Кто остался под холмом

Елена Михалкова, 2018

Тихий город, где бесследно исчезают люди. Два частных сыщика, нанятые искать одного из пропавших. Невидимая жизнь обитателей города, о которой не догадывается никто из приезжих. «Кто остался под холмом» – детектив о навсегда похороненных тайнах. Что произойдет если сдвинуть крышку гроба?

Глава 3

1

–…маятник всегда качается обратно, — громко говорил Илюшин, перекрикивая шум машин с Пресненской набережной. — Вспомни популярность Карнеги. «Завоюй, окажи влияние»! А сегодня модно быть социопатом. Ненавидеть общество, максимально дистанцироваться от него, устало говорить «эти люди», имея в виду человечество в целом, и усиленно предаваться мизантропии в своем сетевом дневнике, заведенном, впрочем, с той целью, чтобы его прочло как можно больше народу. Мизантропия без зрителей — яма, с публикой — пьедестал. В медийном, извини за выражение, пространстве, которое, кажется, исчерпало за столько лет своих героев, наконец-то нашелся новый.

— Камамбер, — утвердительно сказал Сергей.

— Кэмбербэтч. А также доктор Хаус и разнообразные девушки с татуировками… Тут один подвох: герой — не настоящий сварщик.

— Почему?

— У Шерлока Холмса есть близкий друг, женщина и неистребимая потребность заниматься делом, неотделимым от помощи людям. Мы по-прежнему говорим о социопате?

— Э-э-э…

— Пока мизантропия хорошо продается, ее ярлык будут шлепать на лоб всем, включая Санта-Клауса.

— Ему в первую очередь, — заметил Сергей. — Живет один в глуши, к цивилизации выбирается раз в году, да и то по ночам. Неприхотлив, из всех домашних животных предпочитает парнокопытных.

— Не в кулинарном смысле…

— Этого мы достоверно знать не можем.

— Думаешь, у него каждый год олени новые?

— Думаю, мы пришли.

Они задрали головы, рассматривая небоскреб, в окнах которого жил искривленный город, отмытый стеклянной волной от грязи и уродства.

— Каков процент успеха?

Хозяин кабинета не смотрел на них, и Макар подумал, что было ошибкой соглашаться вести переговоры в чужом офисе. Для этого существовала квартира, где одна комната была его официальным приказом повышена до кабинета, хотя после нового назначения в ней ничего не изменилось. Но по телефону Оводов был так обходителен и в то же время настойчив, что Илюшин изменил своему правилу.

— Из последних десяти дел одно завершилось неудачей.

С губ Оводова сорвалось что-то вроде смешка:

— Другой человек сказал бы, что из десяти дел девять завершились успехом. Отчего вы провалили десятое?

— Нам удалось найти пропавшего, но он оказался мертв.

— Давно мертв?

— Полтора года.

— Это не провал, — покачал головой Оводов.

Он как-то сразу смягчился, недобрые резкие морщины разгладились. Губы медленно зашевелились: Оводов подбирал слова. Это выглядело так, будто с ними пытается говорить через стекло аквариума немолодой сом.

— Начните с любого места, — сказал Илюшин, видя его затруднения.

— Не в этом дело… Хотелось бы избежать исповеди, хотя она в известной степени оправдана, когда имеешь дело с людьми вашего рода занятий. Если подумать, врачи и следователи знают больше священников, потому что священникам признаются лишь в том, в чем считают нужным, а вам — в том, что было на самом деле. Я тяну время, видите…

— Эти картины. — Илюшин обвел взглядом кабинет, напоминавший музейную комнату. — Вы их выбирали, Иван Борисович?

Сергей Бабкин покосился на два пейзажа, висевших напротив. Он не разбирался в живописи и об этих мог сказать только, что на них пошло много краски.

Оводов улыбнулся.

— Их написала моя жена. Они ужасны, верно?

— Если относиться к ним как к живописи, — согласился Макар. — Но это ведь не она.

— Нет, конечно, нет. Все вещи, оставшиеся нам от тех, кто дорог, начисто утрачивают свой изначальный смысл. — Оводов говорил медленно, кивая в такт словам. — В этом перерождении меньше всего от попытки сохранить память о них, но много от попытки сохранить себя. Мне рассказывали о молодой женщине, которая после смерти любимого мужа два года носила его пиджак — он был велик ей на несколько размеров, она смотрелась в нем нелепо. Я помню, как в доме воняло акрилом, пока мы не устроили мастерскую, и как жена показывала мне новые краски и называла их по именам, как детей… Я помню охру и кобальт; Охра Степановна и Кобальт Андреевич, например. Каково?

«А ведь у него нет детей», — подумал Бабкин.

— Ваша жена давно умерла? — спросил Макар.

— Двадцать два года назад.

— То, что вы собирались рассказать, имеет отношение к ней?

— И да, и нет. — Оводов тяжело вздохнул. — В двухтысячном году мне написал дальний родственник, не кровный. Он просил помощи. Его мать — двоюродная сестра моей жены. Они не поддерживали отношения, но знали друг друга достаточно, чтобы он обратился ко мне, когда в его жизни наступило… трудное время. Я ему отказал.

Он подождал, не будет ли вопросов, но частные детективы слушали молча, очень внимательно; старший быстро записывал. Оводов удивился, что у них нет диктофона, и в то же время, сам не зная отчего, почувствовал нечто вроде признательности.

— Его приютила другая родня, такая далекая, что я даже не знал о ее существовании. Троюродный, четвероюродный дядя… Мальчик вырос в его семье.

— Мальчик?

— Двенадцать лет назад он пропал, — размеренно продолжал Оводов. — Мне не известно, искали ли его. Дело было заведено, возможно, все ограничилось отписками.

— Вы поддерживали связь?

— Нет. Никакой связи.

— Тогда как вы узнали о случившемся?

— Я позвонил его опекуну. Он не хотел со мной разговаривать, я узнал от него лишь о факте исчезновения. Самого Володю я видел всего два или три раза — его привозила мать, они останавливались у нас, когда он был совсем маленький. Сказать по правде, я не обращал на него внимания.

Он помолчал и обратился к Макару:

— Вы думаете, перед вами раскаивающийся богач, который спохватился, что перед смертью никто не подаст ему куска хлеба?

— Почти уверен, что ваша диета исключает употребление злаковых, — вежливо сказал Илюшин. — А если нет, вы всегда можете купить маленькую частную пекарню и договориться, чтобы трижды в день вам приносили в корзинке свежие круассаны.

Оводов усмехнулся:

— Не зря мне о вас говорили, что вы большой наглец.

— Маленьким быть глупо: спросу как с большого, а профита меньше. Вы хотите, чтобы мы разузнали, где сейчас ваш родственник?

