Стрекозка Горгона. 1828 год

Елена Гостева, 2017

4 и 5 части историко-приключенческого романа "Стрекозка Горгона". В 1828 году Россия победоносно завершила войну с Ираном. Но турецкий султан ещё осенью объявил священную войну России, начинается русско-турецкая война. Юные герои желают совершать подвиги, рвутся в бой. Кадет произвели в офицеры, их полк отправлен на Балканы. Главная героиня выходит замуж и сопровождает мужа.1828 году русские войска заняли несколько крепостей на Балканах. Из книги читатель узнает о ходе военных действий в русско-турецкой войне, о том, как взрослели и сражались юные офицеры.

Глава 13

Серж приехал через день вечером, застал Таню в той же комнате, где капитана лечили: она, как истинная знахарка, перебирала пучки трав. Серж остановился на пороге, любуясь невестой:

— Какая ты!.. Стрекозка милая, ты обворожительна до умопомрачения… Моя во-ро-же-я!

Она улыбнулась, ожидая следующего комплимента от жениха.

— Могу поздравить, ты произвела большое впечатление на Лужницкого… И что странно: я отчего-то ни чуточки тревоги не испытываю, ни капельки ревности… Иль ты меня обворожила, глаза затуманила?

— Как же: обворожишь тебя!? Не выдумывай! — Таня обиженно надула губки, но Серж, конечно, чувствовал, что она ворчит лишь для вида, и вопросительно брови поднял. — Мужчины из нашего рода неподдающиеся. Забыл? Сколько раз в детстве я пыталась заставить вас с Кало под мою дудку плясать, а вы лишь дурачились, да ещё пуще насмехались надо мной…

— Отнюдь, мы не насмехались, а защищались! — возразил Серж. — Хотя признаю, было потешно наблюдать, как ты вся напыжишься, глаза прищуришь, уставишься на меня иль Кало, а у тебя ничего не выходит, не можешь в лужу уронить ни меня, ни его… Тебя сильно обижало, что мы смеялись?.. — спросил он и подошёл поближе, склонил перед ней голову. — Если так, прости… Да, слушай, а на Юрике и Сене ты испытывала свою силу иль нет?

— Не помню… Кажется, у меня никогда не возникало желания подшучивать над ними. Да и за что? Они не вредничали, не устраивали никаких каверз, в отличие от вас… И вообще: Сеня и Юрик в сравнении с вами — ангелы во плоти, одни сплошные достоинства.

— Что?! А вот сейчас я ревную! — строго напустился он на невесту. — И кого ж ты любишь? Признавайся!

— И правда, Серж, сама себе удивляюсь, — Таня распахнула глаза, показывая, сколь сильно поражена этим открытием. — Порой мне кажется, что и Сеню, и Юрика я люблю больше. Юрик куда как безупречнее, чем ты…

— Что за дерзости я от своей невесты слышу! Желаешь, чтобы я Георгия на дуэль вызвал?.. — возмутился жених и мстительно добавил. — И зря считаешь его безупречным! Знала б ты, как гардемарины себя ведут. Похлеще гусар! В каждом рыбацком себе, где их суда причаливают, месяцев через девять столько детишек рождается! Не удивлюсь, если наш ангел во плоти, Юрик безупречный, какой-нибудь чухонке такой подарок оставил. Может, и не одной!

Таня засмеялась примирительно: что-то Серж злится, подразнила его, да и хватит.

— Ну, ладно тебе. Считай, что все сии дерзости: мой последний рубеж обороны. Увы, готова пасть тебе на грудь, ищу последние силы, чтоб удержаться, цепляюсь за всё, что под руку подвернётся, как утопающий за любую соломинку…

— Соломинку? А в это позволь не поверить! — прижимая невесту к себе, вдыхая запах её волос, с сомнением и одержимостью счастливейшего влюблённого, готового броситься в бездну вниз головой, произнёс Серж. — Что-то мне кажется: никакая ты не утопающая, а словно коварная русалка, заманиваешь, чтобы меня утопить вернее. Сколько впереди будет таких вот «последних рубежей твоей обороны», которые мне придётся штурмовать?

