Я тебя никогда не покину

Елена Ликанова

Душевные, лирические, с искромётным юмором сказки для взрослых, а также увлекательные истории с элементами фэнтези, основанные на реальных событиях и переживаниях автора.

© Елена Ликанова, 2018

ISBN 978-5-4490-9635-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ДЕД МОШКА

«Ой, лукавишь, девонька! — сказал лесовичок, заводя друг за друга свои жёлтенькие глазки, — Уж я-то знаю, какое оно есть беспределье да бестолковье. Рассказывай заново, да чтоб как по-писаному, а то рассержусь, ух!» — и затряс угрожающе остренькими ушками. А сам ухмыляется бороду, — не злится, стало быть, так пугает, для порядку.

«Меня разбудила тишина, — начала я свой рассказ, — Тишина была утренняя, солнечная, с лёгким ласковым ветерком, перебиравшим мои волосы. Это была незнакомая тишина, и об этом можно было догадаться, даже не открывая глаз. Но я преодолела страх и чу-у-у-у-ть-чуть приоткрыла. Левый. Глаз. Но не до конца. И в щёлочку, по-китайски, посмотрела на мир. Мир состоял из лужайки и маленького корявого деревца — я его сразу же, почему-то, окрестила арчой. Наверное, потому, что никогда не видела настоящей арчи. Под деревцем спали несколько человек, смутно напоминавшие моих друзей. Я села. Продрала глаза. Попыталась встать, машинально ухватившись за какой-то колышек, торчащий из земли. К колышку была прилеплена табличка; на табличке надпись: „Ходить запрещено!“ Подкошенная этой незатейливой истиной, я упала обратно на газон. Поскольку это не что иное, как газон. В незнакомом южном городе. И по нему в художественном беспорядке разбросаны мои друзья-собутыльники. Теперь я всё вспомнила. Мы ехали в Крым, и…..мы приехали в Крым!»

«А там дальше про любовь будет?» — заблестел глазками лесовичок.

«Какая уж тут любовь? — говорю, — Не видишь, что ли, отходняк у всех».

«Ну-у-у-у, — загундел он досадливо, — тогда давай другую историю, с чувствами. И покороче».

«Ладно, — говорю, — можно и покороче. Один юноша очень любил одну девушку. Нет, это ещё не вся история. Но почти вся. Юноша был художник. Абстракционист. Однажды он очень постарался и написал портрет соей любимой, а после в рамочку поместил и на стенку повесил. И всё время любовался ею, своей любимой, и восхищался её совершенством и небесною красотой. Наконец, решил он её со своей мамой познакомить — мол, вот она, моя невеста, прошу любить и жаловать! В назначенный день в назначенное время девушка пришла. Вошла, огляделась и на портрет кивает: „Какой симпатичный пейзажик висит, где ты его писал?“ Сами понимаете, до знакомства с мамой дело не дошло. А художник с тех пор на женщин зуб наточил, и ни одну к себе не подпускает. Не способны, говорит, они его талант оценить. И нежную душу. Вот такая история».

«Гру-у-у-стная, — протянул лесовичок, — И почему это вы, люди, так любите грустные истории рассказывать? Неужто, у вас жизнь такая?»

«Жизнь у нас сумбурная, — отвечаю, — сплошная стрессовая ситуация. И ни минуты передышки. Оттого и мысли путаются».

«Надо же! — сочувственно засопел лесовичок и заёрзал на пеньке, — а я вас ещё и пугаю, бедненьких. Что делать, люблю пошуметь. Да и квалификацию мне терять никак нельзя, и так один из последних в лесу остался».

Тут он замолчал. Долго молчал, минуту, наверное, а для лесовичка это ужас как много.

«Ну, а праздники у вас есть?» — поинтересовался он, наконец, озадаченно копаясь в бородёнке.

«Есть, конечно. День рождения, Новый год…»

«Новый год, ну-ка, ну-ка, это как же так, Новый год?..»

«Новый год — это когда… Ну, это когда ёлку наряжают игрушками, гирляндами, а потом говорят: „Ёлочка, зажгись!“ И она разноцветными огоньками вспыхивает».

«Здорово! — восхитился лесовичок, — а давай мы сейчас себе Новый год устроим. Сейчас ёлочку покрасивее выберем. Как там у вас говорится? Ёлочка, зажгись!»

При этих словах самая высокая ель, росшая неподалёку от того места, где мы сидели, вспыхнула ярким пламенем. Я сначала только рот разинула от неожиданности. А потом как закричу: «Ты что же это делаешь?!! И так лесов совсем не осталось, так ты последний палишь! Туши сейчас же! Туши!» «Пожарчик!» — расплылся в довольной улыбке лесовичок и погладил себя по животику. Постоял ещё немного в задумчивости, глядя на огонь, пока я в ужасе носилась вокруг, забрасыая дерево землёй и прибивая пламя курткой. «Э-э-эх!» — вздохнул с сожалением, и пламя само собой исчезло. «Оптический обманчик», — прокомментировал произошедшее дед. А ель как была, так и осталась стоять целой и невредимой. Я молча в изнеможении опустилась на землю, отдуваясь после такой встряски.

«А хочешь, теперь я тебе сказку расскажу?» — спросил лесовичок ласково. Я не в силах была ничего ответить, и он начал: «В некотором царстве, в замшелом государстве… Н-да-а-а-а, — остановился он вдруг, — а знаешь ли ты, девонька, кто такие лесовички и откуда они берутся при полном благоразумии окружающей действительности? — О как завернул, аж у самого дух перехватило!» — похвалил он сам себя.

«Не знаю, как это у других приключается, а о себе сейчас расскажу. Родился я обычным мальчиком и до шести лет жил и рос как все ребята — играл, резвился, шалил… — одним словом, ничем не отличался от своих сверстников, разве что ростом был чуть пониже. Но это мне не мешало быть весельчаком и заводилой в играх. Да-а-а-а, уж это точно, на выдумки я горазд… Так о чём я, бишь?.. А-а-а! Ну да! Так вот, папа мой, девонька, был замечательнейший охотник. Он неделями пропадал в лесу, а после возвращался с полной сумкой рассказов. Каждый раз, как он отправлялся на охоту, я просился с ним, но он отвечал: «Погоди, ты ещё маленький, вот подрастёшь…» И вот, в один прекрасный день, в день моего рождения, когда мне стукнуло ровнёхонько шесть лет, папа вдруг решил — пора. Я страшно обрадовался и стал собираться — надел резиновые сапоги, куртку, панамку, взял рюкзачок с горбушкой хлеба, и мы отправились в путь. До леса нужно было ехать на электричке. Она увозила нас всё дальше от дома, и мне становилось страшновато, но со мной рядом был папа, и он ласково кивал мне, чтобы я ни о чём не тревожился. Наконец, электричка остановилась, и приятный женский голос в динамике произнёс: «Остановка конечная — лес, можно выходить». Мы вышли и шагнули в густой лес.

Лесные двери всё плотнее закрывались за нашими спинами, и мне опять стало тревожно, но снова папа улыбкой успокоил меня. Он сказал: «Мы будем держаться рядом, но если ты, вдруг, отвлечёшься на что-нибудь и потеряешь меня из виду, садись на ближайший пенёк и жди — я тебя разыщу и заберу. А ещё мы будем перекликаться „Ау! — Ау!“ Понял?» Я согласно кивнул. И ещё папа предупредил меня, чтобы я в этом лесу ничего не трогал и не рвал, потому что лес этот не простой, а заповедный.

Мы пробирались всё дальше и дальше. Лес поразил меня своей красотой, полумраком, мельканием бликов и разнообразием запахов. В кустах то и дело кто-то шуршал, на деревьях тоже была небольшая сумятица — наш визит не остался незамеченным лесными жителями. «Ой!» — вскрикнул я от неожиданности, — белка, улепётывая, уронила мне на голову шишку. Вдруг я увидел огромные заросли малины, усыпанной спелыми ягодами. Я, забыв все папины наставления, бросился к кустам и принялся собирать спелую сочную малину. «Папа! Иди скорее сюда, здесь полно малины!» — позвал я громко, но мне никто не ответил. «Ау! — закричал я в испуге, — Ау! Папа!» Всё было тихо.

Я бросился сквозь заросли, напролом, не думая, куда я бегу, только бы вырваться из этого малинового плена. Но у меня ничего не выходило, будто бы кусты эти были заколдованные.

«Хи-хи! — услышал я вдруг тоненький смешок, — Хи-хи! Гляди, как старается, сердешный!» «Кто здесь?» — спросил я с опаской. «Подружки-лесовушки, Калинка да Малинка, а ты кто?» «А я мальчик, Тимоша, пришёл с папой в лес да заблудился». «Видала? Заблудился… Не заблудился, а мы с подруженькой тебя, милок, заморочили. Чтобы ты наших ягод не рвал, не безобразничал. А то много вас из города таких понаехало, простеньких, а мы вечно ходим обглоданные. Нам это ни к чему, мы девушки на выданье, нам нарядными быть охота. Гляди, каких ты нам уже успел прорех в платье понаделать, опять латать придётся. Нехорошо это, братец». «Простите, подружки-лесовушки, я же не знал… Помогите мне из ваших заколдованных зарослей выбраться, я больше не буду вас тревожить». «Ладно, испытаем тебя. Выдержишь испытание — отпустим тебя восвояси, а нет — пеняй на себя, останешься здесь на веки вечные нам прислуживать — одежду нашу чинить… Закрывай глаза ладонями, да чтоб честно, не подглядывать! Мы тебе варенье на пробу давать будем. Три раза. Угадаешь все три раза, из каких оно ягод сварено, гуляй себе на все четыре стороны». Что делать? Мне оставалось только плотно зажать глаза ладошками, разинуть рот и ждать.

