Слава России

Елена Владимировна Семёнова, 2021

История не безликая хронология событий, история создается людьми, складывается из их деяний, одухотворяется их стремлениями, верой, гением. Представляемую книгу можно уподобить уникальной мозаичной панораме, охватывающей практически всю историю нашего Отечества, от времен княгини Ольги и до последних битв за Россию Русской Армии генерала Врангеля. Каждая деталь мозаики – судьба одного из наших выдающихся соотечественников – военачальников, благотворителей, деятелей искусства, государственных мужей. Переплетаясь друг с другом, эти судьбы образуют единое полотно Русской истории. Сорок увлекательных рассказов, вошедших в книгу, сочетают в себе историческую достоверность событий с художественным вымыслом и легкостью изложения. Благодаря этому, книга открывает удивительный мир русской истории, делая этот мир близким и интересным для самых неискушенных читателей. Книга рекомендуется для семейного чтения и непременно станет истинным другом как для детей, так и для родителей.

ПЕРВЫЙ САМОДЕРЖЕЦ

(Царь Иван

III

Васильевич)

Страшна кара за предательство веры, горек жребий полагающихся на лукавое слово человеческое более, нежели на обетование Господне. В этом успела убедиться юная Царевна Софья за свою краткую жизнь.

В 1439 году, во Флоренции, ее дядя Император Константин и патриарх Иосиф склонились перед Римом, отступившись от отеческой веры. Соглашение сие было у византийской делегации исторгнуто обманом и насилием. Сперва Собор, что должен был проходить в Ферраре, перенесли во Флоренцию под предлогом, что набольшие люди града сего берут на себя затраты на проведение Собора, ибо у Папы не достает на то средств. На самом же деле латиняне желали лишить гостей возможности отступления. Увезенные далеко от моря, они не могли покинуть Собор до его окончания.

Собор длился пять месяцев. И все это время византийское посольство не получало ничего из обещанного ей содержания. Иерархи, вельможи и их слуги принуждены были закладывать последнее в ломбарды, едва ли не побираться. Они в самом прямом смысле слова голодали. Можно ли было после таких обманов верить латинскому слову? И верил ли взаправду Император в обещания Рима помочь ему в защите от турецкого нашествия? Зажатый в тиски, утративший все некогда огромное пространство Византийской Империи, от которой осталась лишь столица и ее пригороды, он хватался за соломинку, выбирал, как казалось ему, меньшее из двух зол. Там, где оставалось ввериться одному лишь Богу и Его Пречистой Матери, Император Константин предпочел поверить посулам римского Первосвятителя… Остальная делегация последовала за своим Императором. Лишь Святитель Эфесский Марк и еще несколько праведных мужей наотрез отказались подчиниться давлению, изменить Православной вере. Но их боговдохновенному слову не вняли…

Расплата была страшна и началась еще до подписания унии. За восемь дней до оной скончался патриарх Иосиф. А по возвращению униженного и обтрепанного посольства на Родину турки обрушили на Константинополь все свои несметные силы. Рим, чьи рыцари некогда разорили византийскую столицу, не поспешил ныне прислать их ей в помощь. Много дней бились последние верные на стенах обреченного города, но ничто уже не могло спасти ни Византию, ни династию. Однажды ночью в окнах куполов храма Святой Софии явился яркий свет, вышедший затем наружу и охвативший все купола. Он собрался над ними воедино и стал подниматься на небо. Небо отверзлось, приняло в себя свет, изошедший из храма, и вновь затворилось. Патриарх Анастасий объяснил Императору это грозное знамение: «Свет сей неизреченный отошел от нас, знаменуя, что милость Божия и щедроты Его от града сего и от нас отходят, ибо Господь Бог хочет предать град сей врагам нашим грех ради наших».

Константинополь был захвачен неверными, храм Святой Софии султан обратил в мечеть. Император Константин пал в бою, а его родня принуждена была бежать на чужбину. Здесь, в чужих землях, его брат, отец Софьи, Фома Палеолог принял католичество и через год скончался. Его старший сын, наследник византийский императоров, побирался в прихожих европейских дворов, пытаясь продать свой уже несуществующий престол. Младший — вернулся в Константинополь и, приняв магометанство, поступил на службу к султану.

Юную же Софью готовили в жены старому венецианскому купцу. Ее, потомицу Константина Великого, ее, в чьих жилах текла благородная кровь базилевсов, просто продавали тому, кто мог заплатить за византийскую Царевну дороже других! Отчаянным и беспросветным было положение несчастной сироты. И, вот, среди этого мрака и позора — точно ослепительный луч блеснул! К ней прислал сватов вдовый московский Великий князь Иван, Государь неведомой России…

О нем говорили, как о человеке умном и властном, страна же его, несмотря на тяготы татарского ига, день ото дня укрепляла свое могущество и богатство. Об этом богатстве, а также о самом Великом князе многое сообщило Софье знаменательное событие, с которого началось его правление.

В те дни на Святой земле, так же как и Византия, порабощенной османами, случилось страшное землетрясение. Оно почти полностью разрушило Храм Гроба Господня, и султан распорядился снести его руины и выстроить на их месте мечеть. Иерусалимский патриарх взмолился о сохранении главной святыни христианского мира. Магометанин не отказал, но потребовал за то баснословный выкуп. Разумеется, у нищих восточных патриархов не было и толики такой суммы. Рим же, чьи рыцари некогда ходили освобождать Гроб Господень, но так и не освободили Его, также предпочел святому делу экономию…

В этом отчаянном положении во всем мире нашелся лишь один человек, который пришел на помощь и спас святыню. Русский Великий князь Иван Васильевич. Его земля еще не оправилась от ужасов ига, еще принуждена была платить дань ордынскому хану, еще мучима была внутренними нестроениями, но на святое дело изыскались в ней потребные средства. Султан получил свой выкуп, а Храм был сохранен.

Уже один этот поступок наполнил душу Царевны-сироты глубоким благоговением перед будущим мужем, восхищением своей будущей Родиной. Сердце-вещун угадывало великий Божий промысел в том, что именно теперь, когда пал под яростью агарян оплот Православной веры Константинополь, все ярче сияет из краев неизведанных свет Москвы, веру отеческую блюдущей и унии не поддающейся. И она, Софья, часть сего дивного промысла! Ей надлежит стать связующим звеном между царством погибшим и царством нарождающимся, перенести туда наследие Византии, дабы не расточилось оно окончательно в европейских прихожих, но явило великий плод, как умершее зерно, о коем говорил Спаситель!

