Слава России

Елена Владимировна Семёнова, 2021

История не безликая хронология событий, история создается людьми, складывается из их деяний, одухотворяется их стремлениями, верой, гением. Представляемую книгу можно уподобить уникальной мозаичной панораме, охватывающей практически всю историю нашего Отечества, от времен княгини Ольги и до последних битв за Россию Русской Армии генерала Врангеля. Каждая деталь мозаики – судьба одного из наших выдающихся соотечественников – военачальников, благотворителей, деятелей искусства, государственных мужей. Переплетаясь друг с другом, эти судьбы образуют единое полотно Русской истории. Сорок увлекательных рассказов, вошедших в книгу, сочетают в себе историческую достоверность событий с художественным вымыслом и легкостью изложения. Благодаря этому, книга открывает удивительный мир русской истории, делая этот мир близким и интересным для самых неискушенных читателей. Книга рекомендуется для семейного чтения и непременно станет истинным другом как для детей, так и для родителей.

СВЯТОЙ КНЯЗЬ

(Святой праведный князь Михаил Тверской)

1

Стремительной рысью мчатся по пыльной дороге борзые кони — впереди дмитриев белый в яблоках гривач, которого за большие деньги выкупили у купцов-агарян два лета назад, александров могучий Воронок и легкий, малорослый, но быстрый константинов Гнедко. Летят братья во главе войска княжеского, друг друга опережая, точно не на рать едут, а на игру веселую.

— Ну, айда! Кто до поворота того проворнее домчит?! — орет Александр, шпоря своего тяжеловеса. И зря на состязание вызывается, потому что не обойти Воронку перса-Королевича. Да и Гнедко, пожалуй, быстрее окажется, если только не падет с него седок от усталости.

На усмирение заволновавшегося Нижнего Новгорода отец лишь одного сына послал — старшего, 12-летнего Дмитрия. А Алексаша упросил, чтобы ехать с ним. Почему же нет? Годом всего он брата моложе, и стремена не слабее ему, и рука, хотя и детская совсем, но братней не уступит в ловкости владения мечом! Пора и ему в ратном деле опыта набираться — времена-то какие, помилуй Господи!

А, вот, 7-летнего Константина никогда бы отец с матерью не пустили на рать. Но так закипела кровь в сердце мальчика, отцовской обидою распаленном, что не было силы дома остаться! Тайком сам оседлал верного Гнедко, друга забав детских, с трех лет объезженного и без слов понимающего своего маленького хозяина, и поскакал догонять братьев. Кольчужка маленькая, шлем, короткий меч, подаренный отцом для учения искусству воинскому, лук со стрелами — ничего не забыл юный князь. Братья, увидев его, сперва посмеялись и, поддержанные старшими из дружины, хотели тотчас отослать обратно домой. Но Константин был настойчив и немедленно доказал свое право быть при войске. Брат Дмитрий, желая испытать его, выпустил стрелу в тонкую березу, одиноко никнувшую на противоположной стороне опушки, на которой остановилось войско для совета, что делать с нежданным пополнением.

— Гляди, базилевс, если три раза попадешь также, так и быть, возьму тебя с собой и перед отцом с матерью ответ за тебя держать стану!

Базилевсом братья в шутку называли Константина за византийское имя, которое носили константинопольские императоры.

Маленький князь приосанился, прищурил глаз, легко вскинул свой изящный, серебром украшенный лук и… точно выпустил по назначенной мишени три стрелы подряд, так что братняя стрела не удержалась и пала на земь, выбитая соперницами. Да, меч еще не был подходящим оружием для хрупких детских ручонок, но с луком Константин управлялся иным воинам на зависть. Остер и точен был глаз маленького тверского князя!

— Ну, куда ж в поход без такого знатного стрелка! — расхохотался Дмитрий, подхватывая брата на руки. — Твоя взяла, поезжай с нами!

И, вот, летят три юных князя, жаждая поквитаться с отцовскими супостатами! В Новгороде Нижнем по смерти тамошнего князя взяли власть бояре, но были избиты черными людьми. С той поры кипели там волнения, и перестал подчиняться Нижний князю Тверскому, как было прежде, хуже того, осоюзился с московскими Даниловичами — главными недругами Твери. Без малого шесть лет терпел князь Михаил и, наконец, решил водворить порядок на нижегородчине.

— Что, братец, шибко устал? — окликнул Константина Алексаша, видя, как младший брат никнет к луке седла. — Потерпи маленько, скоро на привал станем! Эх ты, чай, не потешные здесь тебе игрища…

— Святослав в мои годы в походы ходил! — встрепенулся базилевс, отгоняя предательский сон.

— Слышишь, Митрий! — крикнул Алексаша. — Братец-то наш в новые Святославы метит!

Рассмеялись дружно старшие и ход своих коней замедлили, щадя младшего брата. На закате стали лагерем.

— Завтра уже во Владимире будем, — сказал Дмитрий.

Эти слова Константин расслышал сквозь сон. Едва сойдя со своего Гнедко и, не в силах дождаться мясной похлебки, уже кипящей на весело пляшущем костре, он повалился на землю и, укутавшись в плащ, уснул. И снилась юному князю рать жестокая и праведная, в которой он разит и гонит прочь всех врагов возлюбленного отца, всех ненавистников любезного Тверского княжества.

Отец, Великий князь Михаил Ярославич, был для Константина и его братьев совершенным примером, образом, подобными которому хотелось им быть во всем. Сильный, мужественный, справедливый, щедрый, строгий к себе и милостивый к другим, боголюбивый и любимый народом… Можно ли быть человеком лучшим? Князем прекраснейшим?

Родной племянник Александра Невского, он появился на свет уже после смерти своего отца и был воспитан матерью — благочестивой княгиней Ксенией, выучившей сына грамоте и наставившей в глубокой вере. В этой вере воспитывал князь Михаил и своих сыновей. Он старался не пропускать церковных служб, любил читать божественные книги, первым знакомством с которыми юные княжичи были обязаны родителю, читавшему им вслух. Отец избегал роскоши, отдавал предпочтение простой и скромной пище, почти не пил вина… Нередко дети видели, как князь уединяется в своих покоях для молитвы. В этом занятии проводил он целые часы, а то и ночи. Однажды Константин тайком последовал за отцом и, спрятавшись в его горнице, увидел, с каким жаром тот молится. Все лицо его было мокрым от слез… Маленький княжич сам стал на колени и стал молиться с родителем. Когда тот обернулся и увидел уставшего, заплаканного сына, кладущего вслед за ним земные поклоны, то лицо его осветилось радостью. Князь улыбнулся, встал с колен и, подняв мальчика на руки, расцеловал и отнес на свою постель:

— Спи, молитвенник! Твоим слезам Господь внемлет!

Это лицо так и стояло перед сомкнутыми сном очами маленького Константина. И ему казалось, что не на земле лежит он, а на отцовской постели, и не стон мачтовых сосен и елей баюкает его, а родной и любимый голос…

В Твери и ее окрестностях всякий, кто терпел беды, смело шел к своему князю, зная, что у него найдет помощь и заступление… Михаил Ярославич привечал всякого нуждающегося, наделяя милостыней, утешая ласковым словом… Свое княжение начал он по совету бабушки Ксении построением соборного храма в честь Преображения Господня. Вместе они, отец и бабушка, заботливо украшали этот храм, не жалея ничего, и не было в Твери красоты более великой!

Если бы можно было жить так — в молитвах, милостыни и благочестии… Но раздиралась распрями Земля Русская! Уже в тот год, когда Михаил Ярославич впервые поехал в Орду получать ярлык от хана на княжение, один из князей вместе с татарами разорил Владимир, Москву и еще дюжину городов и пошел на Тверь. Тверичи целовали крест, что станут биться с неприятелем из-за стен города до последней крайности и ни за что не сдадутся. Отец успел вернуться из Орды к самой битве. Дорогой он едва не попал в руки врагов, но некий священник успел предупредить его об опасности, и князь счастливо избежал оной. Тверь встречала своего господина крестным ходом, а татары, узнав о его возвращении, отказались от нападения на город.

В 1304 году, после смерти сына Александра Невского, Андрея, князь Михаил сделался старшим в роде. Но не мог примириться с этим московский князь Юрий Данилович! Когда отец отправился в Орду получить ярлык на великокняжеский престол Владимирский, туда же поспешил и Юрий. Во Владимире пытался образумить гордого супостата митрополит Максим, молил и убеждал его святитель: «Я ручаюсь тебе княгиней Ксенией, матерью князя Михаила, что ты получишь от великого князя Михаила любой город, какой ты пожелаешь!» Но Юрий не смутился солгать пред очами Божиими: «Хотя я и еду в Орду, но не стану добиваться великокняжеского стола: еду я туда по своим делам». Приехав в Орду, он не жалел золота, чтобы подкупить хана и получить вожделенный ярлык, однако, хан Тохта оставил великое княжение Михаилу Ярославичу. С той поры потянулась нескончаемая распря…

В детском впечатлительном представлении Константина князь Московский представлялся истинным хищным зверем! Врезались в память рассказы старших о злодействах его, бывших еще до рождения маленького княжича. В 1302 году после смерти бездетного переяславского князя московские Даниловичи захватили его вотчину в нарушение прав великого князя, под чью власть должны были по традиции отходить выморочные княжества. В ту пору жив еще был сын Невского, князь Андрей Александрович, старший в роду, и Михаил Ярославич принял его сторону. К Переяславлю было послано тверское войско под начальством боярина Акинфа, некогда служившего московским князьям, но перешедшего в Тверь после ссоры с боярином Родионом Несторовичем. Об этом Акинфе Константин наслышан был от брата Дмитрия, при котором боярин был чем-то вроде наставника. Дмитрий, бывший о ту пору еще совсем мал, запомнил Акинфу человеком отважным и добрым, который играл с ним, учил владеть игрушечным мечом и держаться в седле. Однажды на именины боярин сам вырезал маленькому княжичу стрелу с затейливым узором и подарил на счастье. Эту стрелу Дмитрий берег, как память о любимом наставнике.

Под Переяславлем противостояло Акинфе московское войско во главе с младшим братом Юрия Иваном Даниловичем. Рать эта была разбита тверичами, но в тыл им ударил Родион Несторович. Этот Родион, как рассказывали, собственноручно убил Акинфа, насадил его голову на копье и поднес князю Ивану со словами: «Вот, господин, твоего изменника, а моего местника голова!»

После этой вероломной и зверской расправы Михаил Ярославич сам осадил Москву, принудил супостатов к миру и вернул Переяславль Великому княжеству Владимирскому.

Рассказывалось и о других зверствах и преступлениях Даниловичей. Еще с 1301 года находился в Москве в плену рязанский князь Константин Романович. Что могло приключиться за пять лет, никому не было ведомо, а только нежданно предал князь Юрий пленника публичной казни. Да не только предал, но и сам выступил в роли палача — дело неслыханное и небывалое! Настолько, что два брата Юрия, Борис и Александр, покинули его после сего злодейства и перебрались в Тверь, куда за защитой от московского волка подался и сын убиенного князя — Василий Константинович. Несчастно сложилась судьба юного князя Рязанского. Ища справедливости и отмщения за отца, он поехал с жалобой на Юрия в Орду. Но московский князь успел послать хану Тохте много золота, и тот попросту казнил челобитчика…

— Зверь хуже татарина, — так говорили о Юрии Даниловиче старшие братья. И в воображении Константина московский князь виделся не иначе как с рогами на голове и копытом… Именно таким явился он ему в усталом забытьи, и юный княжич тотчас проснулся.

