Свобода печали

Елена Рощина

В книгу вошли произведения Е.О. Рощиной, трагически погибшей в 1994 году. Стихотворения, дневниковые записи, письма, статьи, помещенные в том «Свобода печали», являющий собой обновленное переиздание «Избранного», изданного в 1996 году, дают представление о разносторонне одаренном человеке, наделенном большим литературным, искусствоведческим талантом.

Стихотворения

Октябрь

Обрушился наш сад и золотом, и пеплом

На сморщенные лбы непроходимых луж,

И гривы у рябин, растрепанные ветром,

Причудливо сплелись венком нежнейших дружб.

Вокруг крепчал октябрь, в костры сгребали листья,

И дым в саду был сиз, как стая голубей,

И старый дом-корабль, у нас читая в мыслях,

Старательно хранил печать судьбы твоей.

И бережно меня за подбородок ветка

Взяла, как своего ребенка, — на испуг,

И дымный вкус осеннего терпенья

Коснулся снова запаленных губ.

9 октября 1988

Монастырская тюрьма

За этим забором и небо оправлено в проволоку,

У главных ворот часовым замерла тишина,

По полу кирпичному судьбы российские — волоком,

И старость, и страсть переплавив, как редкий металл.

Прекрасные очи успеют наплакаться досыта,

До ярости мудрой, и тут не сносить головы,

Под грохот замков уведут неуемную до свету,

И годы сомкнутся, как веки холодной воды.

Устанут и руки, и мысли, а душу бессонную

Евангельский стих не спасет от прорывов ночных,

Лишь колкая ветка с платочным муслином шиповника

Усладу покоя дарует в посулах благих.

29 марта 1989

* * *

Золотистый запах чабреца,

Коммунальной кухни западня.

Отрешенность бледного лица

Мучает и трогает меня.

Знаю, как остры твои края,

Как жесток беспомощный порыв.

Птица черноперая моя,

Искра угасающей поры!

Спутаны потоки слабых жил

На запястьях сношенной судьбы,

Вымолю — чтобы вовеки жил

В перехвате черной высоты.

Но оборван твой летящий рост,

Резкий взмах широкого крыла.

Лоб в ладонях и мерцанье слез

На глазах — темнее толщи льда.

12 апреля 1989

* * *

Полнолуние. Ложится отблеск медный

На шероховатые стволы.

Горьковато-пряный вкус измены

У тревожной зелени звезды.

Словно хруст пергаментного свитка —

Резкий звук неузнанных шагов.

В пристальности лунного софита

Гнутся спины улиц-чубуков.

Ледяные поцелуи стекол

Студят медленно разгоряченный лоб.

До рассвета старый пыльный тополь

Взгляд мой отгоняет от ворот.

12 апреля 1989

* * *

Избавь от сердечного рабства,

Послушнической стези.

Оставь мне духовное братство

Колючей звездой на пути,

Душе — тишину приближений,

Плечу — тяжесть смуглой руки,

Крутые пороги сомнений —

Отчаянью вопреки.

Служеньем и любованьем

Застывшее сердце живет,

Мой брат, пусть багровое пламя

Сметает беспомощный год.

Пусть мысли летят одиноко

И души в овраге растут

Запущенной, синей осокой,

Не раня протянутых рук…

…Лампадой дымится огарок

В твоем закопченном углу,

А я над заплатами правок

Сломала смиренья иглу…

13 апреля 1989

* * *

Кладбищенской гнилью и серой

Затоплены бедные дни,

Над мыслью засохшей и серой

Болею до бледной зари,

Над сердцем, как проповедь, ложным,

В сухой, равнодушной коре,

Я плачу в вонючей прихожей

Со шрамами жгучих измен.

Растоптана солнцем пустыня,

Бесплодьем иссушена,

В ней путь — одиночества схима

За жалкий обрубок крыла.

13 апреля 1989

* * *

Высокие ступени двадцати —

Биенье сердца,

Как трудно в мир себя вести

Из сказки детства.

Порой захватывает дух,

Страшны обрывы,

Но нежность губ, сплетенных рук —

Неразрушима.

Взмывает светлое крыло

Любимых песен,

Дыханье струн напряжено,

Как мускул лестниц.

Гитару отложив, по ним

Стремись к вершинам

Своей загадочной души

Непогрешимой.

14 апреля 1989

* * *

Город озяб и нахохлился

В тонком плаще дождевом,

Ветра щекастого происки —

Влажная пыль на подол.

Окон зрачки изумленные —

Настежь, в провалы весны.

Дышат зародыши сонные

Дымчато-нежной листвы.

В каплях и лужах раздроблена

Жесть потемневших стволов,

Белые простыни мокрые —

Крылья дрожащих домов.

Вымыта улицы палуба,

Вымокли ткани одежд,

Вымерла горькая пагуба

Зимних холодных надежд.

25 апреля 1989

* * *

Я полюбила дом, как тополь или книгу,

Как жадный жар свечи и грустный шум дождей,

И он, меня узнав, котом навстречу прыгал

И ластился в ночи к теплу руки моей.

Дом пропускал меня сквозь узкие проходы,

Где запахи слились в неповторимый дух,

И, бережно храня чужих людей приходы,

Заботливо ко мне он обращал свой слух.

Как темноту хранят старинные кувшины

В начале узких горл, так дом берег, скорбя,

Всех мыслей тайники, не сосчитал ушибы,

Которые друзьям мы нанесли, любя.

А за окном его насмешницы-рябины

Заглядывали в глубь ночной души моей,

И нежные снега кровавили кармином,

Как отпечатки губ или мазки кистей.

Но что мне дом чужой, где проживали люди,

Где проживут еще неторопливый век,

Зачем мне понимать хитросплетенья судеб

И слышать голоса на перекрестке лет?

А дом молчал, устав от разговоров,

От спешности житья, непрошенных гостей.

Уснув от тишины, он не услышал сборов

И звонких голосов пяти своих ключей.

Дом так и не узнал, проснувшись спозаранку,

До станции какой купила я билет,

Лишь тенью на стене запечатлев беглянку

И ветками рябин мне помахав вослед.

Я полюбила дом, люблю его и ныне:

За дверь, за стол, за то, что весел был.

И номер твой, о дом, храню в себе, как имя,

Так нежно и тепло, как ты меня хранил.

1989

* * *

Как помню я прелестный кавардак

Твоих вещей, твоих имен и знаков,

И робких писем движущийся атом,

И ветром твой штурмуемый чердак,

Еще живет и трепет слабых губ

От тесноты и выси узкой пчельни,

В зрачке свечи метнувшийся испуг

И мед беседы медленной вечери,

Где пятипалым тлеющим листом

Светились сквозь огонь твои ладони,

Сердец неукротимых дальний гром

Сводил нам горло, как от смертной боли.

Все жесты предугаданы, как звук,

И мысли, не проросшие словами,

Прочитаны в полуизгибах губ,

Повторены с осенними дождями.

Но, как алыча, кисел алчный миг,

Когда сбылись — все до одной приметы,

И ласточкой прощания проник

Луч утренний, к тебе в окно продетый.

Застыв вполоборота у двери —

Шаг или два в небудущность с тобою,

Возьму, как дар у стаявшей зимы,

Лишь этот вечер с терпким вкусом хвои.

1989

* * *

Беда притянута бедою —

Молчат старинные киоты,

Вино разбавлено водою

В кувшине красной терракоты.

Слеза умножена слезою,

По улицам гуляет ветер,

Вина осыпалась золою

В осенний темнокрылый вечер.

Между любовью и любовью

Закрыто, словно птица, сердце,

Ужаленное жадной болью,

Стучится в маленькую дверцу.

26 июня 1989

* * *

Узколицый певец площадный,

Виночерпий густого звука!

Пригублю я твоей пощады

До сердечного перестука.

Всех речей твоих вихрь горячий

Додохну до последней боли,

Светлоокий мой римский мальчик,

Узник власти и жесткой воли.

Соберу, словно с пашни, камни,

Я слова на краю разрыва,

Но — негнущимися руками

Оттолкну тебя, отрок милый.

Под твоей беспощадной высью

Мне вовеки не будет места,

Ускользну на рассвете рысью —

Так вдвоем с тобой стало тесно.

У тебя пересохнет горло:

Жало липкой осы вонзится —

Жалость! Медленно ты и гордо

Смежишь угольные ресницы.

Отпускаю по воле доброй

Я — к единственной из соперниц:

Высоте, словно злоба, черной,

Вороненок мой, ночи первенец!

27 июня 1989

* * *

Частокол многоэтажек,

Для души — ни закоулка!

Оттого ль так зол и влажен

Ветер мой, надувший губы?

Бесприютное пространство

Да квадратные каморы —

Мыслям одиноким странствий

Здесь не даст проделать город.

Все защиты, все приюты

У души отнимет ветер.

Господи, двора б каюту,

Старый тополь на рассвете!