С такими вдохновенными чаяниями ехала Софья на свою новую Родину, неотрывно озирая необъятные пространства лесов и полей, чрез которые лежал ее долгий путь. И лишь одно тяготило душу византийской Царевны — кардинал Антоний, что послан был Папою сопровождать ее. Рим обрадовался сватовству Ивана не меньше Софьи. Латиняне думали, что этот союз позволит им, наконец, обратить в унию Русь, распространить свое учение в ее пределах. Папа тоже видел в Софье орудие Божие промысла — но не о Византии, а о вековых устремлениях Рима. Через нее он рассчитывал влиять на Великого князя, склоняя его в католичество.

Осень клонилась к концу, когда караван Царевны приблизился к Москве. Из-за частых дождей дороги порядком размыло, и спутники Софьи зябко поеживались, браня промозглую пору. Не бранился лишь один человек, Ридольфо Фьораванти по прозвищу Аристотель. Аристотелем знаменитого архитектора и фортификатора называли за многогранность его дарований и ученость. Он строил мосты в Венгрии и Павии, каналы в Парме, храмы в Венеции и Неаполе, возводил ворота собора Святого Петра в самом Риме. Его звали к себе германский Император и турецкий султан, но самое щедрое предложение мастеру сделал русский Великий князь.

На Руси после трехсотлетнего ига многие секреты зодчества оказались утрачены. И после того, как обрушился едва возведенный Успенский собор в самой столице, Иван отправил своих послов, дабы те привезли из фряжской земли самого искусного мастера.

Аристотелю было уже 60 лет, но тягот путешествия болонец словно бы не замечал. Ему было поставлено условие изучить уцелевшие памятники русского зодчества, дабы строить на Руси в традициях русских, а не так, как привык он в своих землях. И Фьораванти вместе с сыном Андреа, своим первым помощником, прилежным образом изучал все древние церкви, что встречались на пути, восхищаясь их застенчивой красотой и подробно рассказывая своей царственной спутнице о секретах их строительства.

Любопытно было Софье слушать пожилого зодчего, говорившего столь же стремительно, сколь и двигавшегося. В нем жила детская увлеченность своим делом, познанием всего нового. Россия для такого человека была кладезем впечатлений и вдохновения. Строгие же требования хозяев не обижали мастера, изучение и освоение секретов и традиций других мастеров было для него занимательно, обогащало его знания и навыки.

— Что за чудесная земля! Какой простор! Как много можно здесь сделать! — восторженно говорил болонец, привыкший к тесному миру обильно застроенных городов.

А кардинал лишь кривил усмешливо тонкие губы и кутался в соболиную шубу, подаренную ему, как и другим привыкшим к теплу гостям, заботливыми хозяевами.

При подъезде к московским стенам затрепетало в волнении сердце Софьи. Навстречу ей женихом выслан был конный отряд, коему надлежало сопроводить невесту до самого Кремля. Кардинал Антоний первым вышел из кареты и, подняв над собою католический крест, двинулся к воротам. Однако, всадники преградили ему путь.

— Простите, ваше преосвященство, — сказал их предводитель по-латински, — но крест сей вам нести таким образом невозможно.

— Как так? — возмутился, гордо вскинув голову, папский легат. — Мой долг пролагать путь моей госпоже — невесте вашего Государя!

— Ваш долг сопровождать нашу и вашу госпожу, — невозмутимо откликнулся всадник. — А наш долг блюсти, дабы не было какого поругания вере нашей, ибо Государыня русская не может никакую иную веру исповедовать, нежели православную. В Кремле ожидает ее владыка митрополит и честное духовенство московское, дабы служить торжественный молебен в честь ее долгожданного прибытия.

— Что же, Государь ваш с первых шагов оскорбляет Ее Высочество, подвергая унижению ее свиту?! — воскликнул кардинал.

— Наш Государь глубоко почитает свою будущую супругу и никогда не позволит себе оскорбить ее. Но разве для православной Государыни может быть обидою въехать в город не под сенью римского креста?

— Спросите о том у вашей будущей госпожи!

Софья почувствовала, как жар разливается по ее телу. Вот, наконец-то, и настало время разорвать навязанные узы с предателями и лицемерами! Словно предчувствуя стремление это, предоставил ей суженный такую возможность еще до того, как переступит она хозяйкой порог его дома. Может, и нарочно стремился испытать, какова душа избранницы? О, она не подведет своего господина! Она будет достойна спасителя Гроба Господня!

— Ваше преосвященство! — повелительно сказала Софья (здесь, у стен Москвы она могла вновь говорить, как дочь базилевсов, а не бесправная сирота, на которую смотрят, как на товар и орудие своих целей!). — Я полагаю, что нам надлежит следовать порядкам земли, в которой мы находимся, и воле моего будущего мужа и господина, Государя Московского! Воля же его священна для меня и не может нанести мне обиды.

Кардинал побледнел. Темные глаза его зло блеснули.

— В таком случае, Ваше высочество, вам придется продолжать путь одной! Ибо если вы не видите оскорбления себе, то я не могу допустить оскорбления Святому Отцу, меня пославшему!

На что рассчитывал этот лицемер? Неужели на то, что стоящая на пороге возвращения себе царственного положения наследница базилевсов отвергнет этот счастливый жребий, чтобы вновь сделаться пленницей Папы?

— Я буду сожалеть о вашем отъезде, ваше преосвященство, — с притворным смирением отозвалась Софья, — но не могу и не смею препятствовать вашему решению.

В глазах встречавших ее Государевых людей прочла Царевна удовольствие и одобрение. Свое первое испытание она выдержала! Папский легат, отвесив ей поклон, скрылся в своей карете и приказал разворачиваться. Так и избавились от опеки докучной! Не видать Риму ни Руси Святой, ни ее Государя! Легко и радостно сделалось на душе у Царевны, и со сладостными переливами, зазвучавшими в ней, соединился торжественный звон встречающих ее московских колоколов. Быстро промчались кони по столичным улицам, столь не похожим на европейские города, а в деревянном Кремле, над строительством разрушившегося Успенского собора которого призван был трудиться Аристотель, встречало Софью празднично одетое православное (как давно не видела она его!) духовенство, бояре и… Все-таки Бог оказался необычайно щедр к натерпевшейся столько лишений и унижений сироте! Ее суженный оказался не только великим Государем. Перед ней стоял еще нестарый человек, очень высокого роста, убавлявшегося небольшой сутулостью, свойственной высоким людям, худощавый, с благообразным, хотя очень строгим лицом, которому прибавляли суровости смоляная чернота волос и бороды и точно сломанный, схожий с хищным клювом нос. Великий князь мог, вероятно, смотреть пугающе грозным, но в эти мгновения, когда темные глаза его лучились радостью встречи с нареченной, он показался Софье самым прекрасным человеком из всех, кого она когда-либо встречала.

