Про котов и некотов

Елена Геннадьевна Степанова, 2020

Это не дань моде – писать про котиков, это веление сердца. Когда вспоминаешь о своих питомцах, оживает детство и юность, вереницей проходят знакомые лица, хочется петь и смеяться, как дети, грустить и плакать, шутить и делать глубокомысленные выводы. Вот такие ироничные мяумуары.

Глава вторая. Франтик

Мы не коты, коты не мы.

Теперь вспоминается мне не молодость, а детство: город Тобольск, улица Новая, что в подгорной части, деревянный дом дедушки Гоши и бабушки Наташи. Жила я в этом доме с рождения до семи лет, пока родители не переехали в общежитие пединститута. Но об этом после.

Дедушка, как я потом узнала, работал на электростанции, пока не вышел на пенсию, бабушка, кажется, была домохозяйкой. Всего у них выросло трое детей: старшая дочь Людмила, потом сын Геннадий (мой папа) и младшая дочь Алевтина. Моё детство прошло среди этих родных людей, только тётя Люда жила где-то далеко.

Дедушка был главой семейства, строгим, сдержанным, любившим порядок. Взрослые наверняка его и с других сторон знали, но я их не замечала или не понимала. Для меня дедушка был авторитетным человеком, я его уважала и побаивалась. Как-то за столом сидела вся наша большая семья из шести человек, и я, забывшись, потянулась первая к какому-то блюду… Дедушка взял большую ложку и треснул меня по лбу — я отдёрнула руку. Взрослые рассмеялись, а мне было не столько больно, сколько обидно, и обидно-то не потому, что дедушка напомнил мне о старшинстве, а потому, что другим стало весело. В общем, сидела, моргала, хорошо, что не заплакала.

Не помню, чем мы питались обычно, каждый день, наверное, супами да кашами, запомнила лишь момент, когда удивилась необыкновенно вкусному мясному пирожку, предварительно окунув его в железную кружку с мясным же бульоном, как посоветовал кто-то из взрослых. М-м-м… Мне кажется, вкуснее ничего не едала.

На кухне стояла белая русская печь, это было царство бабушки Наташи с чугунками, крышками, ухватами, заслонками. До моего рождения, кроме кроликов и кур, держали ещё поросёнка Борьку, которого нужно было каждый день вволю кормить. Обычное поросячье блюдо представляло собой распаренные овощные очистки, которые съедались хрюшей за милую душу. Сын Гена, который был студентом физмата, как-то вернулся домой поздно; все уже легли спать, в доме было темно, и он не стал включать свет на кухне, а впотьмах нашарил на печке тёплый чугунок и стал оттуда есть. Утром бабушка Наташа спросила его: «А что же ты ел-то, сынок?» — «Да какой-то невкусный суп на печке». — «Так это же пойло для Борьки!» Немая сцена. Ничего, не отравился.

Хорошо быть коровушкой-матушкой, телушкой-ревушкой, бычком-бодачком! Хорошо быть свинкой-копилкой, барашком-кудряшком, курочкой-несушкой, крольчихой-хлопотушкой! Их и накормят, их и напоят, подстилку поменяют, сенца подбросят, опилок положат, по холке потреплют, ласково покличут: Бурё-ёнушка, Беля-янка, Зо-орька, Борь-борь-борька!

Дедушка держал кроликов. У деревянного дома были какие-то пристройки, сарайки. Были и клетки для кролей, поставленные одна на другую так, что получилась многоэтажка. Интересно было наблюдать за тем, как большие и маленькие кролики, в основном серые и белые, непрерывно грызли что-то своими крепкими зубами. Иногда мне давали морковку, и я скармливала её зверюгам, только успевай пальцы отдёргивать!

По двору ходили куры, тогда они меня мало интересовали, но вот петух… Он избрал меня своей жертвой, поджидал у крыльца, взлетал, нападал, клевал. Я кричала, махала руками, ревела. Отец терпел-терпел, петуха гонял-гонял, тот всё упорствовал; тогда из него сварили суп. Когда я об этом узнала, то сначала удивилась, а потом пожалела Петю, стала думать о нём по-другому: он же хозяином двора был, повелителем кур, вот и держал фасон. Мне бы с ним подружиться, поладить, а его уже нет.

