Слава России

Елена Владимировна Семёнова, 2021

История не безликая хронология событий, история создается людьми, складывается из их деяний, одухотворяется их стремлениями, верой, гением. Представляемую книгу можно уподобить уникальной мозаичной панораме, охватывающей практически всю историю нашего Отечества, от времен княгини Ольги и до последних битв за Россию Русской Армии генерала Врангеля. Каждая деталь мозаики – судьба одного из наших выдающихся соотечественников – военачальников, благотворителей, деятелей искусства, государственных мужей. Переплетаясь друг с другом, эти судьбы образуют единое полотно Русской истории. Сорок увлекательных рассказов, вошедших в книгу, сочетают в себе историческую достоверность событий с художественным вымыслом и легкостью изложения. Благодаря этому, книга открывает удивительный мир русской истории, делая этот мир близким и интересным для самых неискушенных читателей. Книга рекомендуется для семейного чтения и непременно станет истинным другом как для детей, так и для родителей.

Поединок

(Святые иноки-богатыри Пересвет и Ослябя)

1

Трудные времена наступили в Золотой Орде. Хан Тохтамыш, потомок великого Чингисхана, при поддержке войск Тамерлана предпринял поход по установлению своей власти в Золотой Орде. Одна за другой пали Синяя и Белые орды, а к апрелю 1380 года Тохтамыш захватил уже всю Золотую Орду до самого Приазовья. Лишь родные половецкие степи, Крым, волнами Черного моря омываемый, остался под властью Мамая — некогда всесильного беклярбека при малолетнем хане Муххамеде Булаке.

А тут еще, точно сговорясь с Тохтамышем, возмутились русские! Их князь, Дмитрий Московский, которому сам же Мамай некогда дал ярлык на княжение, с воспитателем которого, митрополитом Алексием, заключал договор об уменьшении дани, разорвал отношения с Ордой и отказался впредь платить ей что-либо!

— Неблагодарный пес! — в который раз сорвалось с тонких губ Мамая, и его скуластое лицо сделалось еще темнее от гнева.

— Не беспокойся, повелитель, русские собаки будут жестоко наказаны за свое вероломство! — произнес Челубей с поклоном.

Желая возвратить Русь в покорство, Мамай двинулся со своим верным войском на Москву. Ордынцы достигли реки Непрядвы, что впадает в Дон, когда лазутчики донесли, что навстречу движется для битвы рать русского князя. Узнав об этом, Мамай призвал к себе своего главного батыря:

— Мы должны истребить их, напомнить неверным собакам времена Батыя! Чтобы ужас сковал их, чтобы даже мысль отринуть наше владычество не смела являться в них!

— Так и будет, повелитель! Я убью их князя и принесу тебе его голову.

— Лучше притащи его к моим стопам на аркане, — промолвил беклярбек, и узкие глаза его загорелись ненавистью. — Я хочу, чтобы смерть его была долгой и мучительной, чтобы он молил о смерти! А потом я поступлю с ним, как поступил половецкий князь со Святославом, велю сделать кубок из черепа Дмитрия и буду пить из него вино в честь победы над русскими! Дозволю и тебе пригубить из него! — при этих словах губы Мамая скривились в злой усмешке.

Усмехнулся и Челубей:

— Благодарю, повелитель, но я предпочел бы пить из этого кубка не вино, а кровь неверных.

— В ней недостатка не будет. И ты первый постараешься для этого!

— Я разорву проклятых собак, а князя приведу к тебе на аркане, — пообещал батырь.

В том, что обещание это будет исполнено, он не сомневался. Тибетский монах, вдали от родных кочевий, Челубей постиг все известные боевые искусства, а кроме того — Бон-по, древнейшую боевую магию, секреты которой веками хранили на Тибете, раскрывая их лишь посвященным. Стань эти секреты достоянием всего человеческого рода, и дни его были бы сочтены, ибо люди, входя в общение с духами потустороннего мира и получая от них огромную силу, истребили бы друг друга. Но тибетские монахи умели хранить тайны. Челубею пришлось долгие годы проходить ступени посвящения, чтобы наконец быть допущенным к запретным знаниям. Бон-по, открытая ему его наставником, позволяла многократно увеличить силу боевых искусств, благодаря привлечению путем магических заклинаний могущества демонов. Сила демона вливалась в посвященного и делала его непобедимым. Лишь очень немногие монахи Тибета сумели пройти все испытания, все ступени, чтобы получить вожделенные знания и войти в круг «бессмертных». «Бессмертные» — так именовались воины, впустившие в себя силу демонов, овладевшие магией Бон-по. Никто из смертных не мог соперничать с ними в бою, не мог поразить их. Одним из «бессмертных» был батырь Челубей, возвратившийся с Тибета в Крым и сделавшийся правой рукой Мамая.

Выйдя из шатра беклярбека, он грозно взглянул в ту сторону, где угадывались очертания русского становища, и повторил:

— Я разорву проклятых собак!

Дав эту клятву, Челубей скрылся в своем шатре, дабы провести предшествующую бою ночь в общении с тем и заклинании того, чья сила жила в нем и должна была помочь наутро одолеть всех супостатов, безумно осмелившихся пойти против Орды.