Камень бы, чтоб помнил руку,

Иль окна квадрат янтарный, —

Только не молчанья муку,

Одиночество казармы!

Но беспамятно и мирно

На юру сереет важно

Памятник всем душам сирым —

Частокол многоэтажек.

27 июня 1989

* * *

Спокойны и строги — земным притворились,

Но ветер с окраин

Рванулся за Вами — собакой на привязь —

Из дремлющей стаи.

В рассвете промчался, как призрачный всадник,

Гордец и упрямец!

По небу и морю кочующий странник —

Летучий голландец.

Взорвал все уюты,

Обжитость и затхлость обыденной скуки,

Обшарил углы, закоулки, закуты —

Просился к Вам в руки.

Бежал, как волчонок,

Шарахался злобно от лиц равнодушных.

До самых печенок

Вгрызался прохожим в остывшие души.

Он помнил единственность Вашу

И крылья. Он знал непреложно,

Что Вам не по росту земное бессилье,

Всех высей заложник!

И выследил, вынес — из нашей юдоли

Вдруг тени исчезли.

И только перо мне легло на ладони

Из тающей бездны.

14 июля 1989

* * *

О, не Лицей вас выпестовал, мальчики,

Не бредили Багратионом вы,

Иное время, как состав из Нальчика,

Проскрежетало вестником беды.

Все шпаги и плащи забыты в омуте,

В стаканах пахнет хлоркой спитый чай,

В прокуренной, как тамбур, тесной комнате

Вопросы ваши стары, как пищаль.

За них вставали вы в каре у Зимнего,

От них ломала лед в Неве картечь,

И стягивала шеи вам змеиная

Чиновников напыщенная речь.

Цикута одиночества и мудрости

Еще не в ваших чашах. Далеко

Корабль делосский жертвенный, и юности

Расправлено победное крыло.

Так дерзки вы и шумны в пору бражничеств,

Но темным, длинным пологом ресниц

Сокрыты тупики бессонных странничеств,

Кочевья мыслей, словно стаи птиц.

Они взлетают над газетной лажею,

И под крылом у них века, как сны,

В которых под старинными лепажами

Живой мишенью вновь стоите вы.

8 августа 1989

* * *

Празднуй свою победу!

Ветер с размаху — в грудь.

По моему же следу

Нынче отправься в путь,

В дом, где в любом ненастье

Соль горяча речей,

В дом, где гостило счастье

Сотни чужих ночей.

Так приголубь сиротку —

Жалость — стремглав стрижом

С ветром ворвется в фортку,

С дымом вползет ужом.

Слабости гордость знаем,

Робость любви — честней,

Сердце с чужих окраин

Ждать устает вестей.

Август 1989

* * *

Как начали, так и кончаем век,

Живем пустопорожним плагиатом

Чужих утопий. Отрицаний снег

Не запорошит движущийся атом

Вины за преступления сего,

Ничтожнейшего часа. Все оболы

На построенье храма твоего,

Сворованные у Савонаролы,

Вернуть пора. Все старые дрова,

Украденные из его костра,

Спалить дотла. Хранители щедрот

Сказочных, строители доброт

Алчных, настроились вы всласть

Под знаменем с кровавым словом: власть.

Октябрь 1989

* * *

И этот октябрь отболит

И канет в остывшую воду.

Застынут, как серый гранит,

Слепые глаза небосвода.

Охрипший от лая щенок —

Сиротский, горюющий ветер,

Обласканный, ляжет у ног.

Худые рыбацкие сети

Дождей в почерневшей воде

Короткого вечера вспухнут,

Как жилы запястий. И те,

Кто мучили, — в прошлое рухнут!

Октябрь 1989

* * *

Ранних сумерек хрупкость в простуженном осенью доме.

Лисье пламя свечи, полыхнувшее к самым глазам.

Мимо тысячи лет, в розвальнях, на сопревшей соломе,

Может, душу мою повезут к несвятым образам.

В день, на белую нитку прошитый морозцем,

Горше дыма печей — мой обманчивый путь.

После тысячи лет за последним колодцем

Оглянусь — в вечно длящийся ужас и жуть.

Не проводит никто — только черная птица

Прокричит, на прощанье оставив перо, —

Через тысячу лет в окна синие биться

Прилетишь ты ко мне из сгоревших миров.

И звездою падучей представится чудо

Поздним яблоком с голых чеканных ветвей.

И за тысячу лет я тебя не забуду

За перо на сопревшей соломе саней…

Октябрь 1989

* * *

Не город, а сруб колодезный,

До самых краев — вода!

Рябины тугими гроздьями

Поспела вокруг беда.

И черпаю ведра полные

Полынных октябрьских дней.

Залить — весь огонь и полымя

Пропащей судьбы твоей.

Октябрь 1989

* * *

Опять нам с тобой обживать нежилые углы,

Где ветер надежду освищет, как пошлую драму,

И дни на ладони останутся кучкой золы,

И письма сожмутся до текста сухой телеграммы.

На острове ночи среди бесполезных узлов

В промоины окон смотреть, как полярные совы,

И путаться в ворохе бледных, истасканных слов,

И птицей парить в облаках невесомых.

Октябрь 1989

* * *

Маленький ламповый круг

На деревянном полу.

Очерк искусанных губ

В горьком табачном дыму.

Тихое слово: — Не плачь,

Девочка, радость, душа.

Лунный серебряный мяч

В окна плывет не спеша.

Наше сиротство с тобой

Нынче вернее родства.

Сердца безудержный бой

Перебивает слова.

Ветер октябрьской весны

Просится к нам на ночлег.

Где-то далекие сны

Свой начинают разбег.

Нам эту горечь речей

Не растворить до утра.

Тихо из бездны ночей:

— Девочка, ангел, сестра!

1989

* * *

Ослепшие бабочки первого снега — ко мне на ресницы,

Смежаю их чутко, блаженно, несмело, как сонные птицы —

Усталые крылья. Как сводят ладони — над робкой свечою,

Как сходятся в плеске последних агоний — с чужою душою.

1989

* * *

По снегу, не умеющему жить, —

Так юн, беспечен и щемяще нежен,

Уставший город едет есть и пить.

Перемежать с зевком зубовный скрежет.

От ветра, отнесенного к бомжам —

Бродяги без единого гражданства,

Спасают душу в дом — к томам, борщам,

Неизлечимой скуке постоянства.

Сквозь горький час бессонниц и свечей

Идут в кровать — тяжелым камнем в омут,

Сновидеть вновь — хвосты очередей,

В которых мысли, как котята, тонут.

А ночью снег погаснет, словно взгляд,

И ветер побредет в чужие страны,

Ненужные все свечи догорят,

И глубоко вздохнет залив туманный.

16 ноября 1989

Первый снег

У ангелов первая линька —

Тяжелые, влажные перья

Размыли небесную синьку,

Застенчивый профиль деревьев.

И город притих, изумленный,

Туманя дыханием окна,

Несчастный, намокший, влюбленный,

Смотрел на меня одиноко.

От снов, что страшнее бессонниц,

Коснулась снежинок губами,

И ангелы — с рухнувших звонниц

Ответили — колоколами!

16 ноября 1989

* * *

Когда-нибудь и этот нежный ад

Вдруг прекратит свое сердцебиенье.

За здравие все свечи догорят

И вспять пойдет обузданное время.

Я раздарю сокровища свои,

По янтарю растрачу эту осень…

16 ноября 1989

* * *

Мой! — К неприручимому волчонку.

Брат! — К неисцелимому сиротству.

Отведешь мальчишескую челку,

Улыбнешься с чувством превосходства.

В тьму слепую, как ночная птица,

Выбирая время и пространство,

Отлетишь: чтоб быть или разбиться

В черном тупике безумных странствий.

О, как дразнит за окном тревога

И зовет горластый, дерзкий ветер!

Оттого-то легкою дорога

Видится в разбавленном рассвете.

На ветру остывшими губами

Не скажу — помедли на пороге!

Занесет прощальными снегами

Самые глубокие берлоги.

Ночью — твоему огню во славу

Огонек моей свечи знобящей.

Неумело — помолюсь за главы

Всей твоей судьбы, мой брат пропащий.

16 ноября 1989

* * *

Свет погас в бедном доме моем,

Слабо дышат неровные свечи,

Затихает полночный содом

В талых звуках отравленной речи.

Чьи-то души сгорают в огне:

Капли воска, как слезы на пальцах,

И мороз на знобящем окне

Чертит путь одиноких скитальцев.

Кто пойдет этим странникам вслед,

Чудакам, дуракам, недотепам?

Кто сменяет счастливый билет

На хожденье по гибельным тропам?

Только птицы и братья-ветра,

И колючие, мерзлые звезды,

Позабытый Владимирский тракт

С сухомяткой загубленной прозы.

Я не знаю имен и молитв —

За кого да и как мне молиться?

Это пламя так страшно горит

Или бьется в агонии птица?

Но забуду от дома ключи

И пойду по неверному следу

За бродягой, в оплывшей ночи

Уходящим к великому свету.

