Как победить дракона? Никогда не унывать!

Елена Потехина

В книге представлены разноплановые рассказы, непридуманные истории и сказки для взрослых, что помогает читателю взглянуть на себя со стороны и победить дух уныния.

ЧАСТЬ II РАССКАЗЫ ТЁТКИ ДАРЬИ

Как тётка Дарья с председателем поссорилась

Много но свете народу всякого живёт. И смешливы, и сурьёзны. И таки, что ни-ни, ни подступись. Особливо среди начальников. Но про это я опосля обскажу.

А хочу я вам обсказать об одной бабе нашей деревенской. И вроде обычна баба, неприметна. Но пренепременно с ею всяки истории происходют. И не просто там мелочь кака-то, а ну я вам покажу.

И вот эта сама баба, а звать то её Дарья, ни при каких обстояниях присутствия духу не терят. А ешо и к магазину придёт, где бабы автолавку ждут, и ну про себя всяку побывалщину сказывать. Ну, бабы зубы скалют, Дарью поднаривают.

Хотел один раз наш председатель Дарью-то приструнить, охолонуть значит:

— Что енто ты, Дарья, всяку околесицу несёшь? И на ся и под ся. Срамота да и токмо! И баб в сенокосну пору от работы отрывашь?

Так она ево так охолонула, что он опосля её за версту обходить зачал.

И говорит ему тодысь Дарья-то:

— Ты, Пётр Фомич, свою сурьёзность-то оставь. От сурьёзности всяки хвори быват, особливо запоры. Вот ты щас на меня с сурьёзным-то видом взирашь, брови-то насупил. А промежду бровей у тебя вокурат жилка вздуласа. И видится мне, Пётр Фомич, как такой унылой и сурьёзной, вместо того, чтобы со своей Нюркой чай у самовара с блинами пить, сидишь ты в причинном месте, и жилка у тебя промеж бровей от натуги вздулася. Ох и вздулася! А всё от чего? От излишней твоей сурьёзности.

Ну, бабы в покат. Нюрка Рогушинска чуть не ноги задират. А Пётр Фомич от такого конфузу помидорой залилса. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Дарье кулаком грозит, а сказать ничё не можёт, токмо рот откроет, опять закроет… Откроет, закроет… Так молча и ушёл.

Но, сказывал дед Культя, что грозилса он Дарью-то без дров в зиму оставить.

Но Дарья она Дарья и есть. И долго на ё никто в деревне не серчат. Да и за что серчать-то. Собака лает, ветер несёт.

А хозяйка она завидна. И дом у ей справной, добротной, высокой. Да и сама она баба приветлива, последню рубаху скинет — отдаст. А каку наливку делат! А пироги с малиной! Не мудрёно, что одиноки бабы, как скотину управют, — к Дарье на самовар. А коли кто из заезжих сгодится, так на постой непременно к Дарье. Вот тодысь — само оно. Може и Дарье-то одиноко, целой день, окромя скотины, не с кем словом перекинуться. А тут стока народу. И пойдёт у самовару-то само веселье. И про что токмо Дарья-то нам не сказывала. А мы-то слушам, рты раззяв. Поди в городах-то ентова отродясь не слыховали. Да и Дарья, ну чисто Райкин, всё так изображат, что ни оден актёр в самых высоких званиях не покажот. И хошь много годов с тех пор утекло, много чево запамятилоса. Но которы побывальщины Дарьины я до сих пор помню. И как она енто всё изображала ровно перед собою вижу. И по памяти рассказы енти вам топерь поведаю.

Как тётка Дарья помирать собиралась

Одно лето не заладилося. И льёт, и льёт, и хмурит, и хмурит. И в голбце вода, и на огородах мокрень, и на гувенниках трава полегла. Ни тебе по грибы, ни по ягоды. Тоска смертна. И взяла меня эта тоска заживо. Ни есть, ни пить. Пришла ко мне Нюрка Рогушинска за солью. А я ей сказываю:

— Всё, Нюра, видно пора мне домой сбираться.

А она, этак невпопад, отвечат мне:

— Чой-то? Куды эйто ты удумала? Аль к Зойке своей непутной? Ишь, изменщица.