Заря уже окрашивала верхушки елей, а лагерь пробуждался и сбирался в дальнейший путь. Рядом с Константином сидел улыбающийся Алексаша и протягивал ему миску с горячей кашей:

— Нако-сь, подкрепись хорошенько! Вчера не повечерял даже, так умаялся! Смотри, не доедешь этак до Новгорода!

— Еще как доеду! — ответил мальчик, жадно принимаясь за еду.

Две миски каши возвратили княжича к жизни и, легко вскочив на своего Гнедко, он продолжил путь вместе с братьями. К полудню войско достигло Владимира, и тут ожидала его неприятная неожиданность. Встретил их прямо у входа митрополит Петр в полном облачении и с клиром, и с целым крестным ходом позади. Кланялся и просил подняться в его палаты. Делать нечего, первосвятителя русского объехать никак невместимо. Поднялись княжичи в митрополичьи покои, предчувствуя недоброе.

Митрополит Петр держал сторону московских Даниловичей, а потому ждать от него добра тверичам не приходилось. Когда преставился митрополит Максим, единомышленник и молитвенник отца, Михаил Ярославич желал утвердить на его месте своего ставленника, но Константинополь отдал предпочтение кандидатуре князя Юрия Львовича Галицкого и Юрия Даниловича Московского — епископу Петру Ратенскому. Уроженец Волыни, он подвизался в монастыре с 12 лет, был известен, как человек ученый и книжный, талантливый иконописец, основатель Новодворского монастыре на реке Рате… Один из образов, написанных им, хранился у покойного митрополита Максима.

Константин настороженно рассматривал первосвятителя. Кажется, муж сей украшен был от Господа многими дарами, но отчего же тогда так несправедлив он к отцу? Да и не только к отцу? Почему его пастырская совесть не препятствует ему признавать захват Москвой Коломны и даже страшное убийство рязанского князя? Вот и теперь таким вкрадчивым, сердечным тоном обращается он к юным князьям, а в речи его новая обида отцу!

— Передайте вы родителю вашему, что не благословляю я поход ваш и допустить его не могу.

Братья переглянулись, но прежде чем успели возразить что-либо, святитель, легко угадав их мысли, добавил:

— Если же запрет сей будет нарушен, то суровое прещение падет на главу и отца вашего, и вас! Посему прошу вас, дети мои, распустите войско и возвращайтесь обратно. И да не прольется кровь христианская!

Тяжелыми, грозовыми взглядами смотрели исподлобья братья на митрополита. Казалось, единый вопрос застыл в них. А что же, владыка, не наложил ты прещения на убийцу рязанского князя? А что же христианскую кровь, проливаемую им который год, не торопишься ты защитить? Или же не так красна она?..

Не по-Божьему судил Божий предстоятель, а по человеческому рассуждению. Но противиться ему невозможно было. Войско на супостатов послано сражаться, а не первосвятителя русского и крестный ход с иконами и хоругвями ратовать… Как ни постыло на сердце, а придется поворачивать вспять, дальнейшее лишь отцу решать вместимо.

Поднялись резко все три брата. Старшие головы приклонили под благословение. Перекрестил их довольный митрополит. Когда же хотел он благословить Константина, тот резко отдернулся, едва сдерживая слезы бессильного негодования. По тонким губам владыки Петра скользнуло что-то похожее на улыбку — не то сожаления, не то понимания детской обиды. Напоследок троим княжичам преподнесли образы Успения Пресвятой Богородицы — списки иконы, писанной самим митрополитом, и с тем отпустили, провожая благовестом всех владимирских колоколов.

В Твери встречали княжичей сумрачный от очередного оскорбления отец, уже предуведомленный о случившемся посланными вперед гонцами, и радостная тому, что ее дети живы и невредимы, мать. Опрометью сбежала княгиня Анна с крыльца и бросилась навстречу сыновьям, едва только показались они. Еще не успел Константин вынуть ногу из стремени, а матушка уже стащила его с седла, прижала к груди, закружила:

— Это что ж ты со мной сделать удумал, чадунюшко неразумное?! — заструился ее ласковый взволнованный голос. — Бежать из отчего дома! Без родительского благословения! Да кто ж тебя надоумил?

— Я только, матушка, хотел за обиду батюшкину постоять, — отвечал Константин. — Прости за огорчение!

— Постоишь еще, придет и твое время, — сказал отец, потрепав его по светлорусым вихрам. — Мужеству и верности твоим я рад, но впредь изволь нас с матерью не пугать столь. Благословение родительское — не пустой тебе обряд, чтобы помыкать им.

— Исхудал, измучился! — причитала, меж тем, княгиня, зацеловывая раскрасневшегося от смеси упреков и ласк сына.

— Оставь уж ты его, матушка, — улыбнулся князь. — Как-никак уж не дитя, а воин пред тобой. А притомились-то они все. Ничего! Сейчас добрая банька и сытный обед разом возвратят им силы!

Хлопнул отец в ладоши, дал распоряжение слугам, и, вот, уже повалил, радостным предвкушением щекоча нос, смолистый дымок из бани.

— И кваску с капусткою снесите! — приказал отец, обнимая за плечи старших сыновей. — Сейчас сам попарю вас…

Константин, вырвавшись из материнских объятий, обхватил его обутые в мягкие, зеленого сафьяна сапоги ноги. Княгиня с умилением улыбнулась, глядя на эту картину мужского единения, смахнула слезы радости и, взяв из рук мамки младшего сына, двухлетнего Васеньку, ушла в терем распоряжаться об обеде.

— Не кручиньтесь, дети, — сказал Михаил Ярославич сыновьям. — Бог не без милости! Найдем мы, как от наших врагов оборониться. Лишь бы только души наши соблюсти нам при том, ибо что в том, если, приобретая тленные царства земные, теряем мы небесное?

2

Белым-бело раскинулось поле пред селом Бортенево. Еще чуть-чуть и взрыхлят его незыблемую ледяную гладь копыта коней, расплавит и окрасит алым цветом кипящая кровь… Медленно-медленно поднимается солнце из-за леса, точно не хочется ему, жизнодавцу, смотреть на смертоубийство безумных людей, которым отчего-то все время не достает ни Божия мира, ни света его, с равной щедростью изливаемого на каждого.

Константин зябко поежился. Морозный воздух декабрьского утра пробирал до костей.

— Что, сын, не жалеешь, что с нами поехал? — спросил отец, вглядываясь в яснее проступающие при свете утра позиции противника.

— Нет, батюшка, я не простил бы себе, если бы не был сегодня при вас с братьями!

— Лицо получше жиром натри, обморожение — не то увечье, которое достойно в битве получать.

Дмитрий и Алексаша, ехавшие следом за отцом, проводившим последний перед битвой смотр своего войска, дружно засмеялись. Тяжесть положения не могла нарушить их юношеской бодрости, они были уверены в победе и рвались в бой. Рвался и Константин. Ему только что исполнилось двенадцать! Дмитрий в эти лета уже был послан отцом во главе войска усмирять нижегородскую чернь! А сам отец в те же годы смог отбиться от войска ордынского царевича Тудана, приведенного на Русь городецким князем Андреем Александровичем! Однако, родитель определил княжича к запасному полку, поберег до времени.

— Обожди, базилевс, придет и твой час рати за собой вести, — говорил он ободряюще. — А пока прикрывай тылы наши и не помысли себе, что это дело маловажное! Помнишь, небось, боярина Акинфу? Если бы не удар с тыла, так быть бы ему теперь посреди нас!

Михаил Ярославич подъехал к своим воеводам, напомнил им строгое распоряжение: людей хана по возможности щадить, вражды с ним Твери не нужно, а, вот, москвичей бить без всякой жалости, ибо зло от них, не сами татары явились теперь, но приведены были Юрием Московским. Истинным проклятием сделался этот обезумевший от гордыни князь для Твери и других княжеств…

Десятилетия назад закатилось солнце Земли Русской, почил благоверный князь Александр Ярославич… Брат его, Ярослав Ярославич, по кончине его семь лет занимал великокняжеский престол во Владимире. Умер он так же, как и Александр — от неведомой хвори, приключившейся с ним на обратном пути из Орды, успев перед смертью принять монашеский постриг… Михаил, родившийся на 40-й день по кончине родителя, был уверен, что отца и дядю отравили. И какой-то внутренний голос с юных лет подсказывал князю, что и ему не избежать однажды этой участи. Оттого в Орду ездил он всякий раз, как в последний, оставляя завещание и будучи готовым никогда больше не увидеть родной вотчины и людей.

Мать, дочь пономаря Афанасия, полюбившаяся князю Ярославу за красоту, ум и благонравие, с детства воспитывала в сыне стремление в первую голову искать чести у Бога, а не у мира, служить Богу, а не похотям и страстям человеческим. Юная душа князя жаждала мученичества за Христа, истинного и даже до смерти служения Ему. Он рано познал тщету земных богатств — в тот момент, когда дотла сгорел его дворец со всем имуществом, и они с княгиней лишь чудом успели выскочить на двор в одном исподнем… Но тщета тщетой, а долг княжеский беречь свою отчину и своих людей, быть добрым защитой, а злым — строгим судией. Отцовские воеводы выучили Михаила ратному делу, в котором оказался он способным учеником.

Михаил Ярославич никогда не искал чужих уделов, любовно возделывая свой. Тверь стала при нем многолюдной и процветающей. Вокруг нее умножались села и города, развивались ремесла и торговля. Радовалась душа этому достатку и благолепию! Могла бы вся Земля Русская цвести так, кабы не княжие усобицы, распри за ярлык… Омрачалось сердце княжеское памятью, как приходилось облагать данью своих тверичей, чтобы заплатить в Орде больше, чем платил Юрий Московский…

Тешились татары этою русскою сварой, и имели на то все основания… В свой первый приезд в Орду Михаил Ярославич был свидетелем любопытного спора, устроенного по велению хана Тохты. В Орде во всякое время бывало множество различного народа из самых разных сторон — купцы, путешественники, проповедники. В тот раз приказал Тохта христианам, магометанам и язычникам спорить при нем о вере. По уставу Чингисхана служители всех религий освобождались татарами от платежа дани и пользовались в Орде и на подвластных ей землях большой свободой. Жарок был спор, чуть не до раздирания риз. Хан с любопытством слушал доводы сторон, а сам хранил молчание. Когда же по мановению его руки спор был прекращен, он подозвал к себе латинского попа, защищавшего христианскую веру, и сказал:

— Мы, татары, веруем во единого бога, которым живем и умираем. Но как руке бог дал различные пальцы, так и людям дал различные пути ко спасению. Вам Бог дал Писание, и вы его не соблюдаете. Нам дал колдунов, мы делаем то, что они нам говорят, и живем в мире.