«Ну, какое варенье?» — первую ложку мне дали. «Ну-у-у-у, это просто! Земляничное. Такое мне мама каждое лето варит и на зиму запасает. Чтоб было с чем чай пить.» «Ладно, — говорят, — угадал, сейчас потруднее что-нибудь отыщем. Вот это что? Говори». «М-м-м-м-м…» «Да ты не мычи, не мычи, выкладывай, из чего сварено?» «Это я от удовольствия. Моё любимое, черничное варенье». «Смотри-ка, и впрямь, черничное. Ишь, какой шустрый! Ну, а вот это уж точно не угадаешь. А? Как тебе это?» «Кисло! Значит, клюквенное». «Верно, твоя взяла, выходи на волю». Я ладошки от глаз отнял и вижу — нету и в помине никаких кустов, а стою я на полянке, посреди которой возвышается пенёк. Тут я папин наказ вспомнил про то, чтобы его не искать, а на пеньке сидя ждать. Забрался, ножки свесил, сижу. Сидел я так, сидел, и в сон меня клонить стало. Вдруг вижу — вокруг пенька — грибов целый хоровод — и как это я их сразу не заметил? «Ну, — думаю, — с ягодами не вышло, хоть грибов домой принесу — всё не с пустыми руками вернусь».

Только потянулся за ближайшим грибом, а они все как вдруг зашевелятся, закружатся… У меня в глазах потемнело, очнулся, — вижу, что-то не так — грибы какие-то огромные, — шляпки на уровне моих глаз. Потом на себя глянул и обомлел, — я уже не я, а гриб!!! И не грибы это выросли, а я стал маленьким, размером со среднего роста грибок! Испугался я тут не на шутку, аж позеленел весь от ужаса — что же теперь будет-то? Тут один самый большой и старый гриб говорит: «Это кто же такой среди нас затесался зелёный? Мы этот цвет, конечно, уважаем, но порядочному грибу таким быть не положено. Или, может, ты какая-нибудь новомодная разновидность, о которой мы ещё не слышали?»

«Нет, — отвечаю дрожащим голосом, — я не разновидность, я мальчик, Тимоша, пришёл с папой в лес и заблудился, а теперь вот ещё и грибом стал, совсем худо». «Да уж, чего хорошего, — гриб говорит, — только ведь это неспроста, само по себе в лесу ничего не случается. Видно, ты грибы обидеть хотел, вот сам грибом и стал. А папа, небось, тебя предупреждал, чтоб ты ничего в нашем лесу не трогал. Так ведь?» «Так, — со вздохом ответил я, — но что же мне теперь делать? Неужели, так и оставаться грибом всю жизнь?» «Ладно, не плачь, дадим тебе испытание, выдержишь — отправляйся к своему папе, а нет — будет у нас в лесу новая порода грибов — зелёненькие… Кхе-кхе,» — заусмехался старый. «Испытание тебе такое — закрой глаза, будем тебе давать понюхать по очереди три гриба — если угадаешь все три — иди на все четыре стороны…» Я глаза крепко-накрепко закрыл, жду.

«Ну, отвечай, что это за гриб?» Я носом повёл, принюхался, в ушах у меня березнячок зашумел. «Это, — говорю, — подберёзовик». «Смотри-ка, верно назвал,» — подивился гриб-старшина, — угадывай другой». Я опять нос навострил, трухой древесной на меня пахнуло. «Опёнок это», — говорю. «Опять верно», — зашептались грибы. «Тихо! Без паники!» — прикрикнул на них старшина. «Сейчас мы ему самый сложный гриб подберём, раз он такой умник. Ну-ка, что вот это?» И тут на меня и травой-муравой, и теплом солнечным, и домом пахнуло, я сразу всё понял и говорю: «Это лисичка-сестричка, мой любимый гриб, рыженький». «Что ж, твоя взяла, — говорит гриб-старшина, — отправляйся восвояси». Отнял я ладошки от лица, а ничего нету — ни полянки, ни пенька, ни грибов. А сам я никакой не гриб, а самый обыкновенный мальчик. И стою я на опушке леса под рябинкою, а на веточке сидит маленький пушистенький птенчик и дрожит, — холодно ему. «Дай-ка, — думаю, — спрячу его под курточку, авось согреется?» Только хотел взять птенчика, как налетела большая-пребольшая птица, схватила меня за шиворот и понесла в небо.

Дух у меня от высоты захватило, ничего толком не помню, только очутился я в дупле огромного дерева, в гнезде среди птенцов.

«Пи-пи-пи, — запищали радостно птенчики, — какую хорошенькую игрушечку нам мама принесла, вот здорово!» «Никакая я не игрушечка», — обиделся тут я, даже о страхе своём позабыл. «А кто же ты?» «Я мальчик, Тимоша, пошёл с папой в лес да заблудился, — повторил я в который раз свою историю, — помогите мне отсюда выбраться». «Ладно, — птица говорит, — она с той стороны дерева всё слышала, — дадим тебе испытание. Выдержишь — отпустим, а нет — останешься у нас, будешь моих птенцов развлекать — анекдоты им рассказывать». И откуда она знала, что я анекдоты рассказывать люблю? «Закрывай глаза, — говорит, — мы тебя пёрышками щекотать будем. Угадаешь три раза, от каких птиц пёрышки, — иди на все четыре стороны. Закрыл я глаза, в который раз за сегодняшний день, жду. Вдруг по лицу словно бумажным листом — шворк-шворк, а в ушах такой шум и гвалт поднялся, словно несколько радиоточек заработали одновременно. «Сорочье пёрышко», — догадался я. «Верно, сорочье». Тут гвалт сразу стих, а по моим щекам словно мурашки побежали, — туда-сюда, туда-сюда. «А это что?» — птица спрашивает. «Куропатка пёстренькая», — отвечаю, ничуть не задумавшись. «Опять правильно, — птица удивляется, — ну, а теперь, чьё это пёрышко?» И тут по моему лицу ласковая волна пробежала, и снова — мягкая, пушистая, нежная волна. Я сразу маму вспомнил и загрустил. «Ну, что же ты молчишь? — птица встрепенулась, — Или не знаешь? Видно, что не знаешь…» «Знаю, знаю! — кричу я изо всех сил, — лебяжье пёрышко, лебяжье!»

«Тимоша, очнись, Тимоша!» — слышу мамин голос. Открываю глаза, вижу — лежу я на кровати в своей спальне, надо мной мама склонилась и плачет, и говорит, будто пролежал я в беспамятстве три дня и три ночи, а перед тем ходили мы с папой в лес, он меня потерял, полдня искал, весь лес обегал, а потом нашёл в дупле старого дерева без сознания. Я маме с папой всё, что со мной было, рассказал, они только переглянулись грустно, и мама меня по голове погладила нежно. Не поверили. А ведь это всё было…»

«А почему Вы думаете, что было?» — спросила я, так как лесовичок, похоже, досказал свою историю.

«А потому, что я после в своём рюкзачке нашёл три грибка-боровичка, пёрышко лебяжье и баночку малинового вареньица», — тут он сладко причмокнул. «Но этого мало… Пришёл срок, и стал я сам лесным жителем, природы попечителем, потому как в лесу за всем догляд нужен. Вот так вот, девонька».