— А сколько нужно, чтоб ты счёл, что тебе не скучно рядом со мной?

— Что? — спросил Серж, приподнял её подбородок и строго пожурил. — Это всё говорилось, чтобы я не скучал? А если б я поверил?.. — но твёрдости жениху хватило ненадолго, не мог он сохранять суровый вид возле Тани. — Впрочем, ты права: я уже доволен. И весь в предвкушении блаженства, что ждёт меня после свадьбы…

Невеста блеснула радостно глазами и переменила тему:

— Так что с Лужницким, что он сказал?

— Ничего особенного, просто пожал мне руку и поблагодарил за доверие, сказал: «Ценю, не забуду!» Но главное не то, что сказал, а как выглядел: был задумчив, важен; наши острословы уже упражняться на его счёт начали. Спрашивали, каким ядром его контузило, по какому месту, иль это стрела Амура его насквозь пронзила? А он даже не отвечал на шутки, лишь отмахивался.

— Это ему несвойственно?

— Ни в коей мере!

— Мне кажется, Лужницкий всю жизнь будет нам добрым другом и никем другим. Правильно, что ты не ревнуешь, у тебя тоже есть чутьё.

— Надеюсь. Ох, какое же мне нужно чутьё, чтобы знать, от кого исходит опасность, кому можно доверять!…Присядем.

Жених потянул Таню к стулу, усадил к себе на колени, обнял, губами осторожно касался её виска, щёк. Таню это волновало и пугало одновременно и, чтоб отвлечь его, она поделилась своими мыслями:

— Всё же мы мало времени вместе провели… Помнишь, когда мы в деревне жили, тебе ни разу не удавалось подкрасться ко мне незамеченным, я тебя издалека чувствовала. А потом это пропало. Когда мне в Смольном сообщали, что меня в зале для гостей ждут, я заранее не могла понять, ты там иль кто другой. Сейчас это чувство заново появилось — я уже минут за десять знаю, что ты рядом. Только странно: я всё жду того мальчика, какой в деревне был. Знаю, что ты повзрослел, а, наверное, потому, что не привыкла ещё, вот появляешься ты в дверях, и я каждый раз удивляюсь, что предо мной не тот мальчик, а вот какой высокий, возмужавший… Мужчина… И, как оказывается, хорош собой… — последние слова она озвучила почти совсем упавшим голосом, удручённо, потому что это было правдой, которая её саму страшила. Она всегда любила Серёжу, но не так, раньше он был самым близким другом, а сейчас… Сейчас он волновал не только душу…

— И ты догадываешься, какие чувства во мне бродят? — спросил он, касаясь губами её виска. Таня кивнула, и он задал следующий вопрос.

— Тебе это нравится?

— Не знаю…

— Говорят, девушки боятся первой брачной ночи, а я этого тоже боюсь. Я очень-очень люблю тебя, и… О! если б ты знала, как я жажду тебя! — выдохнул он с жаром, помолчал, добавил. — Однако больше всего я боюсь обидеть тебя… Желаю тебя страстно, и сам себе варваром, дикарём кажусь…

— Но мы же спешим со свадьбой только, чтоб я получила право тебя сопровождать, — растерянно ответила она. — Это главное, а что по ночам делать, менее важно. Правда?

— О нет, стрекозка моя, нет и нет. Ночь — важней всего! — воскликнул Серж. — Для меня — важнее. Ответь откровенно, что ты сама о близости думаешь? Боишься иль нет?

Да, беседовать на эту тему в Смольном её не учили. Таня, дерзкая, остроумная, кою, кажется, ничего на свете не могло испугать, смутилась. Вскочила с колен жениха, пересела на другой стул, подхватила веер, прикреплённый к поясу, закрыла им пол-лица, посмотрела над веером строго-строго:

— Фи! Какие непристойные вопросы Вы сегодня задаёте, господин поручик!

