Ведьмина роща

Елена Евгеньевна Абрамкина, 2023

«Не ходи мимо ведьминой мазанки, – говорили Глаше. – Не гляди на рощу, что за рекой шумит. Бродит нынче по деревне сам Хожий, Хозяин Лесной, невесту себе приглядывает. Ты синеглазая, чернокосая да нелюдимая, на ведьму нашу в молодости похожая. Уведет тебя Хожий в рощу колдовскую, поминай как звали». Да только пристало ли девушке городской, разумной байкам этим верить? Здесь, как послушаешь, что ни старуха – то ведьма, что ни сарай заброшенный – то чертова изба. Смеется Глаша над словами теткиными, косу тяжелую за спину закидывает, фыркает, точно кошка, да все удивляется: взрослые люди, умные с виду, а каждый второй ведьму с Хожим поминает. Глупость, да и только! Вот и Глеб, врач молодой, что на практику в деревню приехал, единственный разумный человек на всю округу, тоже над сказками деревенскими смеется. Правда, тетка водиться с ним не велит, Хожим за глаза называет да крестится украдкой. А Глеб и рад подыгрывать, лишь бы его да Глашу не трогали, уж больно приглянулась она ему. Только отчего он в рощу колдовскую ходить не боится? Почему его звери и птицы слушаются? Почему на его руках узоры светятся? Стоит Глаша на той черте, где быль сказкой становится, куда шагнуть – не знает.

Глава 2

Только вечер в дом заглянет — убирай широкий гребень,

Не трепи тугие косы, ярку ленту не вплетай.

Не смотри в окно с тоскою — бродит Хожий по деревне,

Коли он тебя приметит, то навеки уж прощай.

Корова беспокойно сопела и с подозрением поглядывала на девушку. Глаша подставила ведро и со вздохом принялась за дело. Доить корову тетка Варвара научила Глашу еще первым летом, а сейчас это стало ее вечерней обязанностью. Утром доила Аксютка: вставала с петухами, будила весь двор, доила и выгоняла пастись корову, потом влетала к сестре в комнату с кружкой парного молока и краюхой свежего хлеба, забиралась рядом на кровать и взахлеб рассказывала, какая нынче зорька была чудесная. Глаша жевала хлеб, запивала теплым молоком, смотрела на сереющее небо и думала о том, что лучше бы она поехала с родителями в тайгу.

Сестры жили в деревне уже неделю, и с каждым днем Глаше становилось все муторнее и беспокойнее. Обложившие небо тучи давили на грудь, точно верблюжье одеяло, которое выдала ей тетка и которое неизменно отсыревало к утру и начинало уже просто душить Глашу. Днем почти постоянно моросил мелкий холодный дождик, и выходить из дома не разрешалось. Да и некуда тут было выходить: все три улицы они с Сашкой обошли в первый же день, речка, что текла за забором, была глубокая и быстрая, и купаться в ней никто не решался, а в деревенском клубе шел ремонт. Не сказать, что Глашу все это хоть сколько-нибудь прельщало, но всяко лучше, чем сидеть без дела да ждать, когда вернется корова.

Глаша уже перечитала все книги, что взяла с собой и нашла в доме Яхонтовых, и очень огорчилась, узнав, что библиотека, в которой, правда, не водилось ничего, кроме «Сельского пахаря» да детских сказок, по весне сгорела. От безысходности она даже подумывала начать записывать местные байки про Хожего, но тетка Варвара, когда услышала об этом, заругалась и сказала, что если Глаше нечем заняться, то нагрузит ее домашней работой. И нагрузила. Глаша мела полы, мыла посуду, пекла хлеб и пироги и пару раз даже взбивала масло. И неизменно доила корову.

Даже с мытым выменем корова пахла неприятно, вокруг нее вились оводы и рой мошек, которые больно жалили и набивались Глаше в волосы, нос и глаза; пальцы быстро уставали доить и болели потом ночами. Но Глаша не жаловалась. Во-первых, ей было жалко тетку, которая одна управлялась с хозяйством, кормила и поила мужа, двух сыновей, а теперь еще и двух «подкидышей», как в шутку называл их дядька Трофим. Во-вторых, хоть что-то делать было лучше, чем смотреть телевизор с двумя каналами или щелкать семечки, пытаясь шкуркой попасть в ползающую по столу муху (так обычно проводил время дома Сашка). И в-третьих, жаловаться тут было попросту некому: тетка Варвара весь день крутилась дома и в огороде, ей было не до тоски и меланхолии (Глаша сомневалась, что она и слова-то такие знает); дядька Трофим работал посменно, и когда был дома, то либо спал пьяным сном, либо ел, либо смотрел футбол; Аксютка же с готовностью разделяла все развлечения Сашки и Егора: гоняла мух, смотрела мультики, играла в приставку и собирала в ведро дождевую воду. Гости заходили редко и с Глашей мало разговаривали, только смотрели да посмеивались. А Глаша доставала из печи хлеб и шла доить корову.