А в большой комнате, в «зале», как-то появился телевизор. Мне было лет пять или шесть, я не понимала ещё, что это такое, и во все глаза глядела на новую странную вещь: на комод поставили ящик какой-то, вдруг появилось изображение — полосы, фигуры, символы (настроечная сетка телевизионной страницы), потом два человека, женщина и мужчина, которые сидели рядом и что-то говорили официальными голосами. Это были первые новости в моей жизни. Мы все стояли и смотрели на экран, поражённые и гордые. Включали телевизор сначала редко, как что-то праздничное, потом он уже стал обыденностью. Но были вещи и более занятные, чем таинственный ящик.

На стене в большой комнате почти под потолком висело чучело белки. Я думала, что её подстрелил дедушка, у него и ружьё было, но тётя Аля сказала, что дедушка только в молодости охотился, а потом лишь рыбачил, так что, кто белку принёс, неизвестно. Потом убиенную отдали местному таксидермисту, и он сделал из неё чучело. Хорошо сделал: выглядела белочка живой, даже глазки-пуговки блестели, как настоящие.

Я похвасталась каким-то знакомым девочкам, что у нас есть такая красота, и они стали меня уговаривать вынести чучело и показать им. Ой, как страшно было, ведь дедушка запретил трогать белку, но идти на попятную как-то неловко, я же уже почти пообещала. С замирающим сердечком зашла в пустой дом, придвинула стул к стене, сняла чучело с гвоздя, оно на деревяшке было, имитирующей ветку, и вынесла за ворота. Девочкам белка очень понравилась, они стали её трогать, гладить (ой, какие ушки, какие глазки!), а у меня одна мысль — скорее унести, повесить на место, пока дедушка не увидел. Схватила белку и назад. Повесить-то повесила, но, видимо, как-то не так, криво. Вскоре пришёл дедушка, а я глаза свои виноватые прячу от него, но он быстро догадался, строго спросил с меня, отругал, даже прибить, по-моему, хотел, но передумал. Вот я натерпелась страху из-за этой белки!..

А бабушка была моей защитницей — даже от родителей! Бывало, они поставят меня в угол за какую-нибудь провинность (даже не знаю, чем я могла так сильно провиниться в столь нежном возрасте…), стою я у печки лицом к стене, обида придаёт силы, поэтому ни за что не прошу прощения, хотя знаю, что именно этого от меня ждёт мама (или папа), стою, стою… Наверное, час стою, и два стою, и день стою, и вечер стою… Стойкая такая девочка. А ноги уже болят, сесть-лечь хочется, прямо упала бы тут же, но нельзя, я же гордая, меня же напрасно обидели. И тут вдруг спасение — бабушка! Она подходит, кладёт мне на плечи свои руки, говорит что-то вроде: совсем замучили ребёнка проклятые ироды, разве можно так, сколько ей ещё в углу стоять, самих надо в угол ставить за такие дела, выходи, внученька дорогая, отдохни, покушай. Ну, или не так говорит, но смысл тот же. И я выхожу! Я поворачиваюсь спиной к проклятой стене, навстречу свету, свободе, еде, игрушкам. Ура! Спасибо тебе, милая бабушка! Моя любимая баба Наташа.

Родился Франтик на заре моего детства, его маму, кажется, звали Мусей. Тётя Аля, узнав, что я пишу мумуары, то есть мяумуары, поделилась со мной старой фотографией, где мне примерно год и я пытаюсь зажевать ухо Мусеньки. Насколько могу догадываться, приплод бело-серая красавица приносила регулярно. Смутно помню, что вместо кукол у меня были котята, которых я пеленала и с которыми играла. Прошу понять меня правильно: игрушек в доме почти не было, играть хотелось, я была маленькой девочкой, которой никто, наверное, не объяснял, что котятами не играют. А если и объяснял, то это как-то не отложилось. Сейчас мне очень хочется верить, что никто из моих живых игрушек не пострадал, но разум подсказывает, что это не так. Почему тогда остался только Франтик?

Может, правда, других котят раздали. Ну, можно же такое предположить, как вы думаете? Вообще-то новорождённых котят тогда обычно топили. Я, слава богу, экзекуции такой не видела, но слышала о ней от взрослых. Традиция эта кое-где сохранилась до сих пор. Точно знаю, так как наши бывшие соседи в Подмосковье сами рассказывали об этом как о чём-то совершенно обычном.