— Да, и, если это будет возможно, поговорили с ним и убедили встретиться со мной. Об остальном я позабочусь сам.

Илюшин задумался.

— Иван Борисович, у вас есть доказательства, что он жив? Письма? Звонки?

— Ничего.

— Странные встречи, которые навели вас на мысль, что это был… как его зовут, вы сказали?

— Володя Карнаухов.

–…что это был Володя?

— Нет. Я не слышал о нем эти годы, а если встретил, то не узнал бы его. Это просто невозможно — я не представляю, как он выглядит.

Бабкин с Илюшиным без слов обменялись взглядами.

— Мы не возьмемся за это дело, — покачал головой Макар. — Мне жаль.

— Почему?

— Вы ведь пытались найти его сами, и у вас не получилось.

— Откуда вы знаете?

— Пытались или нет?

— Да…

— Если бы он уехал от своего опекуна, ваши помощники давно обнаружили бы его. Или он очень хорошо спрятался, или он мертв.

— Он жив! — Самообладание покинуло Оводова. — Послушайте, я знаю: Володя жив! Я чувствую это! Никогда еще ни в чем я не был так уверен, как в том, что он жив и нуждается в моей помощи!

— Тогда почему он не просит о ней?

— Я его бросил шестнадцать лет назад! На него обрушилось горе, а я не просто смолчал, нет! Я написал ему такое письмо, после которого… — Он махнул рукой, заговорил сбивчиво: — Сволочью был, сволочью! Радовался тому, что жены уже нет и никто не может меня заставить взять чужого пацана, повесить на меня это бремя. А ведь я ее любил… До сих пор… но радовался все равно. А сейчас… смотришь — где? кто? Кто я был такой? — Он глубоко вдохнул. — Прошу вас! Мне все равно, каким он стал! Пусть алкоголик, пусть наркоман… Преступник, больной — нет, не важно, поймите! Я приму его любого.

— Хотите исправить ошибку? — тихо спросил Макар.

Болезненная улыбка пробежала по лицу Оводова.

— Как же вы еще молоды! Простите мне эту пошлость… Но вы молоды, это факт. Иначе бы вы понимали, что ошибки нельзя исправить, их можно только искупить.

— Где жил ваш родственник? — после долгого молчания спросил Макар.

— Город называется Беловодье.

2

— Мало мне было Русмы, — сказал Бабкин, глядя в окно, где тоскливый пейзаж чередовался с унылым, а тот сменялся безрадостным.

По пути они видели несколько обезлюдевших деревень; часть изб сгорела, часть сгнила. Через дорогу от одной из таких сияла новенькая заправка: чистые туалеты, кофе в стаканчиках. Сергей вздохнул. Он одобрял новые заправки, но не мог отделаться от мысли, что в этом есть что-то от «Макдоналдса», возведенного на кладбище.

— Что есть русская провинция? — философски спросил Макар и сам себе ответил: — Бездорожье, алкоголизм и наличники. Жизнь течет вспять, город, вместо того чтобы усложняться, разрушается и пустеет. Какая разница, Беловодье или Русма.

— Вот и я говорю: никакой.

— На тебя не угодишь.

— Ты и не пытался.

— Не стыдно? — укорил Илюшин. — Я тебя в Грецию возил. Вернее, загонял пинками, но не будем придираться к словам.

Бабкин шумно вздохнул.

— Белла-водье! — произнес Макар тоном, каким экскурсовод провозглашает: «Фонтан Бернини». — Чем плохо? Пейзане шумною толпою по Беловодию кочуют!

— Тем, что мы едем туда на автобусе, — буркнул Сергей.

Как большинство людей, выделяющихся из толпы, он старался по возможности этой самой толпы избегать. Но Илюшин не позволил взять машину. «Ты читал описание города? Они до сих пор ездят на телегах. Твой джип там будет как НЛО посреди Тверской!» — «Сеном замаскирую». — «Не нужно провоцировать агрессию местного населения». — «А ты сейчас чем занимаешься?»

Правда, в автобусе, кроме них, ехали только две старухи в платках и священник с добрым лицом, то и дело поглядывающий на них, но стесняющийся своего любопытства. Мелкий дождь, не отстававший всю дорогу, незаметно кончился. Бабкин задремал, а когда открыл глаза, увидел впереди белую башню. Автобус фыркнул, как лошадь при виде стойла, вскарабкался на холм, подпрыгнул и встал.

Не было ни привычной сутолоки автобусной станции, ни курящих таксистов в разбитых «Жигулях». Старушки, священник и даже водитель автобуса исчезли, точно деликатность не позволяла им присутствовать при первой встрече приезжих с городом. На опустевшей площади под голубым небом ветер качал неведомую трын-траву и прыгал целеустремленный воробей, пытаясь выколупать из трещины в асфальте питательного жука.

— Здрасьте! — озадаченно сказал Сергей.

3

Достоверно известно было немногое. Родственника Оводова взял под опеку некто Герман Черных и перевез в Беловодье в августе двухтысячного года. В июле две тысячи пятого Карнаухов бесследно исчез. Герман был тем человеком, с которым пытался — безуспешно — разговаривать Оводов, и путь Илюшина с Бабкиным лежал к нему.

Отеля, если верить справочнику, в городе не оказалось. Дело было не в численности населения, бывают и меньше города, где главная площадь перерублена бетонной коробкой гостиницы, перед коробкой высится бетонный человек, а перед человеком растут цветы в тяжелых бетонных клумбах. Населенный пункт; последнее слово — как бетонная плита, под которой замуровано десять тысяч жителей.

Беловодье никто не назвал бы пунктом. Это был город — маленький, но город. Бетон в нем не приживался.

Бабкин с Илюшиным нашли приют так: брели по улице, увидели женщину на крыльце, спросили, где принято останавливаться добрым людям. У меня можно, радушно сказала женщина, если шуметь не станете.

— Чужие к нам редко ездят, — сказала она, показывая комнаты. — Далеко мы, а дороги — ну, сами понимаете.

— Вы знаете Германа Черных? — спросил Макар.

Она удивилась:

— Его здесь все знают. Это же Герман!

Одноэтажный каменный дом стоял чуть в стороне от главной площади. Небогатый, без лепнины и прочих излишеств, но опрятный, уважающий себя особняк с традициями. Над арочной дверью — выцветшая фанерная вывеска: то ли подлинная, то ли хорошая стилизация. «Фотографiя и художественное ателье».

Им навстречу, приветливо улыбаясь, вышел невысокий подвижный человек с живыми карими глазами и следами от оспы на желтоватой коже. В глубине просматривался задник, расписанный колоннами, а сбоку за пышной складчатой портьерой угадывалось еще одно помещение. Комната выглядела так, словно они провалились в прошлое в полном соответствии с вывеской.