— Да не к Зойке я. Куды я им. Они и без меня кажной день грызуться. Помирать я собралася, Нюрушка. Тоска меня взяла. Чую, смертушка под окнами ходит.

Тут под окном Клавка Полувёртова мелькнула. Мне от печи Клавкину голову в чёрном платке видать. А Нюрка Рогушинска с девок пужлива. Её братья в детстве вывернутым тулупом напужали. Так она обмерла вся и на табурет осела, сама ровно смерть.

Ну, Клавка шумлива, да и в сенцах темно. Загремела вёдрами (коромысел зацепила). Так Нюрка стала креститься, да пришёптывать.

А тут Клавдя во всей красе, наше вам с кисточкой:

— Даша, не бут ли у тя соли в заём?

— И шо вас седни прорвало? Несолёны… Человек, можно сказать, последни часы на свет Божий взират. А они тут со своею солью.

Ну, Клавка с Нюркою всколыхнулиса. Давай вокруг меня кружить, отговаривать это значит, чтобы не помирала я пока. Но я на энти их уговоры ни-ни, не пошла.

И стала я им наказы давать, во что меня обрядить, где положить, да ково на вынос позвать. Тут Нюрка Рогушинска мне и присоветовала на лавку со свечкой прилечь, вроде как примериться. Как оно, если я уже померла, а они по мне сокрушаютса. Ну, лежу этак я, справно лежу. Клавка причитат, как положено:

— Ой, девонька наша, кровиночка! На ково нас оставила! С кем мы чайот у самовару пить будем? С кем по чернику-то пойдем? Кто самоварот нам раздуёт? Кто наливкой-то нас угостит?

А самовар-то у Дашки хорош. Самовар я себе заберу.

Ой, пошто нас покинула, подруженька ты наша ненагдядная! Безо времени-и-и!

А ты, Нюрка, подзор Дашкин себе забирай. Он ей никчему топеря. А Зойка её непутна всё одно всё спустит.

Ой, ой, пошто нас отстаила, осиротинила-а-а?

А половики домотканы мы Культе снесём. Он нам за то печку в бане переложит. Культя давно на мои половики зарится. Ну, у Дашки хошь они и не таки справны, как у меня, а Культе сгодятся.

Вот тут-то меня и приподняло:

— Чем это мои половики хужее твоих? И по какой такой причине вы тут моё добро, за столь годов нажитое, шуруете. Не видать вам мово подзору и мово самовару. Передумала я помирать-то. Вам назло. А от тебя, Клавдея, не ждала я такой обиды. Ишь, половики у меня не таки, как у неё!

Так и не стала я помирать в то лето. Да и распогодилось поутру. И грибы пошли. Белых в то лето хошь косой коси было. Когда уж тут помирать-то.

Как тетка Дарья вора ловила

Одну зиму повадился ко мне курей воровать чей-то пес. Уж я и клетушку запирала, и ворота санями припирала. Все едино — обманет, окаянной, и куренка уташит. Сижу свечера, жду. Как заслышу на дворе шум — я с лампой туды. Но токмо хвост и мелькнет. Я все на соседского Полкана грешила. Но Тарас Манькин мне одно толдычет, что ихней пес на цепи всю неделю. Ну, я думаю, не я буду, если вора не изловлю. И вешь уследила! И хошь на дворе потемки были, изловчилася я и ухватила эту псину за хвост, крепко ухватила. А он, этакий здороветня (отъелся на моих курях), через весь двор меня протащил и — под ворота. И я, со всего-то размаху, в воротину, лбом — «хрясь»… Аж в глазах померкло. Тут я хвост-то из рук и выпустила.

Утром головушка моя распухла, ломота. На лбу шишка огромная, а под глазами круги синие. А ить скотину-то поить надо. Взяла я коромысел и — по воду. А Манькин Тарас у свово дому снег кидат.

— Что это ты, — говорит, — Даша, мне не кланяшься?

А я ему в ответ:

— Тьфу на тя, кланяться! И на твово Полкашку — вора! Глянь, что со мной сотворил твой пес — разбойник! Убил! Убил! Начисто убил! Чуть не вусмерть! И последню курченку со двора снес!

Ну, Тарас Манькин божиться. Повел меня к ихнему дому.