Память наша избирательна, а уж из детства мы помним, как мне кажется, только что-то яркое, удивительное, то, что выделилось из общего течения жизни и осозналось как событие.

Например, я каждый день выходила из дедушкиного дома, спускалась по крыльцу во внутренний дворик, где была клумба. На ней бабушка всё время сажала цветы с длинными тонкими лепестками. Не знаю, как они называются, иногда встречаю их на городских клумбах. Чем они мне нравились в детстве, так это тем, что лепестки, послюнявив их с обратной стороны, можно было «приклеить» на ногти. Это был первый маникюр, и какой! Ногти длинные, яркие, самых разных цветов: и белые, и красные, и фиолетовые, и розовые. Правда, красота эта держалась пару минут, потом лепестки слетали. Но можно было прислюнявить новые и опять любоваться своей рукой. Вот это я запомнила. Смешно, правда?

Конечно, в этом дворике я во что-то играла. Бог его знает, во что и чем, но дети изобретательны и всему, что видят, могут найти применение: и камням, и листьям, и веткам, и тряпке, и дырявому ведру. Игры эти из-за своей обычности не отложились в моём сознании, но был один особый момент. Я что-то говорила, ходила, водила рукой по земле, вдруг услышала голос отца. Его никогда не интересовали мои игры, но тут он вмешался. За моей спиной раздался громкий и удивлённо-грозный голос: «Ты что, дедушку хоронишь?!» И тут только до меня дошло, что я действительно что-то такое бормочу про дедушку. Отчего, бог ведает. Наверное, повторяла слова, услышанные от взрослых в иной ситуации. А может, раньше была свидетельницей того, как в землю закопали котёнка. Эта часть моего прошлого настолько туманна, что всё пропадает в неясных, расплывающихся очертаниях, домыслах, догадках. А машины времени нет.

Ну вот, от потомства Мусеньки остался один Франтик.

Котёнком я его не запомнила, но когда он подрос, то стал моим любимцем, товарищем во всех смыслах, даже в первоначальном, от слова «товар». Правда, мы с ним купцами не были, торговать не торговали, но, если можно так сказать, товаровали. По звучанию похоже на «воровали», ан нет, мы были не воришками, мы были компаньонами, борцами за свободу еды.

Например, мне разрешали иногда сделать себе бутерброд и съесть его не на кухне, а где-нибудь в комнате. Бутерброд самый простой — белый хлеб с маслом. Я мазала хлеб, выносила кусочек из кухни, пряталась в свой уголок, и тут же всевидящий Франтик подбегал ко мне откуда-то, слизывал масло своим шершавым язычком, а я съедала хлеб. Мы оба были очень довольны. Так продолжалось довольно долго, пока кто-то из взрослых не заметил этого безобразия и не запретил раз и навсегда есть вне кухни. Я сильно переживала, ведь Франтик лишался масла. Кто ещё ему даст такой дорогой товар, такой ценный продукт? Никто.

Ещё Франтик любил конфеты. Вы, наверное, подумали сейчас о шоколадных конфетах? Нет, я сама их в раннем детстве редко видела и ещё реже ела. Были такие маленькие жёлтенькие твёрдые сладкие шарики, похожие на витаминки. Их с усилием приходилось разгрызать. Кисло-сладкие, не очень вкусные — сейчас бы на такие никто не позарился. Однако за неимением лучшего я радостно грызла эти конфетки и время от времени кидала на пол — кот тут же бросался на них, ловил, как мышат, и глотал. Мне казалось, что он даже причмокивает от удовольствия.

А шоколадные конфеты были такой редкостью в обычном детском рационе, что даже фантики от них становились предметом коллекционирования. У каждой моей знакомой девочки была целая стопка конфетных обёрток — красивых, блестящих, разноцветных. Я тоже насобирала штук пятнадцать, причём половину из этих конфет точно не пробовала, просто мы обменивались фантиками, иногда дарили друг другу, вот и получилась «коллекция». Время от времени я перебирала это «богатство», некоторые обёртки мне особенно нравились. Куда они делись, не знаю. Видимо, через какое-то время мода на фантики прошла, и я их отдала кому-то или выбросила.

