Посмотри, отвернись, посмотри

Елена Михалкова, 2023

Полина Журавлева и Александра Нечаева живут в параллельных мирах. Одна – москвичка, любимица своих близких. Другая – провинциалка, ребенок из неблагополучной семьи, не сохранившая ни друзей, ни привязанностей. Но точка пересечения этих миров – жестокое убийство, погружающее в темные и страшные тайны. Если что-то на первый взгляд кажется тебе милым, ясным и привлекательным, остановись. Отвернись. Посмотри ещё раз. Вглядись пристально. Прислушайся к своей интуиции. Если она кричит: «Спасайся!» – не жди, пока на помощь придут частные детективы Макар Илюшин и Сергей Бабкин. Они могут не успеть.

Глава четвертая. Саша

1

Если вы видите смерч и вам кажется, что он не движется, это значит, что он движется прямо на вас.

Вот единственное знание, вынесенное мной из школы.

Географичке было лет под сто. Ладно, пятьдесят. Но она вся была старая, от лаковой шпильки в седом пучке до заношенных туфель-балеток. Плоские такие, с узкими крысиными носами. Она ими постоянно шаркала. Шаркала, когда входила в кабинет. Шаркала, когда писала на доске тему урока. Говорю же, старуха.

Школа и без того полна гадостных звуков. У Чугунковой гнусавит Рианна в телефоне. Козырев орет сам. Скрипит мел, как умирающий. На перемене малыши из началки визжат так, словно их одного за другим пожирает мегалодон.

Вообще-то мегалодоны вымерли. Но знаете, от мертвых можно всего ожидать.

Даже если выкинуть из окна кретина Козырева, и дуру Чугункову с ее розовым айфончиком, и всех училок с первоклопами, все равно останется некий звук. Неслышная песня школьных коридоров. Унылая и безнадежная, как у ирландских рыбаков, захваченных бурей. Ирландские рыбаки, понимая, что не вернутся домой, начинали петь. Так они прощались со своей жизнью. А поскольку и жизнь у них была тоскливая, и смерть противная, в ледяной воде, то песня получалась глухой и однообразной. Ирландские детишки, заслышав ее на берегу, понимали, что трески сегодня к ужину не дождутся. Да и папочку тоже.

Ладно, про рыбаков я все сочинила. Вряд ли они пели, завидя большую волну. Наверное, просто орали друг на друга, надеясь, что, если погромче обматерить какого-нибудь Галлахера или Бреннана, те внезапно включат соображалку, найдут выход и всех спасут. Мои родители рассуждают так же. И соседи моих родителей. В общем, все. Они считают, что, если как следует на меня наорать, выйдет толк.

И знаете что?

Они правы.

Географичка ползет пальцем по списку учащихся.

— Нечаева, к доске.

Я обвожу класс насмешливым взглядом. Все притихли, ожидая бесплатного развлечения.

— Ну же, Нечаева! Атмосферные явления, — подсказала старуха.

Шпилька покачивается у нее на затылке, как ключик от дверцы. Поверни — а внутри иссохшей учительской черепушки старенькое расстроенное пианино, две канарейки, дырчатая шаль и подписка на газету «Правда». Между прочим, эта газета до сих пор у нас на антресолях валяется. Желтая, точно прокуренная.

— Я не знаю, что отвечать, Инна Сергеевна.

— Про тайфуны, смерчи и торнадо.

Блин, какая зануда!

— Смерч, тайфуны и торнадо нафиг нам сюда не надо, — сообщила я.

Класс заржал.

До географички дошло, что я просто не готова к уроку. Я ожидала, что она, как обычно, скажет: «Садись, Нечаева, два» — и вся эта глупость закончится. Но Инна Сергеевна мигнула два раза, словно заводная кукла, чуть наклонилась вперед — клянусь, я расслышала механический скрип, — и отчетливо выговорила, обращаясь куда-то к портрету Миклухо-Маклая:

— Если вы видите смерч и вам кажется, что он не движется, это значит, что он движется прямо на вас.

Все замолчали. Я откровенно растерялась. Это было так странно, словно в соседе, вечно рыгающем тупом пьянчуге, вдруг прорезался оракул. Пока ее рука выводила двойку напротив моей фамилии, я вернулась на свое место и села в полной тишине.