***

— Сколько будешь ты терпеть унижения от неверного пса! — голос жены дрожал от волнения. Для нее татары, веками грабившие Русь, были все что османы, разорившие ее далекую Родину. Она ненавидела их со всей горячностью своего благородного сердца, и то, что ее супруг, почитаемый ею величайшим из правителей, принужден унижаться перед ханом, приводило ее в неописуемый гнев.

— Ведь еще твой прадед, Великий князь Дмитрий покончил с этим гнетом!

Да, Дмитрий Иванович покончил… Но затем были новые битвы, новые набеги, новые поражения… И пусть и не возвращение прежней зависимости, но принужденность платить дань. Иван, никогда не торопивший коней, если был не уверен в успехе замысленного предприятия, не спешил нарушить обязательств, взятых его предшественниками.

Но, может быть, и права любезная Софья Фоминична? Сколько еще терпеть Руси татарский гнет? Ведь уже нет той Орды, что была прежде. После поражения от войск Тамерлана Золотая Орда распалась на Большую Орду, Сибирское, Узбекское, Казанское, Крымское, Казахское ханства и Ногайскую Орду… Русскую же Землю сама Богородица защитила тогда от разорения великим монгольским воителем. Свергнув хана Тохтамыша, Тамерлан двинул свои полчища на Москву, и дед Ивана, Великий князь Василий Дмитриевич, с войском приготовился к кровавой сече на реке Оке. Тем временем митрополит Киприан привез из Владимира Святую икону Божией Матери, и вся Москва коленопреклоненно молилась пред нею об избавлении от не знающего поражений нового Чингисхана. И чудо свершилось. Заночевавшему в Ельце Тамерлану явилось во сне страшное видение: огнезрачная Жена грозно приказала ему не двигаться дальше и дала повеление небесным воинам, кои в несметном множестве бросились на монгольского завоевателя. Утром толкователи снов объяснили ему, что Жена — это Матерь русского Бога — Христа. И суеверный язычник не осмелился противостоять Ей и предпочел покинуть русские пределы…

— Ужели ты хочешь, чтобы и дети, и внуки твои продолжали гнуть выю под ярмом нечестивых?!

Софья умела быть убедительной. Но ничья убедительность не могла бы понудить Ивана к действию, правильность которого отрицал его собственный здравый смысл. Он уже довольно укрепил оставленное ему в изрядном разорении царство, шаг за шагом упраздняя удельные княжества, подчиняя их своей воле и так собирая воедино русские земли. С ханством Крымским Иван поддерживал дружбу, вместе противостоя литовцам. Литовцы же в свою очередь поддерживали Большую Орду против Москвы. Заручившись этой поддержкой, хан Ахмат прислал в Москву своих послов с ханской басмой¹⁴ и грамотой, требующей уплаты дани.

Не тотчас принял незваных гостей Иван, но долго совещался пред тем со своими боярами, чьи суждения всегда выслушивал со вниманием, требуя от них, чтобы высказывались они без лицеприятия, но радея лишь о пользе родной земли. Бояре были в большинстве своем единомысленны Софье. Никто на Руси не желал больше удовлетворять ненасытным требованиям Орды.

— С нами Господь Бог и Пресвятая Богородица! Довольно нам гнуть выю пред погаными! — таково было общее чаяние.

С тем решением и вышел Иван навстречу дожидавшимся его послам. Разряженные в пестрые халаты, блестящие золотом и самоцветами оружия, татары глядели на Царя гневно — как смел он заставлять ждать их, послов великого хана?! С видом высокомерным поданы были Ивану грамота и басма. Взглянув на ненавистный ханский лик, Царь к ужасу послов бросил его под ноги, плюнул и растоптал, а грамоту порвал и бросил им в лицо:

— Не казначею моему, а кату поручу я вас! А хан ваш пусть знает, что, если еще раз осмелится он требовать что-либо у русского Царя, то и с ним будет то же!

Загалдели послы в страхе и негодовании.

— Опомнись, князь! Великий хан не простит тебе и всю землю твою придаст огню!

Но уже тащили прочь их стрельцы, радуясь царскому приказу. Лишь одного из посланных велел Иван оставить в живых с тем, чтобы вернулся он к Ахмату и доложил обо всем случившемся.

Само собой, Ахмат оскорбления не стерпел и поспешил со своею ратью покарать строптивца. И часы упоения от разрыва унизительной зависимости сменились тревогой. Как ни ослаблена была Орда, а все же и не бессильна еще. Как ни укрепилась Русь, а все еще не изжила удельной пагубы. Только-только объявили обиду свою два родных брата Ивана, недовольные тем, что он не делится с ними новыми землями и не дозволяет переходить к ним служилым людям, карая за это. С этими двумя смутьянами срочно нужно замиряться было, дабы залучить их войска к надвигающейся битве.

Иван не любил сам участвовать в сражениях. Дело Царя — руководить войнами, а не бросаться под удары вражеских мечей. Для этого есть воеводы и ратники. Мастер шахматных поединков, он привык продумывать каждый шаг в каждом деле, будь то устроение мирное, будь то война. Расположение войск, возможные действия противника и надлежащие предупреждения и ответы на них — все продумывал Иван, размечал на карте, объяснял до мельчайших деталей своим воеводам, требуя от них точного исполнения приказов.