2

Осень едва успела вступить в свои права, но дыхание ее ощущалось уже — и в желтизне выжженной солнцем травы, и в усталости засыпающих на лету насекомых, и в тишине, рожденной отлетом в дальние края кочевых птиц… А еще в предрассветном холоде и густых непроглядных туманах.

Этим утром Яков проснулся еще затемно и, взволнованный ожиданием предстоящего боя, уже не мог вновь сомкнуть глаз. Белоснежный туман поднимался от Дона и прильнувшей к нему Непрядвы и расстилался далеко окрест, окутывал нежным одеялом спящее поле, не ведающее еще, что через несколько часов суждено ему пропитаться кровью двух непримиримых ратей. Сквозь эту молочную пелену тщетно пытался Яков различить огни татарских костров и их пестрые шатры.

Холодно было в ранний час, и, дабы немного согреться, Яков пошел вдоль русского лагеря, загребая ногами росистую траву и кутаясь в теплый плащ, сотканный для него заботливой теткой. Матушку свою отрок почти не помнил. Она умерла от горячки, когда был он еще совсем несмышленышем. Смерть ее стала таким тяжким ударом для отца, боярина Осляби, что тот, промаявшись несколько лет в миру, не выдержал и принял постриг.

С той поры Яков рос в доме тетки, не имевшей своих чад, а потому растившей племянника, как родного сына. Отца отрок видел редко. Инок Андрей удалился в радонежские леса, в обитель созидаемую святой жизни мужем — игуменом Сергием. Некогда сын благочестивых родителей, также почивших в иноческом звании, юноша Варфоломей основал в лесу пустыньку, где сперва подвизался с братом, иноком Стефаном. Стефан, однако, не выдержал пустынной жизни и удалился в Москву. Варфоломей же, приняв постриг под именем Сергий, продолжил свои подвиги, проводя дни и ночи напролет в трудах, посте и молитве. Не единожды был искушаем подвижник от бесов, но все искушения выдержала дивная вера его. Дикий зверь не смел причинить зла Божию служителю, медведь приходил к дому его и ел хлеб из его рук. Однажды ночью яркий свет рассеял тьму, и отец Сергий увидел множество белых прекрасных птиц, паривших вокруг его скинии. В тот же миг раздался голос: «Как много ты видел птиц этих, так умножится стадо учеников твоих и после тебя не истощится, если они захотят по твоим стопам идти». Число учеников подвижника возрастало год от года, и одинокая пустынь выросла в монастырь, вскоре обретший славу во всей Руси и за ее пределами. Один греческий епископ, слушая многие рассказы об игумене Сергии, не хотел верить им и сам приехал в Троицкую обитель. При встрече с преподобным на него напала слепота, и он исповедал подвижнику свое неверие. Игумен Сергий тотчас вернул греку зрение. Много чудес было сотворено преподобным! Он открывал ключи, исцелял больных, изгонял бесов… Но самому великому чуду преподобного Яков стал свидетелем сам. Один местный житель, имея тяжко больного сына, понес его к игумену Сергию. Но когда он вошел в келью и попросил молитв о больном, дитя скончалось. Убитый горем отец, бросив горький укор преподобному, ушел за гробом, а когда вернулся… нашел свое чадо живым и здоровым.

Яков в ту пору гостил у отца и преисполнился великого восторга от чуда, коему сделался свидетелем. Оно настолько потрясло отрока, что он пожелал остаться в обители навсегда, подвизаясь вместе с отцом. Однако, ни отец, ни преподобный не благословили его на это.

— Всякому должно испытать себя, прежде чем отречься от мира, дабы потом не сожалеть о принятом решении. Монашеский подвиг не всякому дано вместить, и оттого не может быть благословения решению, принятому скороспешно, под влиянием впечатления. Такое решение должно вызреть в тебе. Обожди, поживи в миру, а если по прошествии времени желание твое останется прежним, тогда приходи.

Таково было напутствие игумена-чудотворца. Лаской святились ясные глаза на тонком и тоже точно бы внутренний свет источающем лице. Будто бы самое небо изливалось из этих глаз, самый солнечный свет лучами устремлялся в душу, согревая ее и наполняя невыразимым ликованием.

Яков наставление исполнил и вернулся к тетке. Но сердце его стремилось к Троице, и спешил он в чудесную обитель при всякой возможности. А в этом году сподобил Господь провести в ней все лето в трудах и молитвах…

Когда лето уже клонилось к концу, в монастырь приехал со свитою великий князь Дмитрий Иванович. Когда был он еще юн летами, татарский беклярбек Мамай предложил ему и его боярам свое покровительство в обмен на предоставление русских земель генуэзцам для пушного промысла. Генуэзцы были союзниками Мамая, и их выгода сулила и ему пополнение разоряемой распрей с Тохтамышем казны. Бояре смутились соблазнительным предложением, но голос игумена Сергия был тверд:

— На Святую Русскую землю допускать иноземных купцов нельзя, ибо это грех!

С того и пошло размирье с Мамаем… И, вот, теперь шел он на Русь со своею ордой, и пришел Дмитрий Иванович к почитаемому старцу с вопросом, надлежит ли ему стать с войском супротив поганых.