— Глянь, — говорит, — вишь, Полкан на цепи. И следу круг его нету. Снег свечера шел. Не мог я его с утра на цепь посадить.

Гляжу я на ихнего пса, и сумление меня берет. Уж больно хил. Не мог меня энтот пес через весь двор пропереть. Я — женщина тельная, крепкая. (При этих словах тетка Дарья недвусмысленно погладила руками свои круглые бока.)

Пошли мы с Манькиным Ткрасом к моему дому. Я ему на следы кажу:

— Смотри, смотри. Вот он со двора вышёл. Вот и кровь на снегу.

Присел Тарас на корточки, в затылке почесал, а потом и говорит мне ентаким загадошным голосом:

— Эвона что… Знаешь, Дарья? А ведь следы-то волчьи…

У меня от энтих слов внутри все захолонуло. Особливо, как вспомню, что я энтово волка за хвост таскала, так до сих пор лоб чешется.

Как тетка Дарья со свадьбы шла

А то было дело почише. Уж, что я — баба озорна, а и то струхнула.

Зима тогда тепла была. Подморозит, распустит, опять подберет, снова распустит. Пропивали мы Манькину племянницу. Уж я и плясала! А плясать я страсть как люблю. И гармонист, что огонь, так и зажигат, так и поднариват. Ну, время заполночь. Все путны гости разошлиса. И мне пора честь знать. Подалася я к дому. Иду, снежком прикусываю, да приплясываю. А гармонь в голове так и играт. Жар во мне да кураж. Я тулуп распахнула… Хошь босиком по снегу-то итить.

Вышла я в поле. Гляжу, а впереди меня еще какой-то гуляльщик справляется. Да плохо энтак идет. Все больше на четвереньках. Ну, в голове у меня одна гармонь. Догоню, думаю, попутчика, пособлю ему приямо-то итить.

Тут луна вышла. Светло, что днем. Я пошибче пошла. И только хотела окликнуть:

— Погодь мол, мил человек! Я те пособлю прямо-то итить, с Божьей помощью!

Как вдруг, будто кто мне по башке «хрясь». И умолкла гармонь-то. Словно очнулася я. Гляжу — гдей-то я?

Поле… Луна светит. Что-то впереди чернеет. И на снегу передо мною — следы. Все пять пальчиков видать. Неровно это «что-то» — гуляльщик со свадьбы справляется, токмо босый. Жарко ему, как и мне, вот он обувку-то и скинул. И тут это «что-то» стало во весь рост… И вижу я, что не человек это вовсе, а медведь.

Вот уж тут я испужалась. Кажись, вжисть у меня такого страху не бывало. И до того мне враз холодно стало, что зубы застучали.

Как я назад бегла, не помню. Деревню на ноги подняла:

— Шатун, мол, объявился!

Мужики медведя у пасеки завалили. В деревню на санях привезли. Ох, и велик был! Ох и страшён!

А я-то. Ну и дурна баба!

Как тетка Дарья малину собирала

Кажно лето, как приспевала пора малине, сбиралиса к Дарье товарки ейныя на пироги с малиною. Ну, Дарьины пироги справные. И печь ейная с секретом. К Дарье на ейную печь поглядеть даже мастера из самого Нижнего приезжали. Печь ейную всю, как она есть зафотографировали. Обмерили и описали.

За пирогами, да за чаем Дарья-то и разохотилась:

— А вы пирог-то с малиной ешьте, ешьте! Ее нынче у болота — страсть. Эта малина у меня особа, памятна. У меня по энтой малине долго памятка будет. Во — на щеке след. Что? Хорош? А это все — дурь моя. В лесу живу, а ума не наживу.

Брала я эту малину на гарях перед топью. Крупна малина, сладка. И травы круг не много. Вдруг, слышу, шипит ктой-то. Ну, думаю, не иначе — змейку потревожила. Они, быват, в самой куст малиновой заберутся. Тоже, поди, ягодку сосут.

Ан, нет, не похоже на змейку-то. Огляделася… Фу-ты, ну-ты! Медвежонок! Высунул язычок и шипит на меня, ровно змейка. И этакой ладной, да малюхотной. Ну — игрушка плюшева. Я медвежонка в полушалок завернула, к себе прижала, словно робеночка. А он робеет. Сердечко-то — тук-тук, ровно у зайца. А я начала его тискать, да приговаривать:

— Эвона, красотенок мой лопоухонькой! Пойдешь ко мне жить?