— Он мерзавец! — взволнованно сказал Герман. — Ближайший родственник… Тьфу! Я знаю, что по линии жены, можете мне не рассказывать, но хоть капля сочувствия… даже у чужого, случайного, и то…

Он махнул рукой.

— При каких обстоятельствах мальчик попал к вам? — спросил Бабкин.

Илюшин покосился на него и с трудом удержался от смеха.

За портьерой оказался интерьер, сочетавший буржуазную роскошь с простотой сельского клуба. Пол был сколочен из грубых досок, возле окна три ветхих стула привалились друг к другу, как задремавшие в метро старухи. Но вдоль длинной стены бутафорская лестница вела к балкончику с балюстрадой. Под ней фотограф поставил три невообразимо огромных кресла, обитых алым велюром.

Илюшин сразу сдался на милость алого чудовища, провалившись в его пасть. Смириться с неудобным положением легче, если убедить себя, что ты сам его выбрал.

Бабкин был упрямее. Поэтому сейчас он походил на библейского Иону, в последний момент передумавшего сидеть три дня в промозглом сыром ките. А вот кит не передумал. Кресло неумолимо засасывало Бабкина, и Макар старался не смотреть на багровое лицо товарища, торчавшее, как пестик из раффлезии. «Впрочем, у нее, кажется, вовсе нет пестика».

— Четырнадцать! — Герман ссутулился у окна, сунув руки в карманы. — Володьке было четырнадцать, когда убили Полину. Он у меня первые два месяца молчал, а говорить начал, как сейчас помню, на День учителя, когда я взял его на съемку в школе. Я, знаете, не дикарь, я понимал, что нужен психолог, психиатр даже. Но — как? где? Понадеялся, что время лечит. Оказался прав.

— Полина — это его мать?

— Да. Смешно: она моя троюродная тетка, а старше меня всего на шесть лет. Мы играли вместе в детстве. Меня привозили в их дом под Вологдой, а потом я переехал сюда, а она вышла замуж за тульского, что ли, инженера… не помню, кто он был такой. Да что там помнить — такой же подлец, как этот ваш богач, Оводов. Бросил ее, едва узнал о беременности… а они не успели официально расписаться, я, кстати, думаю, что он и не собирался этого делать, просто пользовался тем, что она оплачивает съемную квартиру… В общем, сбежал. Полина родила, воспитывала Володьку одна. Характер у нее крепкий, мужской. Может, поэтому мальчишка вырос такой тихий… Они жили бедно, выживали, а не жили… Что там грабить! Колечко бабушкино? Мамины сережки с поддельным рубином? Она оказалась дома в неурочное время, а они явно не ожидали… Кричать начала, наверное… Обязательно начала! Зная ее… М-да.

Он тяжело вздохнул и притулился на краешке кресла.

— Володя остался один. Подумать только: на дворе двухтысячные, а он даже е-мейлы не умел отправлять. Компьютеров у них не было, в школе тоже… одна видимость этой несчастной информатики. Мальчик написал два бумажных письма. Одно послал мне, другое — Оводову. Телефоны он, бедолага, не смог отыскать в ее контактах, а адреса — вот они, ручкой в блокноте записаны. Я все бросил, метнулся за ним. Слава богу, там вошли в положение, обошлось без лишней волокиты. И вот, собственно, с тех пор…

— Расскажите, как он исчез, — попросил Макар.

— Я вернулся домой…

Из кресла Бабкина раздалось что-то вроде басовитого кряканья.

— Вернулись откуда? — перевел Илюшин.

— Каждый год я навещаю моего старинного друга. Мы вместе учились, а сейчас он живет в Кургане. Наум не совсем здоров… Я закрываю ателье на десять дней, иногда на две недели. Рыбачим или уходим с палаткой на озера. Володя сразу начал помогать мне здесь, — Герман обвел рукой ателье. — Я советовал ему поступать в институт, он отказался. Обучался потихоньку моему ремеслу… У него хорошо получалось развлекать детей: знаете, они ведь частенько начинают капризничать именно тогда, когда семья раз в год пришла в нарядных костюмах, чтобы сделать памятное фото. Володька их гениально успокаивал. Рожи корчил! — Герман улыбнулся. — Я покажу вам несколько портретов, которые получились с его помощью. Все хохочут! Нет этих протокольных рож, мертвых взглядов. Вы не представляете, как меняется мимика человека, когда он оказывается перед камерой.

Герман вдруг что-то сделал со своим лицом — и взглядам сыщиков предстал истукан с острова Пасхи.

— Ого! — сказал Макар.

Фотограф улыбнулся и снова стал самим собой.

— О чем мы говорили?

— Вы уехали к другу…

— К Науму, да. Он как раз в тот год попал в больницу. Когда оглядываешься, всякий раз видишь цепь совпадений; кажется, выдерни одно звено — и все остальное рассыплется, прошлое изменится. Я не мог отделаться от мысли, что если бы Наум не заболел, все обошлось бы. Но на самом деле это самообман. Я вернулся, Володи уже не было.

— Просто исчез? — недоверчиво спросил Макар. — Ни записки, ни звонка?

— Ничего. — Герман посмотрел в окно невидящим взглядом. — Пропали кое-какие вещи, но, понимаете, даже в этом я не уверен. Он время от времени покупал себе что-то новое, мне все это казалось однообразным…

В соседней комнате звякнул колокольчик.

— Извините, я на секунду…

Фотограф скрылся за портьерой.

— Вытащи меня отсюда, — сдавленным голосом потребовал Бабкин.

Илюшин поднял бровь.

— Вытащи, сволочь!

— Я сам, заметь, в плену.

— По сусалам тебе замечу, — пообещал Бабкин.

— А кто советовал тебе остановиться, когда ты разожрался до сотни?

— Это мускулы!

— Пришло их время, — заверил Макар.

Фотограф вернулся, удивленно взглянул на Сергея.

— Вы что, пытаетесь записывать за мной?

— Мы ведь, кажется, договорились… — начал Илюшин.

— Нет-нет, я о другом. Разве вам удобно?

— Не особо, — признал Сергей.

Герман наклонился, протянул ему руку и рывком вытащил Бабкина из кресла.

— Простите, наша мебель… Сам-то я к ней привык. Подарок мецената с… э-э-э… причудливым вкусом.

— Эх, и силища у вас, — оценил Бабкин.

— Эти кресла любят почтенные матроны, — пояснил Герман. — Догадайтесь, сколько мужей из десяти вспоминает о радикулитной спине, когда приходит время выуживать своих супруг? Я годами работаю подъемным краном. И вы, хочу заметить, далеко не самый тяжелый груз.

