Горечь

Елена Константинова, 2023

Известная мудрость гласит: «Горькое лечит, а сладкое – калечит». В моих стихах много горечи. Возможно, она не всем по вкусу. Хочется, чтобы книга попала в руки тех, кто сам множество раз переживал горькие чувства. А далее делал выбор: благодарить судьбу за горький опыт – или же нет… Думаю, людей замкнутых, с серьёзными внутренними переживаниями гораздо больше, чем принято считать. Они изо всех сил стараются выглядеть, «как все», хотя даётся это с трудом. И ещё: примерные дети и примерные родители вряд ли поймут, о чём я пишу. Сейчас о несчастливом детстве говорят чуть ли не с юмором. Мои читатели никогда не будут шутить на эту тему.

Детство

Пиковая дама

Я куклам имён не давала,

Домой не водила подруг.

Я с бабушкой в карты играла

И славилась ловкостью рук.

Всё было эффектно и лихо,

Я вникла в причуды мастей,

Но к вечеру — вот же, трусиха! —

Боялась незваных гостей,

Поскольку Пиковою дамой

Мой сон стал особо любим.

Она, как хорошая мама,

Учила секретам своим.

Властна — но мила, терпелива.

Крапила колоду рукой,

И мне объясняла красиво,

Как это проделать с другой.

Потом предлагала:

— Сыграем?

— На что?

— На что хочешь.

— Идёт.

Сажала валетов. И я им

Сто фору давала вперед!

Она заливалась от смеха,

И вился удушливый дым…

Я знала, что эта потеха

Лишь дань моим страхам ночным.

Под утро она собиралась,

Бросала прощальный привет,

И вдруг на глазах превращалась

В истаявший белый скелет…

…Ах, бабушка, как ты потела!

Как карты бросала, сердясь!

Гадала — да в чём же тут дело? —

На стуле ужасно вертясь.

Гонялась с газетой за мухой,

Что липла тебе на очки,

Меня наградив оплеухой,

Уныло считала очки.

А я насмехалась коварно

В сознании новых побед,

Краплёной колодой игральной

Хранила заветный секрет…

…Но раз, когда ты заболела,

А мне в духоте не спалось,

Я карты достать захотела —

И с этого всё началось.

Твой стон доносился до слуха,

А я, отряхнув забытьё,

Столкнулась с чужою старухой

И взглядом тяжёлым её.

— Сыграем?

— На что?

— Да на бабку!

Откажешься — так заберу.

Ах, бабушка, знала б ты, как я,

Вся в дрожи, вступила в игру!

Я руку, хитря, протянула

К колоде: была — не была!

Но гостья свою развернула

И бабушкин стул заняла.

Предчувствуя страшную драму,

Я, карты раздав, — сколько их?

Узнала Пиковую даму,

А рядом — валетов двоих…

…Мы бились всю ночь до рассвета,

Пока не настал полумрак…

И больше ни слов, ни привета.

Но бабушка выжила. Как?!

Белая ворона

Я не знала цветов от рожденья —

Только серый застлал всё подряд.

Но наметилось вдруг расхожденье

В разговорах соседских ребят.

Они часто и шумно галдели,

И старались кого-то задеть,

Как вороны. И очень хотели,

Но никак не умели взлететь.

И однажды, руками махая

В доказательство матерных слов,

Заявили, что я выпадаю

Из скопленья их чёрных голов.

И тогда начались эти муки,

Пронеслась дворовая гроза —

У меня слишком белые руки

И почти голубые глаза.

Двор, как стая, затих изумлённо,

В нём внезапно возник непокой,

И считалась я белой вороной,

Потому что была «не такой».

…Как болезнь, я себя отболела,

Вникнув в странную эту печать.

А потом поднялась неумело,

Чтобы сверху цвета различать.

Незавидная, странная участь

В чёрно-белых контрастах вокруг…

Я в себе воспитала живучесть

И взлетела при помощи рук.

А когда удалось, в самом деле,

На крыло опереться — хоть раз!

Мне навстречу уже не галдели,

Не сводя настороженных глаз.

Но потом, спохватившись, твердили

В ожидании новых причуд,

Что мои непонятные крылья

Непременно меня подведут.

Затихали, и снова галдели,

Пока я растворялась вдали…

Возвращалась… Они, в самом деле,

Одного пережить не могли:

Только тем, что свободно летаю,

В долгожданный и памятный час,

Я сразила их дикую стаю

С вековыми угольями глаз.