«Ох-ох-ох! — загундосил вдруг лесовичок, — Ох-ох-ох, ой-ой-ойушки-ой-ой!» «Что с тобой, дедушка?» — спросила я испуганно. «Какой я тебе дедушка! Мне всего шестьсот лет. Неполных!» — добавил он, многозначительно подняв вверх палец. «Ой-ой-ой», — заныл опять жалобно. «Да что случилось-то? — спрашиваю, — Болит что-нибудь?» «Какая ты чёрствая, всё-таки. Ничего у меня не болит. Скучно мне. Хочу чего-нибудь новенького, интересненького. Есть у тебя что-нибудь интересненькое?» Я порылась в карманах. В одном были ключи от дома, носовой платок и какая-то мелочь. Ничего существенного. А мне так хотелось порадовать лесовичка. Я полезла в другой карман и там обнаружила маленькое зеркальце. «Ой, что это?» — заинтересовался лесовичок, выхватывая зеркальце у меня из рук. «Ты же раньше в доме с мамой и папой жил, — говорю, — неужели, не помнишь? Это зеркало». «Честно признаться, девонька, я тебе маленечко прилгнул насчёт мамы с папой. Хотелось поразить тебя своей героической биографией. На самом же деле, я обыкновенный рядовой марсианин. Прилетел сюда, вот на эту поляночку, шестьсот лет назад, приземлился на пенёк, да так и сижу, — ловлю сигналы разных цивилизаций. Внеземных. А почему именно здесь? Потому что тут находится Волшебная кладовая Вселенной. И пенёк этот не что иное, как Пуп Земли, энергетический полюс. Я понятно изъясняюсь?» Я стояла с разинутым от удивления ртом и молчала. Лесовичок пододвинулся к краю пенька, дотянулся до моего лица и аккуратно, одним пальчиком взяв меня за подбородок, придвинул мою нижнюю челюсть к верхней. Потом сел посередине пенька в позу лотоса и заорал диким голосом: «Мяу-у-у-у-у-у-у-у-у-у!!!» «А? Что? Кто это?» — очнулась я. «Ты была в шоке, девонька, пришлось принять экстренные меры. Я немножко покричал диким котиком, ты уж извини. Так что, ты говоришь, это такое? Зеркало? Сейчас поглядим. Поглядим. Ой, ой!!! Кто это там сидит? Бородатый, и глаза вытаращил!» «Где?» — говорю. «Да вот же, там, в зеркале!» «А-а-а… Этот волосатый с безумным взглядом? Эт ты-ы». — протянула я с наслаждением, отыгрываясь за дикого котика. «Я-а-а? — удивился лесовичок, — А что, ничего себе мужчинка, видный, глаз горит. А? Как считаешь?» «Насчёт глаза я согласна, — говорю, — но этого мало. Нынче время такое, что сидя на пеньке ничего путного не высидишь». «Молодая ты ещё, неопытная, — заворчал лесовичок, — чтобы мне указывать. Ишь, молодёжь, какие прыткие… Не высидишь… Вам бы всё скакать козлами да танцевать камаринского, а нет бы остановиться и подумать как следует: «И чего это я тут отплясываю, кто я такой есть и на что пригоден? В сакральном, метафизическом, так сказать, смысле. И, вообще, знаешь ли ты такого человека, который суетой чего-нибудь добился? Или в беготне счастье распознал… Если знаешь, расскажи. А я послушаю». «Ладно, попробую, — согласилась я, — расскажу тебе про друга моего, Ивана, как он странствовал по свету в поисках Ларисы». «А кто она такая, эта Лариса?» — поинтересовался лесовичок. «Лариса…

Лариса проснулась от того, что в доме поднялась жуткая суета, шум, гам… Мышки все попрятались в норки, не то, что — нос, хвост высунуть боятся. А за дверью слышен перезвон посуды да беготня какая-то. «Что случилось-то?» — спросила Лариса у серого мотылька, который дремал после бессонной ночи. «А? Что?» — не понял тот спросонок. «Случилось что?» — повторила Лариса. «А-а-а, гостя ждут, принца скандинавского», — ответил мотылёк, зевая, и опять завалился в сон. «Не иначе, мне жениха нашли, — подумала Лариса досадливо, — Ну, родители, ну, хитрецы! Хотели меня врасплох застать. Чтоб я не успела куницей обернуться и убежать из дому. Что ж, может, оно и к лучшему… Надоело по лесу бегать в такой холод, бр-р-р-р-р. Выйду и посмотрю, что это за цаца такая заморская». А ведь и вправду — заморская…

Лариса жила на полуострове. С одной стороны у полуострова — полуморе, с другой — полусуша. А Иван жил на той половине суши, которая когда-то давно от этой половины откололась и в море уплыла. Иван знал, что он Ларисина половина, а она не знала. Потому что она женщина и должна быть скромнее. Она просто сидела в своём полудоме у полуокна и курила трубку (мысленно), а на голове у неё красовался тюрбан с полумесяцем.

А заморский принц, увидев Ларису, потерял дар речи, поэтому он просто сидел с нею рядом и помалкивал, только глаза таращил. А Лариса на него — ноль внимания. Сидит, курит. И в глаза-щёлочки поглядывает — куда дым от её трубочки летит.

Родители Ларисы очень хотели, чтоб она за принца заморского замуж вышла. Они в замочную скважину подглядывали, как у Ларисы проходит свидание с принцем. Увидели принца с вытаращенными глазами и успокоились, говорят друг другу: «Жених-то приглядывается, — значит, скоро предложение сделает. Надо пойти приданое подновить». И пошли. Лебяжий пух поворошить да морских котиков на солнышке пообсушить.

А дым от трубочки всё летит, летит…

Иван носом повёл и говорит: «Это Лариса раскурила трубку мира. Надо, значит, скорее налаживать паруса да к ней плыть, пока она не передумала». И поплыл. Только всё было бы слишком просто, если бы они так скоро встретились.

Приплыл Иван, подошёл к ларисиному полудому, а Ларисы там, вроде как, и нету. На самом-то деле, она там была, только в ту минуту случайно повернулась к Ивану своей второй половиной…, то есть, им самим.

Иван очнулся перед зеркалом… Он так долго в него вглядывался, что впал в забытьё. «Значит, придётся всё начинать сначала», — подумал он и пошёл собирать узелок в дальнюю дорогу, чтобы лететь на ларисин полуостров. Тут он вспомнил, что на самолёт билет нужен, а денег у него было только две полушки да три грошика, да и те были в ходу когда-то давно, аж при царе Горохе, так что потратить их не было никакой возможности. Вот и носил их Иван с собою как воспоминание или как напоминание, что он, всё же, не просто так парень, а сказочный персонаж.

Ну, вот, Иван достал свою любимую трубочку (всамделишную, а не метафизическую, как у Ларисы), вышел в яблоневый сад, закурил, думает, — что же теперь ему делать? Вдруг, смотрит, на дереве, прямо перед его носом, листок висит, а на листке написано ОБЪЯВЛЕНИЕ

Нужан работник —

карактером покладистай,

по дому чтоб всё делал

и баб не водил.

Подпись: Яга (баба).

«Так это ж про меня написано, — подумал Иван, — только идти-то куда?» Присмотрелся, а рядом с объявлением катушка с плёнкой висит. Он её с ветки снял и на землю бросил. А она стала разматываться и покатилась под горочку, по переулочкам да по улицам, да прямо в центр города, а там перед серым домом каменным остановилась. Иван в дверь постучал и ждёт.

Выходит из дому баба, из себя видная, на носу очки, в руках микрофон — всё при ней, спрашивает: «Ты по объявлению?» «Ага», — Иван отвечает. «Ну, проходи». «А где же старушка, которой помощник требуется?» — говорит Иван, оглядевшись. «Какая старушка? Там же ясно сказано — баба. Я и есть. У меня тут студия. Музыкузаписывающая и звукоизвлекающая. Ты, к примеру, на каком инструменте играешь?» «Во влип! — подумал Иван, — Ну, что ж, буду выкручиваться». «Я, — говорит, — на балалайке мастер играть. Знаете трио такое знаменитое — „Бал лаек“ называется? Я в нём играл. На бас-балалайке. Только у меня её сейчас с собой нету, она в ремонте, потому что я её случайно уронил со сцены. На голову директору клуба, в котором мы репетировали. На него сразу просветление нашло, и он в кришнаиты подался. Клуб в Храм Харирам переоборудовали, и нам репетировать негде стало, вот мы и разбрелись, кто куда… А, вообще-то, я думал, Вам работник нужен по хозяйству чего сделать — дров нарубить или воды принести».

«Дров, я вижу, ты уже успел много наломать, да и воду лить мастер. А теперь давай за дело принимайся — технику осваивай — бери тряпочку и протирай всё, что под руку попадёт». «Ладно,» — Иван говорит. Дня три он так всё протирал, проявил усердие, а после Яга видит — парень-то толковый, стала ему доверять более ответственную работу — за зельем в магазин бегать. Иван, конечно, не отказывался, но сам не пил ничего и не ел у Яги в доме, а выжидал. Вот как она наестся да напьётся, спать ляжет, так он гитару в руки берёт, инструмент постигает. Так помаленьку играть научился, думает: «Ну, денег тут, похоже, я не заработаю, зато буду теперь первый парень на деревне, не хуже любого гармониста, и Ларисе понравлюсь. А, вообще-то, хватит мне тут прохлаждаться, пора в путь отправляться». Во, как заговорил, прямо стихами, так ему на одном месте сидеть опротивело. Ну, и решил он на полуостров к Ларисе пешком топать (раз денег на билет не раздобыл). Написал Яге записку: «Так, мол, и так, ухожу по очень важному делу, ищите себе другого дурака», взял свой узелок, который он так и не развязывал с тех пор, как к Яге попал, вышел из дома, потом из города, и пошёл по направлению к лесу. Вошёл в лес, идёт по лесу… Идёт и курит свою любимую трубочку…

А Алёнка со своими домочадцами — жирафиком и муравейчиком — в это время пошли в тот лесок, по которому Иван шёл, прогуляться. Они любили гулять и болтать о всякой чепухе, каждый — о своей, причём одновременно. Главное, нужно было следить, чтобы муравейчик в ней не потерялся, он ведь такой маленький. Иногда его специально сажали на спину жирафику, чтобы он мог увидеть мир с высоты своего плёта. Полёт получался, когда муравейчик сваливался со спины жирафика и летел на траву. Бывало, что жирафик катал по лесу и Алёнку, не только муравейчика. А в этот раз он посадил себе на спину их обоих и не спеша прогуливался по тропинке, ведущей от их домика к земляничной полянке.

Вот на всю эту честную компанию и натолкнулся Иван, в задумчивости шедший в неизвестном ему направлении. То есть, он увидел только жирафика, так как остальные прятались за его длинной шеей.