— Давайте вернемся к Володе, — попросил Макар, с оскорбительной легкостью высвобождаясь из велюровых объятий. — Как вы объяснили себе его исчезновение?

Крохотная, почти незаметная пауза перед ответом.

— Я решил, что он от меня сбежал.

— Вы его часто наказывали?

— Мы ссорились. Ему исполнилось девятнадцать, он хотел… Я не понимал, чего он хочет. Грубил, кричал…

— Вы сказали, тихий мальчик, — напомнил Илюшин.

— Да, да… — Герман прижал ладонь ко лбу. — Володя менялся. Я иногда не узнавал его. Но войти в свой дом и почувствовать какое-то пугающее изменение… Будто он стоял перед камерой — и вдруг сделал шаг из кадра за миг до того, как я успел нажать на спуск, а у меня осталась фотография с концентрированной пустотой. Вы замечали: когда кто-то уходит от вас, пустота сгущается, несмотря на то, что это противоречит ее свойствам?

— Мне жаль, — мягко сказал Илюшин. — Герман, вы полагаете, Володя жив?

— Я в этом уверен.

— Он писал вам? Звонил? — Фотограф молча покачал головой. — Но ведь прошло уже двенадцать лет…

Герман горько улыбнулся — в точности как Борис Оводов.

— Я думаю, Володя меня просто забыл.

4

— Уже второй человек заявляет, что Карнаухов жив, — сказал Бабкин. — Однако парень как в воду канул и никаких сигналов с морского дна не подает.

— В случае с Оводовым это объяснимо: он в экзальтации. Притча о блудном отце тоже имеет право на существование, а других притч в его библии, по-видимому, не записано.

— Я сейчас сделаю вид, будто понял, что ты сказал. Но у Германа-то эта уверенность откуда?

Фотограф подтвердил, что после исчезновения племянника он написал заявление в полицию. В Беловодье Карнаухова называли именно так — «племянник Германа», и постепенно тот и сам стал так говорить.

— Я побеседую с местными, — сказал Бабкин, имея в виду полицию.

— А я пойду в народ.

Лучшее, что может сделать незнакомец, — предъявить правильные рекомендации. Репутация чужака поначалу всегда величина отрицательная. Зачем приехал? Не будет ли от него вреда? Если люди, глядя на тебя, начинают задаваться подобными вопросами, значит, первый ход был неверен. Рекомендации — еще не ключ, но уже дверь.

Илюшину требовался человек, обладающий большим авторитетом.

— Герман, кто у вас в городе главный?

Надо отдать должное фотографу: тот сразу понял, что речь идет не о властях, и задумался.

— Священник, может? — предположил Сергей. Они видели высокую белую церковь с зелеными луковками куполов.

— Отец Георгий? Да, в какой-то мере. Но его скорее любят, чем слушаются. Негласная власть у нас — Кира Гурьянова.

— Кто это?

— Директор двадцать первой школы. У нас их четыре, но если говорят «школа» без номера, не сомневайтесь: речь о ней.

Здание школы было старым. Илюшин предполагал увидеть типичную постройку советского времени («хоть что-то типичное в этом городе»), но вновь ошибся в своих ожиданиях. Перед ним была бывшая дворянская усадьба, к которой позже пристроили дополнительные корпуса, выглядевшие как бедные родственники на приеме у генеральской вдовы. Вместо регулярного парка вокруг раскинулся старый яблоневый сад.

Внутри было светло и пусто. Макар подергал двери кабинетов: открыты. Это уже было почти возмутительно. Лето, в школе никого — а они двери не запирают! Правда, из соседнего коридора доносились женские голоса. Заглянув в учительскую, Макар узнал, что Кира Михайловна уже ушла.

Ее дом стоял на первой линии, у обрыва. К реке вела длинная пологая тропа; у самой воды на песке лежала лодка, сверху похожая на дольку каштановой кожуры.

«Ч-ч-черт», — мысленно сказал Макар, когда ему открыли.

Город преподносил сюрпризы на каждом шагу.

А ведь он мог бы догадаться. Он побывал в школе, видел старинное здание, содержащееся в безупречном порядке. Многие думают, будто жилища похожи на своих хозяев: справедливо для квартир, но с домами все иначе. Это хозяева обретают сходство со своими домами, пропитываются их духом, принимают их образ.

Некоторые школы — это не что иное, как очень большие дома.

Женщина, стоявшая перед ним, выглядела непримечательной и запоминающейся одновременно; подобное парадоксальное сочетание Илюшин встречал и прежде и хорошо знал, что за ним скрывается человек незаурядный. Ее умный проницательный взгляд подтвердил его опасения.

Илюшин представился и сообщил о цели своего визита. От Гурьяновой во многом зависело, как его примут в Беловодье. Люди в маленьких городах редко любят людей из больших городов, поэтому он постарался придать себе легкий налет провинциальности.

— Вы ищете Володю Карнаухова? — недоверчиво переспросила она. — Прошло двенадцать лет!

— Большой срок, — согласился Макар. — Я надеюсь, в вашем городе нам помогут.

Ее взгляд сделался задумчив.

Илюшин молчал, понимая, что любое слово может сработать против него.

— Пойдемте выпьем чаю.

Следуя за ней, он размышлял о том, хочет ли Кира Гурьянова чаю, выполняет ли долг гостеприимства или пытается выиграть время.

— Что сообщил вам Герман? — спросила она, расставляя чашки.

— Исчезновение Володи стало для него серьезным ударом, — уклончиво сказал Макар.

Воздух в доме пропах луговыми травами и полынью; аромат разносился свежий, словно поле было в соседней комнате.

— У него есть предположения?

— Герман думает, что Володя сбежал.

Гурьянова кивнула.

— Он в последнее время расспрашивал меня о больших городах — Володя, не Герман. Москва, Петербург… У меня сложилось впечатление, что ему давно уже тесно в Беловодье, но либо он стеснялся прямо сказать об этом, либо дядя возражал против его отъезда.

— Они с Германом ссорились?

Гурьянова сделала неопределенный жест:

— У них не всегда ладилось. Двое мужчин в одном доме, один из мальчика превратился в юношу…

— У Володи была девушка?

— Мне об этом не известно. Нет, думаю, что нет: он был слишком занят работой. Герман за много лет создал новую моду: люди фотографируются семьями по каждому мало-мальски значимому поводу. Уже нельзя представить, чтобы кто-то отмечал день рождения и не отправился в фотоателье. Понятно, что он руководствовался своими интересами, но в итоге это превратилось в традицию, очень милую городскую традицию. Его приглашают снимать все праздники, свадьбы, Дни города — кстати, он будет скоро. Поверьте, Герман не сидит без работы, и у Володи было не так много свободного времени, как ему хотелось. Может быть, он устал.

— У вас есть предположения, где он мог осесть?