Русские рати выставлены были в ожидании противника на реке Угре. Сам Иван расположился в отдалении от передового края, а семью, несмотря на сопротивление Софьи, отправил от греха из Москвы. Слишком памятны были Царю горькие события собственного детства. Два пленения отца, князя злосчастной судьбы, — татарское и шемякинское — научили его осторожности. Татарский полон еще сравнительно малой кровью обошелся, от своих натерпелся отец куда горше, а с ним и вся княжеская семья. Дмитрий Шемяка враждовал с князем Василием за московский стол и мстил ему за ослепление своего родича Василия Косого. Отец был захвачен в плен на богомолье, в Троицкой обители — ничего святого не осталось у злодеев! Князя ослепили и заточили, а к нему, в заточение, отправили и его семью. Ивану в ту пору было шесть лет. И первый урок тогда был вынесен им: ни в каком случае не подвергать себя и своих родных угрозе полона. Находясь на свободе, можно исправить всякое положение, и потому должно беречь ее пуще самой жизни. Хотя и жизнью не должно Царю рисковать без нужды. Вести войско в бой может всякий доблестный воевода, а править государством, на много лет вперед рассчитывая все ходы, как в мудрой шахматной партии — не будет греха гордыни в том, чтобы утверждать, что этою способностью редко кто наделен бывает. Что станет с войском и самим государством, коли окажется оно обезглавлено? Страшно и представить себе! Нет, как христианин, Иван не боялся смерти. Он боялся не довести до конца начатого дела объединения России, боялся оставить ее, лишь начинающую выходить из долголетнего упадка в державы великие, какой только и надлежит ей быть, еще не готовым к правлению наследникам. Ведь чуть только отпусти теперь бразды правления, и снова запляшет удельная вольница, и рассыплется, что прежний собор Успенский, любовно возводимое здание государства Российского, коего именовался он теперь не князем, а Царем, Самодержцем — первым в ее истории.

— Мужайся и крепись, духовный сын мой, как добрый воин Христов! Ты же, Государь, сын мой духовный, не как наемник, но как истинный пастырь постарайся избавить врученное тебе от Бога словесное стадо духовных овец от приближающегося волка. А Господь Бог укрепит тебя и поможет тебе и всему твоему христолюбивому воинству! — глаза епископа Вассиана горели, а лицо дышало готовностью хоть теперь самому идти навстречу Ахмату и биться с ним, подобно Пересвету. — Басурманин Ахмат уже приближается и губит христиан, и более всего похваляется одолеть твое Отечество, а ты перед ним смиряешься! А он, окаянный, все равно гневом дышит, желая до конца разорить христианство. Но ты не унывай, но возложи на Господа печаль твою, и Он тебя укрепит. Ибо Господь гордым противится, а смиренным дает благодать. А еще дошло до меня, что прежние смутьяны не перестают шептать в ухо твое слова обманные и советуют тебе не противиться супостатам, но отступить и предать на расхищение врагам словесное стадо Христовых овец. Подумай о себе и о своем стаде, к которому тебя Дух Святой поставил!

Иван поморщился. Искренне почитая ростовского владыку, как ревностного поборника благочестия, не мог мысленно не посетовать он, что вторгается Вассиан в дела, в которых мало смыслит и ничего порядком не знает. И при том пользуется положением крестителя наследника, Иванова первенца…

— Что советуют тебе эти обманщики лжеименитые, мнящие себя христианами? Одно лишь — побросать щиты и, нимало не сопротивляясь этим окаянным сыроядцам, предав христианство и Отечество, изгнанниками скитаться по другим странам! Если последуешь примеру прародителя твоего, великого и достойного похвал Димитрия, и постараешься избавить стадо Христово от мысленного волка, то Господь, увидев твое дерзновение, также поможет тебе и покорит врагов твоих под ноги твои. И здрав и невредим победоносцем будешь перед Богом, Который сохранит тебя, и покроет Господь главу твою Своею сенью в день брани!

Вассиана, как и иных, встревожило то, что Царь отправил из стольного града семью и сам не находится при войске. Он не знал, что, едва узнав о движении Ахмата к Москве, его духовный сын приказал отрядам воеводы князя Василия Ноздреватого и Крымского царевича Нордоулата спешно идти Волгой в Орду, оставшуюся без воинов. Зная трусость хана, Иван рассчитывал, что он не решится на сражение, а когда узнает о нападении на свою беззащитную вотчину, сам побежит из пределов Руси.

— Дай мне, старику, войска в руки и увидишь, уклоню ли я лицо свое пред татарами!

Пламенный старец почти обвинял Царя в трусости. Иван не возражал. Он не считал нужным спорить теперь с Вассианом, полагая лучшим доказательством своей правоты будущую победу, которая будет достигнута не кровью русской, но продуманными действиями. Искусство полководца не в том, чтобы очертя голову ударять на противника, не ведая исхода и полагаясь лишь на свою удачу, доблесть своих войск и Господню помощь. Это уж средство последнее, отчаянное, когда нет выхода иного. Искусство же — подготовить победу верную. Обмануть противника. Сберечь драгоценные жизни своих людей для лучшей пользы Отечеству.

Пока епископ Ростовский и его единомышленники требовали незамедлительно идти навстречу Ахмату и биться с ним, не жалея живота, Царь примирился с братьями, и те прислали к Угре своих ратников; известил о нашествии своего крымского союзника Минглет Гирея, который не замедлил ударить на союзника Ахмата Литву, тем избавив Москву от угрозы с запада. Со дня на день должны были и отряды Ноздреватого и Нордоулата дойти до разбойничьего гнезда. Вот, тогда-то и будет дело. А спешка известно, при каком случае нужна бывает… Помнится, ливонцы испытали его на себе, когда мучимые животом, вынуждены были бежать от русских без боя…

— Знаю, отче, что ты не уклонишь лица своего пред супостатами! Но оставь это воеводам, коим и надлежит ратовать на бранном поле. Ты же пуще всего пособишь нам своими святыми молитвами о нас, грешных, — смиренно сказал Иван, склоняясь под благословение Вассиана. — Молись, отче, о даровании нам чуда, подобного елецкому!..

В память того чуда денно и нощно молились жители Москвы пред Владимирской иконою, новым домом которой сделался отстроенный зодчим Фьораванти Успенский собор. И Небесная Заступница не преминула вновь явить свою милость к избранному Ею уделу.

Едва лишь ударили морозы, а из Орды пришли вести о «вероломном» нападении русских, как Ахмат спешно отступил от Угры, не добыв ни дани, ни полона. Татары просто бежали, так и не приняв боя. В честь бескровной сей победы в новых стенах белокаменного собора был отслужен торжественный молебен Владычице, обратившей калужскую реку своим Пречистым поясом, ограждающим Русскую Землю.

После молебна Иван призвал к себе Фьораванти:

— Слышал я, Аристотель, будто бы ты на родину просишься? Плохо тебе у нас разве?