Сергей погладил её руку, посмотрел умоляюще:

— Тань, не дурачься, я серьёзно спрашиваю… Знаешь, сегодня в полку острословы наши обсуждали историю, что зимой с одним штабс-ротмистром случилась. Он женился и, как уверяют, по любви, казалось, что барышня тоже влюблена, а когда после свадьбы он завёл её в спальню и попытался раздеть, она истерику устроила: мол, как Вы смеете? Представляешь, выскочила из спальни, уже без фаты, но в платье, убежала к родителям с криками, что этот мужчина ведёт себя неучтиво!

— Бедная наивная девица! — сочувственно покачала головой Татьяна.

— Бедный штабс-ротмистр! — горячо возразил Серж. — Вообрази, каково ему! Где б ни появился, сразу либо напрямую его спрашивают, либо за спиной шушукаются: «Это тот, что с жены подвенечный наряд не смог снять? От коего невеста из спальни сбежала?» Прям, хоть имя меняй: так якобы влюблённая невеста опозорила… Наверно, думала, что муж лишь для того, чтоб на балы её вывозил!.. И меня офицеры сегодня по пятам преследовали, каждый норовит совет дать, один другого пикантней, каким образом тебя удержать в спальне, чтоб сходного конфуза не случилось…

— Ммм… Знаешь, Серж… пожалуй… я… так и быть…я не сбегу… — смиренно потупив очи, пообещала Татьяна.

— Не сбежишь? — лукаво посмотрел он. — И на том спасибо.

Она со щелчком захлопнула веер, отбросила его, улыбнулась, как заговорщица, и, стрельнув глазками, слегка виноватым голосом призналась:

— Можешь считать, что тебе попалась самая бесстыжая невеста, если правду скажу… Не понимаю, как можно бояться того, чего не знаешь… Меня больше не страх, а любопытство гложет… Когда узнаю, тогда скажу, страшно иль нет.

Жених, следя за кокетливо-застенчивыми и, в общем, милыми ужимками юной барышни, выдохнул шумно, словно гора с его плеч свалилась, засмеялся облегчённо и, склоняя голову к её коленям, сквозь смех выдавил:

— Достойный ответ дочери Евы! Любопытно ей!

Танюша, поглаживая его волосы, спросила:

— Да, я — дочь Евы, а Вы, друг мой, — кто? Мне начинает казаться, что Вы — даже не Адам, а демон-искуситель, — пожеманилась ещё немного, а потом уже более серьёзно добавила. — Думаю, это всё кажется совсем ужасным тем девушкам, которые без любви замуж выходят… Недавно с тётушками по Летнему саду прогуливались, и там встретилась такая пара, что жутко стало. Представь: он — старый, невысокий, на тоненьких кривых ногах, с огромным пузом, словно луну проглотил, и ручки у него худенькие: точь-в-точь — паук! Под руку с ним дама: молодая, красивая, даже ростом выше. Лизавета Никитична раскланялась почтительно, а потом сказала, что это какой-то советник придворный, возле него — жена, ей все завидуют, поскольку он её, бесприданницу, из жалости взял. Я как представила: что там за счастье может быть? Я бы утопилась лучше, но такому пауку не позволила притрагиваться к себе! Как можно пусть ради самого большого богатства девицу в такие руки отдавать?

Сергей, подумав, сказал:

— А что делать, если у родителей, возможно, ещё куча детей, коих кормить нечем? Она, может, пожертвовала собой, чтобы младших братишек, сестрёнок от голодной смерти спасти. В корпусе было много кадет из бедных семей, пожалуй, они бы на ту даму другими глазами посмотрели… И к тому ж, советник может оказаться вполне прекрасным человеком…

— Может быть… — Таня предпочла согласиться: чтоб не расстраиваться из-за судьбы молодой дамы, лучше считать, что её муж, хоть и некрасив, а человек хороший. Почувствовала, что сейчас дверь откроется, и сообщила. — Ой, Кало идёт сюда.

— Надеюсь, он не будет возмущён!