— Ни малейших.

— Почему его не видели в автобусе, если он действительно уехал? — наугад спросил Илюшин.

Выстрел попал в цель: Гурьянова нахмурилась.

— Володя мог пойти пешком.

Макар выразительно посмотрел на нее.

— Расстояние приличное, — признала директриса, — но во-первых, после поворота на трассу его наверняка подобрала машина, а во-вторых, если он хотел скрыться от Германа, это был самый разумный вариант.

Илюшин сомневался насчет самого разумного варианта, но возражать не стал. Его что-то тревожило; он чувствовал, что упустил крохотную деталь, которая была важна.

— Как бы вы описали его, Кира Михайловна?

Она ненадолго задумалась.

— Как ни странно, Володя был чем-то похож на Германа. Он не подражал ему осознанно, был простым, довольно милым подростком… Добрый, отзывчивый. Как-то в разговоре я пожаловалась, что моему подопечному нечего носить, и он на следующий день принес свои старые вещи. Помогал делать мелкий ремонт в школе. Честно говоря, Володя был не самой заметной фигурой в Беловодье. Когда он только появился, о нем везде говорили, потому что знали, как трагически он осиротел, но Володя очень быстро стал… я бы хотела сказать «своим», но, скорее, неотъемлемой частью пейзажа. Кстати, у Германа без счета фотографий: на них видно, что Володя выглядел намного младше своего возраста. Совсем как вы.

Илюшин вздрогнул и уставился на Гурьянову.

— Совсем как я?

Директриса пожала плечами:

— Учителя умеют определять возраст.

«Не учителя умеют, а ты умеешь». Илюшин был зол на себя: он пропустил удар и теперь от неожиданности не мог собраться с мыслями. Гурьянова сочувственно наблюдала за ним.

— Где вы остановились?

— У Маргариты… Не помню отчества. Желтый дом с синим палисадником.

— А, Рита Скворцова. Чудесная женщина, вам повезло. Если она согласится приготовить для вас свой фирменный яблочный пирог… Его одного достаточно, чтобы у вас остались теплые воспоминания о нашем городе.

Илюшин понял, что разговор окончен. С мягкой решительностью его выставляли из дома и из Беловодья.

— Спасибо, Кира Михайловна. — Он поднялся. — С кем, по-вашему, общался Карнаухов, кроме Германа?

— Пожалуй что ни с кем… Разве что был такой Сеня Крамник, мальчик его возраста, жил неподалеку, но они с отцом пару лет назад переехали в Чехию, к родственникам. Не уверена, что он оставил новый адрес или хотя бы телефон.

Когда гость ушел, Гурьянова достала из кармана мобильный.

— Встретиться нужно, — сказала она, не здороваясь. — Срочно.

5

— Ты не поверишь! — Бабкин стянул футболку и швырнул ее на стул. — Они отказались со мной разговаривать.

Он был зол, как может быть зол бывший оперативник, обнаруживший, что для провинциальной полиции его принадлежность к тому же профессиональному сословию значит не больше, чем муха в стакане. Он мимолетно отметил, что сравнение получилось довольно странным, но в следующую секунду понял, что как раз таки набрел на исключительно верный образ. Люди, с которыми ему пришлось общаться, производили такое впечатление, будто каждый из них не задумываясь выпил бы пиво с мухой. Они просто не придали бы значения этой мелочи.

— Впервые в жизни вижу таких скудоумных, тупоголовых, безмозглых…

Бабкин обнаружил в свой памяти богатые залежи синонимов слова «придурок».

— Должен же быть в этом городе какой-то изъян, — заметил Макар. — Может, они агрессивны только к приезжим, а, вернувшись с работы, называют жену своей пушистой заей и плачут над хромыми котятками…

— Буэ!

— В чистом беспримесном подлеце есть что-то подкупающее, — согласился Илюшин. — Слюнявая сентиментальность — как ложка дегтя в бочке дерьма. Тебе совсем ничего не удалось из них вытянуть?

— Герман действительно написал заявление о пропаже Карнаухова. Все эти хмыри обосновались там давно и помнят эти события. Но в остальном — слепая зона. Мы даже не знаем, велись ли следственные действия.

— Что ты сам думаешь?

— Если бы ты видел их задницы, то понял бы, что они крайне редко отрывают их от стульев. Веришь — вот такие хари! — Бабкин показал руками небольшого бобра. — А что с директрисой? Макар!

Илюшин невидящим взглядом смотрел в окно. Сидела, сидела заноза в памяти, хотя он дважды перебрал весь разговор, и покалывала при каждой мысли о Гурьяновой.

— Илюшин!

— А? Что?

— Я говорю — встреча твоя как прошла?

— В целом Гурьянова подтверждает то, что рассказал фотограф, — задумчиво сказал Макар.

— Тебя что-то смущает в ее словах?

— Пока сам не пойму. Карнаухова она описывает как славного тихого паренька; говорит, ничем не выделялся. Каждая ниточка, за которую я пытался дергать, обрывается в руках. Друг-подросток уехал, и связь с ним утеряна. Девушки не было. В рейсовом автобусе его не видели. Человек-невидимка наш Карнаухов! — Он раздосадованно щелкнул пальцами. — И еще что-то фонит.

— В каком смысле? — насторожился Бабкин.

— Если бы я знал! Чисто по Эдгару По: письмо положили на видном месте среди бумаг, а я его не замечаю.

— Попробуй рассказать, — посоветовал Сергей. — С самого начала. Ты подошел к двери…

— Постучал. — Илюшин сосредоточился, поднял руку. — Там был звонок, кстати… Открыли через минуту. Высокая, лет пятидесяти, очень… м-м-м… примечательной внешности.

— Чем?

— Сочетанием несочетаемого. Черты, на первый взгляд, совершенно невыразительные, с фотороботом пришлось бы помучиться, при этом лицо дышит большой внутренней силой. Умная. Наблюдательная. Скрытная. Поздоровалась, выслушала мое объяснение. Удивилась… Стоп!

Илюшин обернулся к напарнику:

— Нашел! Когда я сказал, кого мы ищем, Гурьянова отреагировала незамедлительно: «Двенадцать лет прошло». Обычно люди говорят: «Это было, кажется, лет десять назад, или нет, одиннадцать… нет, все-таки десять». Единственный, кто мог держать в уме срок, — Герман.

— Быстро считает? — предположил Сергей.

— Не было ни секунды задержки. Ни одной! Зачем ей помнить, сколько лет назад незаметный юноша уехал из города?

Дверь приоткрылась.

— А ведь у меня там пироги с мясом стынут, — укоризненно сказала хозяйка, обращаясь исключительно к Сергею. Сегодня на ней был сарафан, который любитель пышных форм назвал бы соблазнительным, а ревнитель нравственности — непристойным. Бабкин забеспокоился.