…Ветер странствует птицей бессонной,

А подушка пером холодит…

Как прекрасно быть белой вороной!

Кто попробует — тот подтвердит.

Тайна

МОЕЙ НЯНЕ МАРИНЕ ФИЛАТЬЕВНЕ

Вчерашний день сиял весной

И обещал продлиться вечно.

Вздыхала нянька за стеной,

Что жизнь трудна и скоротечна.

А я, плод маминой тоски,

Несла печать ненужной жизни,

И терла нянькины виски

От хвори горькой укоризны.

Я из себя смотрела вдаль,

Не видя в будущем отрады…

А нянька плакала: февраль!

И на меня бросала взгляды.

Мы жили рядом: стар и млад.

И надо ж вот такому статься —

По-своему был каждый рад

Друг с другом жизнью поменяться.

Моя душа просилась прочь,

Она и так жила над бездной,

А на дверях не смерть, а ночь

Защёлкой лязгала железной.

Я умирала в грусти жить,

Приняв за яд опустошенье.

А няньке нравилось грешить,

Отмаливая прегрешенья.

Она любила жениха,

И молодость вернуть хотела,

И сладкой памятью греха

Жило её сухое тело.

Она кивала на гармонь,

И повторяла слово в слово,

Как он держал её ладонь

И засылал сватов с Покрова…

…Мы с нянькой встретились не зря.

Соединились два мученья.

Обмен свершили втихаря,

Чтоб избежать разоблаченья.

Про то ни слова не сказав,

Вдвоём владели нашей тайной —

Себя надеждами связав,

Светились радостью печальной.

Но жизнь по-прежнему текла.

Дом оседал, дрова топились.

Мы обе жаждали тепла,

И души по телам теплились.

Переписка

Скорый поезд в надрыве железном

Гнал по рельсам сухой перестук…

Мать была в моей жизни проездом

На далёкий волнующий юг.

Там она совершала попытки

Что-то выправить в жизни своей,

И её заменяли открытки

С описанием всех новостей.

Там почти не держались печали

На просоленном морем ветру,

А по пристани шли зазывалы,

Вовлекая приезжих в игру.

Там назад не давались билеты

В невозможной беспечности дней…

Я садилась писать ей ответы

Из событий, что были важней:

Няня ходит, как будто слепая.

А сосед пристрастился к вину —

И на празднике Первого мая

Зарубил молодую жену.

В нашем домике стены сырели —

А во всём виновата весна —

И холодными стали постели,

Всех лишая хорошего сна.

Щели в печке замазали глиной,

Чтоб до новой квартиры дожить.

А сама я болела ангиной

И почти не могла говорить…

Только мать в них вникала едва ли,

Понимая буквально своё,

И открытки опять прилетали,

Словно яркие губы её.

И опять в них росли кипарисы,

Подпирая собой небеса,

И слетались певцы и актрисы,

Привозя на курорт чудеса…

…Я читала их долго и честно,

В них жила моя странная мать.

А потом поняла — бесполезно

Мне хотелось её понимать.

Солнечный удар

Наш дворник был уныл, но мёл дороги взглядом,

Летая на метле, не понимал чудес.

А я смотрела вслед, в мечтах садилась рядом,

Примеривая к ней свой малый детский вес.

И в жаркий летний день, что есть,

набравшись духу,

Я прыгнула в окно — и села на метлу!

Но дворник чумовой стряхнул меня, как муху,

И закрутил метлу в свистящую юлу.

Был жёстким тротуар. Я глаз не закрывала —

Вокруг всё тот же двор, и дворник, и метла.

Она была юлой, и искры выметала…

И ясно поняла, что просто умерла.

Стемнело. Отжило. Но не было испуга

От яростной жары, накрывшей прежний мир,

А солнце и юла питались друг от друга,

И воздавали светом дань за этот пир.

Душа не унеслась в заоблачные дали.

Она жила внутри, в оранжевой юле.

Мы с дворником одним секретом обладали,

Скрывая от других, что кроется в метле.

…Едва набравшись сил, я встала спозаранку,

Приблизилась к метле… Но тут, умерив пыл,

Мне дворник пробасил:

— Иди, надень панамку!

И солнце от меня ладонями закрыл.

Платоновский лес

Два свода — земли и небес

Смыкались в запущенном парке.