Николая и в самом деле не возмущало то, что сестра позволяет Сергею обнимать себя, но сыграть роль ярого защитника нравственности он был не прочь. Зайдя в комнату, встал перед юной парой, подперев руки в боки и изобразив грозный оскал на своем лице.

— Та-а-ак! Опять целуются! Танюха, он тебя не обижает? Серёжка, ты смотри у меня, чтобы до свадьбы — ни-ни! Я ведь на дуэль вызывать не буду, а зарежу по-цыгански, без всяких секундантов и свидетелей! Всё уяснил?

— Мы не целуемся, мы знаем, что до свадьбы — ни-ни! — заверила сурового брата Таня.

А Сергей откинулся на спинку стула и иронично оглядывал друга детства.

— Целищев, Вы с завтрашнего дня в полку должны быть. Советую привыкать, что я — Ваш командир!…Раз уж изъявил желание в моём взводе служить, изображай чинопочитание. А то отправлю на гауптвахту за подрыв авторитета.

— Разрешите доложить, Ваше благородие! — вытянувшись в струнку и прикладывая руку к голове, бодро отвечал будущий солдат. — Я уже съездил в полк вместе с мадам Стрешневой, форму получил, только Владимир Васильевич сказал, что в полку я пока без надобности, без меня обойдутся, он мне более важное задание дал: помогать Варваре Борисовне. Так что завтра меня в строю не будет, гауптвахта подождёт.

— Подождёт, подождёт! — улыбаясь по-иезуитски, пообещал поручик. — Запомните, Целищев, если на голове фуражки нет, руку к голове не прикладывают, это нарушение устава. Командира эскадрона по имени-отчеству называете, а рядовой обязан его по должности звать и добавлять «их благородие». Если нарушения будут повторяться, придётся Вам всё-таки гауптвахту посетить.

Николай расслабился, поглядел оценивающе на друга, наморщил лоб:

— Слушай, так чё делать-то? Может, прямо сейчас тебя и прирезать, чтобы не успел на гауптвахту упечь?

— Хватит вам, петухи драчливые, — прикрикнула на молодых людей Татьяна. — Вечно, как сойдётесь, так и начинаете пикироваться. И отчего вы оба такие вредные?

— Не вредней тебя, стрекоза, не вредней, — уверенно ответил ей брат, и его сразу же поддержал жених:

— Полностью согласен!

— Ага, сейчас вы вдвоём на меня нападать будете, вредины вы и есть, — девушка вскочила со стула, собралась уходить. — Ну и оставайтесь здесь, деритесь, режьте друг друга, если другого занятия не придумали, а я пойду к тётушке.

Но её перехватил Кало, приобняв за плечи:

— Ну, не злись, сестричка, а? Вредные, признаю, так и ты у нас не сахар. Однако ж любим тебя. Лучше пойдёмте-ка, вина попробуем. Я сейчас от Милашкина, он мне вин разных дал на пробу, чтоб определили, какие на свадьбу брать.

Перешли в столовую, где на столе красовалась внушительная батарея зелёных, красных и белых бутылей: и наливочки, и настоечки, и французские, и итальянские, и российские. Николай, указывая на одну за другой, объяснял:

— Вот это вино сухое, говорят, надо конфетами закусывать или яблоками мочёными, это — под рыбу, а это — к мясу хорошо идёт. С чего начнём?

Сергей потрясённо разглядывал сию батарею:

— По-моему, за один вечер не управиться. Иль тебе по силам всё продегустировать?

— Что сможем, то сможем. Что не сможем, на завтра оставим, — сказал Кало. — А Танюхе я только одно вино попробовать дам. Не обижайся, сестричка. Ты у нас и без вина опасная, рисковать ни к чему.

— А Серёже не опасно? Ему ты доверяешь? — осторожно спросила Таня.

— Ему — доверяю! Уже испытано: твой жених крепкий, не боись. А если вино ему в голову всё ж ударит, то я рядом, усмирю.

Серж напомнил о форме:

— Мундир то где? Надень-ка, покажись. Хоть проверим, впору ли? За него и выпьем.

— Сейчас! А вы пока на стол соберите!