4 декабря 1989

* * *

Растормошили тишину

На смуглый смех и шепот вязкий,

Всю кровь испортили вину

Водой зеленой древней сказки.

Качались пряные слова,

Как водоросль в пруду округлом,

Твои запекшиеся губы

Вдруг замирали, как плотва.

Сердцебиение ветров

В прозрачно-черной сфере ночи,

Как звук смолкающих шагов

В бессвязной партитуре строчек.

Мы слушали, и шел рассвет

Доить молочные туманы —

И в этот промежуток рваный,

Как голубь, улетал ответ

На то, где отыскать наш дом

В заживших ранах ранних трещин

И все поставить в нем вверх дном,

Разговорив немые вещи.

Где прочертить свои пути

Юдоли вычурною пряжкой,

Когда покатится «прости»

По лестнице со вздохом тяжким.

4 декабря 1989

* * *

Слабее тающего снега

В горячих, бережных руках

Перо с одышкою разбега

Передвигается впотьмах,

Неся на кончике своем

Сиреневую каплю ночи,

Шиповник под слепым дождем

Созревший знаком кровоточья.

Как шорох стрекозиных крыл,

Шуршит столетняя бумага.

Вот дверь тихонько приоткрыл

Никем не узнанный бродяга.

В его плаще — ветра и сны,

Века и горные обвалы.

В его руках — смычок весны

Над струнами сырых кварталов.

За ним потянется перо

В азарте горьком, как игрок,

В пути погибшим караванам,

К косматым, древним океанам,

К чужой, незнаемой судьбе,

К причалу шаткому — тебе.

4 декабря 1989

* * *

Шаги замирают и тают,

Как первый, младенческий снег,

Вот кто-то по самому краю

Проходит в мой гаснущий век.

Сквозные ранения страха,

Реестры печали и зла…

Какая неловкая пряха

Все нити в узлы завела?

И жизнь сухомяткой вокзалов

В простуженном горле першит,

Наверно, ей кажется мало

Сиротства бездомной души,

Все мучает высшим порогом

Неловкие наши труды,

Косится прищуренным оком

На черное платье беды.

И как укротить ее норов,

Чтоб кто-то в мой гаснущий век

По самому краю до крова

Дошел в первый, гибельный снег?

4 декабря 1989

* * *

Капли невысохших слез,

Первые страхи предзимья.

Время безумья и гроз

Кончилось веком бессилья.

Рук не поднять, не шагнуть

В круг зачарованный сада,

Выйди — откроется путь

Утром тебе, как награда.

С неразберихи простынь —

Встань в лихорадке рассвета,

В жестком, как уху — латынь,

Звоне волшебного света.

Ветер прозрачным крылом,

Сильный, бездомный, бродячий,

Прошелестит за плечом

И проскулит по-собачьи.

Ветер, мой горестный брат,

Спутник чужих бездорожий.

Празднуй блаженство утрат

В холоде утренней дрожи

И подними, словно флаг,

Шелк золотистого смеха

В трепетных, тонких руках

Тихо поющего эха.

4 декабря 1989

* * *

Я хотела узнать, где зимуют бездомные псы,

Воробьи и коты, в чьих глазах загораются свечи,

И пыталась понять твои детские горькие сны,

За которыми ты, словно ветер апрельский, беспечен.

Я старалась постигнуть слепую науку добра

У хранителей сказок и теплого, черного хлеба,

Я искала пути, что темнее пути серебра,

Недоступней седьмого и сотого неба.

Я болела от взглядов и бедных, искромсанных слов,

Закрывающих жизнь, будто тело — худою рубахой,

И любила услышать молитвы далеких ветров

За зеленую ночь, уводящую вечер на плаху.

Не сошлось, не сбылось — перевесили снова весы,

«Знать, бескрыла душа», — из угла нищета прошептала…

Но зато я нашла, где зимуют бездомные псы,

Твои детские сны — разгадала!

4 декабря 1989

* * *

Двор затихает под шепот рябин,

Кто-то в нем бродит и бродит один,

Желтые капли вечерних окошек

Ловит в глубокую чашу ладошек.

Ветер швыряет крупу ледяную,

Стрелка барометра дышит на бурю,

Но безнадежно, отчаянно смело

Кто-то здесь ходит без всякого дела,

Смотрит на окон чужую фольгу,

В словно ладони [в] остывшем снегу.

4 декабря 1989

* * *

Зачем, нерешительный ангел,

Я столько тебя рисовала —

На легкой, как имя, бумага,

На шкурах домов и вокзалов?

Загадочность лика земного

Чертила мелком и сангиной,

И веянье мира иного

Врывалось меж хрипов ангины.

Тяжелые крылья взлетали

Над слабостью плеч твоих детских,

И вихрь одиночества сталью

Распахивая бедное сердце.

Чуть дышащей, трепетной тенью

Скользила душа твоя мимо,

И глаз византийских мишени

Цвели под плащом пилигрима.

Зачем мне дарована тайна

На кончике беличьей кисти —

Полетов твоих и скитаний

В звенящей, как колокол, выси?

4 декабря 1989

* * *

Лунку стекла теплом отдыши —

Луч зеленой звезды

Губы царапнет, как будто шип

Розы или беды.

На сюртуке у ночи пришит

Орден звезды ночной —

За соль терпенья твоей души

На высоте земной.

И не дороже ли всей тщеты,

В свете созвездий чужих —

Лучик зеленой звезды нищеты

Между ладоней твоих?

13 декабря 1989

* * *

Эту боль, что дарована свыше,

И отволглый, охрипший декабрь

В бедной жизни, как лунку, отдышат

Теплый ветер и старый фонарь.

Эту тайную горечь тревоги,

Мутноватое око воды

Мне откроет в обмен на дороги

Луч зеленой, небожьей звезды.

И блаженная тяжесть утраты,

Стрекозиный, прозрачнейший сон

Поведут мою душу, как карты —

Мореходов по венам времен.

14 декабря 1989

* * *

Глухота замороженных улиц,

Строки чуткие тонких дерев, —

Все забытые страхи вернулись,

Прочитали тоску нараспев.

Темнота неприютных подъездов

И визгливые ссоры дверей, —

Одиночество страшно и трезво

Заглянуло в глаза фонарей.

Но деревья под смуглой корою

Сохранили апрельский словарь,

Незнакомою речью земною

Раскололи хрустальный январь.

Зашептали о дремлющих водах

И молочном дыханье ветров,

Виноградном зрачке небосвода

Над Олимпом крылатых богов.

И сквозь шепот о воздухе томном

Чей-то голос сказал мне: владей

Темной тайной бродяг и бездомных —

Разговора дерев и людей.

Слушай звуки неправильной речи,

Словно ночи волшебные сны,

Это грезят земные предтечи

О плаще светозарной весны.

И тоскую о солнце и птицах,

Коченея в январском снегу —

Пусть душа начинает учиться

Терпеливому их языку.

14 декабря 1989

* * *

Южный ветер в полночь пересек границы,

Глубоко вздохнули синие криницы,

И декабрь молочный медленно и сонно

Расклеил ресницы темных глаз оконных.

В воздухе, набухшем талою водою,

Горечью разбужен пряный запах хвои.

Хриплый шепот веток и хрусталь капели —

В изголовье снежной, легкой колыбели.

В комнате согретой всхлипнул вдруг спросонок

Шум разбойный ветра слышавший ребенок.

Он не знал, что чудо жадными глотками

Пьет земля, пресытясь тишиной и снами,

А столбняк декабрьский с дремою метелей

Таял в слабых звуках теплой колыбельной.

15 декабря 1989

* * *

Стихов о тебе не пишу —

Лишь голос да имя.

Покоем себя извожу,

Покоем, как схимой.

В дороге — ни рытвин, ни ям,

Но шаг мой непрочен.

И только по-детски упрям

Неловкий мой почерк.

Чьи буквы — в лесу муравьи

Под шорохом хвои

И знаки, и жесты твои

Уносят с собою

В колючий могильник,

Во тьму заклятья лесного —

Дневник — недоступный тайник

Печального слова…

16 декабря

* * *

С размаху о стекла ударилась птица,

И где-то заплакал бессонный ребенок,

И сердце устало за ребрами биться,

Как в клетке горластый, забытый грачонок.

И чья-то душа позвала за собою,

Встревожив покой одинокого дома,

К живущим метнулась с саднящей тоскою,

Как вестник ворчливого, рваного грома.

Как голосом легким звала и кричала!

Я вышла во двор — шелковистые перья

Золою остались, и неба пиала

Поила молочным туманом деревья.

И ветер в лицо мне ударил прибоем,

И в нем утонуло бесценное имя,

И вновь над рассветным, притихнувшим морем

Ложилась печали тяжелая схима.

19 декабря 1989

* * *

Всего-то и было — что черный час

Сиротской души моей,

Луны посеревший, подбитый глаз,

Обиженный всхлип дождей.