А этот «красотенок» как жвахнет меня лапой по щеке, будто пчелка сжалила. Я по щеке рукой провела. Гляжу — кровь. И тут мне будто кто со стороны-то и говорит:

— А ведь медведица-то рядом ходит!

Сняла я тут быстренько с медвежонка свой полушалок, посадила его на пенек. А сама — деру! Бегу, да ругаю себя:

— У, стара холера! Надумала с кем в игрушки играть, в дочки — матери!

А щеку меня научили куриным пометом смазать. Говорят, быстрее заживет. Но я так и не мазала. А, ну их. И так заживет. Где мне помету-то етого взять? Нету курей-то у мя. Хотела обзавестися, да видно не к рукам.

Как тетка Дарья хотела кур завести

Купила я как-то с десяток цыплят в Сокольском. Специально ездила. Привезла — посадила в решето. А они квелые энтаки — примерзли в дороге-то. Растопила я печь, а цыпленков в решете и поставила на шесток. Пусть погреются чуток. Огонь не жарок. А сама приняла для сугреву, поди тоже иззябла, и прилегла на минутку. Ноги-то гудют. Но видно с лекарством-то передозировочка вышла, я и уснула с дороги-то. Вскочила, а печь-то уж прогорает. Цыпленки мои спеклиса. Кверху лапками в решете лежат и этак припахивает паленым-то.

Эх, и разозлиласа я. Всех цыпленков по одному в печь и покидала. Кидаю, да приговариваю:

— Первый цыпленок по-шел, второй цыпленок по-шел. Третий — по-шел…

А потом села и завыла. И цыплят жалко и себя непутную.

А и то не часто я слезу пускаю, не перед кем мне нюни-то распускать. Вот, разве что третьего дня я четверть самогону грохнула. Вот поревела. И ведь первача. Чиста слеза.

У меня одно лекарство от всех болезней — самогон. Хошь внутрь, хоть растирать. Дохтора-то — где они? Да и кому старуха-то нужна?

Уж мне как жалко было. И как из рук выскользнула? У, холера стара! (Бабка Дарья сделала вид, что бьет себя кулаком по лбу.) Села я тодысь на порог и завыла, ровно по покойничку.

А потом тятю вспомнила, как он мне говаривал: «Нет худа без добра!» И утешилася.

Нет зверя страшнее кошки

А тятя у меня весёлой был, особливо, как выпимши. Други робятишки, если отец выпьет, домой глаз не кажут. А то их матки ихни на Троицу в годовой праздник по чуланам расховают, чтоб не попали под горячу отцовску руку.

Ну мой тятя не таков. На коленки меня усадит, всё выспросит. Сахару даст. А то примется к потолку кидать. А я хохочу и не робею.

Но была у мово тяти чудинка одна. Непременно с праздника он приведёт в дом гостя — человека пришлого. И ну его пытать. Как де в их стороне простому человеку живётся, что произрастат, кака живность в лесах, рыба в прудах. И пренепременно он гостя за стол усадит, своё почтение окажет, да всё по-простому, по-деревенскому.

Мамке нашей прикажет самовар раздуть и всё, что ни есть на стол подать. И до того он гостя разохотит, что человек этот пришлый станет ровно дома у себя. И всю душу тяте изольёт. Быват, что тятя и прогонит нас, чтобы уши не грели. А то заберёмся мы с Варькой на полати. Затащим туды тулуп тятин. Тихо лежим. Всё, как ни есть нам слышно и видно. И каких токмо побывальщин мы не наслушались. Что те кино. Да и то верно. И кина тодысь не было, и радива не слыхали. Всё пели больше. А тятя мой любил петь. Особливо бродягу.

Тихо так зачнёт, посля надбавит и рукой этак подмахиват:

— По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах, бродяга, судьбу проклиная, тащился с сумой на плечах…

Да и то сказать, что тятя наш с молоду не газговорчив был. Его так и звали Молчун, да Молчун. А вот красивый сказ уважал. Особливо побывальщину.