Врезались те ханские слова, точно острая заноза в сердце молодого русского князя! Бог дал вам Писание, и вы его не соблюдаете… Ведь так и есть! Бог заповедал возлюбить ближнего, а русские князья и бояре рвут друг у друга уделы, убивают друг друга, заискивают перед погаными. Где же ждать избавления и какими очами смотреть на Небо, взывая о помощи? Поделом и посрамление выходит от тех, кому дадены колдуны, и кто чтит их волю…

С той поры пришли перемены в Орду. Вместо колдунов новый хан Узбек стал чтить Магомета и ревностно насаждать магометанство среди татар и подвластных племен. От этого-то хана и пошли беды сплошной чредой… Юрий Московский, прожив в Орде три года, свел с татарами тесную дружбу, а к тому женился на любимой сестре Узбека, Кончаке, принявшей в крещении имя Агафья. Такое родство не замедлило обеспечить Даниловичу ярлык на великое княжение… Узнав о том, Михаил смирился с несправедливостью и послал сказать узурпатору: «Если хан дал тебе великое княжение, то я уступаю тебе. Княжи на нем, только будь доволен своим и не вступайся в мой удел». Но ненасытный московский князь не собирался жить в мире и довольствоваться своим уделом. Скоро узнал Михаил, что брат идет на его землю с полчищами татар и мордвы под водительством ханского вельможи Кавгадыя. Эта разбойничья рать опустошила Тверское княжество до самой Волги. Стон и плач воцарились в еще вчера цветущем краю! Города и веси были преданы огню, женщины поруганы, мужчины преданы жестоким мукам, уцелевших взяли в полон.

Не остановившись на этом злодеянии, Юрий и Кавгадый изготовились разорить также и заволжские земли Тверского княжества. Видя это, князь Михаил в глубокой скорби созвал бояр и духовенство для совета.

— Разве не уступил я великого княжения своему сроднику, разве не дал ему я дани? — вопрошал он. — Сколько зла теперь причиняет моей отчине князь Юрий! Я претерпел все, думая, что беда эта скоро кончится. Ныне же вижу, что они ищут моей головы! Ни в чем не виновен я перед ним; если же виновен, скажите, в чем?

— Ты прав, князь наш, во всем, — едва сдерживая слезы отвечал ему престарелый епископ Тверской. — Перед племянником твоим ты обнаружил такое смирение, а они — князь Юрий с Кавгадыем — за это взяли твою волость. А теперь хотят опустошить и другую половину твоего княжества…

— Что же делать мне, владыка святый? — спросил князь. — Что делать мне, братия? — оборотился и к боярам. И был ему единодушный ответ всех собравшихся:

— Иди против них, государь, а мы готовы за тебя сложить свои головы!

Эта единодушная поддержка и благословение укрепила решимость Михаила. Он знал твердо, что в этом деле прав пред очами Божьими и людскими, а оттого в сердце его не было смущения. В короткий срок собралось под его знамя войско — не только из тверичей, но и из ратников других княжеств, жестоко претерпевших от юрьевых бесчинств. Все они устремились в Тверь, дабы поквитаться с обидчиками и защитить правду Божию и Землю Русскую.

Между тем, Данилович также собирал рать, обосновавшись в Костроме. Узнал Михаил, что остался верен своему вероломству господин Великий Новгород. Задобренные сладкими речами юрьева брата Ивана по прозванию Калита и татарского посланника Талабуги, новгородцы не только дали им денег, но и послали против Твери собственный отряд. Худа была судьба его — Михаил с дружиной разбил супостатов у Торжка, две сотни новгородцев были побиты в той сечи, а прочие насилу унесли ноги.

В сентябре над Тверью появилось странное, пугающее знамение: будто бы круг явился на небе, а от него протянулись три луча — два на восток, а третий на запад. Немало перепугались жители, наблюдая это чудесное явление, боясь, что сулит оно им новое горе. Но князю уже некогда было бояться небесных знамений. Враг мог напасть в любой час, и нужно было как можно скорее собирать войска, чтобы не оказаться Твери застигнутой врасплох.

И, вот, донесли дозорные, по всем дорогам посланные, что покинул Юрий пределы Костромы и идет на Тверь. Трескучие декабрьские морозы и метели не стали помехой безумным, чьи ноги спешили на пролитие крови, а сердца полыхали адским пламенем алчбы.

Высоко поднялось солнце над Бортеневским полем, и лучи его, отражаясь о снег, слепили глаза. Ничто не остановило гордого московского князя… Ни пост, в котором пребывали ныне все благочестивые люди, не грядущее Рождество Спасителя. Знать, вовсе оставил Бог эту погибшую душу, и стала она обиталищем бесов, которые и гонят Даниловича на пролитие братской крови и не дают успокоиться ему от безумной жажды власти.

Вот, вознесся ввысь московский стяг, для горького и постыдного дела поднятый. Князь Михаил развернул коня к своему войску и воскликнул:

— Братия! Вам известно, что сказал Господь во святом Евангелии: Больши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя! Ныне нам предстоит отдать свою жизнь не за одного или двух из наших ближних, но за множество народа, плененного и избитого врагами, за жен и дочерей, оскверненных погаными. Если положим душу свою за стольких людей, слово Господне нам вменится во спасение!

— Постоим за Русь Святую, за Веру Православную, и за тебя, господин наш, постоим! — был ему ответ славных ратников.

Михаил выхватил меч и первым понесся навстречу противнику. За ним следовали оба сына его, Дмитрий и Александр, а позади — предводительствуемые храбрыми тверскими воеводами полки. Страшной была сшибка двух противоборствующих ратей. Зазвенели мечи, заржали отчаянно вязнущие в снегу и раненые его ломаемой коркой кони. Падали всадники, продолжали биться пеши… Таял ледяной наст от обильно проливаемой крови и, вот, кое-где уже пробивалась земля.

— Батюшка, взгляни! Кавгадый уходит! — услышал Михаил возглас Дмитрия.

И правда, почуяв, что тверская рать на сей раз сильнее, татары бросили своих московских подельников, и их потрепанная свора бежала прочь.

— Преследуйте их, не дайте им уйти! — приказал князь.

— Батюшка, дозволь мне догнать татар! — воскликнул разгоревшийся в бою Дмитрий.

— Возьми отряд и скачи за ними, — согласился Михаил. — Но помни! Не истребляйте их, но берите в плен! Нам не нужна вражда с ханом!

— За мной! Держите Кавгадыя! — крикнул молодой княжич и вмести с отрядом отроков, таких же молодых и горячих, как он сам, бросился преследовать татар.

Между тем, прочь побежали и разгромленные москвичи. Их преследовал сам Михаил с основным войском. Победа тверичей была полной. Словно снопами в пору жатвы, Бортеневское поле было сплошь усеяно грудами тел побитых врагов и их коней. Юрий успел бежать с небольшим отрядом, бросив остатки войска и обоз. Все это досталось победителям. В плен попали многие московские князья и бояре и даже брат Юрия, Борис Данилович. Но не пленники вражеские более всего возрадовали душу князя Михаила, но пленники свои, москвичами и татарами захваченные, а теперь вновь обретшие свободу. Измученные, они плакали от радости и благодарили Бога и князя за свое избавление.

Михаил снял с головы шлем, радуясь освежающей прохладе морозного воздуха. Только теперь он заметил, что доспехи его буквально иссечены ударами вражеских мечей. Чудо, что ни один из них не ранил его самого! Князь набожно перекрестился.

— Батюшка! — подъехал к нему Александр. — Погляди-ка, какой трофей оставил нам собака Юрий!

С этими словами сын подвел отца к богатой, теплой кибитке и распахнул ее полог. Из кибитки раздался испуганный женский вскрик. Михаил соскочил с коня и заглянул внутрь. В углу кибитки, укутанная дорогими мехами и смертельно перепуганная, жалась молодая татарка.

— Ты — Кончака? — спросил ее князь по-татарски. — Жена Юрия?

Татарка задрожала и кивнула, затравленно глядя на князя.

— Даже жену бросил! — фыркнул Александр. — Хорош! Что будем делать с нею, отец?

— Что же можно делать с женщиной и к тому же сестрою хана Узбека? Примем, как дорогую гостью, со всеми почестями, — ответил Михаил и снова по-татарски обратился к пленнице. — Не бойся, в Твери никто не сделает тебе зла. Отныне ты княжеская гостья, и мой дом — твой дом.

При этих словах Кончака заметно успокоилась и поблагодарила русского князя за ободряющее слово.

— Ты замерзла, должно, Кончака?

— Агафья… — негромко поправила татарка.

— Агафья…

— Да, князь, мне очень холодно. Вели подать мне пить, горячего!

Михаил подозвал нескольких людей и велел позаботиться о пленнице: обогреть, накормить и, как можно скорее, отвезти в княжеские хоромы.

— Там уж княгиня позаботиться о ней, баньку велит горячую да постелю пуховую… Экое все же животное мой племянник, собственную жену, ханскую сестру и ту едва не загубил! К чему было везти ее с собою на битву?

В Твери уже ожидал князя гордый исполненным отцовским приказом Дмитрий со своими отроками и Кавгадый с плененными вместе с ним татарами. Михаил пригласил ханского вельможу за княжеский стол, за которым подле княгини заняла место и Кончака-Агафья. Кавгадый немедля поднял кубок за здравие тверского князя и провозгласил:

— Отныне мы твои! Без повеления хана приходили мы на тебя с Юрием. Мы виноваты и боимся гнева хана за то, что много пролили крови!

— Я не стану жаловаться хану на бесчинства твоих людей в моей вотчине, ибо знаю, что не ты причина этому, а мой безбожный племянник, — ответил на это Михаил. — Завтра ты и твоя свита сможете покинуть Тверь, вы не пленники мои ныне, а гости. А гостей принято жаловать! — с этими словами князь хлопнул в ладоши, и явившиеся слуги поднесли Кавгадыю ларец с богатыми дарами.

Жадно вспыхнули глаза татарина, и низко поклонился он тверскому князю с заискивающей улыбкой, обезобразившей его и без того уродливое и злое лицо:

— Кавгадый отблагодарит князя за его щедрость! Кавгадый — раб князю отныне!

Когда пир завершился, к Михаилу подступили сыновья.

— Зря ты, батюшка, сделал это, — сказал старший, Дмитрий.

— Что именно?

— Отпустил Кавгадыя. Заметил ли ты, с какой злобой смотрел он на тебя весь вечер? Твои дары и милость не расположили его. Он ненавидит всех нас.

— Он ханский вельможа, и я не могу поступить иначе.

— Лучше было бы, чтобы этот вельможа занедужил и уже никогда не покинул пределов нашего княжества! — горячо выдохнул Дмитрий.

Михаил тряхнул сына за плечо:

— Не по нутру мне слова твои! Мы не поганые и не Даниловичи, чтобы злодейства творить! — взглянув на остальных сыновей он прибавил: — Дети, всю жизнь я много заботился о том, чтобы помогать христианам, я стремился быть справедливым и милостивым со всеми и никогда не искал чужого. Но за грехи мои нашему княжеству приходится терпеть много тягостей, как и всей Земле Русской — из-за наших княжьих грехов, наших раздоров. Может быть, во искупление этих безмерных грехов мне придется пролить кровь мою за народ православный. Я готов к тому, и вы всегда готовы будьте. Помните, что сказано в Писании: «какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою?» Пекитесь прежде прочего о душах ваших, не погубите их. Это единственное, что принадлежит вам, что всецело от одних только вас зависит. Сберегите свои души, живите по Божией правде, будьте верны данному слову, мужественны в защите обижаемых, милостивы к нуждающимся, а остальное вручите Божией воле. Как Он управит, так тому быть и должно.

3

— Отдай, слышишь, отдай мне этого неверного щенка! — гремел Узбек, надвигаясь на невозмутимую Баялун. — Я приказываю тебе отдать его! Я велю разорвать его на куски за мою Кончаку!

Страшен был молодой хан в гневе. Его выбритая голова тряслась, становилась пунцовой, глаза дико вращались, желваки дергались, а синие жилы на шее взбухали. Черт да и только! Пожалуй, и пострашнее черта будет… Но красавица Баялун не боялась его. Она продолжала с достоинством восседать на своих многочисленных подушках и бесстрашно взирать на беснующегося мужа.

