Умница, красавица

Елена Колина

В наше время никто не бросается под поезд от любви… Но ведь у каждого свой личный поезд, правда? В наше время никого не шокирует развод… если он чужой. В наше время никого не волнует измена. А если это НАМ изменили? История современной Анны Карениной, нашей близкой знакомой, умницы и красавицы, читается на одном дыхании, волнует и заставляет подумать о своем, личном, а присущая автору ирония делает ее не только увлекательной, но и трогательно смешной. Соня Головина – счастливица. У нее есть все, трудно даже перечислить, сколько у нее всего есть, и все на удивление замечательно: и муж, и любовник, и свекровь, и положение в обществе, и работа в Эрмитаже, и обеспеченность – она даже забывает получать зарплату. Соню Головину любят двое: ректор петербургской академии и московский пластический хирург. Все трое – современные люди, так почему же классический любовный треугольник приводит Соню Головину туда же, куда привел Анну Каренину?

Москва

Ленинградский вокзал

Аллу Ивановну у вагона встретил известный в Москве пластический хирург Алексей Князев, а Соню у вагона не встретил Левка, известный в Питере виртуоз вербовки и врун. Левка всегда опаздывал, всегда придумывал сразу несколько очень важных обстоятельств непреодолимой силы, и сейчас по его вине Соня выглядела перед Мышью и ее сыном бедной невстреченной сироткой.

— Это мой сын Алексей, — с придыханием произнесла Алла Ивановна, прижавшись к руке высокого мужчины, — а это моя ученица Соня Николаева, помогла мне приятно скоротать время в пути.

— Боюсь, что мама замучила вас рассказами обо мне, — равнодушно-вежливо сказал Князев.

— Ничего страшного, я все равно спала, — ответила Соня, высматривая в толпе брата.

Хирург Князев посмотрел на нее внимательно. Лицо, шея, руки, коленки. Девушке лет тридцать с небольшим, скорее всего, нет детей, — узкий, почти детский таз. Белая светящаяся кожа, какая бывает только у ярких брюнеток. Нос, надо сказать, не крошечный, вполне себе нос… но если уменьшить, то все черты лица будут казаться мелкими, у блондинок это выглядит трогательно, а из брюнетки получается хищная лисичка… Губы, пожалуй, великоваты, плюс небольшая асимметрия, особенно заметная при артикуляции.

— Вы так смотрите, как будто у меня золотая фикса, рваное ухо и заячья губа, — улыбнулась Соня. — Хотите внести меня в список своих пациентов под именем Соня Рваное ухо?

Какое-то в ней есть противоречие… острый кокетливый язычок — злючка, и при этом мягкое личико, детские припухшие губы… Улыбается, а глаза остаются сонными, уплывают… Необычно притягательный взгляд, русалочий. Но никакой магии в этом нет, всего лишь невылеченное детское косоглазие. Забавное противоречие — мягкое ангельское личико, пухлые детские губы, сонные глаза и острый язычок.

Алексей Князев рассматривал Соню, без улыбки, немного даже неприлично рассматривал, — в конце концов, она же не на прием к нему пришла!..

Соня рассматривала Алексея Князева, без улыбки, немного даже неприлично рассматривала, — в конце концов, хирург Князев не картина…

Мужественное лицо с волевым подбородком, чуть раскосыми серыми глазами, короткая стрижка, почти ежик. Смотрит из-под длинных девчоночьих ресниц, как будто стесняется, робеет, но при этом все равно быстро раздевает. Низкий, с хрипотцой голос, гудит, как басовая струна… Может, все вместе это и есть харизма?.. Откуда у Мыши ТАКОЙ сын? Киношный герой, мачо, голливудский «настоящий мужчина» — вот он кто, красавец Князев.

…Нет, пожалуй, он не голливудский герой… Голливудский красавец всегда понимает, что он красив, а у Князева чуть рассеянное лицо человека, не понимающего своей красоты, хирург Князев из тех, кто смотрит на себя в зеркало, когда бреется, и думает — черт, ну и рожа, не спал всю ночь и еще порезался!

Наш киношный герой — вот он кто, красавец Князев. Военврач из старых советских фильмов — усталый, небритый, положительный. В том смысле, что на него можно весь мир положить, и он без возражений понесет…

Соня отвела глаза, усмехнулась про себя, — раздевать взглядом — это у него профессиональное. Нет, ну какая харизма?.. Просто достался человеку такой взгляд, да и все.

— Вы похожи на сонного плюшевого зайца, — быстро и удивленно сказал Князев.

— Я заяц, а вы, конечно, волк? — так же быстро отозвалась Соня.

— Я волк. Сейчас отвезу вас домой и съем…

Они в хорошем темпе перекидывались легкими фразами людей, автоматически приступающих к флирту. Алла Ивановна ревниво помрачнела, задумалась, словно пытаясь вспомнить, как пишется сложное словарное слово. О чем они говорят, эти двое, какой заяц, какой волк?

— Соня-Сонечка! — дурашливым голосом закричал Левка, и Соня закружилась в его руках, как маленькая, шепча «Лева-Левочка» и целуя его в нос и куда попадет. Оставаясь в его руках, отстранилась, рассмотрела придирчиво.

Левка — как всегда. Тонкий, вылощенный, без педантичности элегантный, Левка умел схватить все нюансы модных тенденций, но не выглядеть при этом глупо сошедшим со страниц гламурного журнала, а искусно, с редким изяществом слепить именно самого себя, — качество тем более удивительное для человека, который десять лет жизни провел в сером мышином костюме, а первые джинсы сшил себе сам.

Хотя… Левка всегда был настолько талантлив в создании собственного образа из любых доступных аксессуаров, что умудрялся выглядеть элегантно даже в школьной форме, — такое у него было природное изящество и чутье. Ну, а теперь у Левки конечно же были другие, отличные от прежних, возможности удовлетворить свою страсть к изысканной одежде.

— Сонечка, рыбка моя, хорек мой, гамадрил мой любезный, — нежно бормотал Левка, поставив Соню на землю и легко придерживая ее за нос длинными тонкими пальцами. Встретившись, они мгновенно переходили на птичий язык детства, начинали болтать подобную чушь, хватать друг друга за нос, пощипывать и щекотать. — Неужели твой придурок тебя отпустил? Или ты просто сбежала, зайка моя косоглазая?..

Левку всегда окружала радостная суета, какой-то слегка повышенный градус, и в этом повышенном градусе Соня не сразу поняла, что мужчины, оказывается, знакомы. Левка подчеркнуто, чуть искусственно оживился, показывая, что очень рад нечаянной встрече, а хирург Князев, Соня заметила, — даже не улыбнулся. Вылитый военврач из советского кино про войну, сам по себе, сам в себе, вне контекста.

— Ну что же, Николаева, мне было очень приятно тебя повидать… Можешь меня поцеловать на прощанье, — разрешила Алла Ивановна, — когда теперь еще встретимся…

Соня быстро поцеловала Аллу Ивановну в морщинистую щечку и пошла вперед. Решила — глупо оглядываться, оглянулась, поймала взгляд Князева. Левка крепко держал Соню за руку, и несколько шагов она сделала как ребенок, который, обернувшись, разглядывает что-то, пока взрослые тянут его за собой, и струящаяся толпа разделила их.

— Какая-то с этой Николаевой была в школе история, — задумчиво сказала Алла Ивановна сыну, усаживаясь в машину, — то ли она хотела покончить с собой из-за какого-то мальчика, то ли наоборот, из-за нее кто-то хотел покончить с собой…

— Да? — вежливо отозвался Князев.

— Все-таки она… Хотела выброситься из окна в спортзале. Спортзал на четвертом этаже, представляешь, что было бы, — меня могли посадить!.. А теперь — вот. Такая милая, остроумная, просто прелесть. А муж у нее о-очень значительный человек… Хотя она не такая уж и красавица… что-то у нее в лице странное.

— Лучше красавиц бывают только некрасавицы. Чем симметричнее, правильнее лицо, тем скучнее.

— Что нравится, то и красиво, — это бесспорно так, но есть же каноны, правила. Уж тебе-то, как профессионалу, это должно быть известно, — отчего-то раздраженно сказала Алла Ивановна. Она все еще была задумчива, словно пыталась что-то припомнить… — У меня в голове крутится какой-то классический литературный сюжет…

— «Поднятая целина»? — с готовностью поинтересовался Алексей. — Эта твоя ученица Соня типичный дед Щукарь. Или Филиппок, или Дед Мазай и зайцы, или «Вчерашний день, часу в шестом, зашел я на Сенную, там били женщину кнутом, крестьянку молодую»…

— Алеша, как ты можешь… — выдохнула Алла Ивановна. — Некрасов, певец народного горя…

И они надолго замолчали.

В сущности, им было не о чем говорить, — у Алексея Князева не было привычки каждую минуту быть сыном своей матери. Когда он был маленький, они дружно жили втроем — он, мать и русская литература. Без русской литературы Алеше невозможно было вырасти настоящим человеком, и без портретов бородатых писателей, повсюду висящих в их квартирке на Фонтанке, тоже никак нельзя было вырасти настоящим человеком. Над его кроватью висел Толстой, смотрел на него, насупив брови. Алексей ничего не имел против того, чтобы старик оказывал на него положительное влияние днем или во сне, а вот засыпать под его диковатым взглядом было неприятно.

В четырнадцать лет мать застала его в подворотне на Фонтанке с бутылкой пива и двумя сигаретами — одной в зубах, а другой за ухом. Посмотрела с упреком, в котором читалось — Лев Толстой не пил в подворотне пиво и не закладывал за ухо сигарету «Родопи». Эта сигарета за ухом почему-то окончательно ее добила, — она представила, как ее сын цыкает зубом и ботает по фене, а не изъясняется на прекрасном и могучем русском языке. И поступила с сыном как с безударной гласной — решительно поменяла ударение, чтобы написать правильно.

Алексей был отправлен к отцу, в Москву, — теперь пришла его очередь объяснять сыну, что такое бить настоящим человеком. Отца Алеши тоже звали Алексеем, такая у них в роду была традиция — все были Алексеи. И все они были врачи — хирурги. К тому времени как Алешу отправили на воспитание в Москву, Алексей Князев-старший уже успел написать учебник по челюстно-лицевой хирургии и демобилизоваться, но и, работая в городской больнице, все равно оставался военврачом. На Алешин вопрос, почему он срывается ночью по любому звонку, ответил просто — «я же врач», и это прозвучало как «есть такая профессия, сынок, защищать родину».

Алексей жил у отца, все реже и реже приезжая в гости в Питер, а после школы надел военную форму курсанта Военно-медицинской академии, и вся эта строгая мужская жизнь, форма, казарма, патруль, построение, увольнительные, уже окончательно сделали его человеком. Да Алла Ивановна и не сомневалась — не мог вырасти плохим мальчик, которого много ночей подряд буравил взглядом Л. Н. Толстой.

Алексей Князев-младший почти в точности повторил путь своего отца — был военным врачом, челюстно-лицевым хирургом, затем демобилизовался. Но если отец до конца жизни остался верен сугубо челюстно-лицевой хирургии, то сын из челюстно-лицевого стал пластическим хирургом. Отчасти это был шаг вперед, а отчасти нет, но в любом случае это был шаг в сторону.