Иван, конечно, обалдел, увидев в нашем обычном лесу настоящего жирафа. И глазам своим не поверил. Жирафик остановился и на Ивана смотрит, а Иван на жирафика. Долго так стояли. «Если Вы немой и разговаривать не умеете, — не утерпела тут Алёнка, — то хотя бы, напишите, кто Вы такой и что Вам нужно в нашем лесу». «Я неграмотный, — огрызнулся Иван, — и писать я не умею, только на машинке печатать. Одним пальцем». «Ой, правда? — обрадовался жирафик, — Вот здорово, а у нас как раз машинка есть, только она уже вся запылилась. Потому что на ней совершенно некому печатать, — посмотрел печально на свои копытца и добавил просто, — Пойдём к нам».

«А что? — подумал Иван, — Зайду на часок, починю машинку». Пришёл, а в коридоре зеркало висит, в которое он когда-то смотрел Ларисе в глаза.

Лариса работала в цирке — дрессировщицей морских котиков. Она учила их подавать лапку и мелодично мяукать. Но это было очень трудно, поэтому она так долго сидела у своего полуокна и смотрела на полуморе. Ей, конечно, хотелось поехать в другие страны, но не просто так, а чтобы всех удивить. Она не понимала, что её глаза-щёлочки и тюрбан с полумесяцем и так всех удивят, а кое-кого даже обрадуют. Но разве мы можем предугадать, что всех удивит и кого это обрадует?

Алёнку, например, очень удивили и обрадовали ивановы часики. Они были без механизма, но зато с кукушечкой, которая, если не спала и была в хорошем настроении, сообщала, который час, предварительно справившись об этом по телефону или у какого-нибудь прохожего. Дело в том, что алёнкины часы ещё прошлым летом съел один неблагонадёжный змей по имени Корней, останавливавшийся ненадолго в её домике. Он очень любил всякую мелкую технику, и не мог удержаться от соблазна её погрызть.

Но Иван свои часики Алёнке не отдал, сказал — это подарок Ларисе, неудобно без подарка. Только дал на время поносить. Алёнка и этому ужасно обрадовалась. Она, вообще-то, была очень застенчивая. Это, сидя на жирафике, из-за его пятнистой шеи, она могла сказануть что-нибудь смелое, а так — нет.

Но жирафик тоже не всегда бывал дома, потому что он ходил на работу. Работал он у столяра Гоши подмастерьях. Столяр Гоша делал разную мебель, в основном — шкафы. И как сделает, так непременно инструменты на шкафу забудет. Вот и взял помощника, чтоб напоминал.

А познакомились они так — гулял однажды жирафик по улице, шёл и машинально в окна заглядывал. Кто-то сердился, занавески задёргивал, кто-то булочку протягивал, а в одном окне Гоша как раз шкаф доделал, но на этот раз инструменты со шкафа снял, аккуратно в чемоданчик сложил, и тут же забеспокоился (по привычке): «А не забыл ли я чего-нибудь на шкафу?» Вот он стал подпрыгивать, чтобы на шкаф заглянуть… Подпрыгивает, подпрыгивает, а жирафик стоит, смотрит и считает: «Один миллион триста двадцать семь, один миллион триста двадцать восемь, один миллион триста двадцать девять… Эх! Ну что же вы остановились? Одного прыжка всего не хватило, а то бы в книгу рекордов попали». «Какая ещё книга? — говорит Гоша, — посмотри лучше, нет ли там чего, на шкафу?» Жирафик шею пригнул, чтобы получше рассмотреть, и говорит протяжно: «Не-е-е-е-т.» С тех пор они вместе и работают. А Алёнка с муравейчиком дома сидят, вроде как, по хозяйству.

Только вот беда с этой алёнкиной застенчивостью… Соберётся она, к примеру, в магазин, купить бананов жирафику, молока муравейчику и себе мороженого, но из дома не выйдет, пока правильно фразу не составит, которую в магазине сказать должна, и как следует не выучит. «Скажу я, допустим, так, — думает она, — Мне, пожалуйста, пакет молока мороженого и кило бананов. Нет. Что-то не то, где-то я здесь запятую забыла поставить. Но, ведь, вслух-то её всё равно не произнесёшь. Иначе выйдет телеграмма какая-то, а не как маленькая девочка говорит». И так, и эдак вертит. Так ничего и не купит, все сидят голодные.

А с тех пор, как у них Иван поселился, в доме завелись пельмени, так что с едой всё наладилось. Жили они так, не тужили, но однажды встал Иван и говорит: «Хорошо мне у вас, спокойно, спасибо за всё, только надо мне идти навстречу моей судьбе, потому что судьба моя сиднем сидит и сама мне навстречу не выйдет». Что ж, повздыхали все, поохали да и отпустили его с миром, ещё денег на билет дали — набралось по соседям. Иван, конечно, сначала брать не хотел, а потом говорит: «Как смогу, так вышлю», — и побежал в аэропорт.

Сунул деньги в кассу: «Дайте мне билет». Ему говорят: «Куда?» А он: «Докудова хватит». Потому что считал, что до полуострова ларисиного всё равно так сразу не долетит, а только с пересадкой. Где вы видели прямой самолёт на край света?

В самолёте всё показалось Ивану необычным и чужим. Хотя, в целом, ему понравилось — чисто, всё блестит, пахнет хорошо. Девушки красивые — стюардессы называются. Только улыбки у них какие-то неестественные, надувные как будто.

В проходе Иван замешкался, потому что кто-то наступил ему на шаровары. Образовалась небольшая свалка. Кто-то уронил свой контрабас, Иван поднял его и положил на вещи какого-то толстого мужика. Тот, почему-то, виновато улыбнулся. После этого пришлось урезонивать какого-то нервного человечка, который отламывал кусок багажной полки, не желавшей открываться. «До чего народ суетливый, — удивился Иван, спокойно открывая полку, — Нет, главное, с чего это?» Забыл, как сам мчался в аэропорт…

Наконец, все уселись, вышла стюардесса и заговорила, только, почему-то, на каком-то тарабарском языке. «Вот те на, — подумал Иван, — куда же я лечу?» Пока он это обмозговывал, стюардесса к нему подбежала, что-то протараторила, чем-то щёлкнула и убежала. И самолёт взлетать начал. У Ивана внутри всё подобралось. «Надо, — думает, — выйти покурить», — дёрнулся, а он к креслу привязан. «Ну и дела!» Стал спрашивать у соседа, что теперь делать-то, а тот молчит — как воды в рот набрал. Вдруг, слышит родную речь где-то сзади. Оборачивается — мужики, наши, родные сидят!

«Мужики, — спрашивает, — подскажите, как бы мне этот ремень развязать?» «А это, — один из них говорит, — не ремень, а детектор лжи. Пока всю правду не скажешь, не откроется. Отвечай по совести — любишь Ларису?» «Люблю». «А по Алёнке скучаешь?» «Скучаю». «То-то и оно, и она к тебе привязалась…» «Да что вы, обалдели, что ль, чего в душу-то полезли? Снимайте сей же час ваш дефектор, а то я тут всё разнесу!» — взбеленился Иван. «Да ладно, пошутили мы, смотри, вот тут нажми, — и откроется».

«Шутники, тоже мне, — подумал Иван устало, — с чего это ей ко мне привязываться, у неё вон — полон дом зверья». Пригорюнился Иван, уткнул нос в колени, сидит. Слышит, к нему стюардесса подходит, опять что-то говорит не по-нашему. Он голову поднял, а она что-то из ручки кресла достала, дощечки какие-то. И ему на колени положила. Только они не ровно легли, а домиком, потому что Иван коленки распрямлять отказался. Вот сидит он так — ноги в домике, в руки ему тарелку с омлетом дали — хоть плачь! Сосед его давно уж всё слопал, газетой накрылся и спит, а Ивану не до того — сидит, думу думает. «А, ладно, — махнул рукой, — ни до чего я так не додумаюсь. Вот если бы сейчас чайку горяченького выпить, тогда сразу полегчало бы». «О’кей,» — отвечает на его мысли стюардесса и забирает из рук ненавистную тарелку. Приходит через минуту с подносом, а на нём чайник, чашка и пакетики какие-то цветные. Взял Иван чашку, хотел чайник взять — налить чаю, и одновременно за пакетики схватился — может, там чего нужное, а девушка друг вся покраснела, почему-то, и говорит на чистом русском языке: «Поставьте чашку на поднос!»

«Какая странная!» — подумал Иван и… проснулся. Он лежал на раскладушке всё в том же алёнкином домике, а на стене висело всё то же мутное зеркало. В соседней комнате Алёнка играла на рояле и пела высоким голосом упражнение из учебника по молекулярной физике. Ивану показалось, что зеркало ехидно подмигивает ему. Он встал, подошёл к нему вплотную. В туманной глубине замаячил недосягаемый ларисин полуостров.

«От себя не уйдёшь», — подумал Иван и шагнул в зазеркальное пространство».