— Идете нынче? Небо вроде ясное, — спросила тетка Варвара, когда Глаша с Сашкой притащили и бухнули на стул ведро молока.

Сашка глянул за окно и поморщился:

— Неохота в грязи сидеть. Да и не придет никто.

Глаша, воспрянувшая было при мысли, что можно будет выбраться из дома, тихо вздохнула и пошла включать сепаратор.

— Это с каких пор тебе грязно сидеть у костра? Раньше вон не загонишь по темноте домой, а теперь точно окопался. Два раза уже костер пропускали. — Варвара оттеснила Глашу от сепаратора. — Глафира, иди одевайся.

Глаша благодарно улыбнулась тетке и бегом бросилась в комнату. Неужели она хоть куда-то выйдет из этих стен?! Только бы Сашка не заупрямился! Глаша уже начинала всерьез опасаться, что так и проведет все лето не выходя из дома.

— Не пойду я с ней на костер, — ворчал на кухне Сашка. — Засмеют.

— Не засмеют. Вся деревня только и ждет, когда ты им сестру покажешь, а ты сидишь да ворчишь, как дед. Ты не пойдешь — я ее одну отправлю. — Варвара в сердцах бухнула на стол тяжелое ведро. — Совсем девка истосковалась по свету божьему. Надо, надо ей в люди выйти, себя показать, парней наших посмотреть да девок подзадорить.

Не успели они закончить препираться, как Глаша уже выскочила в кухню. Тетка Варвара усмехнулась:

— Ишь, скоро как собралась. Куртку накинь и сапоги резиновые на ноги, тут тебе не проспект. И волосы прибери, чего патлатая ходишь.

Сашка окинул сестру сердитым взглядом и со вздохом открыл дверь:

— Ну пошли, что ли, раз собралась. Да только смотри, наши любят страшилки-то рассказывать, ты мне потом ночами не реви!

Глаша одарила брата удивленным взглядом и, вскинув голову, вышла в сени.

— Точно барышня! — прыснула вслед Варвара.

На берегу уже горел костерок, вокруг сидели и толпились парни и девушки. Стоило Сашке с сестрой показаться из-за поворота, вся толпа разом затихла и повернулась к ним. Вперед выступил широкоплечий рябой Кондрат, главный хулиган и задира на деревне, но в целом парень незлобный и работящий. Кондрату шел двадцатый год, и он работал на лесопилке в соседнем селе за пятнадцать километров от дома.

— Привел-таки барышню… — перекатывая травинку с одной стороны полубеззубого рта на другую, усмехнулся Кондрат и принялся оглядывать Глашу. — А ничего телочка, дойная.

Глаша с трудом пыталась сдержать румянец и упорно смотрела рябому прямо в глаза. Если она сейчас даст слабину и покажет, что обиделась, все лето ее будут шпынять и плеваться вслед. И Сашка, который теперь, насупясь, стоял в сторонке, ей не поможет. Она здесь чужая, и портить отношения с ребятами из-за нее брат не станет.

— Чего принесла на этот раз? Яблочек? Орешков? — Кондрат подошел ближе и попытался схватить Глашу за задницу, но та увернулась, достала из-за спины пакет чипсов и блок сигарет и бросила к костру.

Рябой хмыкнул, оценивающе осматривая «откуп». Все затихли, ожидая вердикта. Кондрат перевернул ногой блок сигарет, всмотрелся в упаковку и расплылся в одобрительной улыбке:

— Во, барышня ученая, сразу видать. — Он распахнул объятия и совсем по-доброму посмотрел на Глашу. — Ну здравствуй, Глафира Батьковна! Да иди, не боись, не обижу.