Если бы Князева спросили, любит ли он свою мать, он очень удивился бы, — мать полагается любить, уважать и встречать с поезда. И, несмотря на раздражение, которое вызывала в нем ее учительская манера вещать по любому поводу, Князев был хороший сын, да и как могло быть иначе, когда за дело берутся русская литература и армия.

— Ну и кто у нас муж? — резко вильнув рулем, внезапно спросил Алексей Князев, выезжая на Садовое кольцо.

Ночь

— Фу, — сказала Соня, смотря в окно Левкиной машины.

— Что «фу»?

— Не люблю Москву.

Питерцы традиционно не любят Москву, и Соня тоже не любила. Особенно она не любила станцию метро «Площадь Революции» — за бронзовых культуристов, Охотный Ряд за суету, Красную площадь за «я поведу тебя в музей», Тверскую за излишнюю парадность, Новый Арбат за туристические лавочки, и памятник Петру Первому — за все. Ходили слухи, что изначально это был не Петр Первый, а Колумб, и столичный скульптор предлагал его другой стране, должно быть Испании. А когда другая страна Колумба не захотела, скульптор слепил голову Петра и водрузил ее на уже имеющееся тело Колумба, чтобы тело зря не пропадало, — костюм же не виден, а корабли одинаковые. И теперь ПетроКолумб возвышался над Москвой, весь в мачтах и флагах, руководил движением.

Левка повез Соню домой, но не к себе домой, а к Арише — на Чистые пруды. В Кривоколенный переулок.

— Ты же понимаешь, что ко мне нельзя, — объяснил Левка, и Соня с облегчением вздохнула — вот и хорошо, что нельзя.

— Понравился тебе Князев? — спросил Левка, поворачивая на Покровку. — Отличный мужик, и хирург классный… Все тетки от него умирают…

— Хирург, и все тетки от него умирают? Ужас какой! — хихикнула Соня.

— Сонечка-дурочка. К нему вся Москва ходит. А тебе он, можно сказать, почти родственник, через Аришу. Барби за него замуж собирается.

— Москва похожа на торт, как мы в детстве любили, из булочной. Такой пышный, жирный, с кремовыми розами… — задумчиво отозвалась Соня.

…Хирург Князев скоро женится на Барби. Мышь была права: Барби, Аришина младшая сестра, — девушка из очень хорошей семьи.

Последний раз Соня видела Барби еще ребенком. Должно быть, она выросла похожей на Арину, такая же громкоголосая, ширококостная, с крупным носом-картошкой, утонувшим в мясистых щеках. У Ариши такая непоэтическая внешность, будто Аришиных предков веками секли на конюшне, свободу они получили при отмене крепостного права, а паспорта только при Хрущеве, — так можно было подумать, если не знать, что за Аришей три поколения московско-петербургских юристов, среди них прадед, работавший с Плевако, отмеченный в книге «Знаменитые русские юристы»…

Из глубины квартиры в Кривоколенном переулке доносилась музыка, и Левка мгновенно исчез, потянувшись на музыку, нырнул в глубину квартиры.

Ах, вот оно что — вечеринка!.. Ну, Ариша, погоди! Приезжаешь из Питера по срочному вызову, почти что на мешке с картошкой, мучаешься соседством с Мышью и хочешь за это всего ничего — почувствовать себя ВИП-персоной в доме. А вместо заплаканных хозяев, которые ждут, когда ты научишь их жить, — вечеринка! «Барышня, вызов „скорой помощи” отменяется», — сказала себе Соня.

— Сонька приехала, Сонечка приехала, солнышко приехала!.. — заверещала Ариша, выбегая в прихожую.

— Здравствуй, дорогая, — встретить Соню вышел Игорь, Аришин муж. — Звонил твой грозный муж, скрежетал зубами, отзывался о Левке в грубых выражениях. Я объяснил, что я ни при чем, но он трубку повесил… — небрежно сказал Игорь. Сквозь небрежный тон проглядывало беспокойство, — хорошие отношения с теми, у кого положение и деньги, лучше, чем плохие. Игорь тут же принялся ябедничать, горячо нашептывая Соне на ухо: — У Левки неприятности, и на работе, и дома… У него роман случился, с угрозой для семьи…

Соне не хотелось обсуждать брата с Игорем, таким гладким, лоснящимся, довольным, как наевшийся рыбы тюлень. Она пыталась углядеть в Игоре признаки того, что у Ариши происходит ТАКОЕ.

Никаких признаков ТАКОГО в Игоре не было. Кроме серебряного колечка в ухе, Игорь ничем не отличался от себя прежнего, был весел, хвастался мотоциклом «Ямаха», с мотоциклом у него началась совершенно иная жизнь, новые ощущения, Молодость, скорость… Но Игорь всегда чем-нибудь увлекался и начинал с этим чем-нибудь совершенно иную жизнь, так что на первый взгляд все было как обычно, как всегда.

— Что у вас случилось? Все смешалось в доме Облонских? Хозяин дома был в связи с гувернанткой? — тихонько спросила Соня.

— Ага, смешалось, — жизнерадостно откликнулась Ариша, — только у нас нет гувернантки… Игорь мог бы быть в связи с Сережкиным репетитором по английскому… У нас все о-очень хорошо!..

Когда Ариша жила в Питере, на вопрос «как дела?» она вяло тянула — «ну та-ак, норма-ально…», а теперь, в Москве, отвечала непривычным для питерского уха «у меня все о-очень хорошо!». Впрочем, у Ариши действительно всегда все было очень хорошо.

…Квартира в Кривоколенном переулке, доставшаяся Арише с Игорем от каких-то московских бабушек, была по современным меркам не особенно большой, но исключительно удобной для светской жизни, — в ней были две гостиные, большая и маленькая, а в двух гостиных вмещается в два раза больше гостей, чем в одной. Квартира была старая, небрежно богатая, не демонстрировала никакого шика и вообще ничего не демонстрировала, а только устойчивый достаток и правильную жизнь, которая началась не вчера. Заляпанная краской лестница позабыта у антикварного буфета, в буфете кузнецовский фарфор вперемешку с треснутыми тарелками 80-х, а порывшись, можно даже и крышку от алюминиевой кастрюльки обнаружить, бабушкиной.

Вроде бы сплошная эклектика и бестолковость, а на самом деле — свой стиль, особенный. И запах здесь был всегда одинаковый — смесь кофе, духов и сухой пыли. Духи могли быть тривиальными Anais, кофе — демократичным Nescafe из жестяной банки, а пыль валялась по углам месяцами — все как у всех. Как у всех, да не как у всех, все же этот дом пах особенным — легкостью бытия.

Никто не смог бы быстро и прямо ответить на вопрос: а чем, собственно, занимается Игорь? Бизнесом?.. Но бизнес подразумевает интерес хотя бы к чему-нибудь — индексу Доу-Джонса, биржевым новостям, расценкам на электроэнергию, стоимости квадратного метра или курсам валюты, а никто никогда не замечал, чтобы Игорь чем-то таким интересовался. Все знали, что он человек с хорошими старыми московскими и питерскими связями и что Ариша тоже не из простой семьи. Возможно, что эти связи и были его бизнесом. Говорили, что Игорь — член правления какого-то банка, член какой-то комиссии при Думе, владеет какой-то рекламной фирмой, какая-то его фирма что-то там такое без него производит, то ли фильмы, то ли рекламу, но не исключено, что и примусы, — все это звучало именно так, со словами «какой-то», «что-то», а точнее никто не знал.

Вот такой человек, веселый, успешный и, как пишут в объявлениях, без материальных проблем.

К Соне в этом доме относились особенно — любовно-фамильярно, но и с оттенком почтительности. Можно Соню пощекотать, за нос подергать: она маленькая Левкина сестричка, она же — отдельно важный гость. Потому что — муж. А Соня — представительница своего мужа, его положения и его денег. Игорь с Аришей всех радостно встречали, всех целовали, всех любили, но ведь есть все же разница — кто перед тобой, и оба они помнили, кто у Сони муж А уж у Ариши это было и вовсе профессиональное.

Аришина жизнь была не жизнь, а сплошной гламур, иначе — прелесть. Больше всего на свете Ариша любила романы — крутить собственные романы и устраивать чужие. И с работой у Ариши получился роман — работа не занимала душу, доставляла сладкое удовольствие и, не претендуя на то, чтобы называться любовью, позволяла чувствовать себя любимой, нужной, единственной.

Ариша вела ток-шоу на одном из кабельных каналов — неутомительно, раз в неделю. Аришино ток-шоу было рассчитано на непритязательных жительниц нестоличных городов, называлось «Сердечный разговор» и было типичным сердечным разговором — то про любовь, то про измену, а то и про бытовое пьянство…

— Конечно, можно было бы найти что-нибудь тоже интересное, устроиться на центральные каналы, но так умненькой Арише было удобнее: оплошные «не» — необременительно, нестрого, не нужно ни с кем соперничать. Дополнительным удобством была концепция гостей — концепция гостей состояла в том, что никакой концепции не было. Гости у Ариши бывали знаменитые и не очень, а то и просто никому не известные, никто, — в этом состояли удобство и некоторая домашность Аришиной деятельности. Известные люди, как правило, не гнушались лишний раз мелькнуть на экране даже в такой непрестижной передаче, но иногда можно было приглашать своих, кто хотел, и таким образом Ариша получалась вся в полезных связях, премьерах, презентациях, ласке и неге.

Все хорошо, в Аришиной семье всегда было все хорошо, проблемы решались незаметно, деньги вроде бы брались сами по себе, а если их не было, то Игорь с Аришей никогда не садились, подперев головы руками, и не говорили горестно — ах, у нас нет денег, нам не на что лук купить или в Европу поехать. И ребенок, Сережка, рос как бы между прочим. И никаких неприглядных подробностей быта у Ариши словно бы и не было — Соня никогда не видела у нее веника, швабры или, к примеру, средства очистки для унитаза. И разговоров про любое «не повезло» никогда не водилось, хотя и Арише с Игорем конечно же иногда не везло. Так они и жили, не обременяя себя собственным существованием, словно невесомо присели на краешек жизни, а не взгромоздились увесистым задом, не ерзали — как бы получше утвердиться. Должно быть, их обстоятельства — семьи, связи, невнятные способы добывания денег — такой легкости способствовали, а может быть, Ариша с Игорем и в иных выпавших им декорациях жили бы так же легко — дрова рубили, воду носили, в небо смотрели.

В Аришином салончике на Чистых прудах почти все были бывшие питерцы — такой небольшой питерский островок в московском океане. Питерцы делились на старых и новых. Старые перебрались в Москву давно, лет десять — пятнадцать назад — у кого-то были московские корни, как у Игоря с Аришей, кто-то женился в Москве, как Левка.

Левка и Игорь были питерские золотые мальчики. В то время, когда они были мальчиками, это не означало больших денег или принадлежности к богатой светской тусовки, а означало, что они бродили по одним и тем же тропам — английская школа, филфак, некоторая свобода мышления, чтения и передвижения внутри недоступного остальным замкнутого питерского мирка. В сущности, они сами себя назначили золотыми: Игорь и Левка были самые смешливые на филфаке, девочки их были самые красивые, напитки и сигареты самые заграничные, и еще у них была одна машина на двоих — Игоря, и это делало их обоих совсем уж неприступно золотыми. Но даже и это было не главное. Главным было их ощущение своей отдельности, заведомой непредназначенности к среднесоветскому тупому существованию, непрошибаемая убежденность в том, что именно их ожидает особенная яркая жизнь. И все вокруг, и девочки, и преподаватели, — ВСЕ ожидали от Игоря и Левки судьбы, карьеры или чего-то другого феерического.