— Я не выдам тебе русского княжича, — наконец, ответила она, встав и сложив руки на груди.

Узбек задохнулся от возмущения, а Баялун продолжала.

— За что хочешь казнить его? В чем его вина пред тобой?

— Его отец отравил мою возлюбленную Кончаку!

— Это твой Кавгадый и Юрий сказали тебе? И ты веришь им безо всякого рассуждения?

— Какое должен иметь я рассуждение, когда сестра моя умерла в плену у тверского князя? — раздраженного, но уже спокойнее спросил хан.

— Во-первых, как случилось так, что твой зять, князь Юрий, бежал, а сестру твою, жену свою, не защитил, но оставил врагу? Не должен ли он был беречь ее пуще зениц своих очей?

Вздутые жилы втянулись под кожу, узкие глаза обрели выражение рассудочное. Баялун умела разговаривать с не в меру горячим мужем.

— Во-вторых, откуда известно, что наша возлюбленная Кончака была отравлена? Разве Кавгадый присутствовал при ее смерти, чтобы утверждать подобное обвинение? Он зол на тверского князя за свое посрамление, как зол и Юрий, ищущий его вотчины. Зачем же тебе, мудрому властителю, призванному творить справедливый суд, становиться слепым орудием чужой злобы и мстительности? Это недостойно такого великого владыки, как ты!

— Я вовсе не слеп! — воскликнул Узбек, отирая пот.

— А если ты не слеп, то спроси себя, зачем князю Михаилу убивать твою сестру? Князю более всего нужен мир с тобой и твое расположение, чтобы сохранить свою вотчину! Он Кавгадыя отпустил, хотя тот бился против него с мечом, и он мог бы поразить его, мог бы и в плену удержать! Но он отпустил твоего вельможу, чтобы угодить тебе. Разве безумен он стал, чтобы убить твою сестру? По первой воле твоей он прислал к тебе своего сына. Если ты убьешь этого отрока, то неужели помышляешь, что отец его явится к тебе на суд, дабы ты разрешил его тяжбу с его обвинителями?

Слушая вкрадчивый голос жены, Узбек успокоился и, обняв ее, признал:

— Ты мудра, Баялун. Я не подумал об этом. Ты права, мне нужно видеть самого Михаила. Нужно, чтобы он приехал в Орду. Тогда я смогу услышать его оправдания, а не только обвинения Кавгадыя и Юрия. И рассудить, кто из них правый. Если Михаил виноват, то не сносить ему головы!

С этими словами хан покинул шатер, а Баялун с глубоким вздохом осела на подушки, пожав под себя ноги и опустив голову. Константин осторожно вышел из своего укрытия и пал перед своей спасительницей на колени:

— Спасибо, повелительница, что спасла мою голову!

Ханша ласково погладила княжича по пышным вихрам, привлекла его к себе, усадила рядом, лаская:

— Бедный-бедный мой княжич… Твой отец совершил непоправимую ошибку!

— Он не убивал Кончаку! — вспыхнул Константин. — Она замерзла, еще когда Юрий бросил ее посреди битвы, спасая одного себя! А моя матушка лечила ее, заботилась о ней, как о родной сестре! Но недуг оказался слишком коварен! У нее горлом кровь шла, и наши лекари были бессильны помочь!

— Знаю, знаю, — грустно улыбнулась Баялун. — Да не в том ошибка твоего отца, а в том, что он Кавгадыя отпустил. Знаешь ли ты, бедный мой княжич, что такое Кавгадый? Это… шайтан! Змея! Стервятник! Я не знаю души столь черной и злой, как эта. Он никогда не простит твоему отцу своего унижения, а милости его того пуще не простит. За его дары он выклюет ему сердце.

Константин похолодел при этих словах. А ханша продолжала:

— Его нужно было убить, убить в бою или после, сказав, что он был ранен и умер от ран… За гибель Кавгадыя в бою Узбек не стал бы мстить. Тут не было бы ему оскорбления, тем более, что Кавгадый действовал без его приказа… Твой отец смерть свою помиловал, понимаешь ли это? Кавгадый Юрия научил возвести клевету на твоего отца — уж так им на счастье приключилась смерть Кончаки! Но это не все. Они внушают Узбеку, что твой отец часть дани оставляет себе.

— Это ложь! — возмутился княжич.

— Ложь. Но хан верит ей.

— Почему?! Почему он верит всей лжи?! Разве он не знает, кто такие Юрий и Кавгадый?

— Он знает, сколько золота привозят ему Юрий и его брат Иван… А Кавгадый… Во рту его не язык, а жало. И оно жалит в самое сердце. Он умеет убеждать… К тому же Узбек очень молод. Его более занимают охоты и игры, чем дела. А Кавгадый услужливо занимается последними, позволяя моему мужу предаваться забавам…

Говоря это, ханша обнимала княжича и ласково целовала его. Константина смущали и тревожили ласки красавицы-татарки. В них чувствовал он, несмотря на обманчивость, что-то совсем не материнское, что-то тяжелое, удушливое, страсть, которая пугала его. В то же время Баялун была в Орде единственным человеком, на защиту которого он мог рассчитывать, человеком, понимавшим его, сочувствовавшим его горю, человеком, с которым он мог говорить без страха, раскрывая мучимую тоской душу.

После Бортеневской победы отец вновь попытался заключить с московским князем мир. У Синеевского брода, где встретились рати соперников, оный был подписан. Отец предлагал даже князю Юрию вместе отправиться в Орду и там перед ханом ходатайствовать за Русскую землю… Но что было Даниловичу до Русской земли? Он не замедлил разорвать заключенный договор, убив тверского боярина Александра Марковича, посланного в Москву с «посольством любви». Последняя надежда на мир и добрую волю Юрия рухнула, оставалось обратиться к ханскому суду. И, вот, тут-то приключилась большая беда — скончалась в Твери бедная Кончака-Агафья… Узнав в том, что в ее смерти враги хотят обвинить пред ханом его, отец послал в Орду Константина с тем, чтобы показать свою верность, а также задобрить Узбека обильной данью. Сперва хан принял княжича с честью, но затем по наущению Кавгадыя и Юрия воспылал злобой и хотел уморить Константина голодом или же растерзать дикими зверями. Если бы не добрая ханша, то и исполнил бы непременно это намерение…

Чуть покачиваясь из стороны в сторону, Баялун затянула протяжную песню, слов которой нельзя было разобрать. Константин подумал, что этой красавице-ханше не достает детей, коим могла бы дарить она тепло своего сердца. Она была одинока в своем богатом шатре, в окружении подобострастных слуг и наперсниц… Впрочем, муж почитал ее, а вслед за ним и его вельможи. Мудрая Баялун могла бы быть истинной владычицей Орды. Татарскою Ольгою…

Константин, несмотря на тяготу свою, не без любопытства изучал нравы Орды. Более всего его раздражали неопрятность татар, их лживость и заискивающая манера говорить — друг с другом и даже с теми, кто был им ненавистен, кому в следующий миг могли они воткнуть нож меж лопаток… Эти язычники, склонявшиеся теперь в магометанство, имели по несколько жен и наложниц и не делали различий меж рожденными ими детьми. В противоположность иным народам наследником в ханском семействе считался не старший, но младший сын, мать которого была выше происхождением прочих ханш. Младшего сына считали охранителем домашнего очага, который должен будет стать опорой и защитой роду, если старшие братья падут в битвах. Кроме войны и охоты татары, кажется, не знали никаких иных занятий. Они чужды были ремеслам и земледелию, а потому в промежутках между походами и охотами маялись без дела, развлекаясь лишь стрельбой из лука, состязаниями друг с другом и выездкой коней. Иные, правда, все же держали скот, и это было единственное мирное занятие, которое татары себе позволяли. Все это было так не похоже на благочестивого и трудолюбивого русского человека, который летом — пахарь, зимой — ремесленник, а, когда настанет лихая година — воин…

Иное впечатление производили на Константина татарские женщины. Помимо того, что именно на них лежали все хозяйственные заботы, они, как и мужчины, с малых лет ездили верхом и отменно стреляли из луков, которые носили при себе. Татары при всей грубости были весьма почтительны к своим женщинам. Их берегли, с ними советовались. Им позволялось даже вмешиваться и влиять на дела государственные. Умные и сильные натуры, татарские женщины выгодно отличались от своих мужчин. Так, по крайней мере, казалось Константину. И пример Баялун особенно убеждал его в этом. Эта женщина иногда пугала его, но чаще восхищала. Дважды он, пленник, заложник, сопровождал ее во время конных прогулок и не мог не восхищаться красотой и грацией этой неутомимой всадницы. Она любила лошадей. И любила сама укрощать их, не питая ни малейшего страха перед дикой необузданностью не знавших дотоле узды животных. А те… покорялись ее власти. Когда она мчалась по степи, то казалась единым целым с конем и ветром, и ветер, также покорствуя ей, далеко-далеко разносил ее гортанный, победительный крик. Она была прекрасна в эти мгновения! Прекрасна, как стихия, которой нельзя не подчиняться… И также пугающа… Можно ли удивляться, что сам хан Узбек смирял перед ней свой гнев и прислушивался к ее голосу? Он был похож на тех необузданных, бешенных жеребцов, которые могли бы растоптать на своем пути всякого, но вдруг покорялись этой ни на кого не похожей женщине.

И все же юный княжич в глубине души робел своей покровительницы, хотя и стыдился признаться себе в этом. Рядом с ней он сам начинал себя чувствовать очередным конем, которого она объезжает — объезжает всего лишь для собственной забавы, пытаясь утолить неутолимую ордынскую, гаремную скуку и страсть собственной могучей, как сама природа, натуры. Это чувство неприятно досаждало Константину, и оттого ее ласки были тяжелы ему, угнетали его.

— А знаешь ли ты, бедный мой княжич, что они послали убийц навстречу твоему отцу? — внезапно прервав песню, произнесла ханша.

— Кто? — вскинулся княжич.

— Кавгадый и Юрий. Они боятся, что князь приедет в Орду и изобличит их ложь. Они убеждают Узбека, что он не приедет… А он уже скоро будет здесь. Совсем скоро, если ваш Бог убережет его.

— Откуда ты знаешь?

— У Кавгадыя есть лазутчики, и они донесли ему о приближении князя. У меня тоже есть верные люди, и они донесли мне о вестях, полученных этим шайтаном, и о том, что убийцы уже скачут навстречу твоему отцу…

Константин отер выступившие слезы и перекрестился:

— Пресвятая Богородица, защити раба Твоего Михаила!

— Молись, молись своим богам, бедный княжич, — печально произнесла Баялун, поднимаясь. — Молись здесь, здесь тебя никто не тронет, — с этими словами она поцеловала отрока и скрылась за пологом, не желая мешать ему.

Услышала ли Богородица сердечную сыновнюю молитву, или же убийцы оказались не расторопны, а только уже на другой день тверской князь в сопровождении свиты въезжал в Орду, готовый дать пред лицом хана ответы на все возводимые на его голову обвинения. Константин бросился на шею отцу, едва тот сошел с коня:

— Батюшка! Живой! Слава Богу!

— Помилуй, отчего же не быть мне живым?

— Оттого, что Кавгадый и Юрий послали злодеев убить тебя на пути!

— Вот как? Я предчувствовал такой разбой с их стороны и поехал другой дорогой, — усмехнулся отец, внимательно глядя на Константина. — Ты не болен ли? Похудел, бледен…

— Вчера хан хотел убить меня, и, если бы не заступничество ханши, то тебе, батюшка, уже не застать бы меня в живых…

Лицо отца потемнело, и он с силой привлек княжича к груди.