— Следует тебе, господин, заботиться о порученном тебе Богом славном христианском стаде, — отвечал князю игумен. — Иди против безбожных, смело выступай против свирепости их, нисколько не устрашаясь, и если Бог поможет тебе, ты победишь и невредимым в свое отечество с великой честью вернешься!

Благословил преподобный на брань великую князя и войско русское, и вот близился час решающий, и замирало сердце Якова в ожидании его.

— Эй, во сне ты, что ли, бродишь?

В тумане отрок неожиданно натолкнулся на богатыря, в котором сразу узнал сподвижника отца, инока Троицкой обители Александра, в миру — славного брянского воеводу Пересвета. Высокий, статный воин, и ныне более похожий на богатыря, чем на монаха, несмотря на одеяние схимника, он стоял, прислонившись спиной к березе и глядя на восток, где из сиреневой ночной дымки медленно поднималось багровое солнце. Худощавое лицо его, обрамленное густой русой бородой с едва наметившейся проседью, было отчего-то торжественным, глаза блестели.

— Мне не спалось, — ответил Яков. — Битва скоро…

— Да, — радостно отозвался бывший воевода. — Сколько лет ждала Русь этой битвы! Сколько лет копились в ней силы духовные, чтобы рати наши соединились и вышли на брань сообща. Ныне, сын, великое дело вершится. Подвиг единения русского! Понимаешь ли ты это? Прежде мы все друг с дружкой собачились, и за то били нас поганые. А ныне промеж них свара идет, мы же едины пред них — все князья, все бояре и воеводы наши, кроме разве что пары отщепенцев. Слава Господу, что даровал он князю Дмитрию Ивановичу разумения и решимости на рать сию подняться!

— Мы ведь разгромим сегодня поганых, правда, отче? — с жаром спросил Яков.

Воин-схимник опустил руку ему на голову:

— Если мы за Бога, то и Он за нас. Веруй, чадо! И молись.

В великую схиму отца и Пересвета перед самым походом постриг сам преподобный, благословив обоих иноков вновь вспомнить свое прежнее воинское призвание и обнажить мечи в защиту Святой Руси и Православной Веры. Земле Русской, из татарского ярма рвущейся, ныне все ратники нужны были, а паче такие, каковыми слыли в ины годы воевода Перествет и боярин Ослябя.

— Тебе тоже не спалось нынче, отче? — Яков прищурился — восходящее солнце ударило ему в глаза. — Отец сказывал, что перед боем не должно бодрствовать, но спать крепко, чтобы набраться сил.

— Сил можно набираться не только сном и пищей, — улыбнулся бывший воевода. — Здесь неподалеку живет дивный отшельник, уже двадцатый год не покидающий своей пещеры и проводящий все дни в молитвах, подобно древним столпникам, пустынникам… Он позволил мне на одну ночь разделить его уединение и подвиг. И это, сын, много лучшее укрепление силам, нежели всякий сон!

Солнце уже озарило землю своими благословляющими лучами, клочья тумана поспешно-боязливо расползались по отлогам, и вот-вот должна была разрушиться священная рассветная тишина.

— Разделим трапезу и помолимся Царице Небесной. Днесь Рождество Ее, и Она, благодатная, не лишит Христову рать своего покрова, — тихо сказал Пересвет, извлекая из-под плаща просфору.

Просфора и холодная, сладкая ключевая вода — таков был завтрак воина-схимника. Воину-отроку, немало проголодавшемуся за время утренней прогулки, показалась эта трапеза слишком скромной, но он, укорив себя за чревоугодие, смолчал. Бывший воевода, однако, отгадал его мысли, рассмеялся добродушно:

— Не бойся, друже, в лагере будет тебе и похлебка горячая, и сухарь ржаной. И чтобы съел все! Ты дитя еще, не смущайся, что не ко всякому подвигу способен. Невозможно отроку обладать силой богатыря, во многих битвах ратовавшего. То же и с постами и иными подвигами. Всему свое время. А поторопишься по ревности горделивой и надорвешься: грех выйдет и беда.

Утешили Якова слова сии. И, опустившись вслед за Пересветом на колени перед восходящим солнцем, он, так же как и схимник, положил двенадцать земных поклонов, коснувшись челом прохлады росистых трав, и погрузился в молитву, изредка обращая взгляд на славного богатыря. Тот точно бы обратился в изваяние, устремленное к небу. Кажется, и взлетел бы ввысь, да тяжелые латы не пускают. На лице его, разгладившемся, просветленном, нельзя было угадать ни тени усталости. Он был полон сил и веры в грядущий день, долгожданный и вымоленный всеми русскими святыми.

— Сохрани, Господи, люди твоя! — возгласил могучий бас.

— Аминь, — заключил негромкий ломкий отроческий голосок.

3

Брат Ослябя против был, чтобы сын его в поход шел. Куда колоску зеленому на этакую битву ратиться! Ведь никогда еще не приводилось ему в бою быть. Но отрок упрям оказался.

— Пусть старцы немощные да младенцы с бабами на печи сидят, когда судьба Земли Русской решается! — воскликнул горячо.

И нечего отцу было возразить на то. Зелен колосок, а все воин уже. А воину за бабьим подолом остаться, когда великая брань грядет — срамно! Пройдет время, спросят внуки: а где ты, дедушка, был, когда князь Дмитрий Иванович с Мамаем бился? А дедушка глаза отведет: сидел, мол, на завалинке, ворон считал, пока другие мужествовали.