— Милостью Вашего Величества я обласкан пуще, чем где-либо во всю мою жизнь, — ответил фряжский зодчий, трудами которого был спроектирован новый белокаменный Кремль и выстроен Пушечный двор. — Но я стар, и мне хотелось бы найти последний приют в родной земле.

— Желание понятное, — согласился Царь, — но не посетуй шибко, отпустить тебя теперь я не могу. Если понадобится, велю удержать силою.

— Зачем же я столь нужен Вашему Величеству?

— Затем, что у нас до сих пор нет равного тебе доки в делах фортификационных, — честно ответил Иван, вспоминая, как два года назад при усмирении новгородского восстания именно Аристотель наводил искусные мосты для переброски московских войск. — Вот, обучишь достойную смену себе, тогда поезжай на все четыре стороны, наградою за службу не обижу. А пока…

Фортификатор тяжело вздохнул, возможно впервые в жизни сетуя на свой талант:

— Ваше Величество желает предпринять новый поход?

— Ты догадлив, — Иван подошёл к расставленным на доске шахматам и в задумчивости покрутил в пальцах искусно вырезанного чёрного слона. — Пора нам покончить с независимостью Казанского ханства.

— Покорить Казань?

— Лучше сказать, сделать ее союзной нам. Раньше Орда давала ярлыки на княжение русским князьям. Теперь будем мы ставить дружественных нам ханов взамен недружественных, дабы те, сохраняя привычный уклад внутри своих вотчин, подчинялись нам в делах политических. Мы должны покончить с Ордой и ее наследием… Поэтому готовьтесь к новому походу, сеньор Аристотель! Без фортификатора в нем никак не обойтись!

***

Призрак Золотой Орды уходил в историю. После бегства от Угры приказала долго жить Орда Большая, а ее трусливый хан был убит в Турции. В Казани же при помощи русских войск утвердился ставленник Москвы, сделавшийся ее вассалом. Также русские рати перешли через Каменный Пояс Урала, достигли Иртыша и Оби и покорили множество местных князьков. Словно человек, оправляющийся от тяжкой болезни, с каждым днем крепла Русь под скипетром своего Царя. Ширились пределы ее, упорядочивались дела внутренние, чему немало помогло составление Судебника — первого со времен Ярослава Мудрого свода законов. Крепнущее могущество царств всегда отражается в искусстве. Радостью исполнялось сердце при виде белокаменного Кремля, олицетворявшего собой новую веху в истории Русской земли. Фряжские мастера трудились над ним вместе с псковскими. Росписи же новых церквей доверялись лишь русским богомазам, дабы не проникло во святая святых ничего чужеродного.

Но как же хитер враг рода человеческого! Как ни сторожись его, а отыщет он лаз — самый нежданный, где и вообразить нельзя вторжения!

— Явного еретика люди опасаются, а от этих как убережешься?! — восклицал новгородский владыка Геннадий, первым открывший злую пагубу. — Ведь они называют себя христианами и не обличат себя пред разумным, а вот глупого — съедят. За это им подобает двойная казнь и проклятье! Не плошайте, станьте крепко, чтоб не обратился на нас Божий гнев как на человекоугодников, предающих Христа вместе с Иудой! Ведь они иконы колют, режут, ругаются над Христом — а мы им угождаем да действуем по их воле. Однозначно требуется их наказать и проклясть!

Пятьсот лет Русская великая земля пребывала в православной вере, пока враг спасения, дьявол, не привел в Великий Новгород скверного иудея Схарию! Еще в 1470 году этот странствующий чернокнижник прибыл на Русь со свитой литовского князя Михаила Олельковича. Уча медицине, астрологии и иным тайнознаниям, он совратил в жидовство двух попов, Дионисия и Алексия. Так прониклись эти двое безумных ветхою верою, что даже пожелали обрезаться. Однако, лукавый Схария отговорил их от столь явного деяния, которое уличило бы их в случае розыска. Вскоре из Литвы приехали в Новгород еще два «учителя», Шмойла Скрявый и Моисей Хапуша. Своим любознательным последователям сулили они открыть тайны предсказания человеческих судеб по движению планет и научить чудесам врачевания с помощью чародейства. Шаг за шагом увлекшимся «чудесами» несчастным внушалось, что для полного совершенства в тайных науках нужно отречься от Христа и принять иудейскую веру. Принятие же ее должно было стать также делом тайным. Въяве обращенные должны были напротив показывать особое «православное благочестие» с тем, чтобы сокрушать Церковь Христову изнутри, незаметно отравить духовные кладези. В своем кругу отступники хулили Христа и Его Пречистую Матерь, ругались над иконами и Святыми Дарами. В Успенском соборе поп Дионисий плясал за престолом и глумился над Крестом!

Так, до самого сердца Святой Руси дошла пагуба… Тех дьявольских соработников, Дионисия и Алексия, сам Государь взял в Москву, в Успенский и в Архангельский соборы Кремля, поверив учености их и внешнему благочестию. Они же соблазнили в еретичество и дьяка Федора Курицына, и вдовую царскую невестку Елену, и даже митрополита Зосиму!..

— На престоле чудотворцев Петра и Алексия и иных великих православных святителей ныне сидит скверный злобесный волк, облекшийся в пастырскую одежду, чином святитель, а делами Иуда предатель, бесам причастник, какого и среди древних еретиков и отступников не бывало! Если не искоренится этот второй Иуда — мало-помалу отступничество овладеет и всеми людьми! — так обличать главу Церкви не всякий из участников Собора отважился бы, превратно толкуя догмат о послушании, подменяя послушание Владыке Небесному послушанием владыкам земным. Но игумен Иосиф не боялся прещений и кар. Можно ли бояться их, когда решается судьба Церкви Православной и Царства Русского? Тут всякому биться надлежит, не жалея живота! Стоять в истине неколебимо, подобно Святителю Эфесскому Марку!

— Злой епископ, не заботящийся о пастве, — не пастырь, но волк! — громыхал игумен. — Когда не соблюдаются Божественные правила, происходят различные преступления: оттого и гнев Божий на нас, и всевозможные наказания, и окончательный суд; и виной всему — пастыри, которые не заботятся о стаде Христовом и не охраняют его. И нынешние пастыри и учители должны уподобляться первоначальным пастырям, которые не отрекались от находящих скорбей, но полагали души свои за паству и проливали кровь свою за веру!