— Злодеи! Звери! Они ни перед чем не остановятся, чтобы извести нас!

— Ах, батюшка, и зачем ты только приехал?! — воскликнул Константин, поднимая на родителя полные слез глаза. — Ведь они не помилуют тебя! Они крови твоей хотят! Хан теперь в лютом гневе и поверит всякому навету против тебя!

— Что же я должен был делать? Если бы я не приехал, хан тем более счел бы, что я виновен перед ним, а потому не являюсь ему на глаза, что я крамолу кую против него.

— Ты мог бы не ехать сам, а прислать еще кого-нибудь из братьев.

Отец покачал головой:

— Сын мой, не тебя требует хан, но меня. Моей головы он хочет. Во Владимире меня встречал ханский посол Ахмыл. Он предупредил, что если я не явлюсь в Орду через месяц, то хан пойдет на Тверь войной. Если бы я уклонился от поездки к хану, то отчина наша была бы опустошена, и множество христиан избито. Да и сам я не избег бы тогда смерти. Не лучше ли положить мне свою душу за многих?

В ясных очах отца Константин прочитал спокойную и непреклонную решимость принять, если потребуется, мученичество. Это был человек, готовый к борьбе, но в то же время уже отрешившийся от мира и всецело предавший себя Божией воле. В этом самоотвержении черпал князь спокойствие и ясность духа.

Хан принял его с честью, не спеша по совету Баялун творить бессудную расправу. Однако, суд, назначенный им, оказался равносилен приговору, ибо и главным судьей, и обвинителем Узбек поставил одного человека: Кавгадыя. Горько плакал, узнав о том, Константин, а отец сохранял спокойствие, укрепляя силы чтением Святого Писания и молитвой.

Недолог был неправедный «суд». Все измышленные Кавгадыем и другими лжесвидетелями вины были признаны «судьями»-соумышленниками за истину и объявлены всемогущему хану.

— Ты был горд и не покорялся хану, срамил его посла и бился с ним; побил многих татар и не давал хану дани; собирался с казною бежать к немцам; посылал казну папе; уморил княгиню Юрия, — такие обвинения возвели они на свою жертву пред очами грозного хана.

— Хану я покорен, — спокойно отвечал на это отец, прямо глядя на Узбека. — Сколько дани платил хану, на то у меня есть роспись. В бой с послом ханским я вступил поневоле: он пришел на меня с князем Московским; не держал я посла в плену, но с честью отпустил его в Орду. А отравить жену князя Юрия, Бог тому свидетель, у меня и помысла никогда не было. Вспомнил бы брат мой Юрий Даниилович мою дружбу и любовь к нему. Еще отцу его я не раз помогал в бедах и ему не был соперником. Он сам восстал на меня и хотел всем владеть противно нашему обычаю. Судите же меня справедливо и милостиво.

— Не достоин ты милости, а достоин смерти! — в ярости крикнул Кавгадый.

Но не сразу предали смерти оклеветанного… Сомневался ли Узбек в заключении своих «судий» или же, напротив, желал дольше и злее истомить свою жертву? А скорее всего, просто прискучило молодому хану разбирательство, просто спешил он на очередную большую охоту, начинавшуюся как раз в эту осеннюю пору, а потому и отложил окончательное решение.

У отца отняли все имущество, возложили на шею его тяжелую колоду и, разогнав прочь его людей, приставили к нему стражу.

— Слава Тебе, Владыко Человеколюбче, что Ты сподобил меня положить ныне начало мучению моему, удостой же меня и кончить подвиг сей: да не смутят меня слова лукавых, и угрозы нечестивых да не устрашат меня! — воскликнул мученик, принимая свой горький жребий.

На другой день вся Орда двинулась к берегам Терека — в большой ханской охоте, как в войне, неизменно участвовали все татары. С собою гнали и рабов, и пленников. Сердце Константина обливалось кровью, видя, как отец вынужден идти пеш, неся на шее тяжеленную колоду, в которую по ночам заключали и руки его. Кавгадый думал, что такая кладь пригнет русского князя к земле, и тем больше будет унижение последнего, так будет он идти в вечном преклонении перед ругающейся над ним неправедной силой. Но богатырски могуч был князь Михаил, и, как ни тяжела была водруженная колода, а не преклонял он выи, не сгибал стана. Прям и покоен шел он, окруженный стражей и скорбящими о нем боярами и слугами, пел псалмы и утешал ближних. Мученичество и величие сошлись воедино, и Константину казалось, что отец подобен теперь Христу, несущему крест на свою Голгофу…

На ночь княжич по заступничеству Баялун получил разрешение оставаться при родителе и служить ему. Руки князя были закованы в колоду, и Константин переворачивал для него страницы Писания или Псалтири, которые отец, проводящий все дни в посту и страданиях, находил силы читать вслух. Княжич вторил ему иногда срывающемся от рыданий голосом.

— Батюшка-батюшка, не нужно было приезжать тебе! Обесчестили тебя поганые, а теперь и вовсе уморят без жалости! — сокрушался он, приникая к отцовским коленям и лобызая его ноги.

Отец, не имея возможности ни обнять, ни поцеловать сына, лишь отвечал ему исполненным кротости и ласки голосом:

— Не печалься, чадо, и не скорби по мне. Не огорчайся тем, что тот, которого привыкли видеть прежде в княжеском одеянии, теперь закован в колоду. Вспомни, сколько благ я получил в своей жизни, неужели же я не хочу потерпеть за них? И что значит сия временная мука в сравнении с бесчисленными грехами моими? Еще более должен я страдать, чтобы получить прощение за свои грехи. Вспомни, сам праведный и благочестивый Иов, будучи чист, претерпел много страданий. Тебя печалит колода? Не скорби, — скоро ее не будет на вые моей.

«Как и головы», — пронеслась страшная мысль, и еще горше заплакал Константин. Дни напролет он исступленно пытался придумать, как спасти отца, как устроить побег ему. Пусть бы ценой собственной жизни и нечеловеческих мук, но лишь бы отец был спасен! Он даже поделился своими мыслями с Баялун, но та лишь осыпала его своими удушливыми поцелуями:

— Бедный-бедный мой княжич, оставь эту мысль! Твоего отца стерегут люди Кавгадыя, он не сможет бежать! Ты лишь погубишь себя и ваших людей, но не поможешь ему!

Правы были братья, когда корили отца за милость к татарскому шайтану… Права была мудрая ханша, говоря, что стервятник не простит милости и выклюет милующее сердце…

В один из дней Кавгадый вывел своего пленника на торги, где было много народа, велел своим людям поставить его перед собой на колени и долго ругался над ним, оскорбляя поносными словами. А в завершении, вдруг сменив тон на заискивающий, сказал:

— Знай, Михаил, таков существует обычай у хана: если он разгневается на кого, даже из своих родственников, то приказывает держать его в колоде. Но когда гнев его пройдет, тогда он возвращает опальному прежние почести. Так и тебя завтра или послезавтра освободят, и ты будешь в большей чести!

Затем, обратясь к сторожам, шайтан спросил их:

— Почему вы не снимете с него колоды?

Те отвечали с насмешкою:

— Мы снимем ее завтра или послезавтра, как ты сказал!

— Так поддержите теперь колоду, чтобы она не давила ему плеч!

От этого заискивающего, притворно сочувственного тона похолодело дотоле пылавшее гневом сердце Константина. Татарское заискивание страшнее угроз, а кавгадыево «сочувствие» и подавно! Княжич понял, что муки его возлюбленного родителя подходят к концу, и участь его решена.

Измученный князь, меж тем, дождавшись ухода своего мучителя, сел отдохнуть в тени дерева. Вокруг него тотчас собралась разноплеменная толпа. Греки, немцы, литовцы, русские с любопытством разглядывали его и безо всякого смущения обсуждали унижение того, кто еще недавно был великим князем, жил в славе и богатстве. Константин бросился к отцу:

— Батюшка, не лучше ли тебе идти в свою палатку и там отдохнуть? Ты видишь, здесь стоит множество народа, все смотрят на тебя!

Князь поднял взор на собравшихся, точно на ярмарочное представление со скоморохами и медведем, праздных людей, некоторое время смотрел на них, затем проронил:

— «И аз бых поношение им: видеша мя, покиваша главами своими. Но не престану уповать на Тебя, Господи, яко ты еси исторгий мя из чрева, упование мое от сосцу матере моея».

Опершись на руку сына и, найдя в себе силы вновь выпрямиться, он направился к своему шатру. Едва они оказались внутри, как Константин пал перед отцом на колени и взмолился:

— Батюшка! Господин мой! Богом молю тебя, беги в горы, спаси свою жизнь! Кони для тебя готовы, и проводник подкуплен!

Это была сущая правда. Несмотря на отговоры ханши, Константину и верным боярам удалось найти и коней, и проводника. При разграблении княжеского имущества тверичам все же удалось сохранить немногое ценное, и этого хватило для оплаты возможности княжеского побега.

Отец отпил из ковша холодной воды и ответил, положив ладонь на голову сына:

— Нет, чадо, не бывать этому. Я и прежде никогда не бегал от врагов моих, не сделаю сего и ныне. Если я один спасусь, а бояре и слуги мои останутся здесь в беде, то какая мне честь будет за то? Я не могу поступить так. Да будет Господня воля!

— Но батюшка!.. — воскликнул с отчаянием Константин и осекся, понимая, что решение родителя твердо.

— Когда меня не станет, позаботься о наших людях. И всегда помни, как надлежит жить и умирать христианину. Твердо держи православную веру, почитать храмы Божии и служителей их, благотвори странным и нищим. Будь справедлив и милостив. С братьями своими живи в мире, мать почитай и особое имей о ней попечение. Когда же будет у тебя жена, уважай ее, а чад своих наставляй в том же, в чем я тебя наставляю. Может быть, Господь по милосердию своему приведет им жить в лучшие дни, чем досталось нам. А теперь призови всех наших людей и моего духовника… Хочу вперед проститься с ними и исповедаться.

Вскоре шатер наполнился скорбными боярами и слугами, многие из которых не могли сдержать слез. Князь испросил прощения у каждого из них и каждого расцеловал. После чего исповедался и велел подать ему Псалтирь. Раскрыв книгу, он прочел:

— Сердце мое смятеся во мне, и боязнь смерти нападе на мя… Что означают слова сии? — спросил отец у священника.

— Государь, — ответил дрожащим голосом, — да не смущается сердце твое словами сими, ибо в том же псалме сказано: Возверзи на Господа печаль твою, и Той тя препитает!

В этот момент в шатер вбежал перепуганный отрок:

— Государь, сюда идут Кавгадый и Юрий со множеством народа!

— Знаю, зачем они идут, — спокойно отозвался князь, вставая. — Убить меня.

Константин бросился отцу на шею:

— Я не оставлю тебя, батюшка! Я буду защищать тебя и умру с тобой!

— Какая польза будет в смерти твоей? — прозвучал ответ. — Нет, мой милый базилевс, сейчас ты исполнишь мою последнюю волю: возьмешь наших людей и уйдешь вместе с ними к ханше Баялун. Она одна сможет защитить вас! Беги же скорее, пока не стало поздно! И да сохранит тебя Господь!

Это были последние слова возлюбленного родителя, которые слышал Константин. С благоговением облобызав его руки и ноги, он выбежал прочь из шатра, понимая, что более никогда не увидит отца живым. Бояре и слуги последовали за ним. А князь, распрямившись и сложив руки на груди, остался ждать своих убийц, своего последнего, самого страшного и безнадежного боя…

4

— Очнись, миленький, очнись! Слышишь? Ну же! Это только сон дурной, очнись!