Так и пошел Яков с ратью княжеской к Дону. Всю дорогу, на каждом привале учили Пересвет с Ослябею ретивого отрока, как с мечом да копьем управляться ловчее. Добрый ученик оказался, быстро и с азартом перенимал науку ратную. Глядел на него Пересвет и думал, что не в обитель мирную путь сему отроку лежит, при такой резвости натуры не выдержать иноческого послушания, заиграет молодая кровь, затребует жизни, и мукой тогда обернутся данные по увлечению обеты…

Сам Пересвет в яковлевы лета об иночестве не помышлял. Влекла его с младых ногтей стезя бранная. Да и как иначе? Во всех играх детских был он первым — и в кулачном бою, и на мечах, и в метании копья. Конь, даже самый буйный, смирялся под ним… С ранних лет храбровал Пересвет в походах и сражениях, рано окреп телом и закалился душой. Но душа человеческая уязвимее тела, не защитишь ее щитом да латами, не уврачуешь бальзамами целебными. Отыщется стрела, ранит жестоко, и нечем той ране помочь…

С юных лет была у витязя зазноба — красная девица Ульяна Никитична. И пировать бы на свадьбе веселой, и вкушать бы мед земного блаженства, если бы не отец Ульянушки. С давних пор завелись которы меж ним и отцом Пересвета, да столь непримиримы сделались они, что отдал родитель дочь другому молодцу, не о счастье ее, но лишь о своей обиде помышляя…

Вернулся Пересвет из очередного похода, а суженая ненаглядная уже чужой женой сделалась. С той поры саднило душу жестоко. И тем яростнее становился витязь в сражениях, в них избывая горькую обиду. Службой славною сделался он воеводой брянской земли. Был воевода любим войском и обласкан брянским князем Дмитрием Ольгердовичем. А только не было в том успокоения душе.

Раз, будучи с князем в земле Переяславской, случилось Пересвету беседовать с жившим в том краю богомудрым старцем. Дивна была речь Божия угодника! Точно бы самую душу вынул он из груди, омыл живительной ключевой водою, от всех язв и чирей очистил ее да с тем обратно вложил, всякую боль исцелив.

Тут-то и понял богатырь, что не лежит его сердце больше к мечу, не стремится к бранной славе, но жаждет лишь единого на потребу, той благой части, что не отнимется у избравшего ее… Постриг он принял в ростовском Борисоглебском монастыре, где свела его судьба с другим постриженником — Родионом Ослябей, ставшим Пересвету названным братом, другом духовным, с которым впредь не разлучались они. Вместе постриг приняли, вместе перешли в Свято-Троицкую обитель, где сподобил Господь разделить труды преподобного Сергия. И, вот, теперь обоих призвал Всемогущий вновь опоясаться мечами, вновь не единым крестом, но и копьем защищать родную землю…

— Мир вам, братья мои, твердо сражайтесь, как славные воины за веру Христову и за все православное христианство с погаными сыроядцами! — таково было благословение святого игумена.

Ликовало сердце Пересвета. Вся Русь собралась, забыв былые распри, на битву с врагом. Князья Мещерские, Костромские, Белозерские и Ярославские, Владимирские, Елецкие, Муромские, Полоцкие… Даже литовские! И брянский Дмитрий Ольгердович тут же был, впервые за долгие годы привелось бывшему брянскому воеводе свидеться со своим князем. Восхищался тот, озирая русские полки:

— Не бывало еще на Руси столь устроенного войска! Войску царя Македонского подобно оно!

К тому времени, как Пересвет с Яковом возвратились в лагерь, там уже не осталось и помина дремотного. Все ожило, все готовилось к бою. Последний раз начищали и оттачивали оружие, последний раз проверяли подпруги коней…

— Христос посреди нас! — раздался радостный голос Осляби, и он земно поклонился Пересвету.

— Есть и будет! — откликнулся бывший воевода с ответным поклоном.

Похристосовались, поздравляя друг друга с Рождеством Пречистой. Мягкое, редкой белесой бородкой обрамленное, лицо Андрея лучилось.

— Ну, брат, постоим нынче за Землю Русскую! — сказал он счастливо. — Не думал, что доживу до такого дня! Божие благословение всем нам — видеть то, о чем грезили еще деды и прадеды наши!

— И быть еще в силе, чтобы не только видеть, но и биться самим!

— Воистину так!

Войско, меж тем, строилось в боевые порядки. Взмыло ввысь, рея на ветру, багряное знамя с образом Спаса Нерукотворного. Князь Дмитрий Иванович пал перед ним на колени и, перекрестясь размашисто, воскликнул:

— О Владыка Вседержитель! Взгляни проницательным оком на этих людей, что твоею десницею созданы и твоею кровью искуплены от служения дьяволу. Вслушайся, Господи, в звучание молитв наших, обрати лицо на нечестивых, которые творят зло рабам твоим. И ныне, Господи Иисусе Христе, молюсь и поклоняюсь образу твоему святому, и пречистой твоей Матери, и всем святым, угодившим тебе, и крепкому и необоримому заступнику нашему и молебнику за нас, тебе, русский святитель, новый чудотворец Петр! На милость твою надеясь, дерзаем взывать и славить святое и прекрасное имя твое, и Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков!