Таня позвала Анастасию Павловну, кликнула слуг, велела накрывать стол. (Семёна не было дома, он в последнее время стал вести активную светскую жизнь, почти все вечера пропадал то в театре, то в придворном оркестре, то развлекал на музыкальном вечере гостей какого-нибудь вельможи.) Тётушка пришла, тоже с весёлым изумлением осмотрела заставленный бутылями стол, покачала головой. Николай вернулся в драгунском мундире. Мундир был ему к лицу, сидел неплохо, разве что в боковых швах нужно было ушить, подогнать по фигуре. Таня и Серж, оценивая, просили покрутиться, отойти подальше, подойти поближе, а Анастасия Павловна, глянув на сына, побледнела, ахнула, рот зажав, у неё даже слёзы выступили.

— Матушка, милая, ну плакать-то зачем? — переполошился Кало.

— Тётушка, не переживайте, бояться нечего! — стала успокаивать её Таня. — Даю Вам слово, что Кало уцелеет на войне, ничего ему не сделается, он ещё нас всех переживёт.

— Танюша, не говори так, на себя беду не кличь! — испугалась тётя уже за неё.

— Я и не кличу. Просто вижу, что Кало наш чуть не до ста лет проживёт, подвигов насовершает больше всех, а на старости примется мемуары писать. И за нас с Сержем переживать не надо: и мы немало проживём, лишь чуть поменьше, чем этот баловень судьбы.

— Что?! Ничего себе: баловня нашла! — возмутился Кало. — Не хочу я до ста лет жить! Эка радость! Скрючиться, ходить-стонать при каждом шаге, старыми костями греметь, иль уже и рукой-ногой двинуть не мочь: а всё — живи? Не по мне это! Сама так решила избежать этой участи, а мне сулишь? Ну-ка, наоборот ворожи!

— Кало, милый, не спорь, не гневи Господа! — умоляла его мать.

— Мама, не хочу я стариком быть! По-моему: дожить до сорока, иль разве что до пятидесяти, и — баста! Зачем дальше-то? Одни болячки собирать!

— Что ты, сынок, что ты!? Подумай-ка: мой отец до 64 лет дожил, и разве лишка?

— Дедуля? Да нет, не лишка… — Кало поднял брови, изобразив на лице великую задумчивость, и великодушно поддался на уговоры. — Ну ладно, так и быть, до семидесяти лет потерплю. А дальше всё равно ни к чему.

Раскупорили бутыли, плеснули в бокалы, отпили, другого вина испробовали. Николай, с видом знатока подержав во рту одно вино, попробовав другое, вынес вердикт:

— Из сухих, пожалуй, лучше французское… Ну-к, настойки налей!

Выпили за счастье, за новый мундир Николая, за удачные дороги, за то, чтобы все дороги возвращали их домой. Тётушка засиживаться не стала, сказала, что на душе тревожно, сходит к Заре во флигель, попросит погадать, правду ль Таня предсказывает.

Николай посмотрел на Таню и строго спросил:

— Ну-ка объясняй, с чего ты решила, что вы оба меньше меня проживёте?

— Показалось так… Как будто страница из книги судеб вдруг приоткрылась…

— Плохо… — задумчиво сказал он. — Однако знаете, что я скажу. Я от цыганок слыхал, что они, бывало, нагадают кому-то только год жизни, предскажут, что умрёт он, например, по пьяни иль с лошади упадёт. Человек струхнёт, меняет жизнь, с мольбами к Господу обращается, и не сбывается то, что казалось обязательным, живёт и живёт себе и второй год, и третий, бывает, и до глубокой старости дотягивает. Значит, срок можно и продлить. В книге судьбы было записано одно, а если человек решительно переменит самого себя, то и записи в той книге меняются.…Помните, что в Библии о Ниневии сказано? Господь решил уничтожить город, но жители его стали умолять о прощении, и Он сжалился. А жители Содома не вняли словам ангелов и погибли.

— Интересные мысли… Спросить бы священника… — проговорил Сергей.