Интересно, Франтик стал бы есть шоколадную конфету или нет? Вот наша Мимиша очень любила шоколад, но она была собакой, а у собак, наверное, совсем другие вкусы, чем у кошек.

Расскажу про один случай с Мимишей. Было это в конце 80-х. Помните, я говорила про её любовь к шоколаду? Надо сказать, Мимиша любила молочный шоколад, а я всегда предпочитала горький, чёрный.

Так вот, пришла мама с работы и принесла в своей дамской сумочке несколько шоколадных батончиков. Сумочка была застёгнута на молнию и лежала на кровати. Никто из нас, детей, не посмел её открыть: мы никогда не лезли без спросу в мамины вещи. Но про батончики помнили и ждали, когда их можно будет поделить. Мама куда-то ушла. Сумка лежала на кровати, дверь в комнату была закрыта. Вот мама вернулась, и вскоре мы услышали её возглас. Прибежали посмотреть — сумка наполовину раскрыта, все батончики в растерзанном состоянии лежат на кровати, перемазанной шоколадом… Это Мимишечка учуяла соблазнительный запах, которому не смогла противостоять, тихо открыла дверь, прыгнула на кровать, расстегнула на сумке молнию, вытащила батончики, часть съела вместе с бумажной обёрткой, часть просто пожевала. А шо не зъим, то понадкýсаю…

Мы так смеялись… На наш хохот прибежала виновница торжества, стала прыгать, вилять хвостом, радостно посверкивая своими чёрными глазками, улыбаясь шоколадной мордочкой. Ах ты, Мимиша-Мимиша, маленькая вориша.

Она любила, как человек, лежать на кровати головой на подушке и под одеялом. То ли просто нам подражала, то ли ей действительно было так удобно. Вы замечали, что животные постепенно перенимают некоторые привычки хозяев, очеловечиваются, что ли?

Но я хотела рассказать о Франтике. Сейчас, например, целая индустрия кошачьих кормов, а раньше о них и не слыхали. Сварит бабушка Наташа суп — вся семья ест, и Франтик ест, сварит кашу — и кот будет лопать кашу, а уж рыбу, и варёную, и сырую, только дайте, благо тогда Иртыш не был загажен, рыба в нём водилась всякая и в большом количестве, почти все рыбачили. А если что, если не хочется человеческой еды, есть большой огород, а там и мышки, и птички — лови не хочу.

Кухня была притягательным местом не только для Франтика, я тоже захаживала туда в течение дня, стараясь, чтобы меня никто не увидел. Что я тихо таскала? Вот угадайте. Думаете, плюшки какие-нибудь или конфеты? Нет, я даже не знала, есть ли такое богатство в доме. Может, хлеб? Он, конечно, вкусный, особенно корочка. Но мне это и в голову не приходило, я не голодала, и продукты на столе не валялись.

Я воровала соль. Не знаю, что такое было с моим организмом, но в какой-то момент почувствовала, что соль — это очень вкусно. Солонка всегда стояла на кухонном столе, и я щепотками таскала оттуда соль, клала в рот, быстренько уходила и где-нибудь в другой комнате с наслаждением рассасывала крупинки, которые становились ещё вкуснее потому, что были моей тайной, и так несколько раз в день. Конечно, взрослые меня поймали и отругали. Им не соли было жалко, а меня: они испугались за моё здоровье. Как-то потом это увлечение само собой прошло. Наелась, видимо.

Не у меня одной были странные вкусовые пристрастия. Моя тётя Аля, например, в один из периодов своей жизни ела мел. У неё был целый чемодан белого-белого мела, и она его украдкой грызла, млея от удовольствия. Правда, тогда она была в интересном положении, а женщины в этом положении обычно что-нибудь вытворяют этакое. Сама знаю.

Я относилась к Франтику не совсем как к коту. Конечно, знала, что это кот, что он похож на других хвостатых мяукающих созданий, но других я близко не знала, а Франтик ежедневно был рядом, я изучила в нём каждый волосок, каждое пятнышко, но всякий раз он был новым, с иным выражением умной мордочки, с особенными поворотами головы, неожиданными изящными движениями лап, тела.