Закрестилось войско вслед за князем, вторя сердечному молению его. Он же поднялся и, вскочив на коня, обратился к своим ратникам:

— Братья мои милые, сыны русские, все от мала и до велика! Мужайтесь и крепитесь, Господь с нами, сильный в битвах. Ныне, братья, уповайте на Бога живого, мир вам пусть будет с Христом! — приняв из рук одного из отроков своих палицу и копье, Дмитрий Иванович заключил: — А теперь грядите по мне! За великую обиду Земли Русской, за святые церкви и веру христианскую веду я вас в этот бой!

Как прекрасен был сей молодой и отважный князь в этот миг, в благородном порыве своем первым сойтись в единоборстве с погаными. Однако, сколь благороден, столь же и неразумен был тот порыв. И сердечное умиление не помешало бывшему брянскому воеводе тотчас отметить это. Выйдя из рядов воинства, Пересвет низко поклонился Дмитрию Ивановичу:

— Дозволь, княже, смиренному схимнику молвить слово!

— Говори, отче! Твое слово столь же свято для меня, как и того, кто послал тебя.

— Не следует тебе, великому князю, прежде всех самому в бою биться, — сказал схимник, — тебе следует в стороне стоять и на нас смотреть, а нам нужно биться и мужество свое и храбрость перед тобой показать: если тебя Господь спасет милостью своею, то ты будешь знать, кого чем наградить. Мы же готовы все в этот день головы свои положить за тебя, государь, и за святые церкви, и за православное христианство. Ты же должен, великий князь, рабам своим, насколько кто заслужит своей головой, память сотворить, как Леонтий-царь Феодору Тирону, в книге соборные записать наши имена, чтобы помнили русские сыны, которые после нас будут. Если же тебя одного погубим, то от кого нам и ждать, что по нас поминание устроит? Если все спасемся, а тебя одного оставим, то какой нам успех? И будем как стадо овечье, не имеющее пастыря; влачится оно по пустыне, а набежавшие дикие волки рассеят его, и разбегутся овцы кто куда. Тебе, государь, следует себя спасти, да и нас.

Пересвета тотчас поддержали княжеский брат Владимир Андреевич и другие князья и воеводы. Все войско воспротивилось тому, чтобы его вождь без нужды подверг себя великой опасности уже в первые мгновения битвы, все войско молило его поберечь себя ради верных чад своих, на него уповающих.

Умилительно было молодому князю то, сколь велика любовь к нему войска. Выступили слезы на васильковых очах, но голос твердо и решительно прозвучал:

— Братья мои милые, русские сыны, доброй вашей речи я не могу ответить, а только благодарю вас, ибо вы воистину благие рабы Божьи. Ведь хорошо вы знаете о мучении Христова страстотерпца Арефы. Когда его мучили и приказал царь вести его перед народом и мечом зарубить, доблестные его друзья, один перед другим торопясь, каждый из них свою голову палачу под меч преклонял вместо Арефы, вождя своего, понимая славу поступка своего. Арефа же, вождь, сказал воинам своим: “Так знайте, братья мои, у земного царя не я ли больше вас почтен был, земную славу и дары приняв? Так и ныне впереди идти подобает мне также к небесному царю, голове моей следует первой отсеченной быть, а точнее сказать — увенчанной”. И, подступив, палач отрубил голову его, а потом и воинам его отсек головы. Так же и я, братья. Кто больше меня из русских сынов почтен был и благое беспрестанно принимал от Господа? А ныне зло нашло на меня, неужели не смогу я претерпеть: ведь из-за меня одного это все и воздвиглось. Не могу видеть вас, побеждаемых, и все, что последует, не смогу перенести, потому и хочу с вами ту же общую чашу испить и тою же смертью погибнуть за святую веру христианскую! Если умру — с вами, если спасусь — с вами!

Речь эта глубоко тронула всех воинов, и еще большей решимостью исполнились их сердца победить сим красным днем вековечного врага, покончить с унизительным игом.

— За Русь!

— За Матерь Пресвятую Богородицу!

— За Веру Христову!

— За князя Дмитрия Ивановича!

С этими возгласами ринулись навстречу татарским полчищам русские полки вслед за своим отважным князем. Сам он, в богатых доспехах, золотом сияющих на солнце, и алом плаще, на белоснежном коне, летел впереди своих ратников, подавая пример веры и храбрости.

— Прощай, брат Андрей! Может, вечерять нам уже и не придется на сей земле.

— До свидания, брат Александр! Может, вечерять будем мы уже с Господом!

Два схимника-богатыря вскочили на ретивых коней и, воздев копья, помчались следом за князем. А за ними устремился на борзом сером жеребце их ученик, юный воин Яков Ослябя.

4

Закипела сеча жестокая, побурела трава от людской крови… Падали бездыханны ратники храбрые, пополняя небесное воинство, а вдоль рядов татарских носился на вороном коне подобный горе великан-батырь, облаченный в черные одежды. Не было равных тому батырю, и многих русских воинов настигло его не знающее промаха копье.