— Рубцов, к доске, — сказала географичка.

В две тысячи двенадцатом я видела беду. Видела, как она застыла в сухом воздухе — поодаль, как мне казалось.

Все это время я смотрела на нее, как последняя дура, не понимая, что она движется прямехонько ко мне. А потом она прошлась по нам вихрем и разметала в клочья нашу маленькую жизнь.

2

Но в две тысячи восьмом всего этого я даже представить не могла. Да мне и не особенно нравилось что-то представлять. Карамазов часто повторял: «Память — блестящая, воображения — ноль». И складывал из указательного и большого пальцев морщинистый кружок, поросший черными волосками.

Поразительное дело: весь Карамазов седой и пушистый, как персик. А руки будто от другого владельца. Остались из тех времен, когда он еще был могучим брюнетом.

Это сам Дима-дед так про себя говорит. «В те времена, когда я был могучим брюнетом…» Я каждый раз хохочу. «Ах, безжалостное детство! Отчего тебе, Санечка, так трудно поверить, что я был молод и красив? И фотографии не убеждают? О, скептичное дитя нашего разуверившегося века!»

«Натырили фоток с чужих помоек — а теперь в уши мне льете!»

Этот диалог повторялся у нас в разных вариантах. Я отказывалась признавать, что портреты дрищеватого мужика с такой высокомерной морденью, что только сниматься в фильмах про благородную жизнь, и нынешний жирный мохнатый старикашка — чисто поседевший шмель — имеют между собой что-то общее.

Конечно, все это было еще до того, как Карамазов стал престарелым извращенцем. После-то нам было уже не до разговоров.

Понятия не имею, откуда возникло странное имя «Дима-дед». Я долгое время считала, что это одно слово: Димодет. Только годам к десяти до меня дошло, что Карамазов — Дмитрий Ильич. Подозреваю, не я одна считала его Димодетом. Тетки в нашем дворе называли его именно так. Иногда — Димодетушка. Как-то я даже услышала: «Димодетушка Ильич, будь миленький…»

Ну, миленьким-то Карамазов не был. Многие считали его злобной свиньей. Но он был офигеть какой образованный. Целый университет со всеми факультетами в одной носатой башке. Это вам не географичка с канарейками!

Познакомились мы, когда мне было семь. До того дня я не выделяла его среди остальных соседей. Но случилось так, что в то утро Вика умчалась на семинар, а меня с собой не взяла. Я, видите ли, спала!

Так себе причина.

Вику слегка оправдывает тот факт, что до этого мне не сильно доставалось. Я была мелкая, как блоха, и уже к трем годам научилась забиваться в щели при первых признаках папашиного бешенства. В нашей квартире таких мест хватало. Мое любимое было за холодильником. Один раз папенька пытался меня оттуда выудить. Но тут уж я сама взбесилась. Это было запретное место, ясно? Только мое! Никто не имел права совать туда свои грабли! Я цапнула его за ладонь. Он вслепую шарил за холодильником, и я вцепилась всеми зубами в мякоть под мизинцем.

Папочка взревел, как укушенная Годзилла, и стал пихать холодильник, чтобы отодвинуть его и навалять мне как следует. Но наш холодильник весит килограммов двести. Когда его вносили в кухню, пришлось отломать косяки, чтобы он прошел в дверь. Так мне рассказывала мама. Правда, в других комнатах косяков тоже не хватает, а там-то холодильников нету… Но мне как-то не приходило тогда в голову совместить эти два факта.

В недолгой борьбе холодильник победил. Папа свалился под морозилкой и захрапел. Тогда я выбралась наружу и удрала.

Но в тот день, когда я познакомилась с Карамазовым, все пошло не так с самого утра.

Уже за завтраком папаша был на взводе. Молча жевал свой бутерброд, шумно прихлебывая из чашки. Обычно по утрам он трещит не затыкаясь. Мелет языком что в голову взбредет, можно подумать, ему за это приплачивают. А тут сидит хмурый, как с похмелюги, хотя вчера точно не пили. Откуда я знаю? Бутылок-то нету. И по углам не наблевано.

В общем, даже дураку ясно: что-то не так.