— Рита, — позвал Илюшин. — Вы помните племянника фотографа?

— Володеньку? Искали мы его, бедного — все впустую. Я наш лес знаю плохо, но пошла со всеми, очень уж его жалко было.

— Разве он не уехал из города? — осторожно спросил Макар.

— Куда ему ехать? — изумилась хозяйка. — Мать его, упокой ее Господь, умерла. — Она перекрестилась. — Другой родни, кроме нашего Германа, не было. Они с ним душа в душу!

— А не ссорились?

— Откуда! Оба спокойные, слова злого не услышишь. Да нет, заблудился он, это все знают. Ох, наревелась я тогда…

Она утерла выступившие слезы.

Макар бросил выразительный взгляд на Бабкина.

— Рита, с кем еще можно поговорить про Володю? — спросил Сергей, стараясь, чтобы голос его звучал сочувственно, но в то же время без малейшего намека на нежность.

— С Жегалиным, — не задумываясь, ответила она. — Они какое-то дело затеяли, я их вместе видала. Как раз незадолго до… Ох, нет, простите, не могу!

Она метнулась в коридор, и из-за двери донесся безутешный плач. Бабкин тяжело вздохнул.

Дверь снова приоткрылась.

— А пироги-то, пироги мои! — всхлипнула заплаканная Маргарита. — Надо кушать, Сереженька, пока не остыло.

6

— Толик, — представился, шмыгнув, Жегалин и протянул руку сначала Бабкину, потом Илюшину.

Было ему на вид лет семьдесят с небольшим, и даже человек, чуждый физиогномики, безошибочно определил бы, что примерно шестьдесят из них Жегалин пьет. Он был тощ и обуглен, как жареный вьюн, одет в длинную, до колен, майку без всяких признаков цвета, а что касается остальной одежды, то Бабкин решил после краткого осмотра, что старикан предпочитает естественную вентиляцию.

— Курим? — деловито спросил Жегалин, глядя на него.

«Сразу сообразил, к кому обращаться», — отметил Макар.

Сергей протянул ему пачку. Толик с неожиданной щепетильностью выбил лишь одну сигарету и вернул остальные.

— Да вы угощайтесь, Анатолий…

Старик отрицательно качнул головой.

— Вы по делу пришли. Чего балаболить! Землю будете покупать или как?

— Эм-м-м… — неопределенно высказался Макар.

— Даром не отдам, — предупредил Жигалин. — Дешево тоже не отдам. У меня тут дислокация исключительная: машин не слышно, даже церковный колокол не мешает.

Бабкин еще раз окинул взглядом Жегалина и понял, что лучше обойтись без долгих вступлений.

— Толя, ты Володю Карнаухова помнишь?

— Так вы по его душу, что ли? — удивился тот. — Он помер давно! Я на него, покойничка, зуб имею: сглазил он мне земельку, с тех пор у меня фиаска за фиаской.

— Как это — сглазил? — не понял Макар.

— Ну как-как. Торговал мое хозяйство, да не купил, помер раньше времени.

— Карнаухов хотел приобрести у тебя дом?

— И дом, и десять соточек, а я бы под Тулу уехал, у меня там дамочка одна знакомая овдовела. У женщины материнский инстинкт, ей ухаживать надо за живой душой! А я ж как Лаврентий Палыч — цветок душистых прерий. Оросил меня заботой и лаской — я тебе и пахну, и глаз радую. Только она малехо вредная, к себе не пустила. А рядом, говорит — живи, что ж, я разве запрещаю. Надо понимать, фасон держит, а сама влюбилась как кошка. Пылкая! Я видал таких. — В голосе его прозвучала небрежная гордость шаха, сменившего третий гарем.

— Карнаухов, — напомнил Бабкин, с которого на сегодня довольно было знойных женщин.

— Я тебе разъяснил: помер он! Утонул.

— Как утонул? — быстро спросил Макар.

— Как в реке тонут? Молча. Нет, ты скажи, а куда ему еще было деваться? В лесу искали, но в лес он отродясь не совался, трусил. А искупаться — это запросто. Жара стояла страшенная, у меня с того года лысина: волосню выжгло начисто, как траву под палом. А какая была куафюра! — Он наклонил голову, будто собираясь боднуть Илюшина, и похлопал себя по макушке.

— Может быть, он уехал, — заметил Макар, игнорируя лысину.

Жегалин выпрямился так резко, что покачнулся.

— Уехал? Соображалка у тебя уехала! Мы с ним по рукам ударили! Он с деньгами обещал вернуться. Я бумажки все приготовил, свидетельство там, выписки. Чуйка меня, слышьте, ни разу не подводила!

— Если он утонул, почему не нашли одежду? — спросил Сергей.

Старик задумался.

— Тут такое дело, — сказал он наконец. — Река наша… нет, хорошая река, ничего не скажу! Чистая, и рыбы в ней, если выше подняться, где течение потише, — полно рыбы-то. — Он опасливо огляделся, словно кто-то мог их подслушивать, и понизил голос. — Но вот если под нашим обрывом, или еще хуже — там… — Жегалин неопределенно махнул рукой. — Там пороги. Камни такие, что если об них шарахнет, то не пловца выловят, а фарш. Были уже… эпизоды. Тряпкой проверяли: с нашего берега кинули красную, внизу прибило бесцветную. И волна. Набегает, и… в общем, без добычи не уйдет. И детишки у нас, бывало, тонули, и лодки переворачивало. А уж Володькину одежду слизнуть — тьфу, плевое дело. Целого пацана, слышь, унесло на глазах у почтальонши, а тут майка с шортами… Это ей как перышко.

— Кому — ей? — не понял Макар.

— Реке.

Настроение у Жигалина испортилось. Сергей пытался выведать еще что-нибудь, но старик сделался хмур и неразговорчив.

— С кем еще можно поговорить? — сдался Бабкин.

— Есть тут одна… фурия.

…Об ноги Гурьяновой потерся черный кот и запрыгнул на соседний стул, намереваясь дотянуться до блюдца с печеньем.

— Дуся, перестань. — Кира шлепнула его по лапе. — Вера Павловна, отвлекитесь от своих цветов, ради бога. Нам нужно придумать, как выдворить его из города. Чем быстрее, тем лучше, пока он что-нибудь не пронюхал!

— Может, вовсе его убрать? — усмехнулась Шишигина. На подоконнике цвела прекрасная пунцовая герань; она потыкала в высохшую землю и нахмурилась.

— Вам бы все шутить, — озабоченно сказала директриса. — Вы не видели этого человека, а я имела с ним получасовую беседу. Не рискну утверждать насчет мужчин, но женская часть города расскажет ему даже то, о чем он не спрашивал.