В последние годы появились новые питерцы. Новые стремились в Москву неудержимо-страстно, как Ломоносов с поморских земель. В Москве министерства, и центральные каналы, и перспективы, и деньги, а в Питере что — Эрмитаж, дождь и общая вялость. Многие из тех, с кем Ариша училась в Питере, перебрались в Москву, друг за другом, как переходят дорогу детсадовцы, держась за резиночку. Резиночкой для занятия хорошей позиции в Москве служила личная преданность, кто с кем в одной песочнице вырос. Так что оказалось, будто Ариша в Москве в университете училась, а не в Питере.

Не у всех сложилась достойная Москвы карьера, но между старыми и новыми питерцами наблюдалось одно различие — старые и новые различались своей откровенностью. Все новые делали вид, что карьера сложилась, — ведь питерский человек приезжает в Москву делать карьеру, иначе зачем ему сюда? В Москве что — Мавзолей, Кремль и суета. В Питере лучше — Эрмитаж, дождь и общая вялость.

Ну, а старые питерцы просто жили, кто как Левка, к примеру, легко признавался в своих неудачах, потому что он в Москве не делал карьеру, просто жил, а в жизни все бывает.

Соня посидела, послушала, как трое незнакомых мужчин рядом с ней взволнованно обсуждают перестановки в правительстве. Каждый из них уверял, что приближен к кому-то важному и точно знает из первых рук, что делается там, за зубцами, — в Кремле.

«В Кремле-е», — подумала Соня и пошла искать Левку. Впрочем, что его искать, — он не там, где обсуждаются перестановки в правительстве, а там, где музыка.

В большой гостиной Соня вместе с другими гостями смотрела, как Левка, длинноногий, изящный, с мягкой кошачьей пластикой, щекой к щеке танцует с разноцветной барышней, не то блондинкой, не то брюнеткой. Красиво…

Левка учился танцевать в комнатке, где жил вдвоем с Соней. Таскал перед собой в качестве партнера старого плюшевого медведя, говорил Соне — давай теперь ты. Комнатка крошечная, Соня спотыкалась о мебель, падала на диван.

— Ты еще хуже медведя, — сердился Левка и опять кружился с плюшевым медведем на полутора свободных метрах. Пам-пам-пам — поворачивал медведя к себе толстой попой, пам-пам-пам — как положено в танго, запрокидывал медведю лапу…

…Был такой тонкий, красивый мальчик, и в свои сорок такой же тонкий, красивый… Неужели все, что уже было, уже с ним случилось, — все ЭТО уже и есть ЕГО СУДЬБА?..

— Жаль Игоря… Видишь, что здесь творится? — многозначительно сказал Левка Соне, прощаясь в прихожей. — Развели декаданс.

— Э-э… ну… вечеринка, а что?..

— Я думал, ты знаешь…

Соня не успела спросить, что именно она должна знать. Как часто бывает, все надумали уходить одновременно, прихожая заполнилась восклицаниями, смехом, прощальным чмоканьем, а в обрывках разговоров уже звучал завтрашний день — договоренности, обещания увидеться, созвониться.

— Так вот, Соня, — важно произнес Левка, — Оксана сказала, все кончено. Она меня уже неделю домой не пускает.

Это так странно прозвучало здесь, у Ариши, что Соня улыбнулась в Аришином стиле — все пройдет, и легко спросила:

— Обидки, ерунда, глупости… да, Левочка?

— Что же мне, в дверь ломиться? — шептал Левка и смотрел жалобно. — Да она и не откроет!.. Перед детьми позор, перед соседями…

— У тебя очередной роман, Левочка?

— Ты не понимаешь, я влюбился, — важно сказал Левка, словно возлагая на Соню вину не только за то, что варенье закончилось, но и за то, что она не понимает, КАК ему грустно оттого, что он уже съел все варенье, все…

Левка показал глазами на стоявшую поодаль разноцветную барышню. Повернулся, хозяйским жестом приобнял за плечи.

Разноцветная барышня, похожая на встрепанную курочку, без улыбки смотрела на Соню и так самостоятельно стояла под Левкиной рукой, будто наблюдала со стороны, как он трепыхается, бедный хвастливый петушок, бедный женатый на стерве Левка.

— И что? — грубо сказала Соня, обидевшись, что Левка был при барышне, а не она при нем.

— Ты не понимаешь… — со значением повторил Левка.

Это была Левкина любимая фраза — «ты не понимаешь»…

Нет ничего хуже, чем пытаться заснуть в чужой прокуренной комнате, где мучительно неуютно от невыветрившихся чужих запахов, табака и парфюма, и от усталости и возбуждения происходит странное, то ли странные ночные мысли в полузабытьи, то ли снятся странные сны.

* * *

Во сне она сидела на первой парте в школьном платьице, белом переднике с крылышками и бантом в волосах, — отличница. Все остальные дети в классе были в лаптях, некоторые босиком. А на учительском месте сидел Толстой, такой же, как на фотографии в Ясной Поляне, — седобородый, остроглазый, в серой мешковатой рубахе.

— Можно мне спросить, Лев Николаевич? — Соня подняла руку. — А если бы Анна не встретила Вронского, она все равно прошла бы весь этот путь — любовь, поезд, но с ДРУГИМ? С каким-нибудь князем Василием? Или спокойно состарилась бы, так и не узнав, что такое страсть?

Толстой, не отвечая, неодобрительно покачал бородой. Соня замерла, не решаясь прервать молчание.

— Надолго в Москву? Зачем? По семейным делам брата? — наконец спросил Толстой. — Замужем? У мужа уши есть? У вас один ребенок, сын?

У Сони создалось впечатление, что Толстой недоволен темпами прироста населения, и, как всякая отличница, она попыталась перейти к теме, которую хорошо знала.

— Почему Каренина и Вронского зовут одинаково? Чтобы написать фразу: «Какая страшная судьба, что они оба Алексеи»? — спросила Соня.

— Правильно, — довольно кивнул Толстой, — молодец, Николаева Соня, помнишь наизусть.

— Неправда, что Анна не знала, что выйдет из этой встречи на вокзале, — робко сказала Соня. — Потому что женщина всегда ЗНАЕТ. И что она не хотела привлекать к себе Вронского, тоже вранье. Она именно что ХОТЕЛА. Она же полюбила его в ту же минуту, как увидела! Она скрывала это от себя, врушка-врушка!.. Потому что правильно писали в старинных романах: «Любовь — это как удар молнии». Когда тебя ударит молнией, тут же поймешь, кто твой человек, а кто нет, и никуда от этого не деться… О господи, как страшно!

— Страшно, — довольно подтвердил Толстой и улыбнулся Соне странной улыбкой — ласковой, горестной и слегка жалостливой. — Боишься, Николаева Соня?

— Боюсь, Лев Николаевич.

— Правильно, так и должно быть. Семья не игрушка, — сказал Толстой. — Садись, Николаева Соня, пятерка.

И Соня удовлетворенно уселась на свое место, — отличница.

Наивно, конечно, и глупо, что петербургская дама, жена важного мужа Соня Головина, в свои тридцать с лишним лет лежит в полузабытьи, и видит во сне Льва Николаевича, и думает про Анну Каренину. Как будто она какая-нибудь романтическая Мышь, свихнувшаяся на русской литературе. Наивно, глупо, но что же делать, если именно этот сон она сейчас и видит и именно об этом она сейчас и думает? Наверное, ей просто нельзя спать в прокуренной комнате. Хотя… пожалуй, Соня не так уж и виновата — у нее в этом смысле очень плохая наследственность.

О влиянии насупленных бровей на хрупкую детскую психику

Нежное, уютное имя «Сонечка» придумал папа. Мать хотела назвать ее Светкой, и это было бы совсем другое дело. Будь она Светкой, все было бы иначе — гоняла бы по двору, висела бы на деревьях, была бы главной девчонкой во дворе, а затем выросла в родину-мать. А Сонечкой — стояла в сторонке, смотрела… И была чистой воды индивидуалисткой, далекой от общественных страстей двора и страны и занятой исключительно своей частной жизнью. Так что Соня была папе благодарна, что она Сонечка, а не Светка.

Сонин папа назвал детей своих Львом и Софьей не за красоту имен, а потому что он был — толстовец. Не в том, конечно, смысле, что ходил за плугом босой или придерживался идеи непротивления злу насилием, а просто его так называла жена — за страстную, особенную любовь к Толстому. Сонечка выросла под знаменитой фотографией Льва Николаевича в Ясной Поляне — седой бородатый старик стоял, опершись на высокую спинку стула. Остроглазый, с насупленными бровями. Смотрел на нее со стены, когда она засыпала. Соня тоже на него смотрела, как-то он ее волновал, нравился ей, как нравится страшное, — и страшно, и хочется смотреть. Борода сквозная, сухая, неровная, брови…

Нина Андреевна была очень хорошенькая, кудрявая, с пышной фигуркой. Неглупая, живая, образованная — старший преподаватель кафедры научного коммунизма Политехнического института. Была не хуже людей, все культурные галочки ставила, выписывала «Новый мир» и «Юность», в театры ходила, по Золотому кольцу ездила и Толстого читала — ПОЧЕМУ они не ладили?

Ну, возможно, его увлечение могло казаться ей странным или даже вызывать определенное раздражение. Вместо того чтобы, защитив кандидатскую, тут же приняться за докторскую или, на худой конец, вечерами играть с Левкой в футбол, а с Соней в тихие настольные игры, муж занимался черт знает чем. Открывал картонную обувную коробку, в коробке лежали папки с завязками, а в папках листочки. Он перебирал листочки, что-то записывал, сравнивал. Когда Толстой писал «Анну Каренину», или «Крейцерову сонату», или «Смерть Ивана Ильича» — что в это время происходило в его жизни, что было у него на душе? Он читал понемногу, затем изучал «Дневники», делал пометки на полях, искал соответствия. Вот его что интересовало — как соотносятся гений и личная жизнь.

А почему нет?.. Всех разное интересует. В оправдание своего увлечения Сонин папа робко приводил жене цитату из Герцена: «Частная жизнь сочинителя есть драгоценный комментарий к его сочинениям». Но Нина Андреевна все равно сердилась, хотя к Герцену относилась с уважением за то, что он разбудил русскую революцию.

Всякий раз, когда муж брал в руки книгу своего кумира, она говорила — лучше бы ты докторскую писал, рос по карьерной лестнице. «Как это расти по лестнице?» — думала Соня и представляла, как ее папа поднимается с этажа на этаж, увеличиваясь в росте и весе. А когда папа станет доктором наук, он будет толстый, как Робин Бобин Барабек скушал сорок человек.

В хорошем настроении Нина Андреевна реагировала на синий том Толстого в руках Сониного папы иначе — она улыбалась и пела мужу песенку:

Жил-был великий писатель,

Лев Николаич Толстой,

Не кушал ни рыбы, ни мяса,

ходил натурально босой…

Сонин папа страдальчески кривился и, казалось, весь уходил в синий том, а она теснила его и напевала:

Жена его Софья Андревна

обратно любила поесть,

Босая она не ходила,

спасая фамильную честь…

Этой невинной песенкой и сопровождался их брак.