Испуганный девичий голос с трудом долетал до слуха Константина, и, хотя хрупкие ручки трясли его с изрядной силой, но он долго не мог проснуться от своего кошмара. В последнее время такой глубокий, тяжелый сон сделался для него чем-то сродни болезни, но он не жаловался не нее, как и ни на какое иное недомогание — разве можно доверять московским лекарям? К тому же княжич и сам знал причину своего недуга — неисцелимое душевное страдание. Именно оно изводило его, заставляя чахнуть, гореть, как в жару, проваливаться в подобный смерти сон и… видеть бесконечные кошмары… Точнее — один и тот же кошмар. Убийство отца…

Вот, врываются в княжеский шатер превзошедшие зверей в жестокости убийцы и бросаются на пленника. От первого удара разломилась колода, и поверженный отец успел вскочить, готовый сражаться. Но лютая стая накинулась на него со всех сторон и… растерзала! Растерзала! Они не убили его мечом, не заклали кинжалом, но били и топтали ногами! А затем один из них, русский именем Романцев, выхватил нож и… вырезал мученику сердце! Это сердце преподнесено было Кавгадыю и Юрию…

Те подъехали к разоренному шатру, когда все было кончено. Взглянув на растерзанное и обнаженное тело убитого, с которого убийцы сорвали все одежды, татарин сказал своему московскому подельнику:

— Разве он не старший тебе брат, все равно как отец? Что же тело его лежит без покрова, брошенное на поругание всем? Возьми его и вези в свою землю, погреби в отчине его по вашему обычаю.

Князь Юрий пожал плечами и сбросил свой плащ на тело поверженного врага…

А в это время убийцы преследовали тверичей. Те, кто замедлил укрыться у доброй Баялун, были избиты и закованы в цепи. Много крови и слез пролилось в ту кошмарную ночь. И много вина выпито в веже¹³ Даниловича, до утра пировавшего со своими боярами, каждый из которых похвалялся тем, какой навет измыслил на невинного.

Шум этого пира нечестивых долетал и до шатра Баялун, в котором почти в беспамятстве лежал Константин. Его терзала горячка, и по временам он начинал бредить и звать отца. Добрая ханша сама ухаживала за ним. Еще ее мать обучила ее искусству врачевания, а с той поры Баялун не упускала возможности умножить свои познания, приглашая к себе заезжих в Орду путешественников, знающих медицине.

Иногда княжич приходил в себя и видел рядом с собой ханшу. Она что-то шептала над ним, а иногда просто напевала, подносила к его устам какие-то отвары, смачивала лоб ледяной водой, жгла неведомые чудодейственные травы с терпким запахом…

— Ты будешь жить, мой княжич, — говорила ханша своим глубоким, мягким голосом. — Ты крепок телом, и хворь не одолеет тебя. Но твоя душа всегда будет страдать, и этому не помогут никакие отвары и заговоры… А Кавгадый мне заплатит за тебя, и за всех заплатит!..

Баялун, как всегда, оказалась права. Она спасла Константина и от его преследователей, и от недуга. От одного не могла спасти ханша: от кошмара, навсегда поселившегося в душе. А еще… от князя Юрия Московского, пленником которого стал Константин.

Пленником посмертно сделался и отец, честное тело которого торжествующий Данилович, получивший ярлык на Владимирский стол, повез в Москву. Уже по ходу пути Господь сподобил мученика прославления. В одну из ночей многие из христиан и иноверных видели, как два облака осеняли то место, где находилось тело убиенного князя. Они то сходились, то расходились и сияли, точно солнце. И на утро зазвучали еще робкие, еще приглушенные, но уже исполненные верой голоса: «Князь Михаил — святой. Он убит неповинно!».

В Маржарах купцы, знавшие князя, хотели покрыть его дорогими тканями и поставить в храме, но безумные бояре князя Юрия воспрепятствовали этому и поместили тело в хлеву под стражей. И всякую ночь поднимался огненный столб от земли до небес над тем хлевом… В городе Бездеже жители видели светлых всадников, паривших над телегой, в которой везли тело мученика.

В Москве его похоронили в Преображенской церкви Спасского монастыря, и всякий день Константин приходил туда плакать на гробе отца и просить его святого заступничества. Однажды, когда он молился, в церковь робко вошла девочка, чуть младше его, и, подойдя бесшумно, также опустилась на колени у гроба. Приглядевшись Константин узнал в ней дочь князя Юрия Софью, которую мельком видел он, когда его и плененных с ним бояр привезли в Москву.

— Что тебе здесь нужно? — вспыхнул Константин, вскочив на ноги.

Девочка покраснела и поднялась также:

— Я лишь хотела помолиться…

— А что, иных церквей нет в Москве?

— Есть, — кротко отвечала Софья. — Но я пришла молиться твоему отцу.

Константин вздрогнул и, не сдержавшись, бросил зло:

— Уйди прочь! Твой отец, лютый зверь, убил моего отца! Ты не должна здесь находиться! Я не хочу, чтобы ты здесь находилась! Уходи!

Он был пленник, он не мог ничего указывать дочери своего пленителя, но слова горькой обиды и негодования сами срывались с уст. Лицо девочки исказило страдание, а из глаз потекли слезы. Княжич осекся. Девочка вдруг опустилась перед ним на колени и поклонилась ему в ноги.

— Ты что это? — отступил Константин.

— Прости меня, — отозвалась Софья, поднимая заплаканное лицо. — Ради Христа прости!

— За что? — смутился княжич.

— За все, что сделал твоему отцу и твоей семье мой отец.

— Я никогда не смогу простить твоего отца! — воскликнул Константин.

— Я не его, а меня простить прошу. Потому что я его дочь, и я вижу, что ты ненавидишь меня за это!

— Я не ненавижу тебя… — тихо ответил княжич. — Ты не виновата в родительских злодействах… Но мне тяжело, чтобы ты была здесь.

— Твой отец — святой, он у Бога прославлен, я знаю, — жарко заговорила Софья, продолжая стоять на коленях. — Я потому и пришла. Его молить о прощении! И о мире, чтобы больше ничья кровь не лилась… — девочка заплакала, и Константин растерялся окончательно. Ему вдруг стало жаль Софью и показалось неловким, чтобы она стояла перед ним на коленях.

— Ну, полно, полно, — торопливо сказал он, поднимая ее. — Не за что мне прощать тебя. А ты уж прости, что груб был. Боль мне сердце помрачила. Кто тебе сказал, что мой отец у Бога прославлен?

— Я во сне его видела.

— Кого?

— Твоего отца… А с ним Архистратига Михаила и ангелов… И так страшно мне сделалось!

— Отчего же страшно?

— А думаешь, не страшно, не тяжело жить, зная, что твой отец — изверг хуже язычника? Что на нем кровь святого мужа лежит? А, стало быть, и на мне… Мне этот грех до конца моих дней замаливать да не замолить!

— Полно блажить, — покачал головой Константин. — Нет на тебе крови моего родителя…

— Значит, и в твоем сердце зла на меня нет?

Княжич внимательно посмотрел на трепещущую девочку. Тоненькая, с русой косицей до пояса, в темно-синем сарафане и такого же цвета платке, бледная, с заплаканными лазоревыми глазами, она неожиданно тронула его душу своим смирением и беззащитностью.

— Нет, Софья, нет у меня зла к тебе, — ответил Константин. — Давай помолимся вместе.

Эта встреча положила начало их дружбе. Неисповедимы пути Господни! Мог ли ожидать пленник встретить во вражеском стане сердце милующее и понимающее, друга верного и искреннего? И чтобы другом этим оказалась дочь заклятого врага его?

Княжна Софья была полной противоположностью своему отцу. Сама кротость, сама чистота и набожность… Даже внешне ничем не походила она на него. Ее участливая, теплая дружба стала для Константина истинным утешением в затянувшиеся месяцы плена. В отличие от ханши Баялун с Софьей было ему необычайно легко. Словно с родной сестрицей, которой у него никогда не было. Вместе читали они святые книги, молились, посещали церковь, а иной раз и предавались беззаботным играм, ненадолго забывая тяготы и тревоги.

Константин тосковал по матери и братьям, практически ничего не зная о них. Лишь Софья, прислушиваясь к разговорам старших, приносила ему столь ожидаемые вести. От нее узнал княжич, что в Твери лишь несколькими месяцами спустя узнали о несчастье, что хан Узбек сохранил Тверское княжество за братом Дмитрием, что мать и братья хлопочут о выкупе у московского князя тела мужа и отца, а также всех пленников.

— Миленький! Голубчик! Очнись же!

Константин с трудом открыл отяжелевшие веки. На миг ему показалось, что он снова в Орде, а над ним склоняется ханша Баялун. Но нет, это не ханша вовсе, а Софьинька, его обмороком-сном до слез перепуганная.

— Слава Богу, ожил! — сплеснула она руками.

— Прости, что напугал, — Константин ласково погладил девочку по щеке. — Ты знаешь, со мной иногда случается такое… Я кричал во сне? Бредил?

— Да… Ты очень страдал…

— Я снова видел гибель моего отца…

— Я поняла это, — откликнулась Софьинька и, прижавшись к княжичу всем телом, крепко обняла его своими хрупкими руками, точно хотела всю боль его исцелить своим теплом, растворить в нем. — Успокойся, это был сон…

— К сожалению, прежде была явь, — отозвался княжич.

— Как бы я хотел взять себе всю твою скорбь! Это было бы справедливо!

— Спасибо тебе, — откликнулся Константин. — Ты, может быть, уже мою душу спасла, не дав ей окаменеть, озлобиться в эти месяцы. Ты кротостью и добротою своей умягчила ее.

— Твой плен к концу идет, — известила княжна, оправляя косу.

— Откуда знаешь?

— Слышала, как отец говорил с дядьями. За тебя выкуп заплачен. Уже завтра в Москву приедут тверские бояре, чтобы забрать тело твоего отца, тебя и всех пленников. Совсем скоро ты сможешь обнять мать и братьев!

— Слава Богу! — воскликнул Константин и, упав на колени перед образом, перекрестился. — И тебе, радость моя, слава за такие вести!

Софьинька смотрела на него со счастливой улыбкой, но из глаз ее текли слезы.

— Но почему же ты плачешь? — княжич сел рядом с девочкой и ласково взял ее за руку. — Разве ты не рада за меня?

— Безмерно рада, яхонтовый мой. Но тоскливо мне, что ты уедешь, а я останусь одна… Тяжело мне посреди своих, сам знаешь, как тяжело. А без тебя и того горше будет.

Впервые за все эти месяцы Константин вдруг отчетливо понял, что эта маленькая княжна стала для него много большим, чем подруга или сестра. Что он вовсе не хочет разлучаться с этим чутким, нежным, преданным ему существом. Мысль о предстоящей разлуке с ней омрачила и его радость.

— Не печалься, — сказал он негромко и твердо, сжав в обеих руках ладонь девочки и посмотрев ей в глаза. — Я обязательно вернусь за тобой и увезу тебя. Хочешь ли ты этого?

Софьинька безмолвно кивнула.

— Тогда я даю тебе, княжна Софья Юрьевна, мое княжеское слово, что так и будет! Веришь ли ты мне?

— Как в Царствие Небесное! — выдохнула девочка.

— Будем молиться, радость моя, будем молиться, чтобы мой отец упросил за нас Господа!