Я вышла из дому в рассвет сырой,

За ветром брела наугад,

И тайну дыханья под темной корой

Хранил хрипловатый март.

Тяжелый, оттаявший воздух горчил

Цыганскою страстью дорог,

Зачем, как лунатик, — сверх снов и сил

Пришла я на твой порог?

Стояла — бездомнее всех бродяг,

И речь тополей больных

Безумно, отчаянно, словно стяг,

Рвалась на руках земных.

В ней жил твой печальный, непрочный сон,

Мой черный, крылатый брат,

Озноб синеватых, живых окон

И сказки гадальных карт.

Но где-то разбился хрустальный срок,

Увяз глубоко в тиши…

И я не шагнула за твой порог

В час черный моей души.

19 декабря 1989

* * *

Крепкий чай, горьковатый, как дым,

Ночь — на зыбком, неверном пути…

Я прислушаюсь к хрипам родным

Из твоей беспощадной груди.

Сон ресничных, темнеющих стрел,

Лунный зайчик на смуглом плече, —

Дремлет ангел, что годы горел

В моей жизни, подобно свече.

Тень ладоней над хламом бумаг,

Сквозняков шепелявый язык,

Соберусь до рассвета — впотьмах,

Поцелую души твой блик.

И вздохнут в тишине тополя,

Тронув сон твоих темных ресниц,

И отпустит с ладоней земля

В поднебесье — двух утренних птиц.

Затуманив дыханьем стекло,

Напишу, что мы встретимся вновь,

Пусть когда-то совсем не любовь,

А отчаянье судьбы свело.

19 декабря 1989

* * *

Благослови тяжесть черной земли,

Каторжность всех бесполезных трудов.

Боль и смятенье прими — и внемли

Знаку дорожному лунных столбов.

Ветер в глаза поцелует, как принц.

Крошки планеты — росинки цветка,

Тень на щеках от дремотных ресниц

Ляжет, как легкий изгиб лепестка.

Тайну пророчеств прошепчет трава

У изголовья земного пути —

Тихо послушай простые слова.

Жизнь — за терпенье и веру прости!

Ночью на окнах растает слюда,

Медленно, сонно напишет перо:

В мире никто не ушел навсегда

И бесконечно, и щедро добро.

Не было атома бедствий, разлук,

Не иссякала река бытия,

Мужеством — в ковшике сомкнутых рук

Да утолятся печали твоя…

21 декабря 1989

* * *

Парной и дремотнейший дождь в декабре,

Молочный разлив в деревенском ведре.

Сквозь патоку сна — скрипы старых дверей

Пустили дыханье далеких морей.

Сиреневый куст завозился и стих.

Запутался ветер меж веток сырых

И злился, и бился бессильно в окно,

И ночь опускалась к туману на дно.

Все жило, дышало и звало шагнуть

В задышанно теплую, плотную муть,

В растянутый, словно зевота, рассвет

И слушать шиповника заспанный бред.

И, зябко глотнув запах темной воды,

Качнуть колыбель ежедневной тщеты,

И ломтик покоя держать на весу,

Блаженно смахнув, как росинку, слезу.

26 декабря 1989

* * *

Расходились под утро, когда догорала свеча

И вино иссякало в дешевой зеленой бутылке.

Я запомнила лишь, как бывала щека горяча

И на матовых стеклах рябиновых веток прожилки.

Увязали колени и руки в табачном дыму,

Зависали слова в темноте, словно певчие птицы,

С побледневшим лицом кто-то странный читал «Улялюм»

И огонь золотил, словно длинные иглы, ресницы.

Через заспанный город — подушки, перины, часы,

Отведенные точно для сонных блужданий и странствий, —

Уходили, и лаем бездомные псы

Провожали гостей в этом дремлющем царстве.

1989

* * *

Раскаянье давит и манит,

Искрошены дни, как стекло,

Надежда в грошовой оправе

Ударилась ночью в окно.

И трещинки, как паутина, —

Рисунок ладоней твоих,

Кровавый моток пуповины —

Петлею на шеях живых…

1989

* * *

Среди затравленных созвучий

И лая сорванного рифмы

Перо погонею замучай,

Преодолев метафор рифы.

Перетасуй слова, как карты,

Вспугни их, как воронью стаю,

Чтоб с жесткой правильностью Спарты

Они в шеренги строчек встали…

1989

* * *

Я знаю — обладание ведет

К слепому разрушению надежды,

У расстояний перекошен рот

И бедных слов разбросаны одежды.

Любить и жить — издалека и врозь,

Без трагики неровных приближений.

Они погубят, каждый перекос

Для слабых, парниковых душ — смертелен…

Переметались гордость и печаль,

Установив нелепость двоевластья,

И волны бьют в покинутый причал,

Как жизнь далекая — о мыс несчастья.

1989

Луна

В черной воде ночного окна

Тонкие сети сплели тополя,

И затаилась на дне луна,

Как распростертая камбала.

Но от сетей замутится вода,

Хлопковой кипой всплывут облака,

И нержавеющий нож плавника

Ночи прорежет тугие бока.

1989

Странной зиме 1989 года

Три зимних месяца гуляет шалый март

По городским дворам, садам и новостройкам,

В распахнутом плаще, юродивейший бард,

Витийствуя, царит в свой странный миг нестойкий.

Как крыльев легкий взмах — мистификаций дым,

Который он пустил в глаза свинцовым лужам,

И старый бог бродяг пошлет гонцов за ним

Из мира, где никто и никому не нужен.

Он узнан только псом, вернувшийся Улисс,

Его еще не ждут, он прибыл раньше срока,

Один среди гостей затаивая мысль,

Что свадебный покров не соткан Пенелопой.

Она под утро вновь распустит полотно,

Печальная зима, тяжелая водою,

И синеглазый март безумно и легко

Склонится ей на грудь кудрявою главою.

1989

* * *

Вращался маховик издерганной судьбы,

А он, ему назло, вернулся в город этот

С истертою, как шелк, артерией Невы,

В агонии дворов от выпитого света.

Он в приступах разлук пережидал всю жизнь,

Замешивая дни на одиноком слове.

Выплескивая свой дар в эпоху горьких тризн,

Беспечнейший щегол, забыв о птицелове.

И что о городах, когда иная суть —

Крыло и маховик измучены движеньем.

Зеленая звезда в ночи не дает уснуть,

С неправедной судьбой уравнена в значенье.

1989

* * *

Ну чем тебе помочь? Жесток мой светлый прищур,

А сумасшедший мир отравой напоен.

Сегодня с лестницы темноголовый нищий,

Не поднимая глаз, мне протянул ладонь.

Была темна она, как бурый лист потухший,

И траурной каймой ногтей обведена.

Не видела лица, и не постигла души,

В которых боль и смерть, как соль, растворена.

Два стертых медяка, как пузыри ожогов,

Обмоешь водкой их — за чей-то упокой.

Как зерна наших душ разламывает жернов,

Мой равнодушный брат с протянутой рукой.

В убежище колен склоняешь лоб тяжелый,

В укрытие — от зла прелюбопытных глаз.

А чем я помогу? Луна монетой желтой

На паперти звенит в сей милосердный час.

1989

Сосны

Кончался август. Каплями смолы

Его уход оплакивали сосны,

Закапав, словно свечи, все стволы

Янтарным нежным воском медоносным.

В мохнатых ветках одиноким псом

Возился ветер и стволы скрипели,

А он стоял — покинутым отцом,

Старея у зеленой колыбели.

Кузнечики настраивали хор,

Стрижи над лугом проносились, плача,

А он, теряясь, без дороги шел

На голос, что отныне был утрачен.

И горечи оттенок смоляной

Ловил он пересохшими губами.

Над братом — сорок любящих сестер —

Склонялись сосны смуглыми телами.

1989

* * *

Как на старинной камее,

Профиль твой вырезан четко,

Белого воска светлее

Строгий твой профиль на черном.

Что-то от птицы и зверя —

Чуткость и дерзость полета,

В облике, что хорошеет

В краткий момент поворота.

И византийские очи —

Юный, зеленый крыжовник —

Тянут меня к средоточью

Мыслей, как вороны, черных.

1989

* * *

Распутицы пояс распущен

На брюхе тяжелой дороги.

И вязнут — чем дальше, тем пуще

Зимы почернелые дроги.

А воздух, набухший водою,

Готовой дождями пролиться,

Окрасил пруды синевою

Из горла молочной криницы.

И поле чернеет краюхой,

Посыпанной снежною солью.

Ветра обращаются слухом

К тревожному зову низовий,

Где мягкой поверхностью замши

Легло торфяное болото.

Леса фиолетово-влажны,

Как сумерек конское око.

1989

* * *

Желтый автобус. Тридцатый маршрут.

И протолкнуться нельзя.

Я совершаю короткий путь,

Как поворот назад.

Окна листаю, как дневники,

Пристально глядя на дно,

Где только тени и двойники

Светятся сквозь стекло.