Знаете ли вы, что такое кошачья грация и пластика? Нет, вы не знаете этого. И я не знаю. Словами не описать — надо видеть. Надо смотреть не отрываясь, удивляться, наслаждаться, осознавать, что вот дал Бог кошкам такой талант быть красивыми при любом движении, в любой позе. Меня это всегда поражало.

Гляжу на старый снимок — Франтик полулежит, опираясь спиной на мой живот. Глаза у него прищурены, кажется, что он слегка улыбается, зная что-то важное про нас, такой хитроумный изящный котофей. Левой рукой я держу его левую переднюю лапу, а моя правая рука лежит на правой лапе Франта. Можно подумать, что бедный котик в тисках любви, ему не вырваться, но он так спокоен, на мордочке столько достоинства, что ясно: ему хорошо. Держи меня дальше, хозяюшка. Мрр.

За спиной на фотографиях то обои, то гобелен какой-то, то комод, покрытый белой скатертью с вышивкой. Это наверняка большая комната, где я спала. В другом углу на диване было место тёти Али. Впереди слева — комната бабушки с дедушкой, сзади справа — комнатка моих родителей. К самым старшим я, кажется, никогда не заходила, зато в каморке мамы с папой была постоянно. Там стояла какая-то кровать не кровать, тахта не тахта, в общем, лежанка, и почти не оставалось свободного места, но было уютно. Из окна был виден маленький палисадник, в котором росли бабушкины георгины. Я их с детства именно потому и люблю, что они бабушкины. За палисадником была улица. Она и сейчас немноголюдна, а раньше и подавно. Можно было долго смотреть в окно и не увидеть ни одного человека. Машины и мотоциклы проезжали редко. Было тихо, спокойно, хорошо. Летом мы с девочками играли прямо на дороге, зарывая у обочины всякие клады со стёклышками разных цветов.

А окна в большой комнате выходили в маленький сад. Там росли яблони с мелкими, как ягоды, плодами, их называли ранетками, росли они сами по себе, как хотели, никто их не собирал, только я иногда осенью съедала несколько яблочек, сладких от морозца. Зимой в сад, как в столовую, каждый день прилетали снегири. Они были такими яркими, с розовыми, оранжеватыми или красными грудками, что иногда даже казались ненастоящими, будто сделанными для украшения ёлки. Если сидеть не шевелясь, то птицы не замечали меня, не пугались, долго клевали замёрзшие яблочки, перепархивали с ветки на ветку, даже их посвистывание через стекло было слышно.

Однажды, как ни была увлечена я снегирями, почувствовала боковым зрением движение слева — это Франтик бесшумно сел рядом. И мы оба стали смотреть на птиц за окном. У кота, наверное, был другой взгляд на снегирей — гастрономический или охотничий, трудно сказать, но сидел он неподвижно. Я уже не знала, на кого мне смотреть — на птиц или на Франтика — такой у него чёткий выразительный профиль, благородный нос, длинные белые усы. Пока я была очарована котом, птицы вспорхнули и улетели, только мелькнули в воздухе красные пятнышки. Но я не жалела — знала, что они прилетят завтра. Мы с моим ласковым другом в сером костюме с белой манишкой снова будем смотреть на них из окна, где слева и справа с подоконника свисали бутылки, внутрь которых просунуты верёвочки, чтобы в них стекала вода.

Франт был очень важной частью моей жизни, совершенно незаменимым существом. Я знала, что вечером он придёт ко мне, полежит на моей раскладушке, я буду гладить его, прижиматься к нему лицом, что-то шептать, а он, конечно, всё поймёт и сохранит это в тайне. Что бы ни случалось, даже самое неприятное, один вид кота поднимал мне настроение, я начинала успокаиваться и радоваться.

Есть старая чёрно-белая фотография, где я первоклассница. На ней старшая тётя Люда с печальным и строгим лицом, заплаканная младшая тётя Аля, удручённый сгорбившийся дедушка Гоша, а у меня улыбка до ушей, ведь я держу на коленях Франтика, папа нас фотографирует — такая редкость. Когда моя любимая бабушка Наташа тяжело заболела, меня временно поселили у родственников дедушки, и я не видела похорон, не знала, что бабушка моя умерла. От меня какое-то время скрывали этот факт, чтобы не травмировать. Почему-то мне не хватило чуткости самой понять, что в семье горе. Я радовалась переменам: тётя Люда приехала, привезла гостинцы, какая-то необычная суета, люди все кажутся другими.