Обличая князей церковных, игумен Иосиф не терял веры в то, что отворится истине сердце Царево. Государь, питавший почтение к наукам и стремившийся насаждать в своей земле всяческую ученость, прислушивался к убеждениям своего многолетнего сподвижника Курицына, доказывавшего, что никакой ереси нет, а есть лишь познание движения звезд, влияющих на человеческие судьбы. Не мог поверить Самодержец и еретичеству матери своего возлюбленного внука и наследника. Но была иная причина царской медлительности в вопросе о жидовствующих, о которой догадывался Волоколамский игумен.

Государь стремился подчинить все своей самодержавной власти, стремился взять под руку свою как можно больше земель, закрепляя тем господство московских князей. Не составляли исключения и земли церковные. Царь опасался, что Церковь, сделавшаяся крупным землевладельцем, может при случае выйти из воли Государевой, взять сторону еще не смирившихся со сломом удельной вольницы князей. Если и не вся Церковь, то отдельные ее иерархи. Посему строя и украшая храмы, Иван Васильевич не стремился к укреплению могущества Церкви. Он слишком долго отстаивал свою власть, чтобы допустить даже мысль о каком-либо разделении ее, даже с Церковью. Потому поборники церковного могущества не встречали его поддержки. Куда как приятнее были Государю, к примеру, нестяжатели, полагавшие, что Церкви не должно владеть землями и прочим имуществом, что малые братства из нескольких иноков много полезнее для спасения души, нежели крупные монастыри, в которых, как казалось им, заботы хозяйственные, мирские, вытесняют молитву.

Игумен Иосиф считал иначе. И не от того, что сам питал слабость к земным благам. В двадцать лет покинул он родительский дом, чтобы служить Богу, и следующее двадцатилетие подвизался в неусыпных трудах под руководством игумена Пафнутия Боровского, работая в поварне, пекарне, больнице… Много позже, сделавшись игуменом собственными руками заложенного и созидаемого в родном Волоке Ламском монастыря, Иосиф с тем же смирением нес самые тяжелые послушания. Отличаясь большой физической силой, он самолично валили лес, таскал бревна и камни, возводил стены новой обители, а также молол зерно для своей братии. Проповедуя во всем воздержание и умеренность, игумен носил простое холодное рубище и лапти из древесных лык. Прежде всех являлся он в церковь, читал и пел на клиросе наряду с другими, говорил поучения и последним уходил. Ночами же предавался молитвам.

Не неги для иноков искал игумен, но славы Божией. А славу эту должны были умножить богатые обители, несущие народу просвещение истинное, а в голодный год открывающий тому же народу свои амбары. Перепись книг и хранение их, составление летописей, житий и сводов, развитие искусств, помощь страждущим — всем этим кому же, как не Церкви заниматься? Спасаться в пещерах хорошо, но должно же порадеть и народу Божьему, о его спасении и просвещении печься. После столетий ига, когда столь многое сделалось расхищено и утрачено, народу, как никогда, нужны пастыри, которые наставляли бы его и защищали от волков!

Свою обитель во имя Успения Пресвятой Богородицы Иосиф устраивал, видя пред собою эту цель. Более ста иноков подвизалось с ним в трудах, и созидание монастыря шло быстро. Игумену удалось собрать в ней огромное количество богослужебных и святоотеческих книг, перепиской которых неустанно занимались насельники, лучшие живописцы Земли Русской трудились над росписью монастырских храмов. Простой народ находил здесь средства к поддержанию своего существования. Число питающихся на монастырские средства в тяжелую годину доходило до 700 душ. Как Царь созидал государство, по новому образу и на новых принципах, так созидал игумен Волоколамский свой монастырь. И должны были такие монастыри сделаться опорою Государю, а не угрозою его власти.

— Господь наш сказал «Не судите, да не судимы будете», — игумен Сорский Нил, главный противник Иосифа в вопросе церковного землевладения, покачал головой. — Нераскаявшихся и непокорных еретиков должно держать в заключении, сие бесспорно. Однако, покаявшихся и проклявших свое заблуждение еретиков Божья Церковь принимает в распростертые объятия!

— Еретики мне приносили полное покаяние, брали епитимью — и, оставя все то, сбежали! — заметил владыка Геннадий.

— Если неверные еретики не прельщают никого из православных, то не следует делать им зла и ненавидеть, — ответил Иосиф. — Когда же увидим, что неверные и еретики хотят прельстить православных, тогда подобает не только ненавидеть их или осуждать, но и проклинать, и наносить им раны, освящая тем свою руку! Совершенно ясно и понятно воистину всем людям, что и святителям, и священникам, и инокам, и простым людям — всем христианам подобает осуждать и проклинать еретиков и отступников!

Так и не договорились ни до чего до самого вечера. Из соборян сторону еретиков не принимал никто, и в том, что ересь должна быть обличена, а ее служители получить подобающую злодейству кару, разноголосицы не было. Однако, не могли прийти к согласию, сколь жестока должна быть кара, и должно ли полагать еретиками не только самих ересеучителей, но и смущенных лукавыми словесами несчастных. Также не все готовы были подняться на собственного митрополита, тем паче, что тот, как и полагалось показывавшим внешнее благочестие еретикам, сам осудил жидовствующих.

Тем вечером игумен Волоколамский призван был к Государю. Грозно смотрели немигающие царские очи из-под хмурых, угольно черных, густых бровей. Длинные пальцы рук были сомкнуты так, что в ладонях тонул ястребиный нос. Царь заговорил не сразу, некоторое время словно изучая игумена, чьи пламенные воззвания уж конечно были ему хорошо известны.

— Владыка Зосима принял решение сойти с митрополичьей кафедры и удалиться в свою обитель от поношений, — по ровному голосу Самодержца невозможно было понять, с каким чувством сообщает он эту весть. Сокрушается ли потерей и осуждает обличителей, доведших Зосиму до такого решения, или же, напротив, доволен, что дело разрешилось миром.

Иосиф, как главный «поноситель», не смог сдержать радости:

— Слава Господу, что избавил нас от сего аспида и порождения ехидны!

— Строго ты судишь, отче, — заметил Царь, опуская руки. — Должно и меня осудил уже?