— Что, собаки? Кто из вас посмеет тягаться с Челубеем? — издевательски хохотал он, и что-то демоническое было в этом глухом, загробном хохоте. — Кто еще хочет изведать моего копья?

Яков с ненавистью смотрел на непобедимого татарского батыря, сжимала детская рука меч. Броситься на него! Поразить! Ведь поразил же юный Давид Голиафа! Не мечом, правда, а камнем из пращи… Где бы такую пращу взять?

— Не спеши сынок, — раздался рядом голос Пересвета. Схимник спрыгнул с коня и опустил руку на плечо Якова. — Обожди, придет и тебе время мужествовать. А сей соперник не по тебе… — взгляд серых глаз богатыря-монаха неотступно следил за Челубеем, поносившим русских и бахвалившимся своею силою. — По мне он и ко мне… — добавил тихо. — Знаю я его, знаю и силу его.

— Нешто думаешь одолеть его? — спросил, подъезжая, отец.

— Человеческой силой такого не одолеешь, — отозвался Пересвет, задумчиво погладив бороду. — А Богу все возможно. Нам преподобный дал оружие духовное, — богатырь коснулся креста на своем плаще. — На него и возложим упование.

— Ты твердо решил, брат?

— Тверже некуда. Пока этот оборотень жив, не добыть нам победы. А если он падет, то войско наше воспрянет духом.

— Твой соперник трус! — подал голос Яков. — Он сделал свое копье длиннее обычных, и никто из наших ратников не успевает достичь его, как оказывается пронзен насквозь!

— Я заметил это, чадо, — кивнул Пересвет, — и хвалю твою наблюдательность. Но на всякую злую хитрость найдется бесхитростная жертва…

С этими словами бывший брянский воевода снял с себя латы и остался лишь в схимническом плаще. Отец, видимо поняв замысел друга, прослезился и бросился ему на шею:

— Да поможет тебе Царица Небесная!

Пересвет расцеловал своего многолетнего сподвижника и Якова, еще лишь гадавшего, что задумал схимник-богатырь, вскочил на коня и рысцой устремился туда, где неистовствовал жаждущий крови сыроядец.

— Эй, Челубей! — раздался зычный бас бывшего воеводы. — Я готов сразиться с тобой!

Черный великан поднял на дыбы коня, крикнул что-то на неведомом наречии и вскинул свое длинное, под стать хозяину, копье.

Расступились обе рати, давая место разойтись двум богатырям. Дрогнуло сердце Якова. Только теперь понял он смысл слов Пересвета о жертве и весь замысел его. Русский воин-схимник стоял против татарина в одном плаще, не защищенный ничем, кроме Господня креста, нашитого на нем. Удар вражеского копья неминуемо должен был пробить ему грудь, но, пробивая ее с такой легкостью, Челубей оказался бы на том расстоянии, на котором его самого способно было достичь копье Пересвета… Слезы навернулись на глаза отрока, но он тотчас отер их, боясь пропустить хоть мгновение разворачивающегося смертного боя.

Перекрестился в последний раз бывший брянский воевода. Прокричал что-то гортанно Челубей. Понеслись навстречу друг другу борзые кони. Черная схима с белым крестом… Черные одежды татарина… Две черные тени летели друг на друга… Мгновение, другое… И страшное копье пронзило Пересвета, жутко выступило из спины его, все глубже нанизывая богатыря… Но тот, уже убитый, каким-то неимоверным усилием, чудом Божиим, остался в седле, и в следующий миг могучий татарский батырь, не успев остановиться, оказался пронзен копьем своего соперника. Рухнул черный великан на землю. Заржал в испуге его конь и бросился прочь. Охнули потрясенные татары…

Русский богатырь так и остался сидеть в седле. Копье Челубея до половины вошло в его тело… Его белый, в серых яблоках, конь, понурив голову, понимая свершившуюся беду, шагом повез своего недвижимого всадника к русскому стану.

Яков вместе с отцом и другими ратниками бросились навстречу герою. Тот по-прежнему сидел на коне, лишь лицо его было опущено и полностью скрыто капюшоном. Отец и еще несколько воинов бережно сняли мертвеца, вынули страшное копье из его тела, уложили на постланные плащи… Отец опустился на колени и, глотая слезы, прочитал по своем названном брате отходную. А затем, оборотясь к полю, на котором вновь закипала сеча, воскликнул:

— За Русь, братья! За Веру Христову, Православные! — и уже тише прибавил: — За брата Александра!

Подвиг Пересвета и гибель непобедимого Челубея воспламенили русские сердца. И как ни сильны были татары, а брало верх русское оружие. Вместе со своим воинством, словно простой ратник, бился и князь Дмитрий Иванович. Латы и плащ его были иссечены, но самого вождя русского хранил Богородицын Покров…

Все перемешалось на поле Куликовом. Русские и татары, мертвые и живые, небо и земля. Яков не чувствовал уже членов своих, изнемогая от усталости и ран, но не было из этой битвы иного исхода, кроме двух: победить или погибнуть. Видел отрок, как пал сраженный мечом отец… Сбылось пророчество утреннее! Вечерять братьям со Христом днесь! Может, и ему, Якову, суждено присоединиться к ним…

В какое-то мгновение ему показалось, что татарская сила того гляди переважит русскую. Но в этот миг с бодрым, победительным кличем вклинился в гущу боя свежий русский полк. То был полк пришедшего с литовскими князьями воеводы Дмитрия Боброк-Волынского, оставленный до времени в засаде в расположенном неподалеку леске. Видя, что силы основного войска на исходе, засадный полк поспешил на выручку, приведя в смятение не менее русских изнемогших татар.