— Я и так знаю, что он ответит, — живо отозвался Николай, приосанился на стуле, сделал рукой жест, как будто бороду поглаживает, оглядел друзей свысока, важно и, придав голосу многозначительной важности, басовито изрёк. — Неисповедимы пути Господни, сын мой.

Танюша, крутившая в руке бокал с вином, из которого она отпила всего пару глотков, негромко произнесла:

— Наверное, чтоб Господь смилостивился, надо совсем безгрешную жизнь вести. А я как ни стараюсь я все заповеди соблюдать, не получается…

— Ты, сестричка, главное, седьмую заповедь блюди: не прелюбодействуй! — назидательно поднял вверх палец Кало.

— Думаешь, главное? Ну, её-то исполнять легко, — она расслабилась, отпила чуть из бокала и, вспомнив нечто, давно её забавлявшее, решила поделиться с друзьями. — Знаете, в молитвенниках, что нам выдавали в Смольном, седьмая заповедь вообще была заклеена бумажкой, чтоб юные воспитанницы не только не помышляли об изменах, но даже и не знали, что такое возможно.

— Вот это да! Неужто, правда? — изумился Кало. — Ну, старые девы, карги глупые, до чего додумались!

— Ханжество в высшей степени! — возмутился Сергей. — Как хорошо, что ты вышла оттуда… Вот из-за таких наставниц и происходит то, что со штаб-ротмистром Ртищевым…

Николай хмыкнул многозначительно, показывая, что ему тоже известна сия история, вынес свой вердикт:

— Хорошо, что стрекозку нашу те карги не переделали на свой лад!

— О! Где им переделать меня! Я до поступления в институт успела узнать то, что те надзирательницы и к старости знать не будут. Сколько раз роды принимала!…И уверена, что невеста штабс-ротмистра не в Смольном воспитывалась. Смолянка, сколь бы ни тряслась от страха, не сбежала бы. Нам внушали, что жена обязана во всём-превсём мужу повиноваться. Полное безоговорочное подчинение мужу — обязанность женщины.

— Подчинение и всё? — уточнил Серж.

— А что ещё они могли сказать? Заунывным голосом вдалбливали, что, выйдя замуж, женщина обязана исполнять все прихоти мужа, сколь бы жуткими они ни казались, и делали такие страшные глаза, как будто намекали, что муж имеет право жену на кусочки резать да на костре поджаривать. А я думала, думала и решила, что, может, всё не столь страшно, может, воспитательницы эти ужасы для самих себя вещают, чтобы замужним дамам не завидовать…

Молодые люди засмеялись, Николай промолвил:

— Правильно, а я ещё послушаю, что ты после свадьбы скажешь. Любопытно, сколь сладким муж покажется.

— Что!? Считаешь, я перед тобой отчитываться должна? Не дождёшься! — дерзко ответила Таня.

— И не надейтесь от меня что-то утаить! — заявил Кало, однако сменил тему разговора. — Давайте за дружбу выпьем. Хорошо, что мы вместе в поход пойдём, хорошо бы вместе и вернуться. А ведь многим я тебе, Сергей, обязан, многим.

— Чем же? Разве что дружбой?

— Да хотя б тем, что учиться чуть не силком заставлял. Сам бы я не стал над книжками корпеть. Отец говорил, что для цыгана это лишнее, да и самому не больно-то хотелось. А ты убеждал, я и втянулся потихоньку… А сейчас, гляньте-ка, даже медаль при выпуске из училища получил!…Я вот подумываю: не открыть ли дело своё, стать, например, конезаводчиком.

— Отчего бы и нет? — обрадовалась Таня. — У тебя это пойдёт наилучшим образом!