Вот и твое — открыто в апрель,

Тесный колодец двора.

С криками, едкими, как жавель,

Ждет у пивной толпа.

От остановки к дверной полынье —

Меньше десятка шагов,

Виснет клоками в подъездной мгле

Дым чужих голосов.

Их пережду и останусь в тиши,

Где-то прошелестит

Тополь, как сторож твоей души,

Что от меня отлетит.

1989

* * *

Золоченое пламя костра

Пожирало опавшие листья,

Астрономии нашей глава

Открывала зазубрины истин.

Неприлежные ученики,

Мы не знали названий созвездий,

А костер разгорался и плыл

Непокорной главой — в поднебесье.

И пульсировала звезда

На виске у ночи зеленой,

Заливая наши глаза

Тепловатым светом бессонным.

Прокоптилась твоя ладонь,

Пятикрылою птицей рея,

И удачи крупную соль

Нам сулила Кассиопея.

1989

* * *

По сухим щекам пустого леса

Катится подснежников слеза,

Бирюзовым, отрешенным всплеском

Полыхнув в осенние глаза.

Заклиная синевой и солью,

Из кромешной тьмы —

Чей-то плач на эту землю пролит

Каплями весны.

1989

Прогулка

Из города мы убежали в сад,

Где смехом рассылался ворох листьев.

Янтарной каплей падал листопад

И мелких звезд рассеивался бисер.

Нам ветви яблонь целились в глаза,

Храня грачей покинутые гнезда,

Прикосновеньем рыжего крыла

Последних писем облетала проза.

Мы оглянулись — плыли фонари,

Архитектуры крупный, ломкий почерк

Слетал во тьме с растрепанных страниц,

И сад густой темнел на них, как прочерк.

И мы бродили, путая слова,

От рук и губ нам становилось жарко,

И месяц — полуночная сова —

Следил сквозь веток согнутые арки.

А дом наш одиноким стариком

Шершавым боком к новостройкам жался,

Магнитом растревоженных окон

Он умолял из ночи возвращаться.

Из райских кущ и всплесков темноты —

В уснувший город, весь в морщинах улиц.

Вошли. И разомкнулись рук мосты,

И мы не помнили, зачем сюда вернулись.

1989

* * *

Жестокая прихоть — бездомных котят согревать

И с рук отпускать — в темноту, пустоту, неизбежность.

Озябшее сердце, зачем ты забилось опять

От взмахов ресниц, утаивших ненужную нежность?

Как больно в груди от посулов чужого огня!

И вяжет язык шелестящее, легкое имя…

Наверно, сиротство так долго хранило меня,

Что стали глаза близоруки и слишком ранимы.

Медлительный жест, словно вдох, нестерпимо знаком —

Вот так осторожно к холодным щекам прикоснуться…

Зачем эта прихоть, когда за железным замком

Немая душа до апреля не в силах очнуться?

Иди, беззаконник, под солнце чужих городов —

Не жалость бессильна, а суть беспощадна и точна…

Очнется душа от твоих безнадежных шагов —

Звереныш бездомный в разъезженной грязи обочин.

12 марта 1990

* * *

В смуглеющем, теплом, июльском зерне,

Наверно, сокрыто терпенье такое —

В прозрачном, как крылья стрекоз, полусне

Томиться душе, изнывая в покое.

Хлебнуть горьковатой, стоячей воды,

Понять, что уже ничего не случится,

И видеть, как утром живые сады

Спеша покидают угрюмые птицы!

Все в оспинах капель дрожат лепестки —

Ненужная роскошь вишневого лета…

И как без тебя безнадежно легки

Ее небеса в отпечатках рассвета!

14 марта 1990

* * *

Серую воду дня забелил

Перистый, влажный снег,

Будто не хватит у марта сил

Новый начать разбег!

Росчерки синих живых ветвей

На снеговых листах,

Росчерки крыльев — золы черней —

В утренних небесах.

Почек невнятный и клейкий бред,

Обмороки воды.

— В путь! И обратной дороги нет, —

Прошелестят сады.

Тень голубая скользнет стремглав,

Ветер расправит смех,

Он на горячих, сухих губах

Будет нежней, чем мех.

И сквозь белила чужих снегов,

Не запахнув плаща,

Март, как мальчишка, уйдет легко

В юную сень дождя…

1 апреля 1990

* * *

Дождь грезит листьями и небом,

Сон пахнет яблоком и хлебом.

Переплетаясь, сон и дождь

Зачем приводят душу в дрожь?

Она же столько дней томится

В нелепой клетке, словно птица.

Зачем, зеленый юный ветер,

Ты вновь ей расставляешь сети?

И этот голос ниоткуда

Твердит безумно: чудо, чудо…

1 апреля 1990

* * *

Голубые лунные столбы —

В первое раскрытое окно,

Юный запах неба и травы,

Терпкий, как столетнее вино.

Колдовство апрельского тепла

И бессонниц легкие глотки,

Кажется, что жизнь еще светла,

Словно эти лунные мостки.

Каждый день дарован и прощен,

И покой глубок, как сон седьмой,

Рай тысячелетний возвращен,

Ласковый, блаженный, золотой.

Но сквозь теплый обморок глубин

Чья-то мысль взметнется сгоряча —

Беспощадней яростных стремнин

Мысль о смерти — птицею с плеча!

4 апреля 1990

* * *

Научиться б по-новому думать и петь,

Каждый день выбирать, словно тонкую сеть

Из слоистой, зеленой и скользкой воды,

По ночам не считать отголоски беды…

4 апреля 1990

* * *

Начинено взрывчаткой и стихами

Антоновское яблоко планеты,

Подточено пророческими снами

И сказками от Ветхого Завета.

Его сентябрь в ладонях желтых греет

Над пустотой вселенского пространства,

Еще от «Марсианских хроник» Рея

Такой покой, и мир, и постоянство!

А эти сумасшедшие богини

Незрелую антоновку — в разборы

Еще не бросят и небесной сини

Не замутят языческою ссорой?

Взорвутся лишь стихи, а вся взрывчатка

Прольется ливнем в пятом измеренье,

И в чутких снах усталых глаз сетчатка

Забудет устрашающие тени…

9 апреля 1990

* * *

Попробуй теперь — притворись безразличной,

Тоскует и рвется, как голос скрипичный,

Душа в безмятежном, бесценном апреле

Вне всяких причин и бессмысленных целей.

А утром отмытые окна открыты

В бушующий сад с соловьиною свитой,

Мешаются запахи кофе и листьев,

И древнего неба — на беличьей кисти.

О, если бы можно вдышаться тихонько,

Удрать, как больному с продавленной койки,

От ранящих слов, что тревожно и жутко

Настигнут меня, прекословя рассудку,

Когда бы суметь навсегда не вернуться

К тому, что оставлено временем в блюдцах

Фарфоровых луж, бормотанье зеленом

И слабых висках в ореоле бессонном.

Попробуй теперь, но уже бесполезно —

Мятежные ливни, как звуки оркестра,

Взвихрятся, взорвутся в недужном покое,

Что рухнет, как миф, под твоею рукою.

23 апреля 1990

* * *

Зачем этот миг, что всеведущ и вечен,

В течении нашем ничем не отмечен?

Мы нижем его на суровую нитку

И пишем в строку пожелтевшему свитку.

Не помним — он пах тополями и дымом,

Молочным туманом над сонным заливом,

Весь в каплях, дрожал и струился, как вены —

На узких запястьях зеленой измены.

А мы все дремали и ждали награды,

И небо на крыши легло снегопадом,

Давило, как пресс — виноградные кисти,

Все звуки, и краски, и юные листья.

О, мы бесполезно потом вспоминали

Столетья, в которых так много печали,

Их хлам ворошили, стараясь найти

Дарованный миг в бесконечном пути.

23 апреля 1990

* * *

Высок соблазн открытых окон

И гулких лестничных пролетов —

Свить тьму в последний неясный кокон

Над торжеством земных полетов,

Стать каплями росы и пеплом,

Рассылаться от чьих-то всхлипов

И плыть в зеленом, красном, светлом

Потоке прошлого сквозь липы.

По бесконечным звездным склонам

Скользить во тьму созревшей ночи

К ивовым горестным наклонам

В пыли, осевшей у обочин,

Сквозь одинокие, немые,

Мучимые тоской и страхом

Те двадцать лет — уйти в другие

Единым сном, единым махом,

От всех надежд — камней на сердце

Удрать в иное измеренье,

Исполнив напоследок скерцо,

С улыбочкой скользнуть за двери.

Сбежать нелепо и жестоко

От скучных сумерек блаженных,

Пока высок соблазн окон

В сосущей пустоте Вселенной.

24 апреля 1990

* * *

Будет год под знаком «високосный»,

Мой насмешник, отдан нам в награду,

Дым слоистый горькой папиросы

Откадит ночному снегопаду.

Слабый шорох белопенных перьев

Начерно прошьет часы ночные,

Ветки сиротливые деревьев

Тронут ветры южные, ручные.