Глаша с облегчением выдохнула и позволила прижать себя к потной вонючей груди. Когда она первый раз приезжала в деревню, про откуп она не знала ничего, но, памятуя своих школьных друзей, привезла целую гору леденцов и жвачек. И была жестоко обсмеяна и изгнана с костровых посиделок. Второй год она привезла чипсов, но этого оказалось мало. В этот раз, понимая, что костры — единственное развлечение на все лето, Глаша подошла к вопросу «откупа» очень серьезно и не прогадала.

— А подросла за год! Похорошела! — Кондрат наконец разжал каменные объятия, давая ей вдохнуть. — Ну, садись, угощайся.

Глаша села на небольшой чурбачок возле костра, и ей протянули фляжку с вонючей жидкостью. Пить это было нельзя, Глаша уже знала. Она поднялась и с негодованием выплеснула содержимое фляги в костер. Все рассмеялись, Сашка с облегчением вздохнул и уселся рядом с сестрой.

Полвечера Глашу донимали расспросами про город. Из всей компании там бывал только Кондрат, и то один раз проездом, но каждую новость, каждую сплетню ловили жадно, точно росу после жаркой ночи. Особый интерес вызывали рассказы о школе: о большой светлой столовой, где на завтрак дают румяные пышки с изюмом, а на обед компот из сухофруктов; о спортивном зале — самом большом в городе, там по весне проходили районные соревнования по баскетболу. Здесь школа тоже была: двухэтажное бревенчатое здание с протекающей крышей совмещало в себе детский сад и среднюю школу до девятого класса. Сашкина мать, тетка Варвара, была директором и школы, и сада, она же учила русскому языку, литературе, биологии и истории. Изредка из соседнего села приезжал дед Филимон и учил ребят геометрии и физике, а больше — сушить табак да делать самокрутки. Других предметов в школе не было. Прошлые годы присылали из города на практику молодых учительниц из педуниверситета, но редко кто из них выдерживал здесь больше недели, и последнее время практику в Ведьминой роще прекратили.

Глашу слушали раскрыв рты и округлив глаза, удивленно покрякивали, отшучивались и большей частью не верили. Но рассказы о химии всех прямо взбудоражили, Кондрат даже спросил, учили ли их уже золото варить. Глаша попыталась объяснить, что золото не варят, а добывают из речного песка, но ее только дурой обозвали и сказали, что и учитель у нее дурак, раз таких простых вещей не знает. От этого и от воспоминаний о городе ей сделалось совсем тоскливо, даже слеза выкатилась. Глаша замолчала и сердито отвернулась от костра. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь из ребят заметил, будут потом все лето малолеткой дразнить: тем, кого по возрасту и откупу допускали к костру, плакать считалось зазорным.

— Ладно, довольно заливаться. — Кондрат протянул ей бутылку квасу. — На-ка, выпей да послушай наши сказки. Витек! — Он махнул рукой рыжему парню и похлопал по бревну возле себя. — У Витька вон бабка по зиме померла да перед смертью рассказала ему всякого, чего и не знал никто в округе. Про ведьму старую, что в мазанке-то живет. Они, Витек говорит, с бабкой его по молодости дружили.

Рыжий поднялся и перешел ближе. Кондрат протянул ему сигарету:

— Давай рассказывай как есть, потом вторую получишь.

Рассказчик из Витька был неважный. Глаше, выросшей на хороших книжках и умных историях, стоило немалых трудов продираться сквозь бесконечные «вот», «говорю», «говорит», эканья и повторы. Но, с другой стороны, это было хорошо: пытаясь собрать воедино Витькины слова, она наконец отвлеклась от тягостных дум.

Витькина бабушка, Настасья Петровна, была из долгожителей, которые знают, как пришли к реке ссыльные и стали рыть на берегу землянки, ставить избы да пахать дернину. Родители Настасьи были из тех первых, кто поставили избу на солнечном пригорке и объявили себя главными на селе. Помнила бабка Настасья и то, как лет через пятнадцать после основания деревни (а назвали ее тогда просто Березовой рощей) пришла к ним с соседнего пожарища сирота — девчонка молоденькая, годов десяти, чернявая, синеглазая. Попросилась пожить до весны, никакой работы не чуралась, тихая да кроткая была, и народ приютил сиротку, отдал ей пустую мазанку, что осталась от умершей от тифа семьи кузнеца. Девчоночка оказалась рукастая да травам обученная, знала, что от какой хвори помогает, в помощи никому не отказывала. Полюбили люди Ефросинью (так она назвалась) да и оставили в деревне жить. И хорошо зажила Березовая роща: на солончаках хлеба родились, скотина была крепкая и плодовитая, и народ болезнями почти не мучился. А если и приключалась с кем беда, Фросюшка, точно почуяв, сама приходила да выхаживала, вымаливала хворого.