Я замолчала, молчал и лесовичок, задумавшись. Чтобы как-то развеять грусть, я потихонечку стянула у лесовичка зеркальце и, поймав лучик, запустила солнечного зайчика. «Н-да-а-а, — сказал, наконец, лесовичок, — ну и что, это вся история?» «Да», — ответила я. «И откуда же здесь видно, что суета не во вред, а на пользу? Чего он добился, твой Иван? Бродит неизвестно где, в лабиринте запределья, — ни уму, ни сердцу. Был у меня один такой друг. Японец, правда, но ничего себе, неплохой мужик. Он при Фудзияме был приставлен — следить за чистотой и порядком. Лет пятьсот так жил, пыль с Фудзиямы стирал, а потом вдруг взбре…»

«Подожди, подожди, — прервала я лесовичка, — ты же сказал, что ты марсианин, и что как приземлился, так никуда с этого пенька не трогался за всю жизнь, откуда же у тебя друг в Японии?» «Да, верно, откуда?» — задумался лесовичок. «А-а-а! — хлопнул он себя радостно по лбу, — так про марсианина это я тебе, девонька, наврал. Ну, какой из меня марсианин, посуди сама?» «Это уж точно», — согласилась я. «А с японцем я познакомился на метафизическом уровне, без личного контакта, проще говоря — телепатически. И он мне рассказал притчу. Про себя». «Как же это он мог про себя рассказать притчу? — не унималась я, — притчи рассказывают про других, а не про себя, а про себя — это автобиография». «Какая же ты бестолковая, всё-таки, давненько я таких не встречал! Я же тебе ясно сказал — он рассказывал притчу про себя, в уме, то есть, а я её телепатическим путём слушал». «Ладно, допустим, это так, о чём притча-то?» «Не о чём, а о ком — о другом японце, которого звали Синапури.

Жил был один японец по имени Синапури…»

Лесовичок умолк. На сей раз — очень надолго. Наконец, я не выдержала: «Что же дальше-то было с этим японцем, расскажи?!» «М-да-а-а-а, — возмущённо засопел лесовичок, — как вас жизнь-то городская пообтесала — никакой чуткости к японскому искусству. Это же и есть вся притча, полностью». «Ну, что ж, — говорю я, уже почти не удивляясь ничему, — вполне, так сказать, в японском стиле — коротко и ёмко». Мне хотелось отблагодарить лесовичка за столь содержательный рассказ, но я ничего не могла вспомнить подходящего. Ещё раз пошарила в карманах и, вдруг, нащупала какой-то листок. Достала и вижу, что это листок из дневника моей бабушки. Видно, случайно выпал, когда я выкладывала дневник из кармана. Лесовичок по-прежнему молчал, поэтому я сказал: «У меня тут есть один листок бабушкиных воспоминаний. Хочешь, прочту?»

Лесовичок мрачно кинул и поскрёб пальцами ног по пеньку. Всё ещё продолжал дуться за мою непонятливость. Я сделала вид, что не замечаю его настроений и прочла:

«Маня. Мои воспоминания.

Маня родилась в очень бедной семье. Мать и отец работали по найму на текстильной фабрике.

Мама вышивала вручную, а отец — на тамбурной машине.

На фабрике они и познакомились. Их поженили по сватовству. Долго у них не было детей. И они просили Бога, чтобы он послал им ребёнка. Вот и родилась у них дочка, которую назвали Маня. Она была крохотная и голубоглазая. Родители её очень любили, души в ней не чаяли. Жили они все в очень ветхом деревянном домике, а потом переехали в подвал небольшого кирпичного дома. Там с ними стала жить ещё и собачка маленькая — Жучка, привязавшаяся к ним по дороге при переезде из деревянного домика в кирпичный. И, вообще, всё у них было маленькое — маленькая кухонка с маленьким столиком, маленькая печка и маленькая кроватка, в которой спала маленькая Маня.

За окном моросил мелкий дождик…»

Я остановилась, потому что на этом запись обрывалась. Робко взглянув на лесовичка, я увидела, что он сидит всё в той же позе, как и в начале чтения, только ещё больше насупился. «Если вы так живёте, то где же у вас приткнуться порядочному домовому? Для него и места-то нет», — произнёс он, наконец, неуверенно. «Ой, да что ты! — бросилась я его успокаивать, — Это ж когда было? Очень давно. Теперь всё иначе. У меня, например, своя комната есть, с диванчиком. А хочешь, я тебе её покажу? Пойдём, пойдём со мной в город, я тебе покажу, как мы живём, какие у нас дома красивые, улицы. Пойдём, а?»

«Не знаю, — засомневался лесовичок, — не верю я, что какие-то там кривулицы лучше моего леса могут быть. И чего я у вас в городе не видел?» «Клюквы! — раздался вдруг пронзительный визг откуда-то со стороны болотца, — Хочу клюквы!» «Что это?» — спросила я испуганно. «А, не обращай внимания, это кикимора беснуется. Сейчас я её мигом успокою», — он медленно и аккуратно сполз с пенька, потянулся, поприседал, и, кряхтя и охая, поплёлся к болотцу». «Клюквы! — продолжало доноситься оттуда, — Клюквы!» «Ты чего орёшь, душу изымаешь?» — интеллигентно поинтересовался лесовичок, — У тебя ж в болоте полно клюквы, куда тебе её, солить, что ли?» «Клюквы! — не унималась кикимора, — Клюквы мне подайте! Хочу клюквы… — она остановилась перевести дыхание и вдруг как рявкнет — в сахаре!!!» — и в изнеможении плюхнулась в тину.

Сахар в лесу не рос — это лесовичок знал точно. «Видать, какая-то диковина, — подумал он, а вслух спросил у меня, — А что это такое — сахар?» «Сахар — это такой песок, от которого любой продукт становится слаще», — подумав хорошенько, сформулировала я. «Но зачем? — удивился лесовичок, — В природе всё и так есть — сладкое и горькое, солёное и кислое… Если тебе сладкого захотелось, — обратился он к дрейфовавшей в тине кикиморе, — так надо было малину собирать, а не клюкву. Клюква на то и клюква, чтобы быть кислой».

Вообще-то лесовичок не любил приторности, ему нравилась жизнь с кислинкой, и он удивлялся этим городским глупостям, которые мешали естественному ходу вещей. Но о вкусах не спорят, а лесовичок очень хотел, чтобы всякому лесному жителю было хорошо и вкусно. В конце концов, каждый должен в жизни хоть раз получить то, что ему хочется, если, конечно, это в рамках приличия. Сахар был вполне в этих рамках, и лесовичок, подумав чуток (часа три), встрепенулся: «Ладно, идём в твой город!»

Он имел о городе весьма приблизительное представление, а точнее — удалённое от действительности. Иногда, по очень большим праздникам, он отрывался… от своего пенька, произносил победное: «Ух!» и отправлялся «в город». Городом назывался алёнкин огород (помните Алёнку из сказки про Ивана?) Так вот, её домик стоял как раз на границе леса и безлесья, в общем, на опушке. «О! Город!» — восклицал каждый раз лесовичок, попадая в алёнкино хозяйство.

Настоящий город белел на той стороне реки и никакого отношения к алёнкиному огороду не имел. Предчувствуя, что путешествие на этот раз будет долгим и муторным, лесовичок разволновался и завертелся вокруг своей оси, как пёс, охотящийся за своим хвостом.

Поймите, он не привык отлучаться надолго из родного леса. Чтобы хоть как-нибудь поддержать друга в трудную минуту, японец, упоминавшийся ранее, прислал лесовичку телепатему в стихах, которую мы приводим в сумбурном переводе с японского на лесной:

Всё вышло так, как я хотел,

Согрет ночами славных тел,

Стою, как сакура в цвету,

Я снова полюбил не ту…

Меня сомнения гнетут,

Мне кажется, что я не тут.

В продмаг за сахаром плетусь,

Стою и жду, пока дождусь.

Я знаю фразу: «На флэту»,

Но тут — флиртуй иль не флиртуй, —

Она проходит эта дурь,

Друг, ты хоть что-нибудь нахмурь!

Он улыбнулся во весь рост,

Я песни пел, как певчий дрозд,

На безымянной высоте…

Всё вышло так, как я хотел.

Лесовичок был благодарен японцу за поддержку, хотя почти ничего не понял в этом многословном разностишии, а то, что понял, показалось ему выходящим за рамки приличий. Но в конце концов, главное не результат, а посыл, как учили его в лесной Академии, которую он закончил с отличием, без отрыва от пенька.

«Как мы до твоего города добираться-то будем?» — проворчал растревоженный вконец Мошка, — на электричке или пешком через поле? А?» «Вдоль забора пойдём», — отрезала я по-чекистски ёмко. «Хм, странный метод», — засомневался дед. «Самый верный, — успокоила я его, — Петрович, наш сосед по даче, всегда так делает. И ещё ни разу мимо дома не прошёл». «Ну, если Петрович… А где мы возьмём забор?» «Да вот, например, вполне подходящий», — в этот момент мы вышли из леса к заброшенной узкоколейке. С одной стороны рельсы обрывались, с другой — шли в неизвестном направлении. Узкоколейку сопровождал, вопреки всякой логике, серый бетонный забор. Мы пошли вдоль него, наслаждаясь покрывавшими его надписями и рисунками.

«Маша! Я люблю тебя! Д.» — прочитал с выражением Мошка.

«Здесь были Карякин и Гусликов»

«Долой потаповцев!»

«Привет от строителей ТЭЦ №8!»