— М-да, не видела, конечно… — пробормотала старуха. — Светловолосый прохиндей с ручной гориллой?

— Что?

Гурьянова быстро подошла к окну. По дорожке к дому приближались Макар Илюшин и Сергей Бабкин.

— Господи, а это еще кто с ним?

— Киллер, должно быть. Будут меня, бедную старуху, подвергать мучительным пыткам…

— Если подвергнут — огрейте его линейкой по затылку, — отрезала Гурьянова. — Вам не привыкать.

Всего десять минут спустя тяжелая дверь распахнулась, выпуская сыщиков на улицу. Бабкин закурил и выразился в адрес Жегалина неодобрительно.

Женщина, к которой посоветовал обратиться старый пьяница, оказалась костлявой ведьмой со взглядом птицы марабу, открывшей, что можно питаться не только падалью. Сперва Сергей обрадовался. Старуха, похоже, была из тех, для кого наблюдение за жизнью соседей заменяет кроссворды, чтение, телевизор и аквариум. Но вскоре стало понятно, что ум Шишигиной, когда-то, несомненно, ясный, теперь работал вхолостую, рождая миражи и плутая среди них, как заблудившийся в пустыне.

Фото Карнаухова не вызвало у нее интереса.

— Вовсе не знаю этого молодца… — Она закряхтела, когда наклонилась через стол, чтобы вернуть карточку Макару. В ее движениях хорошо заметна была закостенелость, присущая малоподвижным пожилым людям. — Я ведь всех помню… Коленька жил у нас, его еще по телевизору часто показывают, и этот, как же его, господи… с усами такой, представительный мужчина… политикой заведует… Всех я воспитала, вот этими самыми руками…

Она умиленно поцеловала свою правую ладонь, свесила голову на грудь и задремала.

Бабкин встал, недоумевая, отчего задерживается Макар. Но тот разглядывал кота, появившегося на втором этаже: огромного черного зверя, в котором меньше всего можно было бы заподозрить существо, согласное делить с человеком кров. Кот был неприятен даже издалека. Более того, издалека же было ясно как день, что и они коту тоже крайне неприятны.

— До свиданья, Вера Павловна, — вежливо сказал Макар. — У вас дивное каланхоэ на подоконнике. А эти жучки на нем постоянно живут?

Старуха резко обернулась и озабоченно вгляделась в цветок.

— Каланхоэ, каланхоэ, каланхоэ! — завыла она, словно вызывала демона. — Это где-то между Ленинградом и Москвой…

–…Сволочь наш Толик, — буркнул Сергей, остановившись под раскидистым каштаном. — Бабуся в деменции, а мы к ней, значит, с задушевными разговорами!

Илюшин усмехнулся.

— Ну, и чего лыбимся? — раздраженно спросил Бабкин.

— Заметил, что случилось, когда она испугалась за цветы?

— Ты о чем?

— Как нагнуться над столом, так мы кряхтим и трескаемся по шву, — удовлетворенно сказал Илюшин. — А как совиное скручивание корпуса, так ни одна косточка не хрустнула.

— Намекаешь, что старая ведьма меня одурачила? Брось! Она собственное отражение не узнает в зеркале.

— Хвост у кота был очень характерный, — усмехнулся Макар.

— Хвост? — Бабкин заподозрил, что Илюшин издевается.

— Стоит вертикально, как флагшток. Ни разу не видел кошек, которые не выражали бы таким образом дружелюбие. У них на этом флагштоке поднят невидимый флаг: «Счастливы вас видеть». Думаешь, это кот нам адресовал?

— Я бы сказал, нам он хочет выпустить кишки, — пробормотал Бабкин.

— Вот именно. Он радовался кому-то другому, а когда заметил гостей, насторожился.

— Ты пытаешься доказать, что наверху кто-то был. Ну, допустим. И что? Сиделка заправляла кровать.

— И пахла полынью, — кивнул Илюшин.

— Э-э-э… почему бы и нет? — Бабкин вспомнил горьковатый свежий аромат, удививший его.

— Полынью пахнет в доме Гурьяновой. Готов поспорить на твой обед: во-первых, старуха ломала комедию и даже не слишком скрывалась — вспомни каланхоэ, во-вторых, предупредила ее именно директриса.

Бабкин повернулся спиной к дому и покачался с пятки на носок, сложив руки на груди.

— Макар, в окне кто-то есть?

— Если и есть, прячется за занавеской. А что?

— Меня не оставляет чувство, что за нами…

Раздалось потрескивание, и на землю с каштана, едва не задев Макара, спрыгнула девчонка. Треск сменился громким хрустом — слишком громким, с точки зрения любого здравомыслящего человека, находящегося под старым деревом.

Прежде чем кто-то успел пошевелиться, Бабкин сделал три вещи.

Схлопнул все мысли в своей голове.

Правой рукой схватил за шкирку Илюшина, левой девчонку.

С силой дернул на себя.

На ногах он, конечно, не удержался, и все трое повалились на траву. Секунду спустя на то место, где они стояли, грохнулась прогнившая ветка обхватом с человека.

— Вот черт, — сказал Илюшин, ошарашенно крутя головой.

Бабкин вскочил. В кулаке он прочно сжимал воротник джинсовой куртки, внутри которой болталась девчонка. На ее несчастье, куртка была застегнута и выскользнуть из нее никак не получилось бы.

— Пусти меня! Пусти!

Сергей вытянул руку, чтобы рассмотреть виновницу происшествия и не попасть под удар маленькой кроссовки (девчонка брыкалась, точно взбесившийся осел), и едва удержался от восклицания.

Мелкая, тощая, гибкая, как ящерица. Ни грамма бледности, ни капли русалочьей прозрачности, что бывает свойственно рыжим детям, — саламандра, впитавшая пламя костра и черноту головешек. Всклокоченная копна безобразно спутавшихся волос стояла дыбом и ошеломляла оттенком рыжего, подобного которому Бабкин не видел в живой природе. Возможно, подумал он, если покрасить хной лису… Волос было больше, чем девочки. При некоторой доле воображения можно было представить, что в образе худосочного ребенка им явился извергающийся вулкан.

С чумазого личика на Бабкина уставились раскосые глаза.

— Отцепи свою дурацкую руку!

— Ты кто такая и зачем подслушивала? — Сергей тепло относился к детям, но для тех, которые пытались, пусть даже невольно, искалечить его напарника, делал исключение.

— Я! Кому! Сказала! Убери!

В воздухе замолотили расцарапанные грязные ноги.

— Бесполезно, — подал голос Макар. — Он в прошлой жизни был капканом на мамонтов.

Несколько секунд пленница переваривала новую информацию.

— Ну! — потребовал Сергей. — Как тебя зовут?