И еще он долго жевал. Словно бутерброд был из гудрона. Наконец покончил с этим, сунулся в холодильник, чтобы сделать еще один, — и тут мамочка возьми да брякни, что колбаса закончилась.

Первый удар достался ей. Костлявый отцовский кулак прилетел матери прямо в нос. Она заорала, кинулась в ванную — а папаша вместо того, чтобы топать за ней, медленно повернул башку и уставился на меня с таким видом, будто это я слопала всю колбасу.

Тут мне стало не по себе.

Будь дома Вика, она бы утихомирила его. А я этого не умела. Мне не так чтобы часто доставалось…

— Все жрешь, — протянул папа, сощурившись. — Жрешь и жрешь. Как гусеница! Когда ты уже, наконец, лопнешь?

Он шарахнул кулаком по столу. Чашки подпрыгнули, шмякнулись и сделали еще один низенький прыг.

Я отставила свою кашу, выползла из-за стола и бочком протиснулась мимо папашиного стула.

— Куда пошла, когда с тобой отец разговаривает?!

Я рванула со всех ног — и вовремя! Папаша взмахнул рукой, но поймал только воздух. Он вскочил, ударился об угол — я услышала ругань за спиной — и припустил за мной.

— Не трожь ребенка! — взвизгнула мать.

Но из ванной носа не высунула.

Я промчалась по коридору, врезалась во входную дверь, нащупывая задвижку. Щелк! — собачка втянула серый язычок, выпуская меня. Хороший песик!

Перед дверью стояли мешки с мусором. Оставил сосед, неряха. Из них разило так, что моя каша чуть не полезла из желудка обратно. Я уже поняла, что папа всерьез взбесился, так что терять мне было нечего. Схватила ближний мешок и метнула в сумрак коридора.

Пакет порвался на лету. Объедки рассыпались по полу. Папаша поскользнулся и, судя по вою, шмякнулся.

Ну, теперь мне кранты. На лестнице он меня догонит.

Но одновременно со страхом меня распирала какая-то дикая радость. Я смутно ощущала, что отец нарушил заведенные правила. Все драки — только вечером. Если ты не пьяный, распускать руки нельзя. А за что он взъелся на меня, вообще непонятно! Я ему слова не сказала! И колбасу их паршивую я не трогала.

По лестнице я бегаю нормально, но дело не в этом. Подъездная дверь — родная сестра нашего холодильника. Тяжеленная, как крышка гроба. Недавно хоронили соседку, тетю Валю с третьего этажа, так что я в курсе.

Мне не открыть дверь, если только не обломится везуха и кто-нибудь из взрослых не зайдет в подъезд, когда я буду колотиться изнутри. Если нет, папаша сгребет меня как котенка, уволочет домой и там…

Я пробежала один пролет вниз, второй… Взглянула вверх — и увидела отцовские ноги в тапочках. Не особо он спешил! Знал, что теперь мне никуда не деться.

Вдруг дверь за моей спиной приоткрылась. Из квартиры на третьем этаже, в которой раньше жила тетя Валя, высунулся толстый старикашка. Повел носом, оценил расклад… Распахнул дверь пошире и попятился.

Ну да, он был похож на паука! И что с того? Вика при каждом удобном случае талдычила про мужиков, которые делают с детьми всякие гадости. Но этот-то был старенький! Значит, не мужик.

А главное, от папаши меня отделял один лестничный пролет. С него станется запихать разлетевшийся мусор мне в горло. У отца вообще бывают довольно причудливые идеи.

Конечно, тогда я так не выражалась. Мыслишки у меня были куда проще. «Мне капец», — вот что я думала своей семилетней башкой.

Я нырнула в спасительный коридор, и старичок-паучок проворно запер дверь. Замок не издал ни звука. Я привстала на цыпочки, прижалась к глазку и увидела, как папаша топает вниз. Минуту спустя он появился снова, озираясь, будто обворованный. Я прыснула и зажала рот ладонью. Ну и рожа! Он не мог понять, куда я подевалась. Дверь-то не хлопала!

— Пойдем, — сказал хозяин жилища. — Вряд ли тебе в ближайшее время стоит появляться пред его рассерженными очами. Ты так не считаешь?

— Чево?

Он усмехнулся.