«Вася и Мирон — козлы!»

«Лена плюс Лёха = искренняя др.»

Далее висел большой белый лист, явно не так давно наклеенный, на котором было написано следующее:

«Обращение президента!

Дорогие сограждане! Как видите, я вновь возвращаюсь к работе.

Ситуация в стране под контролем.

Спасибо всем, кто верил в меня и поддерживал в трудную минуту.

Трудности легче преодолевать сообща. Это наша традиция.

Поэтому своим Указом объявляю сегодняшний день — днём преодоления трудностией с последующим народным гуляньем и танцами.

Подпись — Ваш Президент».

«Да, но здесь нет числа — о каком дне идёт речь?» — шепнул мне на ухо озадаченный Мошка. «А зачем?» — не поняла я. «Как зачем? Так всегда делается. При составлении важных документов. Людовик Тринадцатый, например…» «Ну, ты даёшь! — перебила я его, — ещё царя Гороха вспомни. Так уже давно никто не делает. Прогресс, новые технологии… Понял?» «Понял… То есть, нет, не понял, но, видимо, это не так уж важно».

Забор в это время сделал резкий поворот и как-то подозрительно накренился. Из него был выбит солидный кусок, и сквозь дыру виднелся овраг. «Слава Богу, добрались», — обрадовалась я, потому что уже начинало темнеть. Овраг был на самой окраине города и служил как бы его границей. Оставалось перейти на другую сторону, а там уж и до автобусной остановки рукой подать.

Мы пролезли в дыру и спустились овраг. Темнота спустилась вслед за нами и накрыла с головой. Мы двигались наощупь, медленно переступая, чтоб не поскользнуться. Я не боюсь темноты, а Мошка и подавно, всё-таки, всю жизнь в лесу прожил. Но я не хотела потеряться, вернее — потерять деда. В городе он заблудится с непривычки. Поэтому, мы шли и тихонько переговаривались между собой. «Слушай! Я тут вдруг подумал — а как ты вообще в моём лесу оказалась? И что ты там делала одна?» — прогундосил как бы сам себе лесовичок. «Ура! Я выиграла!» «Что?» — не понял Мошка. «Я выиграла спор, — пояснила я, — мы с кикиморой перед нашим с тобой уходом поспорили — спросишь ты меня — кто я и откуда или нет. Кикимора сказала, что — нет, потому что тебя интересуют более высокие материи. И проиграла!» «Да? Она так сказала? Н, что ж, великий ум, так сказать… требует, м-м-м, очень большой сосредоточенности, ничего лишнего, никаких… н-да-а-а…» Лесовичок явно потерял нить, но при этом всё больше раздувался от гордости, приняв мои слова, как и всё, что я говорю, за комплимент. «Значит, мне не рассказывать о себе?» — растерялась я от такого поворота нашего разговора. «Нет, почему же, расскажи, если хочешь, а то расстроишься. Я добрый дед, отзывчивый. Родители-то у тебя есть?» «Есть. Только они сейчас в командировке, в Тигусигальпе». «Родители, значит, в отъезде, а ты по лесам шляешься? Нехорошо-о-о…», — протянул Мошка. «Я не шляюсь. Мы с друзьями на пикник поехали…» «Странно, — географию я неплохо знаю, но что-то не припомню — это что за пик такой, в честь кого назван?» — перебил меня дотошный Мошка. «Да не пик, а пикник — мероприятие такое — выезд на природу с корзинкой еды». «Хорошее мероприятие», — одобрил Мошка. «Ну вот, мы поехали… Сначала всё хорошо было…, но потом мы поспорили с Метро Политеновичем (он из Оклендии приехал — по обмену) — поспорили мы с ним о судьбах женщин Востока. Я обиделась и убежала, куда глаза глядят». «Понятно, — сказал Мошка, — а почему такая тема странная? Для спора. Лучше бы обсудили проблему экологии — вырубку лесов и осушение болот…» «Вырубка лесов — это не мой профиль, этим другой факультет занимается, а у меня — ИНЖЕНЮ — Институт Женских Нюансов, я там учусь». «Надо же! А я думал, ты маленькая ещё, тебе лет двенадцать». «Правильно — двенадцать, только задом наперёд — двадцать один». «Вот всё у вас, городских, не по-людски, задом наперёд», — проворчал по привычке Мошка. «Так я, всё-таки, не понимаю, — продолжил, помолчав минутку, дед, — при чём здесь женщины Востока?» «Просто, это тема моей курсовой работы. По специальности». «И много ты написала уже?» «Пока только полстраницы. Хочешь, перескажу?» «Давай», — согласился Мошка.

«Женщины Востока! — начала я бодро, —

Я хочу быть восточной женщиной с раскосыми глазами и смелой походкой. Но это невозможно. Раскосые глаза не предполагают смелой походки. Женщина Востока закрепощена. К тому же, из-за раскосых глаз, она не может иметь широкий взгляд на мир. А когда она встречает на своём пути незнакомого человека, то от смущения закрывает лицо… юбкой. Я не могу быть восточной женщиной. У меня европейские черты лица, глаза-блюдца и неуклюжая походка. И моей юбки не хватит, чтобы закрыть даже пол лица», — тут я умолкла.

«Это всё?» — спросил Мошка. «Пока — да». «Ну, что ж, в целом, так сказать, отражает…».

«Тс-с-с-с-с! — приставила я палец к губам, — Ты ничего сейчас не слышал?» «Я носом шмыгнул. Два раза. А что?» Да нет, голоса ты не слышал? На том конце оврага».

Мы прислушались. Сначала, вроде, было тихо. «Люсь, а Люсь! — раздалось вдруг где-то недалеко от нас, — Люсь! Ты моего не видела?» «Нет, — отозвались из кустов, — левей погляди, может, там…».

«Фу-у-у, — у меня от сердца отлегло, — Не бойся, это соседки наши, Люся и Вера». «А что это они в такой час по оврагу рыщут — грибы, что ли, собирают?» «Ага, грибы, днём у них времени нету — работа, дом… А вечером выходят и собирают», — понесло меня. «А чегой-то они говорили — мой, твой… У них тут что — все грибы поделены — где чей?» «Что, неужели, так прямо и говорили? А-а-а, так это они их сами посадили, эти грибы. Соревнуются, чей больше вырастет, мой — твой, твой — мой. Для удобства. Не давать же каждому грибу своё имя, правда, ведь, ерунда какая-то? Гриб Вася, или там — гриб Иван Иванович. Как там ваш Вася поживает? — Растёт помаленьку, а ваш Иван Иванович? — Да что-то захирел совсем, наверное, поливали плохо…».

Тут, слава Богу, мы вышли прямёхонько к остановке, и мне не пришлось больше нести эту околесицу. «Фу-у-у, — отдуваюсь я, — ну, вот, осталось совсем немного — сейчас сядем на первый автобус, и он нас прямиком к дому доставит». Сели на лавочку, сидим. Мошка о чём-то своём думает, я ему не мешаю, — подустала уже трепаться незнамо о чём.

«На речке, на речке, на том бережо-очке!..», — послышалось вдруг откуда-то из темноты ненавязчивое пение. «Это ещё что за слуховые галлюцинации на ночь глядя?» — подумала я. Мошка на пение никак не отреагировал, сидел, уставившись на фонарный столб. «Мошка! Мошка! Ты ничего сейчас не слышал?» — спросила я на всякий случай, хотя ясно было, что даже если сейчас громыхнёт пушка, моему деду это до лампочки. «Не-а», — помедлив с полчасика, ответил Мошка. Между тем, пение повторилось и теперь уже не смолкало, становясь всё навязчивее.

«Салютик!» — радостно выпало что-то из кустов и приземлилось рядом со мной на скамеечку. Было оно в ватнике и вязаной шапочке петушком — это то, что с налёту удалось разглядеть.

«Салютик, — ответила я сдержанно в манере собеседника, — Мы знакомы?» «А что это за хмырь там, у столба, крутится? С тобой что ли?» — игнорируя мой вопрос, гнул свою линию ватник. Дед Мошка к тому времени, действительно, переместился поближе ко столбу, который его явно заинтересовал. Он приглядывался и принюхивался к нему, а также пытался отколупнуть кусочек ногтем указательного пальца.

«Эй, приятель! Что, интересно?» — обратился ватник теперь уже к деду. «Безумно!» — лаконично ответствовал, не поворачивая головы, Мошка. Ватник немного выпрямился и развёл руками: «Ну-у-у!».