Воспрянули духом русские ратники, воспрянул и Яков, из последних сил отбивавшийся от наседавших поганых. Вдруг возник перед ним богато одетый татарчонок, примерно одних с ним лет. Его похожее на блин лицо было бледно от ярости, а глаза горели ненавистью. Яков насилу увернулся от удара меча юного батыря и ловким прыжком поверг соперника на землю. Дальше бились уже пеши. Яков успел приметить, что оружие у его противника не простое, из чистого золота выкован был богатый меч и украшен самоцветными камнями. Уж не Мамайкин ли сын? — мелькнула мысль и придала злости. Ну, погоди, змееныш поганый! Ответишь ты и за отца, и за дядьку названного, и за всех славных воинов, нынче павших!

Удар, и вылетел из рук татарчонка золотой меч. Зарычав по-звериному, он схватил попавшееся под руку копье и ринулся на Якова. Тот отскочил ловко и, молниеносно развернувшись, рассек соперника мечом. Обливаясь кровью, татарчонок упал к его ногам. Скрюченное в смертных судорогах юное тело было последним, что увидел Яков в этом жестоком бою. Тяжелый удар по голове поверг его на земь, и отрок лишился памяти. В бесчувствии явилось ему дивное видение: небо, озаренное ослепительным светом, и два витязя в белых одеждах верхом на белых же конях, а против них темная рать…

— Ударим, брат? — спрашивает один витязь другого.

— Ударим! — соглашается тот.

Ангелы-витязи обнажают мечи и устремляются на темную рать. И та бежит от них в ужасе, истребляемая нещадно…

— Смотри-ка, живой! — ледяная вода, брызнувшая в лицо, вернула Якову сознание, а несколько глотков ключевой воды — жизнь. Склонившийся над ним ратник-костромич Гришка Холопищев довольно кивал головой: — Пей-пей, молодец. Водица, сказывают, целебная. Мне ее мать с собою дала, но Бог миловал, не понадобилась… Что, как ты? Стать можешь ли?

Яков не без труда поднялся.

— Добрый богатырь из тебя выйдет, — одобрил Гришка.

— Что битва? — спросил Яков, озираясь кругом. Ночь сходила на ратное поле, скрывая своим мраком ужасные следы дневной сечи — сотни убитых воинов…

— Мамайка с остатками своих сыроядцев бежал, мы победили. Малолетний хан Булак-Магомед убит. Его подле тебя нашли. Рассек его чуть не надвое чей-то славный меч.

Яков окончательно пришел в себя и отчетливо припомнил пышущего ненавистью татарчонка, жар которого пришлось ему остудить навеки-вечные. Похвалиться ли тем Холопищеву? Но тот вдруг омрачился:

— Вот, только… — и запнулся растерянно.

— Что только?

— Князя мы сыскать не можем… — вздохнул Гришка.

— Как так?

— Да уж так… Все видели, как он бился, но затем потеряли его. Ищем вождя нашего среди раненых, уповая на Божию милость. А я, вот, тебя вместо князя откопал…

— Так и почто ж мы время теряем?! — воскликнул Яков. — Идем искать князя!

— Да ты сам на ногах едва стоишь, тебя б перевязать сперва, вон как испятняли поганые…

— После перевяжешь! — отозвался Яков и, опираясь на чье-то подобранное копье, устремился в темноту.

Голова гудела, а сердце обливалось слезами по отцу и Пересвету. Но все это после, после… Теперь лишь одно важно: найти князя! Иначе что это за победа, если она обезглавила воинство? Иначе рассеются овцы без пастыря, и быть тогда снова беде на Земле Русской! Ох, недаром остерегал бывший брянский воевода благородного князя, заклиная поберечь себя…

Когда тьма уже совсем сгустилась, поглощая надежды и повергая русское войско в отчаяние, Яков, окончательно изнемогший в бесплодных поисках, повалился без сил на мягкую мхово-лиственную постель тихой дубравы, что простиралась правее Куликова поля. Он готов был уже отдаться горькому сну, как вдруг расслышал тихий вздох. Привстал Яков, прислушался. Не в ушах ли звенит, не мстится ли? Нет, не мстилось: невдалеке от него у могучего дуба лежал богатырь… Яков поспешил к нему и ахнул от радости:

— Гришка! Федор! Скачите к князю Владимиру Андреевичу и скажите, что князь великий Дмитрий Иванович жив и царствует вовеки!

Это точно был князь Дмитрий Иванович. Израненный, измученный, но живой и всего лишь уснувший от крайнего изнеможения после битвы в тени могучего дерева. От звонкого голоса отрока он пробудился и, воззрившись на Якова, спросил только:

— Что там?

— Радуйся, княже, победе великой! — отозвался Яков.

Лес, меж тем, уже осветился яркими факелами. За Гришкой и его земляком Федькой Сабуром спешили к Дмитрию Ивановичу его князья и воеводы, а впереди других — брат его, Владимир Андреевич.