Наверное, Сонин папа все-таки был немного толстовцем в настоящем смысле этого слова — он был непротивленец злу жены насилием, во всяком случае, он был совершенно перед ней беззащитен, так и мучился под эту песенку много лет, ни разу не сказав жене «дорогая, не пой больше» или «заткнись, пожалуйста». А может быть, ему было приятно мучиться с Ниной Андреевной, как Толстой в конце жизни мучился со своей женой. Может, он считал, что Нина Андреевна и Софья Андреевна — одно и то же. Нина Андреевна требовала от него диссертации, а не занятия ерундой. И Софья Андреевна требовала от Льва Николаевича не заниматься ерундой.

Странно, что этот вялый непротивленец, в конце концов, умудрился сделать резкий жест и освободиться от Сониной мамы, но однажды, весной, он просто исчез. И от Сони с Левкой тоже исчез, на всякий случай. Исчез и растворился в большом городе. Наверное, у Сониного папы не было другого выхода… другого выхода на свободу. Нина Андреевна была удивлена и оскорблена и ни за что не оставила бы ему возможности спокойно быть отцом Соне и Леве, так что лучше всего ему было просто утечь из их жизни с весенними ручьями.

Но Соня очень плакала, все-таки она была совсем еще небольшая. Спросила Нину Андреевну — почему?..

— Вы с Левой виноваты. Вы должны были лучше себя вести. Я надеюсь, что для вас обоих это будет хорошим уроком, — ответила Нина Андреевна, желая извлечь из ухода мужа хоть какую-то педагогическую пользу.

Соня думала-думала и поняла: если бы она, Соня, была получше, если бы она была не просто хорошей девочкой, а очень-очень хорошей девочкой, — папа ни за что не бросил бы ее. Ведь очень-очень хорошее не оставляют, как старые ненужные вещи.

Разъяренная Нина Андреевна пожелала уничтожить в своем доме все следы мужа-предателя. Если бы она могла, она уничтожила бы и Соню с Левой, но она не могла, поэтому — только вещи. У Левы на память от отца ничего не осталось, да ему было и не нужно, а Соне было нужно, поэтому у нее осталось все, что удалось скрыть от материнской ярости.

Вслед за старыми тренировочными костюмами и прочей чепухой полетела в помойку и фотография Толстого в Ясной Поляне. Соня фотографию подобрала, разгладила, спрятала под матрац. А других фотографий от Сониного папы в доме не осталось — только вот этот скомканный Лев Николаевич в мешковатой серой рубахе.

Соня втайне сохранила папину коробку, с этой коробкой она и вышла замуж — незаметно вынесла ее из дома. В коробке два тома Толстого, «Дневники» с папиными пометками на полях.

Лева отца не простил, хотя для него все неплохо обошлось и без отца-предателя, — мама с Соней очень сильно любили его вдвоем. Соня тоже не простила отца, потому что и не сердилась. Она часто думала: как же он страшно ненавидел Нину Андреевну, что оставил у них дома все, что ему было хоть немного дорого, — и Толстого, и Соню… А может быть, в его новой жизни у него была новая коробка с бумагами и новая Соня?.. Новая маленькая Соня, получше прежней.

Как-то, когда Соне было уже лет двенадцать, она рылась в маминой шкатулке — примеряла клипсы и брошечки — и посреди блестящей чепуховинки нашла обрывок папиного письма к Нине Андреевне. Обрывок начинался словами «Моя сладкая зайка».

— Зайка, моя сладкая зайка, — примериваясь к чужой нежности, прошептала Соня. Меньше всего на свете Нина Андреевна была похожа на сладкую зайку. И Соня окончательно перестала что-либо понимать про своих маму-папу и в целом про жизнь и про любовь.

Кое-что оботце они знали, вернее, узнали уже взрослыми. Отец давно защитил докторскую, давно уже работал за границей — он был неплохой биолог, не первой обоймы, но все же. Его пригласили сначала в университет в Гейдельберге, затем в Мангейм, затем в Америку, и там, в бесчисленном множестве провинциальных университетов, он и затерялся, теперь уже, очевидно, навсегда. Левка сообщил об этом Соне с таким равнодушием, что ей непонятно, отчего было так больно — от того ли, что Америка-то, уж конечно, несравненно лучше, чем она, Соня, или от Левкиного равнодушия. Ведь когда-то ее папа… ну, женился на маме. Была же у них первая брачная ночь и медовый месяц, была же эта записка-зайка, любили же они друг друга, черт возьми!..

Ах да, тогда же, через Левку, отец передал Соне привет. Передал привет и рассказ о том, как однажды в дом номер 38 А по Таврической улице, в котором она проживает с мужем, приходил Л. Н. Толстой. Чтобы Соня гордилась.

Так что в наследство от папы Соне достались потертая обувная коробка, склонность к рассуждениям про Анну Каренину и гнетущий страх предательства, любого.

День первый

Такси остановилось около девятиэтажного дома в Бескудниково. От Чистых прудов до Бескудниково на такси пятьсот рублей и тридцать лет. Пятьсот рублей совсем недорого, если считать, что это не такси, а машина времени. Таксист называл Бескудниково Паскудниковом, Соне было обидно.

Машина времени привезла Соню в пейзаж 70-х, на типичную Третью улицу Строителей. Улица отходила от железной дороги. За три десятилетия когда-то приличная Третья улица Строителей сильно обветшала, а главное, морально поизносилась. Панельные дома 70-х, совсем недолго пожив модными красавцами, оказались еще более депрессивными, чем хрущевки, те хотя бы были веселенькие, как кустики-уродцы на болоте, и пахли трогательным теплом новоселов, переселенцев из московских коммуналок, а от этих, с почерневшими скелетами балконов, веет тоской, муторной и безнадежной, тупой каждодневной неудачливостью. Метро нет, до ближайшей станции автобус идет полчаса.

Вот они, два мира — уютная московская жизнь в переулочке на Чистых прудах и девятиэтажки, краснокирпичная поликлиника через пустырь, торговый центр-стекляшка, не город, не деревня, не Москва, не провинция, а мой адрес Советский Союз, — рабочая окраина с московской пропиской. Тут, в девятиэтажке, и живет Левка, бывший золотой мальчик, а ныне Оксанин муж, отец ее детей, любовник разноцветной барышни, похожей на встрепанную курочку.

Когда Левка с Оксаной приехали жить-поживать и добра наживать в эту девятиэтажку длиной с километр, в пятый из двадцати подъездов, Левка был уверен, что этот пустырь, и торговый центр-стекляшка, и краснокирпичная поликлиника ему на пять минут — до того, как пойдет совсем иная жизнь и по-настоящему свершится судьба. Пока, после жизни с Оксаниными родителями, и эта рабочая окраина, свое жилье в Москве, было хорошее жилье, просто отличное! Оксанины родители за стенкой подсчитывали, сколько раз скрипнет диван в комнатке дочери, и если больше десяти, то барабанили в стенку — мол, хватит уже!.. После Оксаниных родителей все было хорошо, просто отлично.

Ну и конечно же Левка не мог знать, что в краснокирпичной поликлинике встанут на полку две пухлые карточки его детей — Николаевой Танечки и Николаева Олега.

За пятнадцать лет, прошедшие с того момента, когда Левка на руках внес Оксану в их двухкомнатную квартиру, комнаты смежные, 16,5 и 11 метров, плюс балкон, санузел совмещенный, — НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ. Даже пустырь за эти годы не застроили — заколдованное место.

Ничего не изменилось с тех лет, ни-че-го. Разве что мелочи — появилась стекляшка «24 часа» с иностранными напитками в витрине, сменилась вывеска на торговом центре — «Ресторан Голливуд» и открылся стриптиз-бар «Бублики» на первом этаже Левкиного дома. Вывеска «Стриптиз-бар „Бублики”» — в контексте данного пейзажа это было не смешно, а, напротив, логично. Днем кафетерий «Бублики» или молочная кухня, а вечером стриптиз-бар.

К подъезду во дворе вела тропинка между гаражами-ракушками, посредине тропинки глубокая канава с торчащими наружу трубами — выкопали по какой-то хозяйственной нужде, а закопать забыли. На канаву сверху положены доски. Доски скользкие, качаются, каблук застрял в щели, Соня неуклюже замахала руками, чуть не свалилась в канаву.

Если каждый день пробираться между этими ракушками, чувствуешь ли это запустение и тоску или просто идешь домой? Левка, золотой мальчик, наверное, тосковал, а Оксана нет, просто шла домой между гаражами-ракушками, аккуратно поднимая ноги, пыталась не свалиться в канаву. А как соблюдать женское достоинство и всяческую красоту, если каждый день на твоем пути эти грязные скользкие доски, а глина с туфель не оттирается бумажной салфеткой?.. На туфли нужно надевать синие бахилы, как в больнице, вот что.

В лифте Соня мысленно проверила подарки — Оксане духи Kenzo, Танечке духи Bulgari, Олежке железную дорогу с такими хорошенькими вагончиками, что хотелось немедленно начать их катать. Духи Соне выдала Ариша, а новенькую железную дорогу принесла соседка, — с Аришей всегда все решалось само собой. А орхидею Соня по дороге купила. И еще несколько раз останавливала таксиста, нервно покупала для Оксаны и Танечки косметику, конфеты, белье какое-то — ей все казалось мало.

Оксана встретила ее у входа в тамбур, отгораживающий три квартиры на площадке.

— Соседи, — кивнула Оксана на склад чужого добра, пробираясь между полками и коробками.

В тамбуре хранилось все, что соседи нажили за последнюю тысячу лет, — тапки, ботинки, утюги, лыжные палки, все это приятно выглядело, еще приятнее пахло, но, главное, совершенно не сочеталось с присутствием рядом Оксаны.

Первый взгляд на Оксану, как всегда, был шоком, у Сони даже дыхание на секунду перехватило. Оксана была — грандиозная. Все существующие для описания женской качественности выражения, все восторженные слова были про Оксану. Воплощение физической любви, чистый Рубенс — не в смысле пышности тела, а просто какая-то у нее была несовременно роскошная, откровенная, здоровая красота.

Нет, пожалуй, все-таки не Рубенс, а Русская Красавица, вот она кто: высокая, почти с Левку ростом, с длинными сильными ногами, ни грамма жира, но и никакой модной комариной хрупкости или «спортивности», а только настоящая, сильная женственность. Все, чему издавна положено быть круглым, упругим, высоким, было у Оксаны круглым, упругим, высоким. И лицо в комплекте, как и положено русской красавице, — распахнутые серые глаза, румянец, густые и длинные светлые волосы.

И подумать только — вся эта НЕЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ НЕВЕРОЯТНАЯ КРАСОТА годами сидела здесь, в двухкомнатной квартире в Бескудниково. Шествовала с сумками по грязи, возносилась в скрипучем лифте. Вдыхала чужие затхлые запахи, безропотно склонялась к земле оттереть глину с поношенных туфель — и ничего, нормально.