— Не смею судить моего Государя, — отозвался игумен. — Но не смею и лгать пред его очами, ибо ныне всему Православному христианству грозит погибель от еретического учения. Ведомо тебе, Государь, сколь жестоко покарал Господь Царьград за предательство веры. Русский Царь не может желать подвергнуть такой участи свою Землю! Ныне Русь всех супостатов одолела благочестием своим, но что же станет, коли оно пошатнется? Ведь всякий царь или князь, живущий в небрежении, не пекущийся о своих подданных и не имеющий страха Божия, становится слугой сатаны, потому неумолимо и внезапно найдет на него гнев Господень! Царь есть Божий слуга, для милости и наказания людей. Если же некий царь царствует над людьми, но над ним самим царствуют скверные страсти и грехи: сребролюбие и грех, лукавство и неправда, гордость и ярость, злее же всего — неверие и хула, такой царь не Божий слуга, но дьяволов, и не царь, но мучитель. Бог посадил вас вместо Себя на престолах ваших… Получив от Бога царский скипетр, следи же за тем, как угождать Давшему его тебе, ведь ты ответишь Богу не только за себя: если другие творят зло, то ты, давший им волю, будешь отвечать перед Богом!

— Смелы твои слова, отче, — голос Царя был по-прежнему ровен. — Но я люблю тех, кто говорит со мною смело и от сердца, в ком нет лукавства.

Поднявшись на ноги, он шагнул к столу, на котором расставлены были в неоконченной игре шахматы, и некоторое время задумчиво смотрел на них.

— Знаком ли ты с этой игрой, отче?

— Нет, Государь. Мой удел молитвы и…

— Ложного смирения я не люблю. Мне хорошо ведомы труды твои. Потому оставь говорить об одном лишь молитвенном уделе Нилу и Вассиану…

Длинные пальцы вдруг быстро передвинули по доске одну из фигур, и этим броском был повержен черный ферзь, со стуком упавший на стол.

— Значит, так тому и быть, — сказал Царь и повернулся к игумену. — Прости меня, отче! Я с тем и призвал тебя, чтобы просить твоего прощения. Я знал про новгородских еретиков, но думал, что главным занятием их была астрология…

— Государь! Мне ли тебя прощать?.. — воскликнул Иосиф, пораженный этим внезапным явлением царского смирения и смутившись собственными, только-только свысока произносимыми поучениями. Оказывается, Государь уже все осознал и решил, и игумен стучал в открытые двери.

— Нет, отче, пожалуй, прости меня!

— Если ты подвигнешься на нынешних еретиков, то Бог простит тебя!

— Можешь не сомневаться, отче, что я исполню свой долг.

Государь преклонил голову, и Иосиф благословил его.

На другой день Собор вынес свое постановление: «Новии еретицы, не верующие в Господа нашего Иисуса Христа, Сына Божия, и в Пречистую Богородицу, и похулившеи всю седмь Соборов святых отец, и их ересеначальствовавшии в русстей земли, и вси их поборници и единомысленници, и развратници православной вере христианстей, да будут прокляты!»

***

«Долг» — это слово Елена слышала с младенчества от отца и матери. Долг русской Великой княжны, русской Царевны помышлять лишь о благе своего Отечества и веры, от всего прочего надлежит отречься ей. Все же, отправляясь из родных пределов в Литву, юная Царевна лелеяла робкую надежду на счастливый жребий. Ведь благословил же Бог счастьем ее мать, жившую с отцом в любви и согласии и подарившую ему девятерых детей…

Конечно, брак самой Елены изначально не предполагал быть легким. Мать выходила замуж за православного Царя, дочь же, напротив, отправлялась к жениху-латинянину, союз с которым должен был закрепить мир между двумя странами. Вот, только хлипкою оказалась эта скрепа, и мир очень скоро затрещал по швам…

— Будь проклят тот день, когда я дал согласие взять вас в жены! — узкое, бледное, обрамленное длинными темными волосами, лицо Александра перекошено от гнева, дрожат в бессильной ярости губы. Кажется, еще миг, и он ударит стоящую перед ним жену. Или же вовсе убьет…

— Чем я заслужила гнев Вашего Величества? — с мукой спрашивает Елена, молитвенно смыкая ладони.

— Вы не можете даже дать мне наследника!

Больно ударяют эти слова после двух потерянных детей, коих не смогла она выносить…

— Если бы вы любили меня больше, а ваша мать и приближенные не оскорбляли меня во всякий час!.. Не ненавидели меня!..

— Поблагодарите за это вашего волка-отца!

— Мой отец никогда не нарушал своего слова!

— Черта ли мне до его слов?! Вы! Вы моя жена! И должны повиноваться моей воле, а не его!

— Я должна…

Тонкие пальцы в ярости смыкаются на горле Елены:

— У жены Великого князя Литовского есть один долг! Подчиняться мужу и дать ему наследника! Вы же не желаете ни того, ни другого… — рука мужа бессильно опускается. Вспышка ярости отступает, и на смену приходит усталая горечь. — Будьте прокляты и вы, и ваш отец, который решил сжить меня со света…

— Это неправда, неправда! — плачет Елена. Ей жаль мужа, жаль себя, и в такие мгновения закрадывается в душу греховная мысль: к чему эта вечная борьба? Что худого, если она примет веру мужа? Ведь он не магометанин и не язычник… Это умиротворило бы Александра, его мать, литовскую знать. И тогда, не терзаясь всякий день противостоянием, она смогла бы, наконец, произвести на свет сына…

Но долг был выше слабости.

Соглашаясь отдать дочь в жены литовскому князю, отец поставил условием не принуждать Елену к переходу в латинство. Александр обязался построить для нее домовую православную церковь. Елене же был дан наказ стоять в Православии твердо, если придется, то и до крови и мученической смерти.

Своих обещаний Александр не исполнил… Он не выделил жене тех владений, которые давались на содержание великим княгиням литовским, не построил церкви. Следуя же требованиям Папы, стал настаивать на принятии Еленой католичества и насаждать оное на тех русских землях, которые входили во владенья Литвы. Римский первосвятитель сулил причислить Александра к лику святых, если тот обратит православных в латинство.

Погоня за «святостью» князя привела к тому, что православные люди, от князей до простых землепашцев, стали переходить вместе с землями к Государю Московскому. Ушли князья Вельский, Мосальские, Хотетовские, Рыльский, Можайский и многие другие. Литва безо всякой войны потеряла Можайск, Новгород Северский, Рыльск, Курск, Чернигов, Стародуб, Любеч, Гомель… Опомнившись, Александр снарядил в Москву посольство, клявшееся, что никаких притеснений Православию в Литве нет. Но новая ложь не убедила отца.