Под радугой каменной арки

Виднелся Платоновский лес.

Вдали обозначен едва,

Он таял от зноя и света —

Бесцветная в пламени лета,

Прозрачной казалась листва.

Вблизи этот лес, словно дух,

Явился нам разным и странным —

Исполненным сумрачной тайны

И сонным, как тяжкий недуг.

Уже через пару шагов

Он взял нас в тугие объятья —

Но женщина в ситцевом платье

Хотела к обеду грибов.

Он сразу же нас невзлюбил

За то, что ступали в растенья,

Считая, что здесь запустенье —

А он их растил и копил.

Он властно манил нас назад,

Затаптывал тропы и вехи,

Где были гнилые орехи

И дупла с лицом бесенят.

Он нам ничего не давал.

Уж очень мы были мирские,

И праздные, и городские —

Для тайн, что он свято скрывал…

Но девочка с чёлкой прямой —

Наверно, сама подрезала —

Шершавые губы лизала,

И не торопилась домой.

И женщина, клявшая путь,

Грибы и сухое печенье,

Всё медлила с их возвращеньем,

И пряталась в тень — отдохнуть.

Ладонью манила меня

И будто бы в шутку крестила,

Ругала нечистую силу

В жилище из мшистого пня.

А я озиралась вокруг —

Забавные эльфы лесные

Серьёзные гномы не злые —

Восторг, а совсем не испуг!

Я с ними была заодно,

Я общий язык находила —

Чем женщину крайне сердила,

И это казалось смешно.

Заухал Платоновский лес —

И листья охапкой взлетели,

И птицы меж ними свистели,

Как будто был равен их вес.

И нас, наконец, пригласил

К застолью полян земляничных,

Маслят златоногих отличных —

И всё городское простил.

Опушка открылась сама —

И солнечным ветром дохнуло.

А лес на окраине Тулы

Накрыла лиловая тьма…

…Я будто смотрела назад…

Но сон оборвался некстати —

И женщина в ситцевом платье

Вернулась домой без маслят.

Матери

По жизни ты была горда сама собою,

И не смотрела вниз, где подрастала я.

И время там текло тоскливой чередою

Однообразных дней и стылого жилья.

Ты запахом духов отталкивала резко,

Я куталась, как вор, в подол твоих одежд,

Не отпуская то, что выглядело веско,

Но уходило вглубь несбывшихся надежд.

Красивое лицо, всегда в помаде губы.

И как-то на ходу, подмазывая лак,

Одной ногой в дверях, запахивая шубу,

Сказала обо мне — а, это просто так…

Ах, мама! Без вины, с холодною душою,

Ты создала мне мир, где много лет подряд

Тобой — такой родной, державшейся чужою —

Предназначался мне один и тот же взгляд!

Ты создала мне мир, в котором было страшно,

Не зная, как крепка во мне его печать!

И часто напоказ, значительно и важно,

Забыв мои глаза, любила порыдать.

Среди своих подруг была ты говорлива,

Но никогда никак не вмешивалась в сны,

Где ночи напролёт ждала я сиротливо

Взросленья лет своих — с весны и до весны.

Я так тянулась вверх от твоего соседства!

Когда сравнялся рост — сравнялись дочь и мать.

Как долго я жила, чтоб выбраться из детства,

Где люди не могли друг друга понимать!

Когда ж пришла пора искать другого крова,

И за его окном зажечь отдельный свет,

Во всех своих делах я повторяла снова

Навязчивый урок, что был из детских лет.

Его я, как в бреду, твердила без ошибок,

Его я, как ярмо, таскала на ногах.

Я возвращалась вновь в тоску твоих улыбок

И видела тебя во всех своих врагах.

Я поражалась вновь своей недетской боли

В повторах бед своих, в пылу чужих атак,

И на ходу судьбы жила, меняя роли,

Чтоб доказать тебе, что я — не просто так!

…Я больше не могла дышать тяжёлой местью,

Но холод новых стен менялся сам собой,

Их двери навсегда жгли руки липкой жестью,

И отпечаток тот стал тоже типовой.

Я поняла тогда, что двигаюсь по кругу,

В котором твёрд закон былое ворошить.

Ушла сама в себя. К единственному другу.

И на исходе сил — вдруг захотела жить.

Сама себя нашла, сама себя согрела,

Тебя похоронив за прошлые дела…

Я выросла —

когда

ты разом постарела.