И продолжалось так лет пять или семь, покуда не выросла из девочки Фросюшки красавица писаная. Волосы, точно смоль, черные, глаза лазоревого яхонта ярче, статная да ладная. И пошли сваты на двор ее один за одним, но не принимала никого Фросюшка, всем шутками да прибаутками отказывала, а причины не называла. Известное дело, чужое счастье глаз режет. Обозлились девки, что парни все у Фросиных ворот, да сговорились не на шутку. Позвали Ефросиньюшку с собой по ягоды в лес, накинулись на нее всей оравой, бить да за косы трепать принялись. Уж и плакала, и молила их Ефросинья, но девки точно умом повредились, нипочем отпускать не хотели, грозились косы остричь, если еще кого у ворот ее увидят. Налетел вдруг среди ясного дня ветер яростный, принялся девок ветками по рукам хлестать, следом птицы лесные кинулись, кому глаз выклевали, кому косу подрали. Испугались девки, бросили Ефросюшку да кинулись прочь.

И разнеслась по деревне весть, что Ефрося — ведьма, что сам Лесной Хозяин за ней присматривает. Стали люди косо на нее поглядывать да через левое плечо поплевывать. А Фрося живет себе тихонько, как и прежде, травы собирает, деток лечит, зла никому не поминает. Да только Лесной Хозяин ничего не забыл. Появился на деревне кузнец молодой, Епифаном назвался. Откуда пришел да какого роду — неведомо. Стал Епифан по девкам ходить, подарками их одаривать. Одной очелье жемчужное, другой бусы яхонтовые, третьей браслет яшмовый. Только недобрые это были подарки. Пошла одна девка щепу колоть, засмотрелась на браслет яркий да отрубила себе руку по самый локоть. Другая бусами яхонтовыми удавилась: поскользнулась в сарае и зацепилась ими за дверную ручку. Уж и рвали, и резали бусы проклятые — не берет их ничего. Позвали кузнеца, чтобы расцепил, да пока пришел тот, задохнулась несчастная насмерть. А про очелье народ до сих пор и вспоминать боится — знать, совсем страшное что-то приключилось. А девки все из тех, что Ефросинью в лесу бивали.

Испугались люди кузнецовых подарков, отказываться стали. А дальше и того хуже: выкинет девка бусы али гребень, а наутро глядит — лежит подарок рядом. А ежели сжечь попытается — захворает сама и умрет в муках страшных, точно огонь изнутри ее сожжет.

Собирались мужики да парни гнать кузнеца, но и руки на него поднять не сумели: застывали, точно обмороченные. Пытались избу его жечь — полдеревни огонь пожрал, а Епифанов дом не тронул.

К исходу лета не осталось на деревне двора, которого беда не коснулась: кто калекой стал, а кто и вовсе помер. Только Ефросинья одна ходит жива-здорова да с каждым днем все краше становится. Ей одной подарки кузнецовы во благо идут.

Собралися люди, пришли к ней на поклон. Приносили дары богатые, в ноги падали, прощения просили, молили избавить их от беды, что Епифаном зовется. Сжалилась Фросюшка, обещала помочь. Что и как она делала, никто не ведает, да только поутру Епифана-кузнеца и след простыл, одна изба пустая да кузня остывшая.

С тех пор закрепилась за ней ведьмина слава прочно. Стал народ с опаской на нее смотреть да детей малых с глаз прятать, когда мимо проходит. Но в лицо никто бранить не смел. А если случалось кому Ефросинью обидеть, появлялся вновь на деревне чужак и принимался по дворам ходить, девок со свету белого сводить. Так и прозвали его: Хожий. Приходит незваный, ходит по деревне, беду за руку водит, и нет на него управы никакой, кроме ведьмы Ефросиньи.

— Уж лет двадцать никто Хожего на деревне не видел. Да говорят, скоро вновь придет его время, — прошептала Аринка, когда Витек закончил свой рассказ и затянулся сигаретой.

— Это с чего? — Глаша хлебнула квасу и усмехнулась. — Может, помер он давно, Хожий ваш?