Сейчас смотрю на эту фотографию и испытываю сложные чувства.

Прошло какое-то время, и мои родители решили переехать в общежитие пединститута. Было такое деревянное здание сразу по правую руку при спуске с горы по Никольскому взвозу. Сейчас там ничего нет, какие-то заросли. А в семидесятые годы в этом двухэтажном доме кипела жизнь: в каждой комнате жил преподаватель или другой сотрудник института, а то и целая семья.

Ещё в каждой комнате жили клопы. Это такие страшные твари, что даже рассказывать о них неприятно. Днём клопы были мало заметны, зато ночью они активизировались, что твои вампиры. Если удавалось быстро уснуть, я всё равно просыпалась оттого, что всё тело чесалось. Мама боролась с этим кошмаром всеми доступными ей способами, но клопы всё равно побеждали. Было и такое изощрённое средство: ножки кровати ставились в плошки с кипятком или керосином, чтобы клопы не смогли взобраться снизу. Но через какое-то время они сообразили, что к чему, и стали прыгать на меня с потолка…

И зачем я про них вспомнила? Даже бок что-то зачесался. Под майкой, правда, никого нет, и слава богу. Вот застряли эти клопы в сознании. Когда от них вроде бы совсем избавились, открыла я как-то книжку почитать. Книг у нас всегда много было, целые стеллажи. Раскрыла, значит, страницы — глядь — что-то полупрозрачное, как малюсенький листик, и потихоньку движется. Я сначала не поняла, спрашиваю у мамы, а она только взглянула, как охнет, скинула эту заразу на пол. Растоптать клопа, который не ел несколько месяцев, невозможно, потому что он абсолютно плоский, как бумага. Можно поджечь или проткнуть. Первый способ надёжнее, зато треску и вони от него… Гадость какая. Главное, дура, на ночь вспомнила, теперь чесаться буду беспременно.

В общем, переехали мы в это благословенное общежитие, и я решила забрать с собой Франтика. Спросила разрешения у дедушки, он был не против. Бери, мол, неси, мол. Ну, я взяла кота на руки, пронесла его несколько метров, он вырвался и пошёл обратно. Недоумению моему не было предела. Как так? Мы же друзья, как же это: он там останется, а я в другом месте буду. Нет, ты, Франтик, не понял, нам вместе будет очень хорошо, пойдём со мной, мой котик. Как я ни уговаривала, как ни пыталась его унести, кот не хотел покидать старый дом. Так и остался в нём. Сначала я каждый день приходила навещать Франтика, потом через день, через два. Но про кота не забывала, мне его не хватало в новой жизни.

Однажды пришла, а дедушка говорит: нет Франтика, несколько дней уже нет, не возвращается. Как, почему? Да старый он уже, ушёл умирать. Я не поверила, приходила ещё и ещё, но Франтик не вернулся.

Можете назвать меня бесчувственной сволочью, но потерю кота я переживала сильнее, чем смерть бабушки, а потом дедушки. Когда умерла баба Наташа, я даже не знала об этом, мне что-то сочиняли про неё, и потом не верилось, что бабушки нет, казалось, будто она просто уехала куда-то. Когда умер дед Гоша, я уже понимала, скорбела вместе со всеми, сначала испугалась, потом грустила, однако это не стало чем-то непоправимым, настоящим ударом. Что делать? Люди умирают. Но когда я поняла, что Франтика больше нет, то меня зашатало. Мир стал иным, восприятие изменилось, я не узнавала привычных очертаний. Всё потонуло в горе и слезах, в груди давило, трудно было дышать. Я шла, придавленная этим горем, как горой, еле передвигая ноги.

Я уже знала, что такое смерть. Знала на словах, читала в книгах, столкнулась с ней на похоронах родных людей. Но я не могла применить это понятие к своему Франтику, никогда не думала, что он может умереть. Почему с детства у меня такое отношение к котам? Не знаю. Может быть, потому, что видела в них — сначала только в одном из них — свою душу, своё сердце.