Я выучилась жить —

когда ты умерла.

Кем стать?

Во времени есть уникальное средство —

Понять, что дало нам далёкое детство.

Ах, Тула! Я школьница класса второго.

Волшебный проектор включается снова…

К несчастию, в Туле есть место для скуки,

А с ней зарождаются страшные злюки:

Напротив подъезда, в ажурной беседке,

Средь ясного дня затаились соседки.

И всех замечали, и всех обсуждали.

Кого донимали, кого — осуждали.

Идёт дядя Вася со смены с завода.

Уставший, как будто опущенный в воду.

Расспросят: а сколько же он получает?

Кого привечает, когда заскучает?

Ужель после смены один отдыхает?

Не видно, не слышно… А может, бухает?

Проходит вблизи нелюдимая Ира,

Которая часто рыдает в квартире.

Душевнобольная — но как дальновидна!

Что следует дальше — вполне очевидно.

Они к ней с приветом, они к ней с поклоном…

Она — поскорее исчезнуть со стоном.

Неспешно ползёт одинокая бабка.

В дырявых галошах, и платье как тряпка.

Когда-то трудилась в колхозе на нивах,

Но имя её затерялось в архивах.

Под старость рассталась, конечно же, с тяпкой

Без имени — просто дворовою бабкой…

Соседки навряд ли ей помощь предложат,

А смотрят — как будто вот-вот уничтожат.

А вот наша строгая классная дама.

На усиках пот, на затылке — панама.

Двойной подбородок, на нём бородавки,

На каждом кармане — от вора булавки.

Соседки её уважали безмерно.

При ней говорили раздельно и верно.

Но только прошла — распекали ужасно!

За что? И самим это было неясно.

Идёт почтальонша с увесистой сумкой.

Соседки хихикают с мерзкою думкой.

Что в сумке её не газеты — продукты,

Видать, понесла колбасу или фрукты.

А может быть, хлеб? Или к чаю печенье?

Для этих особ всё имело значенье.

Подходит, задумавшись, школьница Лена.

Её остановят они непременно.

— По всем ли предметам уроки учила?

А если учила, то что получила?

На форменном платье найдут недостаток.

И сразу во мне — что ответ слишком краток.

И снова пристанут с каким-то вопросом:

— Умеешь ли ты заплетать себе косу?

— Какую профессию выберешь, Лена?

Ах, мне бы спасаться из этого плена!..

— Я, честное слово, не знаю, кем стану.

Ведь я второклашка, и мне ещё рано.

Соседки в атаку:

— Быть может, швеёю?

— Поверьте, я планов подобных не строю!

— Тогда — в общепите служить поварихой!

— Нет, нет! — отвечала я твёрдо, но тихо.

— Портнихой!

— Ах, нет.

— А бухгалтером в ЖЭКе?

Они как-то дружно насупили веки.

— Ты можешь работать на фабрике прачкой!

Кассиршей — и к вечеру будешь с заначкой!

— Да лучше портнихой! Всегда при обновках!

От долгих нотаций мне стало неловко.

— Учётчицей на оружейном заводе?

И здесь уже я оказалась на взводе.

— Сейчас мне важнее, чтоб были тетрадки

И книжки всегда в образцовом порядке!

Мне нужно домой! И скорей за уроки!

(Да как же ещё унести от них ноги!?)

— Но ваши профессии не привлекают.

Подумаю, может, другие бывают!

Соседки притихли, потом закричали:

— Чему же тебя до сих пор обучали?

Они причитали:

— Послушайте, люди!

Вот эта девчонка не знает, кем будет!

Её учат в школе напрасно!

Ужасно,

ужасно,

ужасно!

Когда же меня, наконец, отпустили,

То слух нехороший по дому пустили —

Что я в разговоре вела себя скверно.

Совсем зарвалась эта странная Лена!

…Я выросла и невзлюбила беседки.

Мне чем-то опасны казались соседки.

А что до профессий — их было немало,

Но я что-то лучшее вечно искала.

Металась, дерзала, предела не знала.

Бывало, красиво слова подбирала…

В конце же концов, подружилась с поэтом —

И горько потом сожалела об этом.

Все чувства и планы увязли, как в тине…

Но к слову любовь сохранилась поныне.

Так кем же я стала? Самою собою.

Мне было даровано свойство такое.

…Соседки в беседке практичнее были

И вряд ли б за это меня похвалили!