— Тьфу, дуреха неверующая! — сплюнул Витек.

— Дурная ты, Глашка, вот правда! — рассердилась Аринка. — Мы тебя предостеречь хотим, а ты… — Она сердито отобрала у Глаши бутылку с квасом.

— От чего предостеречь-то? Я Ефросинье Ильиничне дурного ничего не делала, даже помогала прошлый год. И теперь помогу, если попросит.

— Ты глупостей-то не говори, Глафира! А коли предупреждают, слушай. — Кондрат, до этого расслабленно слушавший рассказ товарища, подался вперед. — Ведьма совсем плоха стала — говорят, до Купалы не дотянет. И Хожему, хошь не хошь, нужно новую подыскивать. А ты больно на Ефросинью в молодости похожа. Тоже вон чернявая, синеглазая да ненашенская. Гляди за ней в оба, Санек.

Глаша, захмелевшая от крепкого кваса, едва смех сдержала:

— Ну и где же ваш Хожий нынче? Из какой избы подарков ждать?

— Да по всему выходит, что я у них нонче за Хожего. — Из темноты выступил Глеб. — Только откуда у студента деньги на яхонты и жемчуга для всей деревни?

Глаша рассмеялась, но никто ее не поддержал.

— Еще один неверущий пожаловал. — Кондрат швырнул в костер бычок и поднялся. — Поздно уже, ребяты, по домам пора.

Все быстро засобирались, закидали костер и с фонарями потянулись к деревне, точно вереница светляков.

— Смотри, Глафира, косу попусту не трепи, — на прощанье шепнула ей Аринка. — И ленты свои береги, не то беду накличешь.

— Пошли, нечего тут сидеть без костра. Замерзнешь. — Сашка потянул ее за руку.

— Эх, припозднился я. — Глеб со вздохом развернулся и пошел следом.

Сашка остановился.

— Ты чего следом крадешься?

Врач усмехнулся:

— Так ведь тропинка одна. Что ж мне, по болотам обходить?

— А мне какое дело, где тебе обходить?! Иди себе где ходится, — буркнул Сашка и резко дернул сестру за руку.

Глаша запнулась и жалобно пискнула, уже готовясь упасть и расцарапать колени, но ее быстро подхватили.

— Осторожно, тут и днем ногу сломишь, а в темноте совсем ходить опасно. — Глеб поставил ее на ноги и достал фонарь. — Пойдемте-ка, я вас с фонарем провожу.

— Не нужен нам провожатый, сами дойдем, чай не маленькие! — огрызнулся Сашка, снова хватая сестру за руку.

— Тебе не нужен, так о сестре подумай, — отозвался Глеб, освещая дорогу. — Видишь, прут железный из земли торчит. Сейчас бы упала, и точнехонько между ребер вошел бы.

Глаша вздрогнула и с мольбой посмотрела на брата.

— Почем знать, может, ты его здесь специально вкопал! — обходя прут, рыкнул Сашка, но уже менее уверенно.

— Саш, ну ей-богу, Глебу Харитоновичу дел других нет, кроме как пруты в дорогу вкапывать, — не отрывая глаз от злополучной железки, возразила Глаша.

— А ты молчи, не мешайся в мужской разговор! — попытался осадить ее брат.

Глаша сердито вырвала у него руку, махнула косой и пошла вперед, приглядываясь к едва различимой в зыбком свете фонаря тропинке.

— Зачем брата отпустила? — с укором произнес Глеб. — Я ведь не шучу, тут действительно опасно одной ходить.

— Так я не одна. — Глаша оглянулась. — Он вот, рядом.

— Рядом не рядом, а нечего руку вырывать! — Сашка схватил ее за запястье и сжал до боли. — Ишь, самостоятельная выискалась! У себя в городе будешь сама ходить, а здесь я за тебя отвечаю. Поняла?

Но Глаша не ответила. Левую ладонь мягко обхватила горячая рука, и сердце вдруг заколотилось, словно испуганное. Глаша остановилась, глядя перед собой и ощущая, как щеки наливаются румянцем.

— Чего там, опять палка торчит? — приглядываясь к тропе, проворчал Сашка. Но дорожка была ровная, точно кто специально разгладил.

— Нет, показалось просто. — Глаша тряхнула головой и быстро зашагала вперед. Но левую руку освободить не пыталась.