«Так Вы мой сосед! — дошло тут до меня, — Сосед по клетке! Васька! Да?» «Сосед. По самой, что ни на есть, клетке. Империалистической, свободуподавляющей, душераздирающей клетке!» — Васька совершил героическую попытку подняться во весь рост, этот вовесьрост у него не получился, и он снова рухнул на скамеечку. Та капризно вякнула. «А вот у нас в лесу полная свобода волеизъявления и никаких клеток», — возник тут ни с того ни с сего вездесущий Мошка. «Это кто же там такой умный выступает? — взъерепенился Васька, — Иди-ка поближе, я тебя разглядывать буду». «Тише, тише, — усадила я его на место, — не кричи, не порть мне отношения с начальством, это же мой руководитель диплома — профессор Владиметр Околесович Чудиков. Мы тут беседовали на тему прямолинейности в жизни и в искусстве, и профессор использовал этот столб в качестве наглядного примера». «А-а-а, — понимающе закивал Васька, — ну, так бы сразу и сказала… Тс-с-с… Всё, нем, как рыба», — и он заткнул себе рот рукавом ватника. «Нет, я вшё-таки, подойду к нему, ты шмотри, шео он жастыл, как бюшт поэта Ешенина в жадумчивой поже?» — не стерпев, прошамкал сквозь рукав ватника Васька, и направился нетвёрдой походкой в сторону Мошки. «Сто-о-о-ой! Сто-о-о-ой!» — попыталась я остановить его, но он стряхнул меня лёгким движением плеча и, пробубнив что-то типа «Ижвини», попёр на деда. «Ах так! — вскипело тут у меня повсюду, — Ну, Васька, ну, погоди! Вот я сейчас пойду и Люську позову! Даром она, что ли, часа два уже по оврагу тебя ищет? Ещё я его покрываю, а он деда моего достаёт! Охламон! Люсь! Люсь! Иди сюда, тут твой Васька нарисовался!», — повернулась я в сторону оврага и стала звать. Тут краем уха слышу — автобус подошёл. Поворачиваюсь, а Васька моего деда хвать под мышку и в дверь автобуса с ним ныряет. «Я, — кричит, — твоего деда в заложники беру, очень он хорош как собу… собеседник, с ним мы легко третьего найдём».

У меня от такой наглости даже язык отнялся. И ноги. Рот у меня от удивления и возмущения стал открываться, а двери автобуса с той же скоростью — закрываться. И он медленно так тронулся и поехал. Неизвестно куда. Потому что автобус этот был не наш, и вообще на нём никаких надписей не было. И номера даже. «Мошка! Мошка! — только и успела я крикнуть второпях, — запомни адрес — улица Дружбы, дом номер три, квартира восемнадцать, спроси кого-нибудь, в этом доме ещё народный суд находится, в нём когда-то моя бабушка работала, народным заседателем, она справедливая была, и её за это очень любили все и даже отпускать не хотели, когда она увольняться решила, но она не могла иначе, потому что тогда дедушка заболел, и она в больницу санитаркой устроилась, да так там и осталась, а прабабушка у меня на конфетной фабрике работала, ей зарплату конфетами выдавали, у меня и сейчас вся комната обёртками от конфет обклеена вместо обоев, сам увидишь, как красиво…»

Автобус к тому времени уже скрылся за поворотом…

«Звала меня, что ли?» — услышала я тут люськин голос из кустов. «Теперь уже поздно. Васька твой на автобусе укатил. В неизвестном направлении». «То-то я смотрю издали — кто-то вроде него в автобус влезает. С кулём каким-то под мышкой. Обокрал, что ль, кого?» «Вот именно, обокрал. Меня. Деда моего украл, чтоб использовать его в своих подлых целях». «В каких целях-то?» — спрашивает Люська. «Поиск третьей составляющей смысла жизни», — говорю. «Да ну, что ты… Чтоб мой Васька… Да он к Кольке в Химки поехал, у того мама в Крым укатила. На месяц. Вот он там и ошивается. Поговорить-то им не с кем, вот деда твоего и прихватил для компании. Да ты не волнуйся, мы завтра туда поедем и заберём его…».

Автобус был почти пустой — поздний вечер, всё-таки. Васька плюхнул Мошку на сиденье и сам опустился рядом. Напротив сидели два подростка неопределённого возраста. Но нынешнее состояние васькиной души требовало определённости во всём. «Мужики! Вам сколько лет?» — рявкнул он без предисловий. «Че-четырнадцать…», — ответили они хором, слегка обомлев. «Обоим?» — не понял Васька. «Да, — пояснил тот, который опомнился первым, — Мы учимся в одном классе». «Слышь, дед, — обратился растерянный Васька к Мошке, — Ты видал такое? Один бугай, другой ему в сыновья годится, и оба в одном классе учатся. Дела…» «Ничего особенного, — отозвался Мошка откуда-то из-под лавки, — Может, один из них по два года в каждом классе проучился, а то и больше — такие случаи на каждом шагу бывают». «Ничего я не учился по два года, — обиделся бугай, — Просто я спортом занимаюсь, а брат мой — нет». «Так вы ещё и братья? — продолжал удивляться Васька, — Двоюродные, что ли?» «Да нет, почему — двоюродные, родные». «И папа у вас один?» «И папа и мама у нас общие. Я же вам говорю — я качаюсь, наращиваю массу». «А мне некогда массу наращивать, я стихи пишу», — вставил тут, наконец, словечко второй подросток. «Стихи? — уважительно произнёс Васька, — Об чём?» «О жизни, естественно. Вот недавно закончил поэму под названием «Нет выхода». Заострил, так сказать, вечную тему. Хотите, прочту?» «Валяй, читай», — разрешил Васька великодушно.

Тут автобус качнулся, бумкнулся обо что-то железное, захрустел и остановился. «Остановка следующая!» — объявила невидимая тётя холодным тоном. «Вы выходите?» — поинтересовался Васька у подростков. «Нет, нам до конечной». «Мы тоже не выходим. Хозяйка! Заводи свою колесницу, поехали дальше!» «Читай свою поэму, — встряхнул Василий брата-интеллектуала, вцепившись ему в лацкан пиджачка, — Даёшь пищу для ума и сердца!»

«Нет выхода!» — объявил тот и, привстав в трясущемся автобусе, попытался лихим движением закинуть правую полу пиджака за левое плечо. Эксперимент не удался, но это нисколько не смутило автора.

«Нет выхода, выхода нет, — продекламировал он, —

Из двери метрополитена,

Прощайте родимые стены

И сытный горячий обед.

Нет выхода, выхода нет,

Земные создания тленны,

На берег Луары и Сены

Не выйдет уж больше поэт.

Нет выхода, выхода нет,

Душа моя — голая сцена,

Порывы её драгоценны,

Но снова не куплен билет.

Нет выхода, выхода нет

Из двери метрополитена,

Напрасно дымятся мартены,

Труда нам рисуя портрет…»

«А разве они дымятся? В них, м-м-м-м, насколько я знаю, огонь горит, а вот насчёт дыма…», — не выдержал тут скурпулёзный Мошка. «Нет дыма без огня, дедуля… Или огня без дыма… В общем, их нету друг без друга», — вступился сам за себя автор. «Огонь и дым отечества нам сладок и приятель», — поставил точку в этом философском споре Васька.

«Остановка следующая после следующей!», — объявила тётя уже совсем ледяным тоном. «Ой! Мы ж выходим! — толкнул Васька Мошку в плечо, — Спасибо вам, пацаны, за компанию! Особенно мне про душу там, у тебя в поэме, понравилось — душевный момент!» — провопил Васька разномастным подросткам и, сдёрнув Мошку со скамейки, выскочил вместе с ним в закрывающуюся дверь.

Там был город. Вдоль улицы стояли дома живописными стройными рядами. И каждый выделялся на фоне вечернего неба белым прямоугольником. «М-да-а-а-а, — многозначительно заметил Мошка, — Хотелось бы встретиться с отцом-основателем, так сказать, сесть, поговорить…». «Кто строил, что ли? Это невозможно, — ухмыльнулся Васька, — он на Канарах нынче отдыхает. Это такие острова, откуда канарейки к нам прилетают. Слыхал, может?».

Разудалой походкой Васька устремился к одному из белых прямоугольников (можно было подумать, что наугад, но, видимо, он каким-то образом умел опознавать среди множества домов нужный ему. «По расположению небесных светил», — подняв палец кверху, высказал вслух свою догадку Мошка. Васька этого, к счастью, не услышал, так как уже яростно вломился в подъезд и, пританцовывая, поднимался по лестнице, напевая что-то бодрое и оптимистичное.

Мошка семенил следом. Перед одной из одинаковых коричневых коленкоровых дверей Васька резко затормозил, так что Мошка воткнулся носом в его широкую спину. Ударом ноги открыв дверь, Васька всыпался в маленькую прихожую, плавно переходящую в кухню. «Садись», — кивнул он головой в сторону единственной целой табуретки, и Мошке ничего не оставалось, как выполнить это указание. «Я сейчас», — буркнул Васька и исчез в коридоре. Послышался какой-то скрип, похоже, Василий начал доскональное обследование холодильника. Мошка устало моргнул своими маленькими глазками и, чтобы не заснуть, стал энергично оглядываться по сторонам, вертясь на табуретке, как на своём любимом пеньке. Кухня была самая обычная — стол, плита, кран с водой, несколько горшков с цветами на подоконнике.