— Я говорю, лучше тебе пересидеть у меня, пока твой отец не угомонится.

Я кивнула, настороженно глядя на него. Предостережения Вики всплыли в памяти.

— Хочешь, спустимся на первый этаж, я открою тебе дверь, — предложил старикашка. — Или ты можешь разделить со мной скромную трапезу.

— Чево?

— Позавтракать. Твой папа сегодня начал выступление очень рано. Я еще был за столом.

Только сейчас мой нос учуял ароматы из кухни. Пахло так, что я сглотнула слюну.

Попрошайничать нельзя. Нечаевы ни у кого не клянчат еду! Вика учит: чем сильнее хочешь есть, тем меньше показывай, что голодна.

— Я бы что-нибудь съела, — пробормотала я наконец.

— Слышу речь воспитанной леди! Что ж, прошу к столу. Только сначала помой руки.

Яичница с ветчиной. Ржаной хлеб, густо намазанный маслом. Кофе в игрушечной чашечке. Я удивилась: такой старый дядька, а пользуется кукольной посудкой.

Но какая же она была красивая!

— Зовут меня Карамазов, — сообщил хозяин, поджаривая для меня яичницу. — Выдающаяся фамилия, даром что придуманная. Я люблю ее звучание, оно облагораживает самый воздух этого простодушного городка. Можешь обращаться ко мне именно так. А как твое имя?

— Александра Нечаева. — Я ни слова не поняла из того, что он сказал.

— А как тебя зовет сестра?

Я удивилась, что он знает про Вику.

— Сашей…

— С твоего позволения, я буду использовать оба имени. Александра означает «защитница». Ты не усматриваешь в этом некоторую иронию?

Я молча таращилась на него.

— А мне как вас называть? — наконец спросила я.

Он негромко засмеялся. Смех у него был такой, будто суп перекипел в кастрюльке.

— Ка-ра-ма-зов. Поняла?

— По фамилии, что ли?

— Именно. Вот попробуй: «Карамазов, нет ли у вас чаю»?

— Карамазов, нет ли у вас чаю?

— Умница!

— И сосисок! Карамазов… — добавила я на всякий случай.

— Допускаю, что есть. Это предположение требует проверки.

Говорил он, конечно, чудно! Но накормил меня до отвала. А сосиски порубил и обжарил в сливочном масле на такой же малюсенькой игрушечной сковородочке! Я от счастья чуть не умерла. Они там пузырились и подпрыгивали, как лягушата.

— Вы что, гномик? — спросила я, когда он положил передо мной крошечный бутерброд с икрой. Половина орешка, а не бутерброд!

— Гномик? — Он снова забулькал. — Может быть, может быть! Между прочим, они довольно недобрые существа, хоть и способны осчастливить человека.

— Чево?

— Ну все, с меня довольно. Пойдем с тарталеткой в гостиную.

— От тарталетки слышу!

Вика говорит: если тебя оскорбляют, никогда не молчи. Иначе зачморят. Только на учителей нельзя огрызаться и на родаков. На родаков — потому что врежут. А на учителей — потому что донесут родакам, и тогда они врежут.

«С меня довольно!» — говорит. А у самого мордень ни разу не довольная.

Мои слова Карамазов пропустил мимо ушей. Притащил меня в большую комнату. Заставил сесть на диван, достал книжку, уселся рядом. И начал читать:

— Жил-был в одной далекой стране угольщик Петер. Было ему всего шестнадцать лет. Он жил вместе с матерью, небогатой вдовой. Как же он был недоволен своей участью! «Что за жизнь у жалкого чумазого угольщика, — думал Петер и с завистью поглядывал на башмачников и музыкантов. — Ах, вот бы мне разбогатеть!..»

Сначала я не очень-то въехала, какого фига старикашка все это затеял. Книжки мне не особо нравились. Вика иногда читала перед сном всякую чепуху для мелюзги — ну, про Колобка или курочку Рябу… А в садике мы должны были рассказывать на утренниках стишки. Я туда проходила совсем недолго, потому что мы переехали, а в новый садик меня уже не взяли.