На другой день, еще до рассвета, зная о том, что рано поутру прибудут тверские бояре, Константин прошел в Преображенскую церковь, дабы в одиночестве помолиться на гробе родителя. Однако, уединение его было прервано. В церковь по-кошачьи бесшумно ступил брат князя Юрия, Иван Данилович по прозванию Калита, коему было наказано принять тверское посольство, с которым сам Юрий не пожелал даже встречаться.

Константин резко поднялся, досадуя на нежданное явление.

— Прости, Константин Михайлович, что потревожил тебя, — сказал Калита. — Сегодня радостный день для тебя! Скоро ты, наконец, будешь в родной отчине и посреди родных людей! — князь было протянул руку, дабы отечески коснуться плеча юного княжича, но тот уклонился, смерив родственника полным презрения и гнева взглядом.

— Ненавидишь меня? — прищурил Иван Данилович свои и без того небольшие глаза.

— Твоя правда, князь, ненавижу, — не стал отнекиваться Константин.

— Понимаю, — кивнул Калита. — И иного не ожидаю. Но послушай и запомни одно, брат. На Руси может быть лишь один властитель и один стольный град. И градом этим однажды станет Москва. И случится это уже скоро, поверь моему слову. Вокруг Москвы соберется вся Русь, и тогда никакая Орда не будет ей страшна.

— Давно ли тебе стали страшны ваши вернейшие приспешники против ваших же братьев? — запальчиво ответил княжич.

— Не всякая победа с кличем «Иду на вы» достигается, — усмехнулся Иван Данилович. — Не в Святославовы времена живем. Но я и не ищу, чтобы ты понял меня. Я лишь хочу, чтобы ты запомнил мои слова и передал своим братьям. Никогда не пытайтесь идти против Москвы!

— Мой отец не шел против вас, но искал мира! А вы оболгали и убили его!

Калита опустил голову:

— Скоро приедут ваши бояре, можешь дождаться их здесь, я не стану дольше досаждать тебе, — он повернулся к дверям, но на мгновение задержался. — Чуть не забыл! Я полагаю, тебе приятно будет узнать, что хан Узбек казнил недавно Кавгадыя. Ханша Баялун возвела на него столь серьезные обвинения, что приговор ее царственного супруга был скор и беспощаден. Голову Кавгадыя он лично преподнес возлюбленной жене.

С этими словами Иван Данилович удалился. Потрясенный, смотрел Константин ему вслед. Ай да ханша! Прекрасная, мудрая, отважная Баялун! И как не восхищаться тобой, рожденная повелевать?! Как не благодарить тебя, верная слову?! Слава тебе, величайшая из женщин!

Послы тверские явились двумя часами позже в сопровождении духовенства, князя Ивана Даниловича и нескольких московских бояр. Отслужив молебен у гроба убиенного князя, с благоговением вскрыли его. Возглас радости огласил своды Преображенской церкви! Родное, просветленное неизреченным блаженством лицо открылось Константину и всем тверичам! Два года минуло со дня гибели мученика, и, вот, мощи его обретены были нетленными! Пав на колени, тверичи восславили Божие чудо.

Константин искоса взглянул на стоявшего поодаль Калиту. Сумрачно и непроницаемо было лицо юрьева брата. О чем-то думал он и что чувствовал, видя явное прославление Богом того, кого они, Даниловичи, оклеветали и извели?..

5

К кошмарным снам он привык за долгие годы… И княгиня Софья привыкла, пробудившись от чуткого сна, спешить на стоны мужа и кротчайшими ласками успокаивать его терзающуюся душу. Эта женщина стала опорой его, добрым гением, ангелом-хранителем… Много лет назад, узнав, что сын хочет жениться на дочери заклятого врага Твери, убийцы собственного отца, мать горько плакала и отказывалась благословить этот брак. Но видя искреннее чувство сына, смирилась, а позже и сама полюбила невестку, сумевшую расположить боголюбивую княгиню непритворной кротостью, набожностью и великой любовью, питаемой к своему супругу.

Впрочем, счастья этого могло бы и не быть, кабы не пришло прежде еще одно великое горе… В 1321 году брат Дмитрий, скрепя сердце, признал Юрия Даниловича великим князем и отдал ему тверскую дань, но тот не передал ее хану, а пустил в оборот в Новгороде. Тогда Дмитрий отправился в Орду и донес о том Узбеку. Хан разгневался и передал ему ярлык на великое княжение. Три года спустя посол Ахмыл передал скрывшемуся в Новгороде Юрию и Дмитрию волю своего господина, чтобы оба они вновь приехали в Орду. Оба князя подчинились этому приказанию. Каков был умысел Узбека, осталось неведомо, так как брат Дмитрий, недаром прозванный «Грозные очи», едва увидев лицом к лицу убийцу горячо любимого отца, не смог совладать с гневом и, выхватив меч, изрубил его. Само собой, хан пришел в бешенство от такого самоуправства и приказал казнить Дмитрия. Тверское же, а с ним и Новгородское княжества были отданы им брату Александру…

Вечно повторяющий кошмар, как проклятье! Во сне и наяву, и нет спасенья… От сна можно пробудиться и утешиться в объятьях нежного и все понимающего друга-жены. Но как пробудиться от еще более кошмарной яви?! И думать не мог Константин, что спустя долгие годы вновь придется пережить ему ужасные события своего отрочества. Но Бог судил иначе…

Когда они с Александром покидали Тверь, чтобы ехать в Орду, сама природа возмущалась против этого. Погода резко испортилась, поднялся ураганный ветер, т.ч. гребцы едва могли одолеть стремление волн, которые несли их ладью назад к берегу.

— Дурной знак! — перешептывались люди, качая головами.

И сам Константин понимал: дурной знак! Понимал, должно быть, и Александр. Но ничего не говорил, глядя перед собой невидящим взглядом, погруженный в свои безотрадные мысли… Все повторялось, как и 20 лет назад. Отрок Федор, Александров сын, томился в заложниках у хана Узбека, а теперь и отец ехал в Орду — на неправый суд с московским князем Иваном Даниловичем по прозванию Калита, оклеветавшим тверского князя… Только нет уж в Орде мудрой и отважной красавицы Баялун, умерла великая ханша несколько лет тому назад, и сильно горевал о ней Константин, поминая язычницу в домашней молитве. В ней, светом истинной веры не просвещенной, было истины больше, чем в иных, носящих христианские имена и нательные крестики…

Первый раз опала настигла Александра еще более 10 лет назад. Тогда в Тверь прибыл с большой свитой посол Шевкал, двоюродный брат Узбека. По-хозяйски расположившись во дворце, он изгнал оттуда князя с семьей, а его люди учинили истинное гонение на тверичей. Грабежи, насилия, убийства — стоном стонала земля от бесчинств ханского посланника! А к тому пронесся слух, будто бы хочет Шевкал русских силой в магометанство обратить. Уж этого не могли вынести православные! Когда татары напали на дьякона Дудку, тверичи перебили их и уже не могли остановиться. Ханских людей стали избивать по всему городу, уцелевшие бежали к Шевкалу в княжеский дворец. Не пощадили и дворца — сожгли дотла вместе с ханским родичем и его приближенными. Это было настоящее побоище… Убиты были даже татарские купцы, не имевшие отношения к людям посла и с давних пор занимавшиеся в Твери мирной торговлей.

Разумеется, Узбек не мог спустить такого оскорбления своей власти. Карать восставший город он послал Ивана Калиту, дав ему 50 тысяч воинов под началом пяти темников. Александр, понимая, что погибель неминуема, бежал во Псков, а Константин с младшим братом Василием — в Ладогу. Тверская земля была выжжена огнем, а ее жители истреблены или взяты в полон.

Тем не менее Узбек вновь сохранил тверской удел за потомками князя Михаила, призвав из Ладоги Константина и вручив ему ярлык на княжение в родной вотчине. Потянулись долгие годы восстановления разоренного княжества…

Брат Александр, между тем, обосновался во Пскове, жители которого очень полюбили его. Однако, хан искал его головы, и ни любовь псковичей, ни дружба литовского князя Гедимина не могла защитить бывшего тверского господина. Через год после восстания во Псков явились послы от русских князей и архиепископ Моисей и стали уговаривать Александра ехать в Орду.

— Царь Узбек, — говорили они брату, — всем нам велел искать тебя и прислать к нему в Орду; ступай к нему, чтоб нам всем не пострадать от него из-за тебя одного; лучше тебе за всех пострадать, чем после всем из-за одного тебя испустошить всю землю.

На это Александр смиренно отвечал:

— Точно, мне следует с терпением и любовью за всех страдать и не мстить за себя лукавым крамольникам; но и вам недурно было бы друг за друга и брат за брата стоять и татарам не выдавать и всем вместе противиться им, защищать Русскую землю и православное христианство.

Жертвенному решению брата ехать к Узбеку воспротивились тогда благородные и верные псковичи, сказавшие ему:

— Не езди, господин, в Орду; что б с тобой не случилось, умрем, господин, с тобою на одном месте!

Псковичи были честны, праведны и отважны. Но у них было мало сил, чтобы защитить своего господина. К тому же за дело взялся по приказу Узбека лукавый московский князь Иван Данилович. Калита уговорил митрополита Феогноста проклясть и отлучить от церкви князя Александра и весь Псков, если они не исполнят требование хана. Пред этой угрозой сокрушились христианские сердца и прежде иных сердце самого гонимого князя, головы которого искал Узбек.

— Братья мои и друзья мои! — обратился он к верным псковичам. — Не будет на вас проклятия ради меня; еду вон из вашего города и снимаю с себя крестное целование, только целуйте крест, что не выдадите княгини моей!

Но не в Орду уехал брат из Пскова, провожаемый скорбным плачем его жителей, но в Литву к князю Гедимину, не желая столь дешево отдавать своей головы поганым и крамольникам.

Калита, будучи лишен кровожадности своего покойного брата и наделен куда большей мудростью, не стал карать стойкий город, но заключил с псковичами вечный мир, после чего покинул их пределы. Александр же вернулся в них через полтора года к великой радости жителей.

Много доброго успел сделать брат на псковской земле. На Жеравьей горе возвел он город Изборск, вырыл рвы под самим Псковом и построил вокруг него высокие каменные стены, обеспечив таким образом защиту городу на случай нападения врагов. И что бы было не благоденствовать Александру в новой вотчине? Горячий, но отходчивый хан уже позабыл о нем, занят был иными уделами и Данилович… Но душа брата томилась тоской по родному краю и печалью о том, что дети его будут лишены своего княжества, так как отец их — всего лишь беглец, милостиво принятый не имевшими своего князя псковичами.

Истомясь окончательно, брат отправился в Орду с покаянным словом и щедрыми дарами.

— Царь верховный! — сказал он хану без тени лукавства: — Я заслужил гнев твой и вручаю тебе мою судьбу. Действуй по внушению Неба и собственного сердца. Милуй или казни: в первом случае прославлю Бога и твою милость. Хочешь ли головы моей? Она пред тобою!

Смелая, полная достоинства, но вместе с тем покорная речь русского князя пришлась по душе Узбеку.

— Князь Александр смиренною мудростию избавил себя от смерти! — возвестил он своим приближенным и в знак прощения и примирения восстановил брата на Тверском княжении. Константин с готовностью уступил ему стол, радуясь избавлению Александра от смертельной опасности и возвращению его в родную отчину.

Но недолгою была та радость… Новое возвышение Твери испугало московского князя, и он пошел по стопам своего злодея-брата. Поехав в Орду и прожив там долгое время, он убедил Узбека в том, что Александр — убежденный противник татар и умышляет крамолу на самого хана. Годы не умудрили вспыльчивой натуры последнего, он, как и прежде, готов был верить всякому извету.