«Что же нам делать, Гимнокалициум Маркович?» — услышал вдруг лесовичок тихий шелест со стороны окна. «Я же просил Вас, Гортензия Львовна, не стоять так близко к краю, это очень опасно. Почему в этом доме никто ко мне не прислушивается? Мы и так очень рискуем, находясь здесь». «Да, это верно. Смотрите, Васька ещё одного привёл! Небось, уже приняли на грудь, сейчас догоняться станут, пока Колька шляется неизвестно где». «Васька этот в прошлый раз до того допился, что Розочкиной чисто вымытой головкой занюхивал», — всхлипнул ещё кто-то в самом углу подоконника. «Скажите спасибо, что не закусил, Маргариточка Юрьевна. Вот мне хорошо, я всесторонне колючий, меня попробуй тронь! Занимаюсь самосовершенствованием — голодание, тренировки на выносливость. Давно вам говорю — вооружайтесь душой и телом, обеспечивайте себе тылы. Но ко мне здесь никто не прислушивается. Даже упражнений на равновесие, обычной зарядки никто не делает. Не говоря уже о закаливании. А ведь мы на самом сквозняке стоим, окон здесь не закрывают. Гортензия Львовна, голубушка, ну хоть не о себе, так о Розочке подумайте, какое у неё будущее? Прозябать здесь на холодном ветру? Ей ведь уход нужен, тепло». «Да, всё верно, но ведь и тепличным растением её воспитывать не хочется, пусть узнает жизнь со всеми её тяготами и проблемами». «И это говорит родная тётушка!» «Тс-с-с-с, сюда идут!»

На кухне появился Васька с початой бутылкой какого-то зелья в руках. «Ну что, за знакомство?» — сказал он, нетвёрдой походкой продвигаясь к столу. В это время с подоконника то ли сбитый неловкой рукой, то ли оттого, что стоял недостаточно надёжно, рухнул горшок с большим лопухом и разбился вдребезги. «Ой, ты, мать честная, — дёрнулся Васька, — Любимый лопух тёти Сони! И как же это я так, а? Вроде, аккуратно шёл, по струне. Я сейчас уберу, ты сиди», — и направился за веником куда-то вглубь коридора. «Семёныч пытался покончить с собой, Семёныч… — зашелестело вокруг, — Нервы не выдержали у старика…» Шум разрастался, накатывая сплошной волной. Мошка прижал уши к голове, а голову втянул в плечи, но это не помогло. Тогда он подпрыгнул несколько раз на своей табуретке, а потом сорвался и пулей вылетел на улицу. Некоторое время Мошка бежал, не разбирая дороги, через какие-то кусты и гаражи. И остановился только тогда, когда в поле его зрения возникло что-то более или менее знакомое по очертаниям — а было это не что иное, как гриб — не настоящий, естественно, а деревянный — грибок-зонтик над детской песочницей.

Мошка остановился и устало опустился на край песочницы, посидел так с минуту, покрехтывая и оглаживая бородёнку, да так и прилёг, засыпая на деревянном бортике. «Эй, дед! Ты чего тут разлёгся?» «А? Что?» — не понял спросонья Мошка. Уже было светло — солнце светило вовсю. «Поднимайся, поднимайся, говорю! Тут нельзя спать, тут детское учреждение — сад».

Мошка принял сидячее положение и окончательно разлепил глазки — перед ним возвышался дядька весь в синем с круглым румяным лицом, на котором имелись усы. «Старший сержант Чарвоненко, — представился синий, — Позвольте ваши документы». Дед Мошка скукожился чуток, но не стал особо размышлять на тему — что это такое — документы, поскольку у него вообще ничего с собой не было. «Нету, значит, документов», — уточнил синий. «Получается, что так», — подтвердил Мошка. «Тогда пройдёмте в отделение». Мошка покорно встал и поплёлся за синим.

В отделении завтракали и травили анекдоты, а также делились случаями, имевшими место быть в ночное дежурство. «Представляешь, — рассказывал один тощий парнишка другому, постарше и посолиднее, — вызвала меня одна бабулька, говорит, мол, сосед у неё жулик. Я спрашиваю — „Он, что, у вас украл что-нибудь?“ Она отвечает: „Нет, он не у меня, у государства украл. Он по ночам с сахарозавода сахар ворует“. Я говорю: „Вы его что, застукали за этим занятием, что ли? Откуда знаете?“ А она: „Разрешите показать Вам всё с наблюдательного поста“. Ладно, вышли мы на балкон, — а балкон этого соседа рядом, через стенку. Вдруг, вижу, с него взлетает туча. Приглядываюсь, а это не туча, это целый рой пчёл. „Видите, — бабка говорит, — на сахарозавод полетели. И так каждую ночь. А потом сахар в мёд перегоняют — и всё шито-крыто. Представляете, сколько он убытков заводу нанёс за год?“ Что мне было делать? Не арестовывать же пчёл! Сделал им на первый раз строгое предупреждение».

«Эй, Чарвоненко, кто это с тобой? — всполошились тут все, как только Мошка с милиционером появились на пороге, — Опять бомжуют на твоём участке?» Кое-кто поднялся, чтобы подойти поближе и рассмотреть чудного деда. Тот наивно улыбался и подмаргивал рыжими глазками. «Ой, новенький! — послышалось вдруг из левого угла визгливое женское хихиканье, — Да какой милашка! Волосы до попы, что, архиерей, что ли, какой?» Мошка повернулся в ту сторону, откуда неслись реплики, и увидел железную клетку, а в ней трёх девиц с ярко раскрашенными лицами. И очень весёлых. «Странные порядки в городе, — поразился Мошка, — цветы в доме в горшках растут, кикиморы вместо того, чтоб в болоте нежиться, в клетке томятся…» «Э! Э! Дед! Какие такие кикиморы? Это кто здесь кикимора?» — взвилась одна из обитательниц клетки. «Ты тут не выражайся, — вмешался Чарвоненко, — Не в лесу, всё ж таки, находишься. Садись на табурет. Будем протокол составлять». Мошка покорно опустился на табурет напротив стола, за которым восседал синий.

— Фамилия, имя, отчество.

— Что? — не понял Мошка.

— Зовут как? — уточнил Чарвоненко.

— А-а-а… Мошка… То есть, Тимофей.

— Работаем кем?

— Так лесовиком, стало быть, работаем. Соблюдаем, так сказать, порядок и всякое такое.

— Лесничий, значит.

— Ну, лесовик я, то есть, хозяин леса…

— Что делаем в городе?

— Так ведь кикимора-то… Послала кикимора-то за сахаром.

— Это что? Я же просил — не выражаться. Вы о ком? Жена, что ль, ваша?

— Подруга, стало быть.

— Ясно. Гражданский брак.

— Как Вы говорите?

— Слушай, дед, а что у тебя волосы такие длинные? Ты что, хиппи, что ли?

— Волосы? Так ить растут. А когда живёшь в лесу…

— Значит, всё-таки, БОМЖ!

–…да ещё сидишь весь день на пеньке… — продолжал Мошка.

— Вдобавок, ещё и наркоман! Нет, вы послушайте! — восторгался Чарвоненко, — Коноплю знаю, мак тоже, но вот чтоб сидеть на пеньке! Это что-то новенькое!

–…волосяной покров необходим, — закончил свою мысль лесовичок.

— Для чего?

— Для тепла, знамо дело.

— Вот с этого всё и начинается, вся преступная деятельность — накурятся, нанюхаются пеньки разной да конопли и начинают совершать противоправные действия, — констатировал Чарвоненко, — Прочитайте протокол и распишитесь!

— Что будем делать с ним? — кивнул тощий в сторону деда.

«Давайте его к нам, мальчики? — завыли девицы из клетки, — Уж мы его приголубим». «Я что, по вашему, сатрап какой, изверг роду человеческого? Да я бы вам и пса бездомного, не то, что человека, не доверил. Дадим ему статус беженца и пусть себе катится на все четыре стороны». «А-а-а… нельзя мне вместо этого статуса взять сахару, ну, того, что кикимора моя просила…, а?», — скромно поинтересовался Мошка. «Ишь ты, какой ушлый дед попался. Ему статус беженца дают, а он ломается! У нас тут люди годами ждут такой манны небесной! Томятся в застенках, понимаешь!» — разъярился неожиданно тощий, схватил Мошку за шиворот костлявой рукой и вышвырнул его вон.

Мошка летел. Летел по небу. Летел быстро, но с оглядкой, успевая увернуться от встречных самолётов и птиц.

А внизу развернулась Земля со всею своей сказочной красотой! Какая она была хорошенькая в этот утренний час! «Как ребёночек!» — подумал Мошка. На этой мысли он стал вдруг резко терять высоту и снижаться над лесом. Снижался, снижался и… шлёпнулся… прямо в болото.

«Ой, что это?» — высунулась тут из тины сонная ничего не понимающая кикимора. «Кикимора! Родная! — завопил дед Мошка как ненормальный, — Ты ж моя красавица! Самая кикимористая из всех кикимор! Я тебя обожаю!»

«Я люблю тебя, как Солнце любит Землю и цветы!» — заголосил Мошка утренним петухом и стиснул кикимору своими мохнатыми лапами так, что у неё всё забулькало внутри.

«Видать, права была моя бабушка, — только и проскрипела она, — Стоит мужика послать… куда-нибудь, как он тут же вспоминает, как сильно он тебя любит». «Ой! — хлопнул себя по лбу Мошка и выпустил при этом кикимору из объятий, — Я ж тебе сахару-то не принёс!» «Больно он мне нужен, твой сахар. Он, вообще, говорят, вреден для здоровья кикимор». «Да? А я думал, тебе сахару не хватает для счастья». «Ох, и странный вы народ, мужики! Внимания мне не хватает, внимания! И любви!» «А разве я не…», — начал было Мошка. «Да, — согласилась кикимора, — да. Но ты сказал мне об этом сегодня впервые за триста лет».