Захаживал к тяте и дед Культя. Но мы с Варькой от его прятались. Он нас с Варькой пугал. Изображал из обрубленных своих пальцев козу.

Так вот привёл один раз тятя мужика бородатого. Глаз чёрной, как смоль. А голос ласковой. Мужик ентот вынул из-за пазухи тряпицу, а в ей пряник печатной. И одарил он нас с Варькой ентим пряником. А на прянике кот изображённой. И говорит это он тяте, как бы промежду прочим:

— Нет зверя страшнее кошки.

А потом этак помолчал для степенности, равно с мыслями собираясь, и тихо так начал свой сказ.

— Случай у нас оден был в артели. Артельщики, что семья. Общиной живут. И чтоб доверие полное, иначе в тайгу не ходи.

И прибился к нам парень один рыжий — Федотко. И не то, чтоб до денег охоч, или кусок украдкой съесть. Чего нет, того нет. Но было в ём како-то ехидство, шутейство. Спроси его, пошто он эту пакость сотворил, он и сам не знат. А ещё курил он, поди один изо всёй артели.

Так вот шли мы с прииска. Занепогодило, и пустил нас на ночь мельник с женой. Ну, поели мы картошки в мундирах, кипятком запили. Отогрелись, повеселели. Мельник нас воблой угостил. На рыбу к нам с печи ихней кот слез. У ног трётся, мурлычет. Хозяин и похвались, что де кот особый, из самой сибири привезённый, крысолов.

Ну, Федюня наш, неровно его бес в бок толкнул, и ткни коту в нос цыгаркой. Ну, кот тут взвился. Уж и кричал, ровно баба на сносях. А потом куды-то зашкерился.

Мельник сперва смолчал, токмо заркнул на Федюню. А потом сказал как-то нехорошо: «А вот это ты зря паря сделал».

Ну, стали спать укладаться. Федюне мельник на сундуке послал. А перед тем, как лампу задуть, к ёму подошёл и тихо этак сказал: «Ты счас на сундук ложись. А как я лампу задую, перебирайся в сенцы, токмо котомку свою с собой не бери».

Ну, Федюня спорить не стал. И, как хозяин лампу задул — в сенцы выскользнул. А токмо не успели артельщики уснуть, как что-то грохнуло. Потом сделался шум и ровно стон, как мужик охнул. И всё стихло. Вбежал хозяин с лампой. Все принялись кричать Федюню. Федюня из сенцов прибежал. Все к сундуку. А на сундуке, как ни ест, вся подушка в клочья располосана и Федюнин мешок рваной. А на ём, на мешке Федюнином, хозяйской кот лежит бездыханно.

Федюня тогда надолго присмирел. К мужикам со своим шутейством боле не приставал и ровно совеститься стал.

А и то поговорка у его сделалася, что де «нет зверя страшнее кошки».

Как тётка Дарья о чужой тайне узнала

Деревня наша «Чистопрудно» зовётся. Это значит — чисты пруды. А прудов у нас три. А и то, все камышом заросли. А один (пожарной) посреди деревни и вовсе пересох, так его всяким хламом и засыпали. А есть один пруд дальней, так вот в ём караси с ладонь. И хошь тиной припахивают, но в муке обжаришь — за уши не отташишь.

И наладил дед Культя по субботам в ентом пруду карасей промышлять. Изготовил он для етакой цели устройство из капроновых колготков. Колготки энти дед Культя в райповском магазине у Верки рыжей на рыбу выменял. Веерка деда заверила, что колготки импортные для четырёх Ден водостойкие. Дед, конечно, не понял, зачем четырём Денам колготки, да ещё водостойкие, но Веерке наслово поверил. Дома в колготки пружины от старого дивана всунул, хлебных корок натолкал и енто устройство на серёдку пруда забросил, но прежде верёвку привязал и у берега закрепил.

На ту пору сгодиласа у пруда Дарья с серпом. Череды нарезать, да мяты для запарки бочек под соленье. Идёт у кромки воды и серпом-то вжик, вжик… И за одно и верёвку-то Культину «вжик». Ну, Культя взакрик:

— И откуда тя принесло, вражина, со своим орудием.

Ну, Дарья ни при каких обстояниях присутствия духу не терят:

— А чё, — говорит.