Оксана с Левкой были такой красивой парой, что люди им вслед растроганно улыбались — тонкий, изящный темноволосый испанский гранд и грандиозная русская красавица. И дети у них красивые. Пятнадцатилетняя Танечка крупная, светлая, мамина дочка. Семилетний Олежка хрупкий, тонкое подвижное личико, папин сыночек. Танечка и Олежка обрадовались Соне, еще больше обрадовались подаркам, засуетились, зашуршали оберточной бумагой.

— Спасибо, — холодно сказала Оксана, не взглянув на пакеты и пакетики, — Танечка, поставь цветок в вазу на кухне.

Вытащила из ящика тапки, поднесла к лицу, проверяя свежесть, прежде чем дать Соне. Соня вздрогнула — в этом вся Оксана, какая-то она бесстыдно физиологичная, фу!..

— Танечка, доченька, у тебя еще биология… — мягко сказала Оксана. — Олежка, а ты… тебе уже скоро спать ложиться…

Ей хотелось и Олежку отослать если не спать, то хотя бы к урокам, но уроки были давно сделаны, и Оксана неохотно выдала ему новую железную дорогу.

Уселись вдвоем на кухне, Оксана налила чай, замолчали. Соня тупо рассматривала чашки с золотыми петухами, сахарницу с отколотой ручкой, аккуратные Оксанины кастрюльки на плите, сохнущую на батарее тряпку и думала, что бы такое сделать, чтобы Оксана перестала цедить слова и строить ей козью морду? Сплясать, заорать, заплакать? Жалостно шмыгать носом и твердить как попугай «прости моего дурачка, прости, прости»? Соня спросила про Танечкины успехи в бальных танцах, и Оксана впервые оживилась, подробно рассказала про общее восхищение Танечкиной красотой, про тренера, про интриги. Затем так же подробно и страстно про Олежкину несправедливую тройку за диктант и неправильную отметку по пению.

— Я ходила в школу разбираться! — тоном боевого командира сказала Оксана. — Олежка поет как минимум на четверку!..

— Разбираться? К учительнице по пению? — удивилась Соня и пожалела учительницу: поет себе, бедная, и не знает, что Оксана способна сделать с обидчиками своих детей, — вцепиться и рвать, пока не разорвет на мелкие части.

Рядом с тонким нервным Левкой Оксана своим массивным спокойствием напоминала бегемота в зоопарке. Страсть разгоралась в ней, только когда что-то требовалось ее детям. Однажды, давным-давно, они с Соней повели детей на елку во Дворец пионеров. Детям выдали подарки — кому синего медведя, кому красного. Танечке и Антошке достались синие. Возмущенная Оксана рысью понеслась к директору Дворца — требовать, чтобы синего медведя поменяли на красного, потому что Танечка хотела красного. Оксана была убеждена, что красный медведь для Танечки стоил любого скандала, — вот такая она была зверская мать.

Впрочем, и Оксана, и Левка, оба были РОДИТЕЛИ. Оксана хорошая зверская мать, Левка хороший сумасшедший отец. Пеленки, врачи, отметки — Оксана исступленно вцеплялась в каждую подробность детской жизни, Левка внимательно слушал, вникал, разбирался, подвозил, забирал, встречал… Танечку три раза в неделю на бальные танцы через весь город, Олежку на фигурное катание…

Лучше бы ему любить своих детей как все отцы, вприглядку, — на ночь приласкивать, целовать, прижимать и отпускать до следующего вечернего целования. Так думала Соня, потихоньку, про себя. Это Оксана его заставляла ТАК любить, так участвовать, словно они вчетвером — маленький десант, высадившийся во враждебном мире, и стоят, лязгая зубами, в глухой обороне против ВСЕГО.

Посмотрели телевизор, еще раз попили чаю, Оксана сверила с детьми план на завтра — тренировка, проверка уроков, обед, просмотр сериала.

— А мы рано спать ложимся… — зевнула она, положив ногу на ногу.

Левка утверждал, что при взгляде на Оксанины коленки мужики ойкают и резко тянут вниз пиджаки, хотя сам он как человек интеллигентный полюбил Оксану не за коленки, а за ее прекрасную душу. Неправда, вранье — он полюбил Оксану за коленки! Что же еще могло заставить Левку примириться с Оксаниной семьей, играть с ними вечерами в карты, пить пиво, если не ее безоговорочная как дважды два красота?..

— Тебе от нас ехать далеко, — намекнула Оксана и, не скрывая недоброжелательности, спросила: — Ты же у Игоря остановилась?

Левка с Игорем из-за Оксаны впервые в жизни поссорились.

— Зачем жениться, дарагой, неужели она тэбе так не дает? — кривляясь, спрашивал Игорь.

— Вы с Соней нормальная средняя советская интеллигенция, а у Оксаны в генах соединились пролетарии всех стран… — говорила Ариша. У нее была теория, что жениться надо в своем кругу, а то не успеешь оглянуться, как тебя уже без ложки едят.

КАК Левка дрожал от обиды, доказывал, что Оксана роскошная…

— Конечно, роскошная, кто бы спорил, роскошная самка… — сказал Игорь, — от нее животные флюиды исходят.

— Это в тебе говорят первобытные чувства — такая самка и не твоя, — гордясь, возразил Левка.

Оксана и всегда-то была недружественная, торчала в компании как большой палец. А с тех пор, как Танечка и Олежка родились, особенно стала равнодушной и даже недоброжелательной, — а за что ей любить других людей, они же не ее дети. А Игоря с Аришей за что любить или даже просто терпеть? Впрочем, Игорь с Аришей ее тоже не любили, — когда вспоминали о ее существовании.

Оксана настойчиво повторила:

— Мы рано спать ложимся.

— Да? А я не уйду, — ответила Соня и смахнула локтем сахарницу.

Соня покосилась на осколки сахарницы, и вдруг ей стало совсем легко. Ничего она здесь не склеит и не испортит, Левка уже сам себе все испортил.

— Оксана, ты такая напряженная, как будто это не я, а представитель вражеской стороны. Ты Левку выгнала, но меня-то тебе не за что выгонять. Дай мне лучше еще чаю.

Оксана пожала плечами, но чай налила, и что-то в ее лице открылось навстречу Соне. У Оксаны нет подруг, подумала Соня, она же сидела здесь неделю как зверь в клетке, и поговорить ей хотелось, но не с кем…

— Ты знаешь, что твой брат завел себе шлюху?.. — деревянным голосом сказала Оксана.

— Почему шлюху? — глупо спросила Соня. «Шлюха» — такое странное, несовременное слово… Наверное, в Оксане проснулись пещерные инстинкты…

На кухню подтянулись Танечка с Олежкой, встали около матери, как два солдатика в карауле;

— Как он мог с какой-то шлюхой, ты только посмотри, какие у него дети, — повела рукой Оксана.

— Папа нас на шлюху променял, — важно вступила Танечка. Ей льстило быть с мамой в одной взрослой команде.

— Папа нас не вырастил, а сам нашел себе шлюху, — подтвердил Олежка.

— Ты что, все с детьми обсуждаешь? — возмутилась Соня. Сейчас Оксана выметет ее поганой метлой из дома, ну и пусть! Какая же она пошлая, глупая, гадкая! Больше всего Соне хотелось сильно шлепнуть Оксану… рукой, или можно, к примеру, чайником, или сахарницей. Ах да, сахарницу она разбила…

Оксана упрямо закусила губу:

— Дети должны знать, что их отец делает.

— Ох, нет! Ты… ты… как ты можешь, они же и Левкины дети тоже!

На эти слова скривился и всхлипнул Олежка, и, ненавидя себя, а заодно и Оксану с Левкой, Соня забормотала:

— Оксаночка, но я же на твоей стороне, честное слово! Я же тоже не хочу, чтобы мой брат… со шлюхой… Ты сама подумай — он от тебя не уходит, значит, хочет быть с тобой, с детьми, не променял тебя на… на шлюху. Он тебя любит, с кем не бывает…

— Нет, — вдруг холодно сказала Оксана, — нет. Не прощу. Ты только подумай — я нашла у него в кармане фотографию, на которой он, отец моих детей, с этой шлюхой…

— Ой! — сказала Соня, заметив вытянувшуюся от любопытства мордочку Танечки и локтем сдвигая со стола чашку. — Прости, опять разбила!.. А давай… еще чаю выпьем, а?..

Оксана встала у окна: белая, большая, красивая — как холодильник.

— Вот скажи, ты бы простила? — бесстрастно спросила Оксана. — ТЫ ПРОСТИЛА БЫ СВОЕГО МУЖА? Если бы увидела такое?

Соне вдруг стало противно — в конце концов, Левка в сорок лет мог бы и не рассовывать по карманам свои интимные фотографии. Она представила, как она сама вытаскивает из кармана смятую фотографию, расправляет, смотрит и не верит своим глазам — ЧТО ЭТО? — и опять смотрит, и вдруг узнаёт своего мужа…

— Ох, нет. Я бы не простила, — Соня в ужасе потрясла головой и твердо добавила: — Ни за что не простила бы. НИ ЗА ЧТО. Ты тоже не прощай.

Левка уже два часа стоял внизу, стоял, грея под курткой букетик в гофрированной желтой бумаге, и смотрел на свои окна. Он ужасно замерз, но не хотел садиться в машину, — ему казалось, что если он будет ждать здесь, под окном, и мерзнуть, то Оксана его простит. Представлял, что там происходит. Как Соня вошла, как Оксана бросилась затирать грязные следы мокрой тряпкой…

— Ты целый день на работе, — говорила Оксана, — а мне с детьми погулять надо, накормить их надо, пол протереть мокрой тряпкой надо…

Эта ее тряпка…

— Оксана, пойдем в гости?.. Оксана, пойдем спать?.. Оксана, Оксана…

— Не могу, мне еще пол протереть мокрой тряпкой…

Оксана — героическая женщина, ей ничего не хотелось для себя, только для детей. Танечка и Олежка прежде всего ее дети, а уже потом его. Оксана — генерал: доложи, что сделал по вверенной тебе семье. И он, ефрейтор, отчитывается.

Нет, все-таки Оксана — героическая женщина, растит двоих детей. Но… сколько их, героических с двумя детьми, в этом районе, в этом доме, бегают через пустырь… Так почему именно Оксана?..

Она все делала очень значительно — стирала, кормила детей, протирала пол этой своей тряпкой. И любая мелочь, любой детский анализ мочи превращался для нее в важное событие — не то чтобы ребенок просто пописал в баночку, а он просто отнес через пустырь и поставил баночку на покрытый рыжей клеенкой стол, а событие дня…

У нее оказалось множество простых, определяющих распорядок жизни правил: Новый год — семейный праздник, на собрание в школу должен ходить отец, в субботу — рынок, уборка, обед как кульминация дня, вечером кино по телевизору. Это не была борьба или война, в войне снуют маленькие победки от одного к другому, здесь же была не война, а мирное наступление Оксаны на его жизнь… РАДИ ДЕТЕЙ. Единственное его право — уходить раз в неделю развлекаться одному, и то лишь потому, что Оксане ничего, кроме ее мирка, не нужно… Она не понимала, зачем гости, зачем ходить к Игорю, тратить деньги на цветы, коньяк? Ну и он ходил один, и был там один, — не считая девушек, хороших и разных.