— Милостью Божьей и пречистой его Матери, помощью и молитвами сродников наших святых мучеников Бориса и Глеба, и молитвами русского святителя Петра, и пособника нашего и вдохновителя игумена Сергия, — тех всех молитвами враги наши побеждены, мы же спаслись! — возвестил он, падая в ноги великому князю.

— Сей день сотворил Господь, возрадуемся и возвеселимся, люди! — отозвался тот, поднимаясь. — Благодарю тебя, Господи Боже мой, и почитаю имя твое святое за то, что не отдал нас врагам нашим и не дал похвалиться тем, кто замыслил на меня злое: так суди их, Господи, по делам их, я же, Господи, надеюсь на тебя!

Князю подали коня, и он в сопровождении свиты выехал в поле, на котором при свете факелов шла скорбная работа. Уцелевшие собирали убитых… Иных — дабы предать земле здесь же, немногих — дабы отвезти в родные отчины. Глядя на это горькое зрелище, Дмитрий Иванович спросил:

— Скольких воевод, скольких служилых людей лишились мы днесь?

Из темноты прозвучал негромкий ответ:

— Нет у нас, государь, сорока бояр московских, да двенадцати князей белозерских, да тринадцати бояр — посадников новгородских, да пятидесяти бояр Новгорода Нижнего, да сорока бояр серпуховских, да двадцати бояр переяславских, да двадцати пяти бояр костромских, да тридцати пяти бояр владимирских, да пятидесяти бояр суздальских, да сорока бояр муромских, да тридцати трех бояр ростовских, да двадцати бояр дмитровских, да семидесяти бояр можайских, да шестидесяти бояр звенигородских, да пятнадцати бояр угличских, да двадцати бояр галичских, а младшим дружинникам и счета нет; но только знаем: погибло у нас дружины всей двести пятьдесят тысяч и три тысячи, а осталось у нас дружины пятьдесят тысяч…

Князь спешился и, преклонив колени, воскликнул:

— Братья, русские сыны, князья, и бояре, и воеводы, и слуги боярские! Судил вам Господь Бог такою смертью умереть. Положили вы головы свои за святые церкви и за православное христианство!

Поднявшись, он пошел по славному и скорбному полю, прощаясь с теми, кто пал на его просторе за честь и славу родной земли и веры. Яков следовал за ним поодаль, про себя молясь об упокоении всех новопреставленных ратников.

Вот, черная гора показалась впереди — то было тело великана-батыря Челубея. С отвращением отшатнулся от страшной падали отрок. А, вот, и роща знакомая показалась. В ней собирался на подвиг Перествет, сюда и возвратился он, здесь и лежал теперь, а подле него — брат его названный, яковлев отец, Андрей Ослябя. С рыданиями упал отрок на грудь родителя, покрывая поцелуями скрещенные на ней руки.

Князь приблизился, сказал своим:

— Видите, братья, зачинателя своего, ибо этот Александр Пересвет, пособник наш, благословенный игуменом Сергием, и победил великого, сильного, злого татарина, от которого испили бы многие люди смертную чашу.

С этими словами Дмитрий Иванович подошел к Якову и отечески коснулся его плеча. Отрок утер слезы и поднялся.

— Это отец твой? — спросил князь.

Яков безмолвно кивнул.

— Ты сын славного и праведного воина. Я желаю, чтобы ты впредь служил мне.

Отрок поднял глаза на Дмитрия Ивановича и ответил с поклоном:

— Твоя воля — закон для меня, княже. Повелевай рабом своим.

Князь привлек Якова к груди, потрепал по голове:

— Не раб ты, чадо, но воин славный. Будь подобен своему отцу и тем услужишь мне! — взяв меч инока-воина Андрея Осляби, он подал его отроку: — Меч твоего отца отныне принадлежит тебе, чадо!

Яков опустился на колени и с благоговением принял из рук князя меч. Тяжело было отцово наследие для неокрепших от ран сил, но отрок все же препоясался мечом и, отдав целование отцу и Пересвету, последовал за Дмитрием Ивановичем.

Тот снова вскочил на коня и повелел трубить в сборные трубы, созывая людей. На трубный зов поднялись все, кто мог подняться, некоторых же вели под руки. Все стремились предстать пред очами своего вождя, услышать его слово. Огласили ночь многоголосые песнопения: богородичные, мученические, псалмы… Со всех концов Куликова поля стеклись храбрые ратники. И со слезами глядя на их столь поредевшие ряды, князь воскликнул:

— Слава тебе, высший Творец, Царь Небесный, милостивый Спас, что помиловал нас, грешных, не отдал в руки врагов наших, поганых сыроядцев. А вам, братья, князья, и бояре, и воеводы, и младшая дружина, русские сыны, суждено место между Доном и Непрядвой, на поле Куликове, на речке Непрядве. Положили вы головы свои за землю Русскую, за веру христианскую. Простите меня, братья, и благословите в сей жизни и в будущей! Ныне похороним братьев наших, чтобы не достались честные тела их дикому зверю и отправимся к славному граду Москве, вернемся в свои вотчины и дедины: чести мы себе добыли и славного имени!