Получив повеление Узбека приехать в Орду, брат почувствовал неладное и отправил вперед себя сына Федора. Но хан требовал, чтобы князь явился сам…

— Брат, не должно тебе ехать в Орду! — говорил ему Константин. — Ты оклеветан теперь, как наш несчастный отец, а хан скор на расправу! Уезжай во Псков или Литву, обожди, пока гнев его утихнет!

— Что же, базилевс, всю жизнь, до могилы быть мне в бегах? — грустно улыбнулись тонкие губы под седеющими усами. — Нет уж, довольно… На все Божия воля!

— Брат! — взмолился Константин. — Пощади себя, молю тебя! Подумай о нашей несчастной матери и обо всех нас! Уже отняты у нас отец и брат Дмитрий, и до сих пор мы горько плачем по ним, не находя утешения! Что же станет, если и ты погибнешь?!

— Когда-нибудь нам всем суждено покинуть этот мир, — спокойно откликнулся Александр. — Когда-то мы с Дмитрием точно так же, как теперь ты, отговаривали отца от поездки в Орду. Но он ответил, что каждый должен следовать своему пути и отвечать за себя. Что хан ищет его головы, и, значит, не должно для ее спасения жертвовать головами чужими. Что ты хочешь, базилевс? Чтобы я оставил хану на расправу моего сына? Чтобы навлек гнев его на мое, на наше княжество? Чтобы сюда явились татарские полчища во главе с Калитой и вновь разорили наши земли, которые мы с тобой едва-едва возродили после всех несчастий? Чтобы вновь побили наших людей? Нет, не бывать этому! Если хан хочет моей головы, он получит ее. И тем будет спасено наше княжество, о котором ты позаботишься, как заботился прежде. Возможно, нужно было, чтобы ты и продолжал о нем заботиться, а мне надлежало остаться во Пскове, не ища новых бед на нашу семью… Прости меня! Я не смог остаться вдали от отчего края и навлек тем скорбь на него и на вас. Мой грех! Моя ошибка! Прости!

Горько заплакал при этих словах Константин, понимая, что не переубедит брата, и чувствуя приближение нового неминучего горя.

В Орду вместе с тверскими князьями отправились их сторонники — Роман Белозерский и Василий Ярославский. Путь им попытался преградить полутысячный отряд, посланный Иваном Калитой, не желавшим, чтобы тверской князь имел поддержку на суде у хана. Однако князь Василий, отважный и удачливый воин, разгромил москвичей и продолжил путь.

И, вот, Орда… Проклятое место… Уже в самом мрачном молчании, с которым принял Узбек тверского князя и его сторонников, в безразличии его к их словам и, более того, к их дарам, сквозила неотвратимая угроза. Дни шли за днями, а суда все не было, как не было и Калиты — главного обвинителя.

Иван Данилович прибыл в Орду со своими сыновьями лишь спустя месяц. И в тот же день состоялся «суд»… «Суд», подобный тому, который производили над Христом первосвященники Каиафа и Анна… Москвичи не скупились на обвинения, хотя и прятали, возводя их, свои бесстыжие глаза. А хан, будто бы оставил отверзнутым лишь одно ухо, в которое вливались искусные наветы, а другое замкнул, не пожелал внимать оправданиям.

— Повинен смерти!

При этом возгласе голова Константина закружилась, и он упал в беспамятстве, сраженный приступом одного из тех припадков, что начались с ним после убийства отца, но не напоминали о себе уже добрых десять лет. Его перенесли в княжеский шатер, где он провел в бреду всю ночь. А на утро бледные слуги сообщили ему, что Александр и Федор, причастившись Святых Тайн, только что отправились к месту казни. Константин отчаянно застонал: он даже не успел проститься с братом, в последний раз обнять его и племянника (его-то, отрока, за что осудил Узбек?!)! С великим трудом поднявшись со своего одра, опираясь на плечо слуги, шатаясь и едва переводя дух, Константин последовал к лобному месту. Он еще надеялся догнать брата, успеть поклониться его страданию, омыть слезами его ноги…

Но по реву толпы, раздавшемуся впереди, сердце, готовое разорваться на части, почувствовало: поздно! Шаг, другой, третий… Терпкий запах крови ударяет в голову, и в глазах все мутится… Там, впереди, в пыли и крови лежит то, что минутами назад было его братом и племянником… Несчастных не только обезглавили, но и рассекли на части честные тела! Содрогаясь от рыданий, Константин пал на колени подле дорогих останков. Он осыпал их горячими поцелуями и молился об упокоении их душ. Татары и разноплеменная толпа зевак стояли кругом и с безжалостным любопытством смотрели на это зрелище.

— Возьмите их! — наконец, хрипло сказал Константин слугам, указывая на изувеченные тела. — Омойте, покройте дорогими тканями, призовите священника… И подготовьте все к отъезду. Мы отправимся, как только хан даст на то позволение.

Хан и не думал удерживать тверичей. А равно не думал лишать Михайловичей тверского княжения. Во второй раз Константин был поставлен господином в своей вотчине. Только содрогалась душа и пылали руки принимать ярлык из рук, обагренных кровью отца и братьев. Казалось, будто бы ярлык этот дымится ею, сочится ее терпким запахом, и стоит только дотронуться до него, и собственные руки окажутся выпачканы алой, липкой влагой…

Но что же делать? Кто-то должен заботиться о княжестве, о семье, о жене и сиротах брата, о матери… Мать! Несчастная инокиня София! Как сказать ей о новом горе?! Как взглянуть в полные муки глаза ее?! Мужа, обоих сыновей и внука отняли у нее хан и Даниловичи! Как-то снесет она, все последние годы проводящая в молитвах в избранной обители, новый удар? А если не выдержит ее кроткое сердце? Господи, защити!

— Ты, князь, я вижу, недужен? — заметил хан.

— Да, я болен, — откликнулся Константин, с большим трудом унимая дрожь.

— Как жаль, что моей несравненной Баялун нет больше посреди нас. Она знала медицине! Она бы помогла тебе!

— Да, жаль, что ее больше нет…

— Странно… Она знала медицине лучше лекарей и знахарей, а себе помочь не смогла… — задумчиво промолвил Узбек и сделал князю знак уходить.

Константин поклонился и с облегчением покинул ханский шатер. Выйдя на Божий свет, он заметил московский обоз, покидающий Орду. Князь Иван Данилович уже поставил ногу в стремя, но Константин, вдруг разом исполнившийся сил и решимости, громко окликнул его:

— Брат Иван Данилович, задержись на мгновение, есть до тебя слово важное!

По тому, как вздрогнул Калита, как напряглись его сыновья и приближенные, Константин безошибочно угадал, что вспомнили они то же, что и сам он. Никогда еще до такой степени всем сердцем не понимал князь брата Дмитрия, того лишающего рассудка исступления, в котором изрубил он здесь же, в Орде, князя Юрия Даниловича. Как бы желал теперь Константин уподобится ему и истребить вероломного дядю возлюбленной жены! Но он не брат Дмитрий, он не может ни в болезни, ни в гневе позабыть о княжестве, о матери, о семье — обо всем и обо всех, за кого теперь отвечает он перед Богом.

Князь Иван Данилович, между тем, сделал знак свите отойти, а сам шагнул навстречу противнику.

— Слушаю тебя, Константин Михайлович.

Константин несколько мгновений вглядывался в это уже старое лицо с небольшими, хитрыми глазами, никогда не смотревшими прямо.

— Я недолго задержу тебя, Иван Данилович. Я лишь хочу задать тебе один-единственный вопрос. Когда-то ты предупредил меня, чтобы ни я, ни мои братья не шли против Москвы. Мы не шли против тебя. Мой брат не был повинен ни перед тобой, ни перед ханом. И ты знаешь это. Ты не защищался. Ты просто испугался собственных призраков и из страха оклеветал моего брата. Теперь его кровь и кровь невинного отрока Феодора лежат на тебе. Скажи мне, Иван Данилович, неужели ты думаешь, что собирание русских княжеств под десницей Москвы оправдает тебя за совершенное злодейство на Суде Божием, который нельзя подкупить и обмануть лжесвидетельствами?

Лицо Калиты потемнело, а глаза еще более скосились.

— На Божием Суде Богу и решать, — глухо отозвался он. — На нем мы все за свои грехи ответим.

— Ответим, — согласился Константин. — Только твоими обвинителями на нем выступят мученики Феодор, Александр и Михаил. Подумай, князь, что ты станешь отвечать, когда их окровавленные персты укажут на тебя, как на лжесвидетеля и убийцу. Мой отец говорил: что в том, если, приобретая тленные царства земные, теряем мы небесное?

Иван Данилович передернул плечами и, не ответив ни слова, вернулся к своей свите. Через несколько минут москвичи покинули Орду. А часом позже выехали следом за ними и тверичи, увозя с собой скорбный и драгоценный груз. Ослабевший от недуга Константин ехал в кибитке, велев отроку читать себе Псалтирь. Правда, глаголов Псалмопевца он почти не различал. Перед его мысленным взором проносилась вся прошедшая жизнь, и жег, не давая покоя, вопрос: что будет дальше? Сколько еще страдать Руси от усобиц, от княжеских неправд, от бесчинств поганых? За княжеские неправды весь народ Господь взыскивает. Зовутся князья христианами, милостыни дают да храмы строят, в пост не едят убоины, а братьев своих убивают, предают их поганым и тех же поганых сами водят кровь христианскую проливать и веру православную бесчестить. Христиане ли они после этого или безбожники хуже язычников? И как положить предел этой пагубе? Князь Иван Данилович тоже о том помышляет, власть сосредотачивает, чтобы удельную вольницу и неразбериху унять, к единению Русской Земли стремится. Да только стремится теми же путями — безбожными, проклятыми… И нет тому исхода, нет правды.

В этих печальных мыслях забылся Константин болезненным сном. И снились ему в сиянии небесном отец, обнимающий сыновей Дмитрия и Александра, и внука Феодора. Отец был еще молод, а Дмитрий и Александр — отроки, совсем такие, как в дни неудачного похода на Нижний Новгород, Феденька же — вовсе младенчик… Берет его отец на руки и подбрасывает, и все четверо смеются радостно. А вокруг отцовской головы золотой венец светится… Хорошо им там, в чертогах Господних! Батюшка, святый княже Михаиле, подай сил душе страждущей и разумения уму изнемогшему! Моли Бога о нас!

___________________

Князь Константин Тверской правил родным княжеством до 1346 года. Во время очередной поездки в Орду он тяжело занемог и умер на обратном пути, подобно своему деду. Его мать, княгиня Анна Дмитриевна, пережила его более чем на 20 лет. Настоятельница Тверского женского монастыря во имя св. Афанасия, перед смертью она приняла схиму с именем Анна и отошла ко Господу в возрасте 90 лет. Прославлена в лике святых под именем Анны Кашинской (по названию города, в котором прошел последний год ее жизни). В годы реформ патриарха Никона и его продолжателей была «расканонизирована», иконы ее были изъяты из храмов. Долгое время почитание святой Анны сохранялось лишь у старообрядцев, но затем было восстановлено и в господствующей Церкви. Святой князь Михаил Ярославич также сподобился новых гонений через 600 лет после своей гибели. В 1935 году большевики взорвали тверской Спасо-Преображенский собор, в котором хранились нетленные мощи благоверного князя. Судьба их с той поры неизвестна.

Примечания

13

Палатка