Весь разор затопит глубиною

Тишина ночного снегопада,

Тишина, что будет нам с тобою

Вместо счастья отдана в награду.

26 апреля 1990

* * *

Дороги исхожены, вечны и ложны,

Дрожащей тоски и они не накормят,

А встреча, она и теперь невозможна

В настоянном сумраке брошенных комнат.

На этой земле, подчиненной распаду, —

Печали скозняк от незапертой двери.

А птицы твои к разоренному саду

Еще прилетают на крыльях потери.

26 апреля 1990

* * *

Ковшик ладоней, хранящий дыханье огня,

Голос, как ветер, внезапно настигший меня,

Это откуда, из чьих беспощадных высот

С ветхозаветной тоскою сей голос зовет?

Смуглый рассвет — призрак яви и зыбкого сна,

Ветер, огонь и густая, как мед, тишина…

Небо зловеще исчеркано стаей ворон,

Знаю — вслепую навстречу мне двинулся Он.

Тысячи лет его путь и дарованный час

Жили когда-то, и кто теперь вспомнит о нас?

Погребены на краю неизвестной страны

В поисках Царства и юной, и вечной весны.

Но на рассвете ликующе точен твой шаг,

Победоносен сей плащ, разрезающий мрак,

Только откуда, из чьих недоступных высот

С ветхозаветной тоскою твой голос зовет?

29 июля 1990

* * *

Диковатый, озябший зверек

Просыпается вечером в доме.

Да не греет его огонек

В оголтелом сиротском содоме.

И не кормят, как пламя с руки,

Разговоры о ценах и страхах,

Чепушинки газетной строки —

На пушистых, затравленных лапах.

22 августа 1990

Березы

Возносятся стройные стебли

Мучительной чистоты,

Пронзая свинцовую небыль, —

К святилищу простоты. —

Где ангелов легкие перья

В чернилах сиреневых гроз

Прощают земное неверье

На белых страницах берез.

Сентябрь 1990

* * *

А ночью с тобой ничего не случится —

Бессонниц и страхов озябшие тени

Тебя берегут, черноперая птица,

И губят позорно дождем отречений.

Бездомно и больно в проржавленной хмари,

Пропахшей сиротством седьмого колена,

Сиротством оставленной господом твари

И запахом диким неверной вербены.

Зеленые свечи испуганно дышат

От хриплого бреда и ветра чужого,

Листва засыпает прогнившую крышу

И сети пустые лгуна-птицелова.

Так холодно. Настежь распахнуты двери.

Лети! Это ветер целует нам лица.

Не надо. Не время восславить потери.

А ночью, даст Бог, ничего не случится…

17 сентября 1990

* * *

Отекший от дождей июнь

На золотой щемящей ноте.

Две модильяновские «ню»

В чужом жилище, на комоде.

В незрелом сумраке глумлив

И драгоценен отсвет дара,

Несмел и призрачен прилив

Пустых шагов по тротуару.

Слова неловки и слепы,

Косноязычней, чем ладони,

Когда спасают от толпы

За пыльным мороком бегоний.

Где тихо снится — легион

За легионом из Египта,

Вот эту пыль несли, как сон,

Дешифровальщики с санскрита.

Чужую мудрость подвели

Под час сегодняшний, непрочный,

Чтоб в полудреме мы могли

Сбиваться в путанице строчек.

От печки мило танцевать,

Коря шагов своих неточность,

Сквозь все века существовать,

Храня зрачков печаль и гордость.

Входить в деревья и траву,

С рассветом убегать из дома —

И удержаться на плаву

В надменном небе невесомом.

26 декабря 1990

* * *

Затосковать ли вдруг по сентябрю,

По ветхой позолоте и кармину,

Кочевных птиц слепому словарю,

Неловким танцам девочки-рябины?

Иль утомил одышливый январь

С табачным сумраком у горла узких улиц,

Иль яблоко желтеет, как фонарь,

Что праздность и сиротство мне вернулись?

И виноградный сладостный надкус,

И косточка-печаль под влажным небом,

И жизни задыхающийся вкус

Под потолочным и суконным небом…

10 января 1991

* * *

На языке попрошаек и птиц,

Не исчерпав еще весь календарь,

Стойкий бродяга российских столиц,

Ты говорить обучаешь, январь.

Формы дошкольные свеч-тополей,

Спутанный синтаксис черных дворов,

Вся разноазбучность шатких дверей

И разномастность бездомных котов

Трогают больше тебя, чем язык

Тысячелетий, чем стройный мираж

Знаков, где всякий простецки привык

С лифта подсказок взмывать на этаж.

Иноязычие сада и тьмы,

Шепот апрельский под тесной корой

В горьком изломе бесснежной зимы

Выдержат твой молчаливый разбой.

Новый, бродяга, составишь букварь,

Щавель от щастия произведешь,

И в немоту этот странный январь

Вместе с котомкой своей унесешь.

10 января 1991

* * *

— Что это? Где-то я уже видела вас прежде.

Да нет, нет, этого не может быть?..

Может быть, во сне?

«Идиот»

Ф. М. Достоевский

И жили Вы тому назад три века,

Мальчишка, баловень, укрыли на Афоне

Прекрасней всех икон свое лицо,

Лик драгоценный, тонкий и прекрасный!

И истлевало в тигле послушанья,

В поклонах и предутренних молитвах

Слепое время на земле притихшей.

Бледно-зеленым дымом ночь стояла

У глаз голубоватых, словно капли,

Прозрачных, как вода Архипелага,

И лунные ковры из строгих окон

Текли к ногам, и тени колоколен

Чертили на траве немые знаки.

И где-то, может, в маленькой Карее

Сардары в темных шапках суетились,

Варили кофе, дождь шуршал листвой,

А по утрам чуть-чуть влажнели звуки

От облаков тумана и жасмина…

И запах вдруг сбивая с Вас строгость мыслей,

И за чертой, в венце зеленых молний

Вам виделись Россия и Калуга,

Где в серебристых шапках цвел жасмин.

И замирали в Вас слова святые,

Задерживаясь, как нога на сходнях.

В смутно-лиловой мгле спешили братья

На послушанье или на молитву.

А ветер пах лимоном и корицей,

Чужими берегами и покоем…

То было века три тому назад.

16 января 1991

* * *

Воронежу

Драгоценный, светящийся улей,

Истекающий медом хлопот,

С хромотой нераздавленных улиц,

От столетий ослепший, как крот.

Рыл ходы, не считаясь с линейкой,

Наугад расставляя дворы,

Ошалев от горчащей и клейкой

Тополиной пуховой игры.

Серый камень представил к награде,

И скворешни, как скрипки звеня,

Воскрешали в твоем снегопаде

Позабытые звуки огня.

Сам провел колонковою кистью,

Обмакнувши в черешневый сок.

Эту линию, званую жизнью,

За запретный, ничейный порог.

Загрунтована память и стерта,

Лишь кораблик бумажный в воде

Накренится и, черпая бортом,

Поплывет по твоей высоте.

21 января 1991

* * *

В институт незаразных болезней вселился ремонт,

Словно память о гуннах, крушивших достоинство Рима,

И гомункул науки зачах у шипящих реторт

С астматическим кашлем в январских проталинах дыма.

Мы вступили в болезнь, заразившись горячкой причуд,

По истертому ныне сюжету классических линий,

Ангинозное горло, хранящее нежность простуд,

Хрипловатую речь на морозе сгущало, как иней.

Не заразны бациллы добра на озябших руках,

Карандашный разбег примиривших с терпеньем бумаги;

За разбоем ремонта был точно беспомощен взмах

Диковатых рисунков, исполненных детской отваги.

Поселенье летучих коров и мохнатых слонов

Разбрелось из альбома в хорошие руки, наверно,

Только то и осталось, что тени чудаческих снов

Меж болезнью тоски и созревшей по плану люцерной.

6 февраля 1991

* * *

Скороговорка истин и безумств

В календаре, запнувшемся на счете,

Пока февральский вдох прозрачно-пуст

И сиротлив, как соло на гавоте.

От снегопадов — эхо тишины,

Озябших пальцев чуткость и смиренье,

И боль души в преддверии Луны,

Бессонницы зеленое смятенье.

Протравлено проросшее зерно —

Такая мука от стеблей тревоги!

В чужих руках незрелое вино

Слепым толчком прольется на пороге.

А если бы беспомощный глоток

От пустоты, бытующей во блага,

Где старых лестниц гибельный виток

Хранит мерцанье розоватой влаги.

И нежностью царапает ростки,

Соблазн безумья трогает и ранит,

Нечетки и таинственно легки

Касанья слов в измученной гортани.

Сквозь занавески — влажна и слаба

Полоска света на исходе ночи,

Как ангел у немотствующего лба

В слезах и всхлипах поздних многоточий.

18 февраля 1991

Сон в стиле барокко

Песочные часы — ловцы минут,

Просроченных над хрупкостью пространства,

Зрачки воды в фарфоровом плену

Под тяжестью барочною убранства.

