальчишеские штуки, равнодушный к музыке, вообще к искусству, вот только та роль волка в школьном спектакле и все; учился плохо, делал все в последний момент, сидя на унитазе, врал по телефону, что едет, через пять минут будет. Не было у Анны материнской обольщенности никогда, а потом конкурс какой-то и вдруг — драматург. Повалили какие-то помешанные, на него, сказали, одна надежда, современная чешская драматургия молится на него. Чудеса. И она, Анна, там была в его пьесе, и отец, царствие ему небесное, и такие моменты, что удивительно, как подобные мелочи западают в детскую память, приобретая вселенскую универсальность, и много такого стыдного, о чем бы она, как мать, предпочла не знать. А потом, года два-три всего прошло, оказалось, в соседнем Брно есть хороший театр, и Макс поставил спектакль, где все такие трогательно юные, красивые, до комка в горле талантливые. И да, она всплакнула на этом спектакле, освистанном позже феминистками и защитниками чьих-то там прав, но, так сказал сын, это к лучшему, это значит, что пьеса действительно заметная.

Стоя рядом с такси, Макс вышел проводить мать и, кажется, выглядел очень довольным, Анна не без лукавства пожаловалась:

— У меня совершенно нет опыта общения с невестами. Совершенно!

— Ты отлично справилась, — успокоил сын.

— Про новый год я зря рассказала, да? Оля не подумает, что я ку-ку?

— Зря! — он чмокнул мать в щеку. — Дело в том, что я давно присвоил себе эту историю и рассказываю ее от своего имени.

— Ты балбес. Я сто раз подумаю, прежде чем что-нибудь расскажу тебе, ты все тащишь в свои пьесы с жадностью щенка.

Анна села в машину, шутливо грозя сыну пальцем, с легким сердцем и грустными мыслями. Понимает ли он, какая это ответственность — женщина с ребенком? Он такой эгоист.

И кран капал у них на кухне.

Она вырастила его, обманывая себя, что нет существа ближе и понятнее, но в сущности, что она знала о нем, о принадлежащем только себе одному? Ничего. Почти ничего, спасительное почти, пусть останется слабая надежда, что он не просто плоть от плоти.