Я хотела сказать, чтобы Карамазов перестал… Но на третьем или четвертом предложении со мной что-то произошло. Я вдруг увидела все то, о чем он читал своим негромким голосом — таким приятным, будто пушистым. Комната заполнилась высоченными соснами. Запестрели крыши городка в долине у реки, мальчишка помчался со всех ног в чащу леса, а на ветке принялся скакать Стеклянный Человечек в ярко-красных чулках, то оборачиваясь белкой, то вновь превращаясь в старичка… Я входила, замерев, в горницу великана, и мое сердце билось вместе с теми сердцами, что он хранил в стеклянных банках… Когда выросший Петер убил свою жену, у меня слезы хлынули по щекам.

Карамазов не прервался, чтобы утешить меня. Он продолжал читать.

Не знаю, сколько прошло времени. Когда он перевернул последнюю страницу и закрыл книгу, я сидела в каком-то потрясении. Мне отчего-то было плохо и в то же время так хорошо, что хотелось реветь в голос. Я молча вытирала слезы.

Карамазов уставился на меня своими выпуклыми глазами. Во взгляде мелькнул интерес.

— Занятно, занятно… Тебе понравилась эта история?

Понравилась? Она переполняла меня! Это я погибала от рук жестокого мужа, и я рыдала, оплакивая свою жену, которую сама же и убила, и лесорубы отплясывали у меня в голове, и золото звенело, и мохнатые еловые ветви кололись изнутри. Это было жутко и прекрасно.

— Как ты думаешь, чем занимаются плотогоны? — спросил Карамазов.

Я замялась. По правде говоря, значение очень многих слов в этой сказке было для меня неясным.

— Представь дровосеков, которые рубят лес. Свалив дерево, они должны перевезти его в другое место. Проще всего это сделать, используя течение реки…

Шаг за шагом Карамазов объяснил почти все незнакомые слова. Шаровары, стеклодувы, сплавщики, холсты, угольные ямы, камзолы, гульдены… Моя голова распухла от новых знаний.

Став постарше, я задумывалась: с чего это Карамазову втемяшилось читать чужому ребенку сказку Гауфа?

Со временем я нашла ответ. Дима-дед был Стеклянным Человечком. Но в нашем маленьком городке никому не были нужны его дары. А Карамазов хотел одаривать. Хотел, чтобы им восхищались.

Ну да, он писал за местных теток кляузы. Кое за кого писал и обычные письма. Узнав об этом, я как-то пошутила, что на зоне его умение было бы очень востребовано. Карамазов вздрогнул, помрачнел и замкнулся в себе. На следующее утро я обнаружила, что он в стельку пьян.

Но что такое письма! Чепуха. А вот открывать ребенку шаг за шагом новый мир… Вести за руку, ловить его восхищение… А я восхищалась на полную катушку. Читать сама я так и не полюбила. Но во мне открылся Слушатель. Жадный, требовательный. Готовый глотать все, что положат в его разинутый клювик.

В глубине души Карамазов был актером. Только став старше, я оценила, как великолепно он читал. Просто, без кривляний, ничего не изображая, но его голос действовал как волшебная пыльца. Я даже одно время думала: уж не гипнотизер ли он? Помашет перед лицом серебряной ложечкой — и ты в отключке! А сам внушает, что книжечки читал.

* * *

Мне семь лет, и у родителей еще есть нормальный заработок. Мать сидит за кассой. Раз в неделю я прибегаю покупать у нее шоколадное яйцо с сюрпризом. Ссыпаю ей в ладонь монетки, как взрослая, а мама хихикает и подмигивает мне, как девчонка. Мы с ней на время меняемся возрастом.

Настоящие «киндеры» — для буржуев. Мне хватает только на маленькое мятенькое яичко в пожеванной фольге. Внутри вонючий зеленый шарик, который липнет к пальцам. Но все равно это волшебство!

Денег мне, конечно, никто не выдавал. За неделю я набирала их на улице. Больше всего можно добыть, если вовремя прибежать на школьную площадку, под турник, когда там крутятся старшие парни — выпендриваются перед девчонками. Из карманов у них часто выпадает мелочь. Нужно дождаться момента, протиснуться среди толпящихся мальчишек и подхватить монетку из истоптанной травы. А вообще-то я высматриваю деньги повсюду. Мама говорит — мы нищие. Папа говорит: нас должно содержать государство.

Конец ознакомительного фрагмента.