И вот так глупо, небрежно забыть фотографию в кармане… пошло, как в дурном сериале…

Левка курил последнюю сигарету в пачке. Он имел право на девушек, хороших и разных, давно уже имел! Их сексуальная жизнь давно уже… Они давно уже спали в разных комнатах, Оксана с Танечкой, он с Олежкой. Квартира двухкомнатная, дети разнополые…

Дети разнополые, а они с Оксаной однополые. Эта озабоченная женщина-генерал не слишком часто хотела, чтобы с ней спал младший командный состав. Даже пока дети не родились, Оксана любила его за мелкие хозяйственные провинности на диванчик отложить, а теперь… если отнять дни, когда Оксана была нездорова и дети болели, то оставался секс в месяц раза два. Тихий такой секс, скромный.

А теперь у него не просто девушка, одна из хороших и разных… Он полюбил ее. Именно так — полюбил. Только зрелый человек в состоянии испытать не просто томление тела, а любовь, ту самую, из-за которой рушатся судьбы. Вот он все и разрушит.

…Но ему уже сорок — поздно… Но ему еще только сорок, так неужели это навсегда — рынок, уборка, родительское собрание, кино по субботам?..

Оксана прислонилась к входной двери с видом каменной бабы, потопывала ногой, ждала, когда гостья уйдет. Соня прижимала к себе Олежку, гладила по голове, размышляла — неизвестно, захочет ли теперь Оксана считать ее Олежкиной родственницей.

— Левка внизу стоит. Он думал, что мы с тобой, как большие девочки, все сами решим и ты его простишь… — грустно улыбнулась Соня и зачем-то добавила: — Знаешь, Оксана, когда папа от нас ушел, я никак не могла понять, что я сделала плохого, что он не стал с нами жить. Я думала — сейчас я его встречу и скажу ему, что я больше не буду, и тогда он вернется. Только я не знала, где его искать. Я каждый день ездила по одной остановке на разных трамваях, чтобы… чтобы его встретить… А потом все прошло, совсем прошло, совсем… Это я говорю, чтобы… Это я не знаю, зачем говорю… Это я говорю, чтобы Олежка знал. Что все пройдет… потом…

Соня сильно зажмурилась и сжала губы, чтобы не заплакать, и все равно заплакала. Плакала и плакала, прижимая к себе Олежку, и не могла остановиться, и вместе с ней, тоненько подвывая, заплакал Олежка:

— Я не хочу… не хочу, не хочу… ездить на трамвае за своим папой…

Оксана выдернула Олежку из Сониных рук, вытолкнула Соню за дверь и коротко сказала вслед:

— Пусть поднимется. Посмотрим.

— Мама, прости его, — хором сказали Танечка и Олежка. В Оксаниных глазах мелькнуло удовлетворение, словно она хотела это услышать и ждала, пока Олежка заплачет и они с Танечкой попросят ее, и тогда она сможет достойно уступить — РАДИ ДЕТЕЙ.

Соня быстро побежала вниз по лестнице, чувствуя себя обманщицей, мошенницей, лисой Алисой, улепетывающей от обманутого Буратино на Поле чудес… Ей было так стыдно и гадко, словно она специально заплакала, словно она расчетливо манипулировала несчастной Оксаной, а сама тайком оправдывала Левку и считала Оксанины страдания страданиями второго сорта. Бедная Оксана, жизнь к ней несправедлива — она все делает правильно, а ее не жалко. Жалеют других. Бедный наш Левка, Левочка…

…Подъезд темный, грязный, разрисованные стены, обломанные поручни, затхлый запах, лифт как-то страшно расположен — за углом. Нет, ну если без эмоций, — и ничего, живут люди, и счастливы, потому что не в подъездах счастье.

Соня представила, как Левочка, ее блестящий братик, после душной ссоры с Оксаной выбегает и стоит тут, у подъезда, в тапочках, смотрит на пустырь, курит под упавшей беседкой, а потом возвращается и ложится на продавленный диван лицом к стенке… Бедный наш Левка, Левочка…

Разве Оксана не знает, что человек, раз изменивший, будет изменять всегда? Делает вид, что мирится с его изменами ради детей, а на самом деле просто хочет быть замужем. Бедный наш Левка, Левочка…

— Соня? Ну что? — шагнул из темноты Левка.

— Скажи мне, гадкий старикашка, зачем ты порнушку в дом приносишь? Фотографии голых любовниц зачем?!

— Ты с ума сошла, какая порнушка?! Мы просто целуемся у Игоря на кухне… а она в расстегнутой кофте, потому что жарко.

— О господи… — растерянно прошептала Соня, — нужно было не давать тебе в детстве варенья..

Левка усадил Соню в машину и наклонился поцеловать.

— Ты не понимаешь… У меня любовь, Сонечка. Имею я право?..

— Не имеешь, — твердо ответила Соня, — иди домой, пока она не передумала…

— Точно не имею?

— Точно.

— Бегу.

…Бедный Левка, Левочка… Левку все любили, Левку нельзя было не любить, такой он был золотой мальчик. И начинал он как золотой мальчик — сразу после филфака работал за границей, невиданная тогда удача, обещавшая чудную карьеру, не карьеру, а загляденье. Вернулся домой весь в джинсовом, как ковбой Мальборо, и в начале перестройки сразу же удачно попал в западную фирму, затем в другую, — в только что приходящих на российский рынок западных фирмах оценили Левкину внешность и Левкин почти что западный лоск А потом все пошло на спад — какие-то другие нужны были зубы и когти, не такие, как имелись у Левки, зубки и ноготочки. И закончилось почти стыдной должностью в неубедительной западной фирме, вместе с которой Левка вечно находился под угрозой слияния, поглощения, банкротства. В общем, был золотой мальчик, а стал — вид менеджер, подвид менеджер, ареал обитания офис, зарплата недостаточная для пропитания, опасность постоянная — не сольют, так поглотят.

Сонин муж легко мог бы помочь Сониному брату, и с квартирой мог бы помочь, и с работой. Если бы захотел, конечно.

Головин называл Левку «этот презерватив», только грубее. Левка называл Сониного мужа «этот придурок». И так глупо, по-детски это звучало, потому что меньше всего Головин походил на придурка. Тем более, кто Головин, а кто Левка…Хотя придурком можно кого хочешь назвать, такое это удобное слово, — да пусть он кто угодно, хоть президент, но по мне он придурок, такое мое субъективное мнение, и все тут.

Головин говорил, что он никогда не будет помогать «этому презервативу». Левка говорил, что он никогда не будет иметь дела с «этим придурком». И все из-за денег.

Когда-то давно Сонин муж и Сонин брат, не распознав еще, что один из них «презерватив», а другой «придурок», почти приятельствовали и даже по-родственному начали какой-то совместный бизнес. Для Головина это был не единственный и не главный бизнес, для Левки это был бизнес единственный и главный, но такой скучный — товар, таможня, склад, счета… Левка в суматохе дел про бизнес позабыл, и товар, таможенные декларации, складские помещения и счета, порученные ему Головиным, так и не встретились между собой во времени и в пространстве. В общем, бизнес не вышел, деньги пропали.

Дальше какая-то несуразность, загадка. Головин много раз терял деньги, но ни с кем не расставался врагами, — всегда прощал, считая, что даже с точки зрения бизнеса разумнее сохранить хорошие отношения. Левка тоже много раз терял деньги и тоже ни с кем не расставался врагами, — его всегда прощали. Здесь же, оказалось, оба только и ждали повода для хорошей ссоры навсегда, и что было истинной причиной такой их дрожащей ненависти друг к другу, таких коммунальных страстей, неизвестно…

Может быть, Головин ревновал Соню к брату, которому была открыта та часть ее души, куда ему никогда не было доступа?.. Но зачем ему какие-то непонятные части Сониной души? Тогда так — Левка подсознательно испытывал к маленькой сестричке Сонечке преступную страсть и ревновал ее к мужу. Но он ничего подобного не испытывал.

В любом случае, причиной были не деньги. Скорее всего, причина была вот какая: один из них был «презерватив», а другой «придурок».

Лифт, как обычно, застрял на третьем этаже, и Левка, задыхаясь, бежал на восьмой этаж, восемь раз пообещав себе бросить курить. И теперь он стоял у своей двери с затертым номером 137, между соседскими ящиками с картошкой и старой обувью, стоял и медлил — хотел прежде отдышаться и… и решить.

Он был готов ко всему — и просить прощения, и дать отпор, как в детстве, когда обнаруживалось, что он один съел все варенье. Но сейчас, вдыхая затхлые запахи чужого неопрятного быта, Левка вдруг поклялся сам себе, чуть ли не вслух, торжественно, — все прекратить, навсегда прекратить, никогда больше не видеть ее, свою разноцветную девушку, похожую на встрепанную курочку. И это было — облегчение и даже счастье. Почему? Да потому, что ему сорок и у него семья. Потому что любой брак предполагает столько же хорошего, сколько и плохого. Например, есть душевная близость, но зато проблемы в сексе. Или наоборот, потрясающий секс и крепкое хозяйство, но нет общих друзей и кто-то один жадина и все время ворчит. Или визжит. Или нет ничего, ни душевной близости, ни общих друзей, ни секса, зато есть Олежка, Танечка.

Как облегчает личную жизнь мобильный телефон — можно осуществить свое решение прямо здесь, прямо сейчас. Левка отошел от двери и присел на стоящие в углу сломанные Олежкины санки. Санки давно уже не были нужны, но Оксана не разрешала ничего выбрасывать.

— Где я? Я дома… Ну, хочешь, считай, что я трус, подлец, предатель, — тихо сказал Левка. — Нет, это не значит, что у нас с тобой все. Завтра увидимся? Да, где обычно. Целую тебя, солнышко. Я тебя люблю.

Он вдруг почувствовал страшную усталость — сорок лет не так уж мало для героя-любовника. Если быть точным, сорок два. Нажать на звонок или открыть ключом? Он с отвращением посмотрел на свой букетик, дешевый и уродливый, расправил зеленые шарики, похожие на капустные кочаны, вытянул из середины букета игривую, закрученную спиралью травинку и нажал на кнопку звонка. Больше никогда. Никого и никогда, не считая просто девушек, хороших и разных.

— Прости меня, я тебя люблю, — сказал Левка в дверях и протянул Оксане свой помятый садово-огородный букетик.

Оксана пожала плечами, молча посторонилась, пропуская бросившегося к нему Олежку, и ушла в глубь квартиры.

День второй

Проснуться воскресным утром в гостях у Ариши было совсем не то, что проснуться дома. Сквозь дрему Соня слышала, как Ариша разговаривала по телефону, — обсуждала чье-то ужасное платье, распухший от насморка нос и восточные танцы в бассейне… наверное, про восточные танцы в бассейне ей все же послышалось, хотя от Ариши можно всего ожидать.

Соня принюхивалась к чудному запаху кофе и Аришиных сигарет и радостно предвкушала длинное неспешное утро. К шести Левка отвезет Соню на вокзал, а сейчас они с Аришей будут долго и подробно завтракать, потом опять пить кофе, затем валяться на диване и болтать, потом поджарят гренки и опять вернутся на диван — так и день пройдет, весь в неге и гренках.

…Болтать, валяться на диване, жарить гренки — не тут-то было. У Ариши ни дня без строчки. Дома Аришина жизнь проходит зря.