— Надеюсь, но… — Кало вдруг поморщился, недовольно помотал головой. — Только для этого ж возле завода жить надо, следить за всем самому. А я ещё хочу по свету белому помотаться, в кибитке под вольным ветром ночевать, чтобы одеялом мне только чёрная ночь да небо звёздное были, чтобы костёр рядом дымился, скрипка цыганская пела, птичьим трелям вторя, чтобы… Эх! — И он взмахнул руками, развел их, как цыган в танце, закрыл глаза, замер в напряжении, будто представляя, что возле него сейчас страстная цыганка кружится. А потом уронил руки, посмотрел жалостно на друзей своих. — Честное слово: не знаю, за что взяться. И туда хочу, и сюда хочу, и одно дело нравится, и другое! Хоть разорвись!

Друзья глядели на него, улыбаясь понимающе. Сергей промолвил:

— Сейчас мы как раз по свету мотаться будем, пока вернёмся, ты и определишься с выбором.

Танюша улыбнулась друзьям:

— Я вот сижу и любуюсь вами обоими. Как хорошо, что у меня такой брат есть! И как хорошо, что мне Господь такого жениха послал!

Сергей утвердительно покачал головой, а Николай хмыкнул:

— А как же?! Конечно, хорошо. Только, пожалуй, оставлю я вас. На меня нашло чего-то, мечтательность какая-то непонятная. Вино, видать, забористое… Полезу-ка я на крышу, там спать улягусь. Хоть и не широкая степь вокруг, да и ночи белые, звёзд не увижу, а всё свободней… — и Кало поднялся, пожал руку Сергею, наклонившись к сестре, поцеловал её в щёку. — Пойду я, — а перед дверью ещё обернулся и напомнил. — Но вы чтоб — ни-ни! Без вольностей!

Сергей засмеялся и крикнул ему вслед:

— Ты там мундир не порви да не извазюкай в птичьем помёте.

— Слушаюсь, Ваше благородие, — раздалось уже из коридора. — Переоденусь!

Но вот массивные напольные часы, стоящие в простенке меж окон, подали знак: гулко, протяжно пробили двенадцать раз. Сергей засиделся у невесты, пора уезжать. Он вздохнул обречённо, Танюша пожала плечами: ничего не поделаешь, напомнила:

— Серёжа, а ведь по обычаям жениху и невесте перед свадьбой запрещено видеться.

— Чтобы некогда было им заранее обсудить то, о чём мы сегодня говорили? Глупо… Пожалуй, попрошусь, чтоб меня назначили на ночные дежурства сейчас, чтобы после свадьбы не тревожили… Но если я не буду приезжать, кто вина дегустировать будет?

— Ах, вон что: мой жених до свадьбы спиться решил! Нет уж, лучше в казармах дежурь!

— Не желаешь меня видеть? — попробовал обидеться Сергей. Но и сам знал, что это не так, и не стал дожидаться ответа. — Возьму несколько бутылок с собой, товарищи пусть попробуют.

— Не здесь, так в казарме пить будешь? Куда ни кинь, всё нехорошо!

— Куда ни кинь — всё хорошо, стрекозка, всё хорошо!.. Трофим! — крикнул он слугу, и когда тот появился в дверях, приказал. — Составь вино в корзину, вниз снеси, я заберу, — потом повернулся к барышне. — Кстати, полковник спрашивал, что на свадьбу невесте подарить?

— Что? — ей не нужно было думать над этим вопросом, ответила уверенно. — Драгунский мундир, такой же, как у Кало!

— Вряд ли он такой подарок вправе делать, на это, я думаю, высочайшее соизволение нужно.

— А если не может мундир подарить, то мне безразлично…

***

Рука у Лужницкого уже не болела, но это ещё ничего не значило: боли и раньше то отступали, то вдруг наваливались на него мучительными приступами, выкручивали руку, мочалили нервы. И он пока не радовался: вдруг снова вернутся? Но боли не возвратились ни через пару дней, ни после — он и думать забыл о них. Вспомнил потом свои собственные слова, что говорил Лапину в первый раз: смолянка — значит, наивна и неопытна. Эта же девочка, вышедшая недавно из Смольного, удивляла как раз женской мудростью и смелостью. Неординарная особа! И он удивлялся: каким же твёрдым характером нужно обладать, чтобы и в Смольном, в этом монастыре, остаться самобытной, столь не похожей на других.