Девчонка, похоже, смирилась.

— Лиза, — недовольно сказала она.

— Не ври, — фыркнул Макар.

— Даша!

— Еще смешнее.

— Настя!

— Кто-то на досуге читал перечень самых популярных имен. Или просто вспоминает своих одноклассниц, начиная с первой парты.

Она притихла.

— Ладно. Извините. На самом деле меня Кирой зовут.

— Кирой, — скучающим голосом сообщил Макар, — зовут твою директрису, которая сейчас наблюдает за нами из окна — без малейшей, заметь, попытки вмешаться, что многое сообщает нам о твоем характере.

Судя по изумлению, отразившемуся во взгляде девчонки, ей раньше не приходилось встречаться с подобным противником.

— Аня, — осторожно проговорила она.

Илюшин немного подумал и сморщил нос.

— Вряд ли. Сестру твою так зовут или тетку… Может, мать. Но не тебя.

— Сдалось вам мое имя!

— Естественно, сдалось, — удивился Макар. — Иначе тратили бы мы на тебя столько времени!

— Марта я! — рассерженно выкрикнула она.

— Да, — сказал Илюшин, помолчав. — Пожалуй, что так. Я — Макар, это — Сергей.

Бабкин разжал пальцы. Девчонка одернула куртку и торопливо расстегнула пуговицы.

— А теперь, Марта, объясни… — начал он.

С быстротой кузнечика девчонка отскочила к дороге, схватила ком земли и швырнула в Сергея. Тот уклонился, и двести граммов мокрой дорожной пыли достались Илюшину.

— Ты! — крикнула Марта, на ходу изобретая ужасное оскорбление. — Ты! Глыба с жопой!

Бабкин сделал шаг, и девчонку как ветром сдуло.

— Вот бесявка!

Он обернулся к Илюшину, удивленно покачивая головой, и обнаружил, что тот смотрит на него зачарованно.

— Ты чего, Макар?

— Глыба с жопой, — прошептал Илюшин с восторгом человека, только что откинувшего крышку сундука с драгоценностями.

— Даже не думай, — предупредил Бабкин.

— До чего образное сравнение…

— Макар!

— А ведь если посмотреть правде в глаза… особенно если зайти, так сказать, с тыла…

В следующую секунду он увернулся, и еще пять минут ему пришлось уворачиваться, пока он не рухнул в изнеможении на траву.

— Ну, Серега, ты и лось…

— Лосем можешь звать, — разрешил Бабкин. — А теперь слушай сюда: есть рабочая версия. Я почти убежден, что она верна.

7

Они опросили еще двенадцать человек. Илюшин беззастенчиво сослался на Гурьянову, пока слава не успела его опередить, и к ним отнеслись с доверием.

— Чувствую себя как сын лейтенанта Шмидта, — ворчал Бабкин, пока они шли по дороге.

— Его не побили — и нас не побьют, — успокоил Макар.

— А если перед нами закроются двери лучших домов Парижа?

— Войдем с черного хода.

Каждый новый свидетель, сам того не зная, выдергивал из канвы рассказа Германа ниточку за ниточкой, пока она не рассыпалась окончательно.

Фотограф солгал. Здесь, где почти вся жизнь протекала на виду, невозможно было утаить ни ссор, ни размолвок. Герман даже голоса на Володьку не повышал, говорили люди. То же самое Бабкин с Илюшиным услышали от тех, кто фотографа недолюбливал. В их глазах шлейф грехов тянулся за Германом, и главный из них был — непомерные цены. «Нынче каждый щелкнул на телефон свою рожу — и купидон, а с меня пятьсот рублей содрал!» — ярился низкорослый мужчина, имевший с купидоном ту же степень сходства, что оперенная стрела с туалетным ершиком. Однако и он не смог упрекнуть фотографа в плохом отношении к Карнаухову. «Кто лаялся? Они лаялись? Брехня! Черных — тряпка. Не слыхал, чтобы он на кого огрызнулся».

Все в один голос твердили, что Карнаухов любил Беловодье и хотел остаться.

— Я вижу так, — сказал Бабкин, когда они остались одни. — Пацан собирался свалить от Германа. Тот узнал об этом и слетел с катушек. Пятнадцатого или шестнадцатого июля Карнаухов пропадает, в это время Герман, по его словам, находился в Кургане у больного друга. Уехал он туда… — Бабкин сверился с записями. — Десятого числа. Значит — что? Все спланировал, купил билеты, спрятался, выждал. Убил племянника. Тело спрятал, деньги забрал. Шанс найти останки, если оценивать ситуацию трезво… не ничтожный, но небольшой, разве что Герман сам укажет точное место. Помнишь, он замялся, когда мы спросили его о причине исчезновения?

Илюшин молча кивнул.

— Ничего не подтверждает версию об отъезде, — продолжал Сергей. — Одни ползают по лесам в поисках тела, другие убеждены, что бедняга утонул, и только Герман заявляет, что парень решил покорять Москву. Странно, что директриса ему подпевает… У них связь?

— Скорее всего.

— Какие еще могут быть варианты?

— Допустим, помогала убивать. Или подсмотрела, как все произошло, и с тех пор вытягивает из Германа деньги. Хотя мне трудно представить эту женщину в роли мелкой шантажистки, знавшей об убийстве.

— Ну, я-то ее не видел, — пожал плечами Сергей.

— Что скажешь о мотиве?

— Или деньги, или они были любовниками.

Бабкин видел, как в парах такого рода, вынужденных скрываться годами, раздражение накапливается исподволь, пока нарыв не прорвется; нет ничего удивительного, если, узнав о разрыве, Герман решил убить юношу.

Он пролистал блокнот.

— Друга зовут Наум Рудинский. Спасибо Герману, мог выбрать в приятели и Сашу Попова.

— Отправляйся в Курган, — сказал Илюшин. — Попробуй проверить алиби. Двенадцать лет… Мало кто обладает достаточно цепкой памятью, чтобы хранить в голове даты настолько давних событий. Если Рудинский не сможет рассказать ничего внятного, боюсь, придется сворачивать расследование.

— А ты чем займешься? — Бабкин открыл сайт железных дорог.

— Пока не решил.

Что-то в голосе напарника заставило Сергея отвлечься от расписания поездов.

— Макар?

Илюшин молчал.

— Макар!

— Меня не оставляет ощущение, будто мы сидим перед расшитым занавесом в полной уверенности, что это и есть представление, — неохотно сказал Илюшин.

— Во всех небольших городах существует тщательно скрываемая жизнь…

— Здесь что-то другое.

Он не стал говорить, что у него плохое предчувствие. Вопреки видимым порядкам, багаж всегда остается тому, кто стоит на перроне, а уезжающий должен путешествовать налегке.