— Сейчас мы пойдем в клинику, совсем рядом, там сегодня один классный хирург дежурит, Барби собирается за него замуж. Он нас проконсультирует, — присаживаясь у Сони в ногах, небрежно сказала Ариша. Таким небрежным голосом она обычно требовала чего-то совсем уж несусветного. Все несусветное обычно находилось совсем рядом, было классным и по воскресеньям дежурило и консультировало Аришу. — Кстати, пациенткой будешь ты.

Оказалось, Ариша давно подумывала о пластике лица. Но не хотелось впрямую обращаться, хотелось сначала все узнать, а потом уже думать и бояться. И главное, не хотелось, чтобы кто-то узнал… Пусть как будто это Соня хочет сделать пластику лица, а не Ариша?.. Да, конечно, она понимает, что ведет себя как детсадовец… Ну, пожалуйста, ну кому она еще может довериться, кроме Сони?..

— Кстати, тебе, Соня, тоже давно уже пора что-нибудь с собой сделать. Тебе уже тридцать восемь.

— Мне тридцать шесть!

— Скоро будет тридцать восемь.

Ариша бросилась на подушки рядом с Соней, и тут же раздался тягучий бразильский голос: «Когда дон Педро выйдет из комы, мы будем совершенно счастливы… А теперь извини меня, дорогой, мне нужно надеть свои изумруды».

— Вечно я сажусь на этот чертов пульт… — проворчала Ариша и задумчиво повторила: — Когда дон Педро выйдет из комы, мы будем совершенно счастливы… Мы будем совершенно счастливы, когда дон Педро выйдет из комы… Соня! Ты будешь пациенткой вместо меня! — Ариша будто вцепилась в Соню хищным коготком, и хотя вообще-то Соня была не из тех, кого можно использовать, но… почему бы и не побыть немного пациенткой классного хирурга?

— Хорошо, идем. И пусть к нам с тобой заодно пригласят психиатра… А теперь извини меня, дорогая, мне нужно надеть свои изумруды…

Клиника действительно оказалась в пяти минутах от Аришиного дома — в Потаповском переулке. Узкий проход между двумя особняками к салатного цвета дому начала века — двадцатого, конечно, века, простая белая дверь, на окнах первого этажа решетки. У входа три огромные липы.

Посреди вестибюля стояла девочка — облачко золотистых волос, из-под халатика фантастической белизны струились длинные ножки.

— Барби, — позвала Ариша и возбужденно прошептала: — От-Барби-тоже-секрет.

Не то чтобы Ариша не любила Барби, просто Барби была для нее вторична, — младшая сестра, на восемнадцать лет моложе. Аришины родители сами очень удивились, что Барби у них родилась. Их общей маме было всего тридцать девять — хороший по современным понятиям возраст для второго ребенка, но тогда, двадцать лет назад, Арише казалось, что родил Мафусаил. Любой намек на сексуальные отношения ее пожилых родителей казался Арише неприличным, а сама Барби была каким-то плаксивым слюнявым довеском к спокойному устоявшемуся быту. Ариша отгоняла ее от себя, придумывала ей поручения, чтобы не лезла, — вот и вся Барби.

Соня и Барби улыбались друг другу, и обе чувствовали какую-то неловкость, как бывает, когда между людьми подразумеваются какие-то близкие отношения, которых на самом деле нет и никогда не было. Соня не могла решить, поцеловать ли ей Барби и как к ней обратиться, — Барби?.. Взрослая девушка, может обидеться на детское семейное прозвище… а как ее зовут по-настоящему, Соня вдруг начисто забыла.

Барби была хорошенькая, как… как Барби, бело-розовая воздушная прелесть, глазки-губки — ничего общего с Аришей. Шелковые длинные ноги, высокая грудь видна в вырезе халата. Взрослая совсем девочка. Учится в медицинском? И сколько же ей лет, двадцать?.. Рядом с ней Соня неприятно ощутила себя безоговорочно взрослой и слишком черноволосой — взрослой черной галкой.

— Я чувствую себя твоей пожилой родственницей. Знаешь, такой, которая трясет головой и бормочет: «Деточка, я тебя помню маленькой, и вот ты уже собираешься замуж… Ты очень красивая… Можно я тебя поцелую, деточка?..» — дребезжащим старушечьим голосом проговорила Соня.

— Здравствуйте, можно, — заторопилась Барби, неловко подставляя щеку.

Иногда хорошо быть избалованным ребенком. Кажется, что никто никогда ни в чем не откажет, просто потому, что не знаешь, что такое отказ.

Для студентки попасть без протекции в известную частную клинику все равно что взлететь в космос прямо с Чистопрудного бульвара, а вот Барби взлетела, то есть попала в клинику. Зашла с улицы и, предъявив главврачу свою бело-розовую прелесть, попросила — можно ей, студентке третьего курса, походить-посмотреть, как тут все устроено? Можно?.. Главврач от удивления разрешил. Барби походила-посмотрела, а вскоре и роман завелся, роман с самым лучшим, самым ценным здесь хирургом Князевым.

И теперь Барби продолжает учиться, а в клинику ходит на интересные операции — смотрит, набирается опыта. Обычно в частных клиниках не разрешают на операциях присутствовать, но ей можно, потому что… Она потупилась и счастливо блеснула глазами, выдохнула: «Мой Алексей… он здесь самый лучший». «Мой? — подумала Соня. — Ненавижу, когда говорят „мой”».

— Пойдемте, — важно сказала Барби, — вас ждут.

— Нас тут все знают, кости бесплатно дают, — пробормотала Соня, любительница советских мультфильмов, поднимаясь по лестнице с чугунными узорчатыми перилами.

— Не забудь! — шипела Ариша. — Не забудь! Я буду спрашивать, а ты как будто вообще ничего не понимаешь, просто сиди как дура.

Если бы Ариша высадилась на необитаемом острове, местные Пятницы вскоре уже завели бы вокруг нее светскую жизнь. Любое Аришино мероприятие, будь то посещение врача, школы или химчистки, всегда загадочным образом преображалось во что-то гораздо более интересное для всех участников. Вот и сейчас Ариша так привольно расположилась среди немудреного интерьера, так рьяно принялась играть в «гостей», курить, болтать, по-хозяйски разливать чай на низком столе с дежурной коробкой конфет, что все это больше походило на светский визит, нежели на консультацию у врача.

— Девочки, давайте, не стесняйтесь… — резковато произнес доктор Князев. Сидит, подавшись вперед, опершись на сильные, с длинными пальцами руки, смотрит внимательно, то ли на них, то ли в себя. Как будто ему скучно с ними, как будто его оторвали от чего-то важного и заставили рисовать домики. Рисует домики и думает о своем важном. И называть его почему-то хотелось по фамилии. Физик Гусев. Военврач Устименко. Хирург Князев.

— А мы и не стесняемся, — заявила Соня. Потянулась за конфетой, задела чашку и обаятельно улыбнулась — не обращайте на меня внимания, я же дура, уронила конфету и опять полезла в коробку. Вслепую переложила в сумке сигарету из пачки в старинный серебряный портсигар — когда-то она решила, что будет курить красиво, но так никогда и не пользовалась портсигаром, ленилась. Красиво достала портсигар, красиво вынула сигарету, красиво сунула в рот.

— Не тем концом, — сказал Князев. Он был не в белом халате, а в джинсах и тонком свитере, но почему-то в марлевой повязке, — сигарету не тем концом…

— Это я от ужаса. Марлевая повязка всегда действует на меня гипнотически, — смущенно хихикнула Соня. — Врач — это такая героическая профессия. Помните, врачи прививали себе разные страшные болезни, туберкулез и другие?.. А пластический хирург может в интересах науки привить себе целлюлит. Ой!..

Ариша резко наступила Соне под столом на ногу и посмотрела значительно — Соня, конечно, находится здесь в качестве дуры, но все же не ТАКОЙ дуры.

— Повязка, потому что Алеша простужен, — любовно пояснила Барби и смахнула с плеча Князева только ей видимую пылинку.

Золотое облачко волос, шелковые ноги, радостное возбуждение, нежность — все для него… И не такой уж она ребенок, у нее желание прямо из глаз рвется!..

…Наверное, потом они поедут к нему, и Барби будет поить его чаем с малиной и колдрексом, и поправит ему подушку, и погладит его по влажному плечу, а потом они будут любить друг друга, а Соня в это время будет в поезде Москва — Санкт-Петербург.

В кабинет заглянул человек, толстенький, лысенький, сверкнув золотыми зубами, начальственным тоном поинтересовался — это у вас тут что, это у вас тут надолго? Барби испуганно вскочила, и даже Соня с Аришей машинально подобрались, как дети при виде учителя.

Доктор Князев невозмутимо пожал плечами, пробурчал — как пойдет.

…Сама хочу поить его чаем с малиной. Все хоть немного да меняются в зависимости от того, с кем разговаривают, для мамы один тон, для посторонних другой, для начальства третий. А Алексей Князев нет, не меняется. Фигура, равная сама себе, вот он кто.

— Ну вот, Соня хотела проконсультироваться, э-э… что вообще можно сделать… — бодро заблеяла Ариша и окликнула Князева, смотревшего на Соню: — Алексей?..

— Да. Существуют два типа старения. В первом случае ослабевают мышцы лица, а во втором…

— Можно я? — привстала Барби.

Золотое облачко волос, шелковые ноги, радостное возбуждение, нежность — какая гадость! Она так восторженно обожала своего лучшего в мире Князева, так гордилась своей лучшей в мире любовью, что в Соне внезапно проснулось злобненькое желание — ущипнуть бы ее. Сильно ущипнуть, так, чтобы эта влюбленная девочка прямо сейчас узнала, что на свете бывает боль… Или можно не щипать, но тогда немедленно самой оказаться Барби, такой юной, такой «все впереди». Самой, замирая от нежности, сдувать с его плеча невидимую пылинку.

— При старении по второму типу лицо покрывается морщинами. Такие лица долго остаются молодыми, пока в один прекрасный день не сморщиваются, как печеное яблочко. А у Сони первый тип старения, правильно? — с видом учительского любимчика спросила Барби.

— Да… у меня первый, — с конфетой во рту невнятно подтвердила Соня, — а может быть, сразу оба… Думаю, я старею сразу по всем типам — видите, прямо на глазах… Можно мне еще конфету?

Князев кивнул — конечно, конечно! Может быть, еще коробку принести? Или сразу две?

Со стороны все они выглядели чрезвычайно странно — как актеры, уверенные, что играют в ансамбле, тогда как на самом деле каждый играет не только сам по себе, но и свою собственную пьесу. Ариша консультировалась изо всех сил — водила пальцем перед Сониным лицом, пытаясь использовать ее как демонстрационный материал, и быстро-быстро задавала вопросы. Соня услужливо играла дуру, подставляла лицо и в качестве дуры съела уже полкоробки конфет, идиотически улыбаясь каждый раз, когда тянулась за конфетой. Барби переводила взгляд с Князева на гостей, словно следила за летающим взад-вперед теннисным мячиком, подскакивала на месте, желая ответить на все вопросы, а хирург Князев невозмутимо смотрел на Соню, откликаясь легкой усмешкой на вдохновенное поедание конфет в его кабинете.