Эпохи дар — паденье и полет,

Округлость сна от хмеля урожая,

Торжественная выверенность нот

И в горле спазм в предощущенье края.

Смятенный день, почуявший распад,

Дыханье войн и пустоту Вселенной,

Беспомощность и блеск земных громад,

И рук тепло под кружевною пеной.

Как празднична сейчас печаль Ватто,

Как ярка и телесна боль открытий!

Все тот же ветер комкает пальто

В невыносимой тяжести отплытий.

Три века не исчерпают песка,

Сплетя корнями ненависть и ярость, —

Еще не заговорена тоска

Времен чужих, их жалоба и жалость.

Незримо равноденствие эпох,

Печать сиротства, ранящая души,

В запаянном стекле — смиренный вдох

Пловца, не притронувшегося к суше.

18 февраля 1991

* * *

Наверно, вы спите, хоть город расколот грозой,

Но сны на рассвете так льстивы и сахарно-сладки,

И мчится по волнам ваш дом, словно праведник Ной

Ковчег обменял на слепые огни коммуналки.

О, в ваших широтах, под сенью папирусных снов

Бесстрастный Озирис не губит главы непокорной,

И Нил полноводен, он жадных своих берегов

Несытую землю водой напитает, как зерна.

Коснувшись, отхлынет от смуглых мальчишеских плеч,

Назад убегая по горлу трубы водосточной…

А дождь продолжает свою сумасшедшую речь

В колодезном срубе двора, словно узник бессрочный.

[1991]

* * *

Прочистить от ила сквозные каналы,

Склерозных сосудов слепое теченье,

По руслу которых сам Один в Вальгаллу

На лодке вершит круговое скольженье.

Старик одноглазый! И привкус железа,

И море, лизнувшее ситец подола,

И эти ладони в кухонных порезах,

И вялый, как сон, холодок валидола!

Налет известковый лучистых протоков,

Тромбозные мели с началом распада —

Беспомощной плоти ни сумрачных токов,

Ни всплесков жемчужных для жизни не надо.

Она не виновна, что вечно тоскуют

Какие-то души в бессилии роста.

Растительный шорох. Ракушку земную

Грызет изнутри черверодный отросток…

2 марта 1991

* * *

Может, лучше и нету на свете

калитки в Ничто…

И. Бродский.

Всего-то и нужно — тугую калитку плечом

Толкнуть незаметно и тихо взойти по ступеням,

И август забыть, золотое гудение пчел

В притихшем саду, подогнувшем худые колени.

Остывшего воздуха горечь над смятой травой

Глотнуть, удирая в туманное утро распада,

Где кроны то плачут, то тихо стоят над душой —

К щемящему звуку земного, последнего лада.

О жар нетерпенья! Шуршанье стрекоз у воды.

Смотри — [в] фиолетовый миф этих странных соблазнов,

И Соль колесницу ведет до истертой черты,

И грубо хохочет мне в спину старик одноглазый…

2 марта 1991

* * *

Под небом голубым

Есть город золотой…

П. Волконский.

Там небо серо-желто, как пустыня,

И камни хрупки и нежны, как дети.

Вода черней, чем очи Палестины

В наивных чашках розовых соцветий.

А в зданьях есть безумие симметрий,

Проказа и бессмысленность деянья,

В разрушенном развале геометрий —

Великий ужас вечного страданья.

И взгляды неподвижны, словно сфинксы,

И голос мысли шелестит, как ветер,

Со всех судов спасавшиеся крысы

Туда бегут в расставленные сети,

Со всех концов стремившиеся люди

Мрут в лабиринтах древности и жажды.

Сухой песок на дне пустых посудин

Хранит веками дремлющая стража.

Но есть воды единственная милость,

Царапины живая боль и радость —

Очнуться от бессмертия, что снилось

В слепых дождях и жалило, как жалость.

10 марта 1991

* * *

А если сумеешь врата Вавилона открыть,

То встанут безмолвно Египет, Шумеры и Крит

И глянут тревожно и нежно глаза

Иудейских пророков, и вновь разразится гроза…

Повилика сознанья вдоль кладки китайской стены

Будет долго цепляться за их ненадежные сны.

Обвиваться вокруг запоздавших открытой,

Наблюдать, как ярость небес губит парус отплытий,

Завершать тетраграммус столикий.

10 марта 1991

* * *

Перечти от Омеги до Альфы — начало конца,

Там, где тени сознанья, как мокрые простыни плещут,

Первым скрипкам зачтется горячая тяжесть свинца

И сплетенные корни, зажавшие горло, как клещи.

Только сняли печать — и нарушился строй кораблей,

И всплакнули в окне голубиные глазки бегоний,

Камышовые дудки в раскате апрельских полей

Повторили неверно барочную скорбь Альбиони.

И уже не понять серебристой геральдики снов,

Кто есть Альфа и Бета в недуге бесовских мистерий,

Под зеркальным прицелом направленных в небо мостов

Аспириново тает струна всенародных истерик.

6 апреля 1991

* * *

Выпрошенный у Бога крест — самый тяжелый…

Столько брести и споткнуться о запах жилья,

Словно о нитку льняную бездумных весталок,

В пыльном краю, где, наверное, новый Илья

Сиднем сидит тридцать лет и три года — вдобавок.

Так обольститься посулом житейской кирзы,

Равноугольным пространством заполненной соты,

Где вечерами экран, словно ласка гюрзы,

Страхом разит богоизбранный ум идиота.

О, западание клавиш, о, тяжба земель!

Прах землемеров в прогнивших шинелях пехоты.

Вся деревенская мудрость запечных емель,

Коим идти в никуда нипочем не охота.

Всех теть Маш, раздобывших в обед молока,

Всех дядь Гриш, обожателей темного пива,

Чья бессловесная даль так пуста и легка,

Как и октябрь девяносто второго налива…

И перемены себе отлежали бока,

Долготерпенье сварилось вкрутую в водице…

Только вздыхаешь. И дверь запираешь пока,

Тихо попросишь кого-то, чтоб вновь возвратиться.

16 октября 1994

* * *

За величье страха у нищей плошки,

Суетливую тайнопись приговоров,

За смиренность спин над бесхлебной сошкой

Азм воздастся тебе все одно — не скоро.

И покуда уходит свет, разжижая силы,

В поминальный сумрак у изголовий,

Не дари сей крест, отведи, помилуй,

Плотоядный ужас твоих Любовей.

17 октября 1991

* * *

Раскинула карты — разлуки

Метнулась несчастная тень.

В ковчег твой, не знающий муки,

В души миротворную сень.

Отныне не видел, не помнил

Мой облик — раз выжжен дотла,

Печальный, плачевный садовник,

Познавший судьбы удила.

За сладким посулом о небе

И царстве полуденной тьмы

Свершали степные набеги

Твои беспокойные сны.

Но что мне на картах — разлуки

Червонная, звонкая масть —

Цвет горькой, сердечной науки

С пронзающим именем — страсть,

Когда у твоей колыбели

В дрожании светлых ресниц

Люблю лишь погасшие тени —

Как выходцы здешних больниц.

Марина Мнишек

(отрывок из поэмы)

А злая жена его, Марина, безбожница,

Сорокою обернулась и из палат она вылетела

(Из народной песни)

1

Ясновельможная панна. Бунтарская кровь.

В ноги тебе, словно шкура, положена Польша,

Не оттого ль так надменно изломана бровь,

Что пожелала страны величавей и больше?

Повелевала мужами движеньем перста,

Но, равнодушно взирая на страсти стихию,

Гордо расправив точеный и царственный стан,

Синие очи вперяла на Кремль Московии.

Молодость — прочь! — не сокровище. Погружена

В пропасть ума, нарушавшим чужие границы.

Всем оборванцам отныне и вечно — жена,

Душу меняла на трон у лихих проходимцев…

2

Тише, полячка, погубит гордыня тебя,

Слышишь, Марина, смени по дороге коня!

Власть незаконная только имеет крыло,

Тяжесть короны навеки сломает его.

Руки — две трепетных птицы в мерцанье свечи,

Мысли, что обруч вкруг лба, на пороге ночи, —

Знала ли ты, как грубы и страшны топоры

Темной Московии — взятой обманом страны?

Все потеряешь, шагнув за последний предел,

Ева без рая, презревшая женский удел…

3

Вон над Кремлем —

Стая ворон:

Черным крылом,

Страшным судом.

Будет летать,

Очи клевать,

Благо пожива

Нынче так жирна!

Срублено — тыщи,

Ты и не сыщешь

Здесь никого…

4

— Сколько перстней в тонкой оправе!

— Форму руки, губ ли опальных

Не перепутаешь. Спит и не слышит

Всея Руси самозванка — Марина Мнишек.

* * *

— Мне будет плохо без тебя!

Сухого горла хрип:

— Мне тоже…

— Мой бедный брат, кругла земля,

Но встрече это не поможет.