— Дочь моя еще не имеет придворной церкви и слышит хулу на свою веру, — ответил он. — Что делается в Литве? Строят Латинские божницы в городах русских; отнимают жен от мужей, детей у родителей и силою крестят в закон римский. То ли называется не гнать за веру? И могу ли видеть равнодушно утесняемое Православие! Одним словом, я ни в чем не преступил условий мира, а зять мой не исполняет их!

С тем была послана в Литву грамота, в которой отец складывал с себя крестное целование и объявлял Литве войну за принуждение Елены и всех русских в Литве к латинству. «Хочу стоять за христианство, сколько мне Бог поможет!» — говорилось в ней.

Это-то объявление войны и привело к припадку бешенства, в котором Александр едва не задушил свою жену. Отныне в глазах литовского Двора она окончательно сделалась не правительницей, но лишь дочерью самого злейшего врага Литвы. Ее поддержка православных, большие пожертвования на церкви и монастыри вызывали негодование. Папа Александр Борджиа требовал от Великого князя отвергнуть жену, предать ее суду и конфисковать имущество. Но эту волю Александр не исполнил. Он все-таки любил Елену, и она знала, чувствовала это. И тем тяжелее было противиться смене веры, огорчая человека, который защищал ее от собственной матери и знати, страдал за нее. Ей так хотелось бы утешить его, стать ему послушной и кроткой женою! Но такое простое счастье дается простым женам, которым неведомо слово «долг»…

Объявление отцом войны мужу стало самым горьким днем для Елены. Два самых дорогих для нее человека сошлись в единоборстве, а она оказалась меж ними — причиною их распри. Она выступала в поддержку мужа, чтобы смягчить знать, и тайком, через верных людей, сносилась с отцом, сообщая ему обо всем происходящем в Литве. Эта раздвоенность обратилась настоящей пыткой.

Уже в первом большом сражении войско московского Царя страшно разбило литовцев. Пало восемь тысяч ратников Александра! На помощь ему пришел было Ливонский Орден, но и его разгромили русские, поддержанные крымскими татарами. Надменных рыцарей избивали не мечами, но шестоперами, словно свиней. Последнюю надежду дало Александру провозглашение королем Польши и поддержка королей Венгрии и Чехии. Но русские оказались сильнее и этого королевского союза. Терпя одно поражение за другим, Литва вынуждена была просить мира и принять все условия Государя Московского. По новому договору в русские пределы возвратились 19 городов, 70 волостей, 22 городища. Вернулись Руси Чернигов, Путивль, Новгород Северский, Гомель, Трубчевск, Брянск, Мценск, Дорогобуж, Торопец…

Сердце русской царевны не могло не торжествовать победу, но сердце литовской Великой княгини обливалось кровью.

— Вы мое проклятие! Мой рок! — сколько отчаяния было в этих словах Александра. Духовенство и знать даже не позволили ему короновать Елену польской королевой. В ней видели изменницу, ее ненавидели. В сущности, муж мог бы разорвать брак с нею, заточить и даже уморить смертью. Но он, подчас жестоко обличая ее наедине, неизменно оставался ее защитником…

Однако, оставаться под защитой мужа Елене суждено было недолго. Разгромленный ее отцом, он скоро умер, и Великая княгиня осталась один на один со своими противниками. Не стало у нее и иной защиты — отца. После 42-летнего правления Государь Московский почил от трудов. В отчаянии обратилась Елена к восшедшему на престол брату Василию, чтобы он помог ей возвратиться в отчие пределы. Король Сигизмунд запретил вдове своего предшественника покидать Литву, боясь лишиться принадлежащих ей земель. Между вечно противоборствующими государствами вновь шла война, и польско-литовскому правителю довольно было измены перешедшего к Василию князя Михаила Глинского и его соратников…

Ничего не осталось Елене, как бежать с постылой чужбины. Вьюжной ночью мчались ее сани к городу Браслов, стоящему на границе Литвы. Там ждали ее посланные братом отряды князей Курбского и Одоевского. Часто-часто билось измученное сердце вдовой королевы. Уже грезился ей в мечтах белокаменный Кремль, златоглавые церкви, звон колоколов. Все родное, русское, среди которого можно будет в покое дожить остатние годы…

— Стой! — озарилась вдруг ночная тьма пламенем множества факелов. Прямо на дороге, не пропуская вперед сани Елены, стоял конный отряд воеводы Радзивилла во главе с ним самим.

— Как смеете вы останавливать меня?! — воскликнула она, в отчаянии понимая, что последняя надежда ее отнята, и белокаменного Кремля ей уже не увидеть.

— Приказ короля! — с лицемерным поклоном ответил ясновельможный пан. — Вы арестованы, Ваше Величество!

Она не лишилась чувств, лишь бессильно осела в своих санях, разом утратив волю… Арест… Заточение… Зачем? Лучше бы просто убили на большой дороге… Отец, пожалуй, не допустил бы такого поругания своей дочери, нашел бы способ вызволить ее. Но Василий, хотя и продолжил дело его, вернув России Псков и Смоленск, все же не отец…

Ветер с мелким, колючим снегом ударил Елене в лицо. Сани мчались назад в окружении стражи, мчались прочь от любезной Родины, слава которой так дорого стоила Царевне…

Полвека назад ее Родина была лишь собранием разрозненных княжеств, теснимых с запада, облагаемых данью татарами. Русь была в забвении у иных народов. Ее отец сотворил чудо, создав единое, могущественное государство, простершееся до Урала и дальше, вернувшее себе земли предков, захваченные западными соседями, покончившее с Ордой и грозившее самому Риму. Русские рати доходили до Лапландии и Сибири. Имя России звучало на разных языках, и Москва зримо занимала место Константинополя, становясь сердцем христианского востока. Великий князь Московский именовался теперь Царем Самодержавным, что значит независимым ни от кого, кроме одного только Бога Всевышнего. Так стало уже при отце, а брата, Василия, в иных бумагах европейских уже титуловали Императором, тем признавая великость России.

Насмешка судьбы: все это величие, весь это блеск не способен оказался помочь такой сравнительной малости — вызволить из вражеского полона русскую Царевну. Шла судьба ее, жизнь ее в уплату явленного чуда созидания Третьего Рима. Что ж, одно теперь остается утешение изболевшейся душе: свои обеты Елена выполнила с честью. Ни отец, ни брат, ни Русь Святая, ни Церковь Христова не могут укорить ее в слабости. Русская Царевна исполнила свой долг!

Примечания

14

Портретом