— А что, если улучшить Соне верхние веки, — у нее по утрам припухают глаза… А нижние? Или лучше все сразу? И сколько времени после операции Соне придется ходить в темных очках? И можно ли поправить Соне овал лица с помощью липосакции, или же непременно нужна операция?

— Я не вполне понимаю… у вас пока только небольшие возрастные изменения, — наконец сказал Князев и провел пальцем по Сониному лицу, от подбородка к уху.

— Как это небольшие изменения?! Вот же, посмотрите! — быстро потыкав по своему лицу пальцем, ужаснулась Соня. — Вот здесь морщинка и здесь! А тут складочка! Как мне жить с такой складочкой?!

— Можно ли приподнять Соне уголки губ? — не унималась Ариша.

Ариша была неглупа и в меру наблюдательна, но когда ей было что-то ОЧЕНЬ НУЖНО ДЛЯ СЕБЯ, напрочь переставала видеть все, кроме того, что было ОЧЕНЬ НУЖНО ДЛЯ СЕБЯ.

— Да-а… второй подбородок, — печально вздохнула Соня, опустив голову и безвольно отвесив челюсть, — ужас что делается… мышцы совсем ослабли, еле голову держу…

— Я вижу… — Князев приподнял в ладонях ее лицо и решительно произнес: — Вот что я вам скажу. Положение критическое.

— Да-да, — с готовностью подтвердила Соня, — критическое…

— Вам поможет только операция. Немедленно. Круговая подтяжка лица. Сейчас я вам выпишу направления на анализы.

— Спасибо вам, доктор, — преданно сказала Соня. — И еще… мне неловко, но мы тут все свои… в общем, я бы хотела уменьшить грудь…

— То есть, наоборот, увеличить? — подсказала Барби, глядя на маленькую Сонину грудь.

— Нет, уменьшить, — упрямо ответила Соня и взяла последнюю в коробке конфету.

— Сделаем, — бодро ответил Князев, — новое тело и новое лицо под одним наркозом. Еще чего-нибудь желаете?

Только что переполнявшее Барби счастливое возбуждение растаяло, оставив вместо себя серую гадостную лужицу недоумения и обиды… Эти двое как будто танцевали свой танец, и такое между ними повисло сильное напряжение, что Барби поняла наконец — сегодня, сейчас, не ее праздник. Визит старшей сестры с важной питерской подругой, который должен был быть триумфом ее взрослости, демонстрацией качества избранника, превратился в чужую игру, из которой ее пренебрежительно выдавили, словно она провинилась в чем-то или не знала правил. За что?!. Казалось, она вот-вот безобразно, как невоспитанный ребенок, закричит «а-а-а!»…

И Ариша наконец осеклась, поняла, что происходит в кабинете хирурга Князева.

— Ты закончила консультацию? — насмешливо спросила она Соню. — Все?

— А что, конфет больше нет? Ну… тогда все. — И хирург Князев с Барби проводили своих гостей к выходу.

— Почему женщины не могут признать очевидного? — проворковала Соня, слегка споткнувшись и ударившись о чугунные перила, так что Князеву пришлось подхватить ее под руку. — Ведь пластическая хирургия не всесильна, вот например, — разве возможно из меня сделать такую юную прелестную девушку, как Барби?

— Возможно… то есть нет… то есть, конечно, такую невозможно… — пробормотал хирург Князев, совершенно запутавшись.

* * *

Ариша схватила Соню за руку, и она тоненьким голосом начала прощаться, вежливо благодаря хирурга Князева за врачебный такт, и конфеты, и понимание, особенно по части второго подбородка.

— Будете в Петербурге, приходите в Эрмитаж, я вам мумию покажу, — пообещала Соня, и Барби в ответ вдруг по-взрослому блеснула глазами — «сучка!».

Редко кто умеет необидно промолчать в ответ, не смутившись и не смутив, а вот Князев умел, и сейчас он, не отвечая, смотрел на Соню, несмущенно и необидно. Затем ласково улыбнулся Барби, и в его взгляде неожиданно мелькнула застенчивость. Это было так явно предназначено Соне, а не Барби, что Соне стало неловко, она как-то засуетилась, заулыбалась: «До свидания…»

— Что это? Что это вообще?.. — дрожа губами, растерянно бормотала Барби, тяжело привалившись спиной к входной двери, словно странные пациенты могли вернуться. — Что это вообще было?

— Ты что-то сказала, малышка? — переспросил Князев и взял ее за руку. Барби приободрилась, встряхнула золотисто-рыжими волосами. Как будто Дед Мороз вручил ее подарок другой девочке, но потом спохватился, и подарок все-таки достался ей. И потянула хирурга Князева наверх, возбужденная, как щенок, который уже считал, что хозяева покинули его навсегда, и внезапно — счастье!

— Ну? — грозно спросила Ариша, как только они оказались на улице.

Они с Соней встали под голыми весенними липами, зажмурились на солнце, закурили.

— Что «ну»?.. — Соня невинно потупилась и сказала виноватой скороговоркой: — Ты не находишь, что некоторые профессии по определению очень сексуальные, например военный летчик или… хирург… Я же не виновата, что хирурги — это моя слабость. Они такие мужественные… Представь себе, что этот Князев с утра просыпается, пьет чай, как все, а потом идет и кого-то режет… и так каждый день. Ужасно сексуально, правда?

— Ну? — еще более грозно повторила Ариша.

— Что «ну»? Вот в стоматологе нет ничего мужественного и сексуального. В отоларингологе тоже нет… и в окулисте…

— Соня! Ты сейчас на Левку похожа, он тоже глазами уплывает, когда его ругают…

— Ох, ну ладно, ну хорошо, мне стыдно. Скажешь доктору Князеву, что твоя подруга из Питера — дебил. В медицинском смысле. Дебил, падкий на хирургов, но, в сущности, безобидный. Да он как врач должен знать.

— Телефончик дать? — вдруг спросила Ариша голосом доброй сводницы. Не то чтобы она хотела сделать Барби гадость, конечно нет. Просто любила любовь.

— Нет.

Соне действительно было стыдно. Князев, конечно, понял, что она кривлялась изо всех сил, чтобы не быть как все эти дамочки. Такое извращенное кокетство, кокетство ва-банк, — ах, у меня морщинка, ах, у меня складочка. Кривлялась, хотела… понятно, чего хотела. Алексей Князев, положительный, как военврач из старого советского кино, подумает, что она хищница. Хищная зверюга.

…А, впрочем, какой смысл об этом думать? Он уже забыл ее. Высокий, усталый, такой закрытый, словно показывает только половину себя, потому что, кто увидит все, сойдет с ума от его неземной прекрасности. За-был!.. Сколько к нему разных дамочек ходит. Морщинки, веки. Овал лица, целлюлит, форма груди. Тем более, у него есть Барби — без морщинок, без целлюлита. Без овала лица, без век, без формы груди… Барби называет его Алеша…

И Соня вдруг подумала: когда Барби выйдет замуж за своего Алешу, она от него тоже потребует не заниматься ерундой, как Софья Андреевна и как Нина Андреевна… Барби захочет ВСЕГО. Эти воздушные девы, они опасные…

Белая входная дверь клиники резко распахнулась, словно изнутри ее со всей силы пнули ногой.

— Вы сигареты забыли, — запыхавшись, сказал Князев, протягивая Соне сигареты. То есть сигарету. Одну смятую сигарету, выпавшую из Сониного портсигара.

Маленький мальчик, одиноко гонявший поодаль мячик, приблизился к ним и робко послал мяч в сторону Князева. Князев поддал ногой подкатившийся к нему мяч — пас! Улыбнулся и ушел в клинику.

— Да-а, — восхищенно протянула Ариша, разглядывая Соню, словно увидела ее впервые, — что круто, то круто, ничего не скажешь…

Юная Кити так надеялась быть счастливой на балу, а Анна ей все испортила, вела себя некрасиво.

…Как тебе не стыдно, Соня! Барби, она же ребенок, а ты, Соня, старая карга. Но ведь в любви КАЖДЫЙ ЗА СЕБЯ?..

Невский экспресс, Москва — Санкт-Петербург

Если долго смотреть в окно поезда, в сознании происходит нечто странное. Вот перед глазами проплывает покосившийся дом, на стене дома огромными неровными буквами выведено: «Ратников любит Таню К». Кому-то было важно, чтобы люди, проезжающие мимо, узнали — любит. У этой Тани слово «любит» еще вызывает дрожь в душе… На веревке сушатся джинсы, рубашки… Почему она — это именно ОНА, а не кто-нибудь из хозяев этих джинсов и рубашек?.. А если бы ОНА была кто-нибудь из них, думала бы она сейчас, что могла быть кем-то другим и ехать в этом поезде и видеть перед собой лицо Князева?

…Столько там, в Москве, суеты и неустройства. Неуютно они живут, неправильно, а вот Соня живет уютно и правильно.

а) Любит мужа. Он у нее первый мужчина — не считать же гадость со школьным мальчиком — и единственный. Многие считают, что так не бывает, но почему же не бывает, почему?.. Только потому, что у них самих не так. А вот у Сони так.

б) Ее муж не забывает в кармане кухонно-эротические фотографии любовницы. Антоша растет, не думая, что его папа и мама могут расстаться.

Вывод: Соня живет правильно.

— Знаете анекдот? — спросил Соню сосед. — Человек спрашивает: «Я правильно живу?» — «Правильно. Только зря».

Соня не взглянула на соседа, отвернулась демонстративно. Мысли ее были все меньше и меньше о Москве и все больше о доме, а сама Соня была усталая, потухшая, только что не шипела обессиленно, как сдувшийся шарик. Оживилась только раз — когда сосед, читавший газету, стал приборматывать себе под нос, почему все олигархи и все банкиры в этой стране нерусские. А еще сколько скрытых…

— И не говорите, все другим, все евреям!.. А вы где были, когда банки раздавали? — отозвалась Соня.

Как всякий русский человек, случайно имеющий любимого еврейского родственника, Соня была наивно нетерпима к проявлениям антисемитизма, и там, где еврей притих бы и отодвинулся, всегда бросалась в атаку, как бесстрашный фокстерьер.

— А вам что, достались банки? Может, ваш муж банкир?

Сосед подозрительно всматривался в ее лицо и никак не мог отыскать даже намека на еврейские черты — совершенно в этом смысле безгрешное лицо, если и есть примесь иной, не славянской крови, то скорее татарской.

— Зачем муж? Я сама банкир. А мой муж — чисто славянский олигарх, — подтвердила Соня, — такая уж у нас семья — банкир и олигарх. Так что не все евреям досталось. А вы отсядьте от меня. А то я сейчас…

Сосед не стал ждать, что она сейчас, и пересел назад, неопределенно покрутив пальцем у виска в качестве моральной компенсации. Сумасшедшая, неровен час, еще укусит. Сучка.

* * *

— Доехала? — позвонил Левка. — Тебя водитель встречает или олигарх собственной персоной?

— Собственной персоной, — ответила Соня.

Анна Каренина ехала в поезде Москва — Санкт-Петербург и думала, что все кончено, а на самом деле все у нее только начиналось. Ну, а в случае с хирургом Князевым все кончено, даже не начавшись, — вот уж это правда.

Все это была игра, шалость, отчего же такая неигрушечная горечь? Странно… как будто на нее вдруг выскочил волк, когда она прогуливалась под зонтиком по санаторной дорожке.