— Остался бы, куда спешить —

У нас всемирная бездомность,

Нам бремя времени изжить

Помогут окрики бессонниц.

…У поцелуя — воска вкус,

Глаза — обрыв в зеленый омут:

— Скажи друзьям, что я вернусь,

Когда меня однажды вспомнят.

Найди в тетрадях дневники

И дом, где жил я летом,

А в нем — безбытности штрихи

И окна голубого цвета.

Еще скажи им всем, что я…

— Как ширится воды граница!

Я все скажу им за тебя,

Мой брат. Ведь ты — не возвратишься…

Среднерусский городок

В дымке садов, тополях и крапиве,

В тиши предутренних снов

Колос ячменный на середине

Русских земель и ветров.

Шелковый, мягкий, как лист лопушиный,

Город глухой тишины,

В нем на рассвете, под крик петушиный

Рвутся, как ниточки, сны.

Стекла, как кроткие взоры оленьи,

Скорбные взгляды с икон

Смотрят с испугом на новое племя

Из почерневших окон.

Вписано «о» даже в вогнутость улиц,

В кружево над крыльцом,

Кажется, это века обернулись

Светлым блестящим кольцом.

Коркой ржаною разбухла дорога,

Чавкает глинистый хлеб.

Время засолено в кадке. До срока.

До перелома судеб.

* * *

Одинокий, как старый волк,

Не погладишь лесного зверя —

От такого и шерсти клок

Обернется двойной потерей.

А глаза — все пески пустынь,

Суховеи и степи волчьи,

Взгляд их так безнадежно стыл

И затравлен, как стаей гончих.

О, не странник, среди огней

Волчий вой — провозвестник блуда,

Не пропавший в морях Эней,

Целовальник скупой — Иуда.

Так расчетлив жестокий дух:

Мех разнежит, да клык осадит,

За тобою, как кровь, испуг

Ржавой кровью струится сзади.

Шкура в шрамах — рассвету в масть

Кроет мускул борьбы и бега,

Незаконную — хищник! — власть

И полночное зло набега.

Не приручишь — один, как мир.

Но укусом догнавшей правды:

Равносущен ему, кто сир

И неистов, как меч Роланда.

* * *

Весенние зябкие холода,

Разодран воздух зеленым взрывом,

Томятся сонные дерева

В ладонях ветра, как струны лиры.

В тугих бутонах хранят белизну

Японские вишни в немом волненье,

Тягуч и влажен щебечущий звук,

А жесты неловки, как туши тюленей.

Мы бредим и бродим в зеленом раю

И воздуха кружку пускаем по кругу,

Из птичьего горла живую струю

Радостной песни вдруг ловим на губы.

Холодный резец заостряет черты,

Но мы говорим и живем безрассудней

Под тонким покровом дневной синевы,

На шкуре асфальтовой зреющих будней.

* * *

Перебирать, как волосы, слова,

Вдыхая запах тонкий и обманный.

Любви едва начатая глава

За белый лист уводит следом санным.

Туда, где в невозможном далеке

Созвездия, кометы и болиды,

Где параллельные — рука в руке —

Миры влюбленных — вопреки Евклиду.

* * *

Так странны Вы, как блики серебра,

И темны, как его происхожденье,

Чуть дальше от меня, чем весь Евфрат

И арамеев прошлые движенья.

Фонарный свет разбавлен октябрем,

Его туман не разрешит загадок —

Что ищет под сегодняшним дождем

Рахиль навек утративший Иаков?

Кочевники — и врозь дороги нам,

Но только час: покой, простор, неспешность.

В них светлою водою Иордан

Поит сестру забывчивую — нежность.

* * *

До осени сложили чемоданы,

Послушайте — еще звучит мотив

Малейшего, незримого органа

Раскрытых душ, не знающих пути.

До просини. На простыне небесной,

До робких слез за утренним окном,

Пока не лязгнет стылое железо,

Оставив наше лето — за замком.

Мы встретимся. Но скорости иные

Нас понесут по рельсовым лучам

До осени. В каком еще разливе

Потянет сердце безнадежно к вам?

* * *

Когда газет читатели роятся

И суетно хлопочут у киоска,

Я вижу, как их губы шевелятся

На лицах желтых, будто бы из воска.

Так странно мне их нервное круженье

Вокруг стеклянной будки со старухой,

И странные в нем чудятся знаменья,

И тайные какие-то подвохи.

Как будто кто заговорит со мною,

Толкнет или по имени окликнет.

Вот и стою не в силах обернуться

И думаю с тоскою: «Чтоб вам треснуть!»

От них бежать хочу и не вернуться,

И умереть хочу, и — не воскреснуть.

* * *

России

От плагиата чужих утопий

И повторенья недужных мыслей,

Разум, иди по сомнения топям

И временам, что, как ветви, нависли

К мифу, где снова двенадцать смертных

Из Петрограда идут к Чевенгуру,

К миру, где хищные наши ветры,

Переплетаясь, рождают бурю.

Там, где обломки былых империй

Братской могилой пыли остались

И превратились лихие перья

Вдруг в аргументы штыков из стали.

Не говори, что Россия — жертва

Как назиданье другим народам.

Это — до края, до — Пересвета,

До рокового речного брода

И травяного квадратного поля.

На Куликовой кровавой брани

Над головами павших за волю

В ужасе смерти простерты длани…

Господи, брат убивает брата!

Белый и красный — единой же крови.

Так почему же ничто не свято

В этой лавине кошмарной нови?

Сократ

На яшме темной — белопенный след,

Но в нем не отыскать величия былого,

Как ныне не постичь сократовских бесед,

Ушедших от беды перевиранья злого.

Еще собачий знак не осквернил горы,

В изножии ее хозяйничает море,

Просаливая дым предутренней поры,

Махнувшей плавником над жертвенником горя.

И взбитые белки на острие гребней

Белее, чем хитон на теле жадных чаек.

Все изреченья — дым, а зависть тем сильней,

Чем строгай строй бесед точней и величавей.

Но издавна манит лисицы рыжий хвост

В храм хитрости и лжи, предательства и власти,

И жертвенный корабль от острова Делос

Не смоет с досок кровь до места новой казни.

* * *

Больничной простыней — сереющий рассвет,

Сыреющие дни апрельского созыва,

Тяжелый антрацит вернувшихся грачей,

Тяжелый дух хмельной в очередях за пивом.

У городской весны — наперечет примет,

Рекой из берегов не выйдет, но приимет

Дар нежданных гостей, Надежды серый цвет

И обмороки слов от солнечных приливов.

Аллею тополей чернеющей строкой

В черновиках своих начертит и забудет,

Кошачий глаз воды изымет из оков,

Лишь жажду жадных горл она не образумит.

На скомороший пляс бутылочных господ,

На матершиный глас веселого разгула

Нет прав и у весны, лишь оторопь забот

Она оставит нам, как круглый бублик дула.

* * *

Скука зимует под крышами старых сараев

Бабочкой серой в тиши, как столетний раввин,

На дождевых золотых ободках умирают

Запахи неба в бесплодном раскате равнин.

Как далеко тут до неба и так же — до моря!

Эти пространства попробуют жизнь на разрыв:

Хруст раздираемой ткани на ниточки горя

И драгоценных зрачков виноватый отлив.

* * *

Здесь маленький город за мутной рекой —

За бледными стеклами сон и покой.

Здесь ветров осенних слышны голоса

И вой одинокий бездомного пса.

Здесь око стоячей глубокой воды

Усталых колодцев и шорох травы,

Холодный песок под холодной ногой

Калитки, что манит в покинутый дом.

И небо, и тучи нахмуренный лоб,

И сон, где лишь плачи, поклоны и гроб.

Альбомное

Как часовые на посту,

Они в твоем менялись доме,

Снижая планки высоту

Чужого горя.

Сплошным потоком дешевизн,

Интриг и лести

Тебя разменивала жизнь —

Тусклее жести.

Суровой ниткой шили дни,

И неизменно

Как слезы, падали огни

В окне за сценой.

Цвета волос и запах дней

Менялись в спешке,

Никто не горевал сильней

И неутешней

Тобой оставленной сестры

Души бесслезной,

Что погребала твой прорыв

Над серой бездной.

* * *

Как быстро созревают дни

На ветках мертвого сезона.

По-театральному условно

С рассветом блекнут фонари.

И жадно пожирает сад

Огонь сентябрьскою пожара,

И. отворив, как окна, жабры,

Плывет плотвою листопад.

* * *

Травой на черных всхолмиях могил

Вернемся мы однажды в этот мир.

Прорвемся сквозь кошмар небытия

И ты, мой друг, и вы, и может — я.

С ладоней теплых дремлющей земли

Поднимемся — отточием стрелы,

Под тонкой сеткой солнечных лучей

На воздух — ныне наш, раз был ничей.

И наши позабытые слова

Прошелестят по миру, как мольба.

Старинный, темный заговор ветров

Наполним горькой музыкой стихов…