Часы Цубриггена. Безликий

Елена Граменицкая

Они всегда среди нас, невидимые помощники и безжалостные убийцы. Человеческое лицо скрывает их суть, а слова истинные цели…Серафима – главный хранитель московской Боткинской больницы, она сталкивается с древним злом, которое выживает, питаясь человеческими страхами. Ей предстоит отыскать безликое тысячелетнее существо, меняющее тела, убивающее людей ради их жизненной энергии, а также разгадать загадку часов, которые останавливают и ускоряют время в зависимости от желания.

Чистовик. Рыбка в банке

Нянечка дала мне бумагу и ручки, попросила «вспомнить и написать», а я напротив хочу все забыть. Почему не изобрели лекарство от только что вернувшейся памяти? Для памяти, пожалуйста — сколько угодно таблеток, а вот от нее ничего нет.

Сколько счастливых людей ходило бы по Земле, сотри они свои воспоминания.

Такое снадобье сродни наркотику, подсаживаешься сразу, особенно с нечистой совестью.

Сколько счастливых наркоманов ходило бы по Земле, до поры до времени, до небесного суда, если такой существует.

А потом, на дознании — та-дам! Ты вспомнил все! А теперь ты, милок, тиран и мздоимец, а ты, дорогая, обманщица и разлучница. А еще тупая самоубийца.

А пока память твоя свежа, суд на небесах откладывается, работает совесть, и в земном чистилище наказаний много. Дают шанс исправиться и начать жизнь с чистого листа.

Я вспоминаю свою жизнь по просьбе нянечки Серафимы (имя у неё почти ангельское, словно она и правда шестикрылая Серафима), сначала назвала свои записи «Дневник неудачницы», подумала и переименовала в «Чистовик». Потому что я далеко не неудачница, я настоящая счастливица — я ЖИВУ!

Черт побери, я живу, несмотря ни на что!

Кто, интересно, прочтет мой дневник, кроме Серафимы?

Буду прятать листы под матрасом. Она найдёт их без труда, Серафима читает мои мысли и видит всех людей насквозь. Откуда я это знаю? Знаю и все. Она нереальная, невесомая, воздушная. Кажется, отведёшь от неё взгляд, она вспорхнёт и полетит вся в радужных бликах по больничным коридорам с тряпочкой и антисептиком в руках. Только что была рядом, чай мне принесла, улыбкой как солнышком согрела, а через мгновение уже хлопочет в соседней палате. Мне, порой, кажется — она не человек.

Именно такие люди и могут работать в больницах, светлые ангелы — альтруисты.

А название « Чистовик», потому что я раньше одни черновики писала, ждала чего-то книжно — нереального.

Оказалось, чтобы начать жить, надо неудачно умереть.

Погода управляет мыслями. Научно доказано, в погожий день меньше утопленников, висельников и «скрипачей». Меня тут одна хохотушка медсестра «скрипачкой» назвала. Словно я пилила свои руки с тем же упоением, с каким играл на скрипке маэстро Страдивари. Юмор у этой девушки чернее черного.

Кто я такая? Память вернулась полностью.

Лариса Чайкина, тридцать три года, москвичка, закончила Литературный имени Горького, работаю в центральной библиотеке на Воздвиженке, пишу детям сказки, иногда издаюсь, но на ставку библиотекаря и на роялти не проживешь, поэтому подрабатываю редактором и корректором. Беру недорого, желающих править тексты предостаточно.

Поверьте, вычитывать «сырые» рукописи очень сложно, в некоторых вязнешь, словно в болоте. Буксуешь, правишь, разглаживаешь, ищешь приятную мелодию. Редко попадаются гармонично-звучащие авторы, по чьему тексту летишь, не спотыкаясь на фальшивых нотах. У каждого своя мелодия, все чаще разноголосица, аритмия, нервирующая асинхронность, то излишняя слащавость, то любование кудрявыми фразами, то пошлое словоблудие, лишь у Вадима текст звучал идеально — вначале размеренная прелюдия и красивые этюды, романс чередуется с шансоном и переходит в кульминационный рок, в финале лирическая, душевная песнь.

Климов — моя притча во языцех. Он — мой внутренний Рим.

Любое рассуждение сводится к нему.

Он — моя фантомная боль. Сердце ампутировано, а место помнит.