— А то, — говорит ей Культя, — что у меня тодысь устройство для четырёх Ден водостойкое.

— Чё, у тебя дэд одын?

— Тьфу тя! Да морда у меня под окуня, опробовал, новьё. А ты тут, своим серпом, мне верёвку обрезала. Как я её теперь из воды выташу? Поди, рыбы набилось недуром.

— А ты сплавай.

— Ишь, сплавай. Ты набедила — ты и сплавай. Не сплавной я. Не умею я плавать-то. Тут, поди до дна метра два будет. Тьфу, вредная баба! И принесла тебя нелёгкая.

— А чёй-то ты плавать-то не умеешь? Всё в тельняшках, в тельняшках… Сказывал — моряк. Моряк с печки бряк?

— А не твово ума дело. Тут главного тренера по плаванию мирового уровня, все чемпионы, коих он обучил, собрались, венков ему на шею понавешали и в бассейн кинули. Это у них так заведено. Лучшего тренера — в воду кидать. Так этот мирового уровня тренер во всех венках ровнёхонько на дно бассейна лёг и ручки сложил. Ну, ученики его думают, шуткует. Минуту ждут, две — не всплывает. Тут они в бассейн за им и попрыгали. Вместе с венками выташили. Еле отходили. А ты — «моряк». А может у меня — воля железная, хватка стальная. Вот и не держит меня вода-то.

— Голова чугунна, — дополнила Дарья и вытянула из воды Культёву верёвку, запутавшуюся в камышах.

Обрадовался дед Культя:

— Ну, слава Богу, не придётся порты сымать, в воду лазить. Счас, мы спытам, каков улов.

А улов-то оказалса завидной. Восемь Окунев. И все один к одному. Дед Культя в азарте аж прискочил. Руки потирает, глаза горят:

— А что, Дарья? Подставляй передник. Я те окунёв ссыплю. Первой улов — твой. Меня и тятя, упокой Господи его душу, учил первой зачаток людям раздать, али в ближню церкву снесть. Тятя у меня был завидной пчеловод. Но пренепременно первой сбор по соседям раздавал. А робятишкам большуще блюдо мёду в заулок выставлял. Робятишки задорются. Круг блюда толкутся. Кто за ложкой побёг, кто мёд пальцом добыват, кто щепицею. А мёд свежой, как слеза, сплошной ниткой идёт, не прервётся. А духняной! А по то робятишки, когда по огородам озоровали, то тятин сад завсегда обходили. Да и что озоровать-то. Яблоками их тятя и так завсегда одаривал, репой обносил, морквой.

Так что забирай, Дарья, улов тяте на поминание. Хоша, не плохо было бы опосля рыбалки-то и рюмочку чаю пропустить (от простуды перво-наперво).

Дарья передник с рыбой к груди прижала, глаза прищурила, словно примериваясь. Культю с ног до головы взором обвела, и с энтаким притворным сокрушением отвечат:

— На чай заходь, у мово самовару кажной вечёр посиделки. А вот рюмочку — уволь. Нету-ти рюмочки.

— Ну да обойдёмся и без рюмочки. Ты токмо бабам не сказывай, что я плавать-то не умею. А то, неровён час, на смех подымут, проходу не дадут. Перед мужиками совестно. Морской волк и такой конфуз.

— Не скажу. Могила!

— Ну то-то же.

И довольный Культя забросил своё водостойкое устройство от четырёх Ден на самую серёдку пруда.

Как Дарья самое важное в жизни поняла

Никто Дарью не спрашивал, сколь ёй годов. А она и не грустила. Сколь есть, все ейныя. А вот ко дню рождения — на Ивана Купалу кажной раз ей грустилоса. А ещо ей пренепременно сон являлся знаковой — для задумок. И делалася Дарья опосля этого сна тихая и не весёлая. Соседки ейныя давно за ней это свойство приметили и с расспросами не приставали. А токмо старалиса одну её не оставлять и к себе по поводу и без повода зазывать. А сама Дарья при такой грусти самовар не раздувала, пирогов не пекла. А ещё от ентой тоски уходила Дарья в лес, на цельной день уходила. Да корзины с собой не брала, грибов и ягод не сбирала.

Конец ознакомительного фрагмента.