В отличие от младшей сестры, яркой и харизматичной, внешне я ничем не выделяюсь, худая, белобрысая, бледнокожая, единственное — глаза.

Машка всегда мне завидовала, говорила « такими цветочными глазами» можно кого угодно с ума свести. Но свела с ума я пока только себя.

В ТО утро, когда я умирала, дождя не было, но висела унылая свинцовая хмарь. Небо было словно линялая подкладка на побитом молью пальто. И это небесное пальто нахлобучилось на меня, прижало к земле — не продохнуть.

А светило бы солнце, пели птицы, я бы отложила казнь?

Ловлю себя на мысли, что стесняюсь ходить по коридору, не в смысле, что-то мешает мне передвигаться. Нет.

Стыдно быть настолько отчаявшейся. Стыдно смотреть в глаза улыбчивому лечащему врачу, воздушной нянечке, даже той хохотушке — медсестре, ее вроде Лиза зовут.

Но я хожу назло стыду. Назло собственной Гордыне, назло Тупости с большой буквы, назло Нелюбви, Ненависти к себе, тоже все с заглавных.

Я жила в сердцевине боли, а сейчас увидела со стороны, какая нелепая, ненужная, малодушная эта боль. Неудачно влюбилась и давай задаривать вниманием, подарками, нежностью, с корыстным убеждением — как ты к человеку, так и он к тебе. Полюби меня, я же тебя люблю. А ему ничего не надо, ни гроша ломанного, ни богатства несметного, женат, ребенок, но и с поводка не отпускает, надежду прикармливает. Запасной вариант. Запасная женщина на скамейке запасных. Если основная оплошает, не до-любит, не до-даст, можно до-брать. Полешки в костер кидает, чтобы тихонечко тлел. Но полешки все меньше и все реже. Не любит, пользует, и заставить его полюбить нельзя. Бессилие — что душное и пожранное молью пальто, давит к земле. Только топором такие узлы рубить или бритвой резать. Его злые слова как удар обухом по голове — очнись! Мое решение, как ампутация источенной души — люби себя! Гони себя прочь! Встань со скамейки запасных, живи своей жизнью!

А как встать, если вложилась по полной. Сначала по копеечке, по рублику, по червончику, все больше, больше, вкладывалась в отношения словно в банк, надеясь на дивиденды, а банк так себе, ненадежный, но все равно верила в лучшее, а вдруг повезет? А вдруг подфартит? И будет тебе счастье. Подожди немного, потерпи, свети и согревай его, не себя! Тебе самой много не надо, отдавай все ему, любимому идолищу. Воздастся!

Так просто и ясно, если смотришь с берега Моря, где все наоборот: чёрные чайки и белые вороны. И когда ты все помнишь и понимаешь.

В соседней палате лежит поломанная девочка Оля, ей тринадцать. Говорят, она прыгнула с крыши. Зачем???

Злейшие слова, стократ страшнее «моих» привели ее туда.

Я иногда подхожу к ней, пытаюсь заглянуть в глаза, но Оля прикрывает веки, стоит мне приблизиться. Делает вид, что спит. Не хочет общаться. Она даже с мамой не разговаривает, та сидит у кровати дочки, держит ее за руку, плачет. А в ответ тишина. Мне удавалось перекинуться с девочкой только парой фраз, один раз подать воды и другой раз подложить утку. Упакованная в кокон бинтов гусеница. И какие метаморфозы происходят в этом коконе, неизвестно.

Другая девушка, имя не знаю, быстро идет на поправку, зажав мобильный между ухом и плечом, скачет на костылях как саранча. Она или разговаривает по телефону или строчит в чате с удивительной скоростью. К ней уже два раза приходил парень весь в коже, с мотоциклетным шлемом в руках, наверное, участник их бесшабашной стаи, бойфренд или просто друг, я так не поняла. Поцелуев не заметила. Увидев его в проеме двери, девушка тут же подхватывает костыли, они уходят в дальний конец коридора, возвращается она оттуда немного чудная, прячет глаза, отворачивается к стене и в течение пары часов забывает о мобильном. Возможно, этот парень приносит ей дурь. Ничего не понимаю в дури и оставляю свои догадки при себе.

Я часто стою около окна, откуда видна лишь стена высокого здания, это диагностический корпус. На балконе этого корпуса напротив нашей палаты курят врачи и медсестры. Один врач мне подмигнул вчера, но я отвернулась. Стыдно. Больше он не подмигивал, смотрел на меня как на чудного зверька. Может ему сказали, что я самоубийца?

Еще я вижу тропинку, по которой идут к приемному отделению. Вот и весь мой маленький, новорожденный мир. Не густо. У рыбки в банке чуть больше.

Надо вспоминать. Хотя очень не хочется. Решила писать сразу после завтрака: овсянка, бутерброд с сыром, невкусный кофе. Нянечка вместо него принесла мне кипятка и чайный пакетик. Правда, в ней есть что-то неземное. Сядет рядом, молчит, смотрит на меня, а внутри самоочистка запускается. Слезы льются рекой. Она салфетку из кармана достает, протягивает — плачь на здоровье!

Сегодня я гуляла по коридору, и показалось, с переломанной девочкой что-то происходит, обычно она лежит с закрытыми глазами, а сейчас смотрит на входную дверь и взгляд встревоженный. Ее готовили к перевязке, рядом с ней на табурете сидела Серафима и тоже глядела в предбанник, на что-то или кого-то рядом со мной.

А там высокая черноволосая медсестра. Как я остановилась почти вплотную и не заметила? Татарка, а может казашка. Честно, я испугалась ее. Раскосый жадный взгляд и приоткрытые ярко накрашенные губы (у азиатов обычно правильная и красивая форма губ), так вот ее « правильный и красивый» рот выглядел отвратительно, он вытянулся, словно резиновый и втягивал больничный воздух.

Пригляделась, что за чертовщина?!

Белый халат мгновенно исчез из предбанника, а с ним и рот-присоска.

Поломанная девочка успокоилась и прикрыла глаза. «Все, я в коконе».

— Кто это? — спросила я Серафиму Петровну.

Нянечка взглянула на меня странно и метнулась за убежавшей медсестрой. А той медсестры уже и нет нигде.

Скорее всего, резиновый рот мне почудился.

Лечащий врач, Никита Калоевич, сказал — меня выпишут на следующей неделе. Об этом докторе напишу отдельно, надо собраться с мыслями. Да и доктор ли это? На первый взгляд, голливудский красавец. Есть в нем что-то завораживающее — меняющие цвет глаза. Я не шучу.

Утром, когда он заходит в палату, глаза у него веселые, ореховые с золотистым оттенком по краю радужки, а к вечеру темнеют, как и небо за окном, становятся черными, словно налитые соком смородиновые ягоды. Этому доктору надо в романтическом кино сниматься, а не гипс больным накладывать.

Моя соседка по палате в него тайно влюблена, смешно кокетничает. Вопросы задает о личной жизни, но доктор отшучивается. Когда он улыбается, то становится еще симпатичнее, более земным что ли.

«Красавец» рекомендует мне консультацию у «специалиста», уже подготовил направление. Аккуратненько так намекнул:

— Вам надо поговорить о причинах произошедшего. Мой друг, Матвей Иванович Ларионов, очень грамотный психиатр, точнее психотерапевт.

По мне так «точнее» не имеет разницы.

Я теперь психическая. Пилила руки, топилась. Теперь вижу разную ерунду. Летающую и переливающуюся всеми цветами радуги нянечку. Рот-присоску. Исчезающую медсестру. Шмыгающих собак только не хватает и зелёных человечков.

Интересно, а как он проследит, что я направлением воспользовалась? Да никак.

Сегодня утром к поломанной девочке опять пришла мама. Она просидела у кровати около часа, разговаривала, умоляла ответить, и даже просила прощения за что-то, но дочь не открыла глаза ни разу. Вот беда, так беда. Я слышала по телевизору о самоубийствах подростков, о сектах каких-то. Может, девочка попала именно в такую секту?

Да, совсем забыла. Самое важное забыла. Хотя почему важное?

Вчера позвонил Вадим. Просил прощения за ссору, из-за которой я почти… умерла.

Господи… я ничего не рассказала ему. Не сказала, что порезала руку и отравилась, что лежу в больнице. Я спокойно говорила о разных пустяках, словно ничего не случилось. Мало того, я, чертова мазохистка, чувствовала к нему благодарность. Вот только прощаясь, я попросила его исчезнуть из моей жизни.

Он не ответил, промолчал.

Думаю, он только рад исчезнуть. Он же сам этого хотел.