Роман со Свами. Краткий курс ведической жизни

Елена Булычева

Я выразила традиционное желание – узнать, есть ли Бог. Встреча состоялась.Древность и ироничная прагматика; Россия, Индия и весь мир; аватары и vip-персоны, бизнесмены и музыканты, студенты и путешественники слились в воспоминаниях в едином ансамбле на фоне мистических декораций.Искусство близости со святым – тот вечный лот, который с течением времени лишь дорожает.Практическая философия. Личный опыт ведической жизни.

Глава 8. «От чистого истока в прекрасное далёко»¹⁵

А про хор история такая.

Хор — он рождественский. Как они тут все говорят: на «Крисмас». Ну, то есть, на празднование Рождества Христова — «Крисмас» — проводилась особая программа, во время неё можно было петь для Свами в хоре. В празднике участвовать. И вроде как на этот хор народ со всего мира ежегодно собирается, специально готовится, чтобы приехать сюда и петь. В чём смысл? А в течение этих дней — праздника — хор будет близко к Свами сидеть. Совсем близко. Ближе всех остальных. И еще там у всех участников хора соберут записочки, письма рождественские. Ну, и конечно, в письме можно будет написать, чего тебе в жизни надо. А он — бог, то есть, всё исполнит. Рождество же, праздник. Какой же бог в праздник-то откажет? Только в хор надо записаться. Там запись идет. Где — объяснить трудно, поскольку мы уже записались. И вообще, ты от нас отстала и всякое такое…

Это всё я наутро осознала. Мудрость ко мне в виде хора пришла.

С хором Свами меня, конечно, зацепил.

Дело в том, что я очень любила петь. И петь именно в хоре. В семье, правда, к моему пению относились по-разному. Бабуля, например, вообще «бороной» обзывала. В смысле, борона в землю упирается, скрежещет — вот такой у внученьки голос. Но в пять лет я села за фортепиано и встала из-за него в девятнадцать, окончив музыкальную школу и проучившись в музыкальном училище. И всегда пела в хоре.

Хор. Двуголосие. Четырехголосие. Спевки. Репетиции. Парадная форма. Выступления. Это всё была особая жизнь — праздничная и какая-то потрясающая, потому что в хоре была музыка. В «музыкалке» (мы так школу называли) сначала партии нужно было сдать каждому по отдельности, потом пели по голосам вместе. А потом уже были спевки, сводные репетиции. И вот там иногда наступало что-то. Когда партии были выучены, голоса звучали в полную силу, и многоголосие складывалось, наступал момент, когда голос, не боясь за ошибки, вёл сам, взмывался вверх, вибрируя до самых кончиков души и наслаждаясь этим самым много-голосием.

В музыкальном училище, куда я поступила позднее, хора не было. Вернее, он был, но только у «дирижеров», так мы между собой называли студентов дирижерско-хорового отделения. А у нас, у элиты, у пианистов хор в программу образования не входил. Зато входили бесконечные занятия и прослушивания. В музучилище я уже играла на рояле. В крохотных классах стояло по два рояля, и оставалось место только для стульев перед роялями, цветов на подоконниках и досок на стене с расписанием. Даже дневники преподаватели заполняли на не поднятых лакированных крышках роялей. И вот эти-то рояли нужно было с утра занимать на вечер для самоподготовки — народу училось полно, роялей всем не хватало, студенты и придумали занимать инструменты с утра. На самом деле, это уже до нас было придумано — на учебную доску записочки прицепляли: «Арзамасцева, 18 час.» И всем было понятно, что я сюда явлюсь вечером, когда пары у всех закончатся, и сяду играть за этим роялем гаммы, этюды, сонаты… В каждом кабинете так.

Заниматься можно было часов до девяти вечера. А во время перерывов (ведь три-то часа подряд играть утомительно) мы друг к другу в гости по кабинетам ходили. Поиграешь-поиграешь Э. Грига, и — раз, к соседке наведаешься. Ей того же Грига задали, она те же аккорды «Первого концерта» сверху вниз набивает, там аж по четыре клавиши в каждой руке держать надо.

И так получилось, что сложилась у нас вдруг одна компания — два юноши и две девушки: ходили-то по вечерам заниматься одни и те же, в основном.

Непонятно, откуда мы нашли эти ноты — скорее всего, Игорь их у своей мамы стащил, она была заведующей фортепианным отделением. Ноты с церковными песнопениями. Русские церковные песнопения в затёртой желтоватой книжице. А надо сказать, что в те времена петь такую музыку не приветствовалось даже в качестве произведения мирового вокального искусства. Тогда в нашей стране были комсомол, коммунистическая партия и никакого такого бога. Ни своего, Иисуса Христа, ни уж тем более всяких чужих, индийских.

Я на минутку задумалась. Мне тогда было где-то шестнадцать, значит, Свами — где-то шестьдесят. Эх, и период у него тогда был — он чудеса творил пачками! Я много книжек про это читала. Ну вот, например, какой-то индус рассказывал, что попал в аварию — в машину врезалась другая, очень большая. Обе — вдребезги, а индус, как ни в чём ни бывало, сидит себе живёхонький прямо посреди аварии на асфальте. И это еще не всё! Придя домой, он обнаружил телеграмму от Саи Бабы, что, мол, не волнуйся, забудь про аварию, у тебя всё будет хорошо. В это же приблизительно время Свами наводнение остановил. Три дня шли ливни в соседних с Путтапарти районах. Залило всё: дома, коммуникации, — беда, в общем. Жители обратились к Свами: боженька, выручай! Он залез на крышу многоэтажного дома, посмотрел на почти утопающую долину, руку свою поднял — и вода начала спадать.

Таких рассказок про Бабу — уйма, успевай только читать-слушать, открыв рот. Чудеса — это же его визитная карточка.

Гм-м… так, может, я уже тогда, в музучилище, участвовала в одном из них? А ведь и правда, смотрите, что получается — в начале восьмидесятых, в самый расцвет развитого социализма и коммунистических идеалов Советского Союза в одном из кабинетов государственного музыкального училища на протяжении учебного семестра четыре комсомольца пели в четыре голоса — два мужских и два женских — церковные песнопения, тропари и распевы. В кабинете мы выключали свет и ставили свечи — Эммочка специально из дома принесла подсвечник (её мама была певицей и солировала в областной филармонии), так что с реквизитом в доме обстояло всё хорошо.

Мы держали перед собой эти ноты, написанные карандашом, немного позже мы их все себе в отдельные тетрадки переписали. Книжка с нотами была не типографской, её тоже кто—то до нас переписал, и видимо, украдкой, обернул в непонятную обложку, чтобы крамола не сильно бросалась в глаза.

Вчетвером мы пели по нотам. Иногда чуть дрожали голоса, и мурашки бегали по телу, но потом что-то вдруг случалось с голосами, сплетенными и проникшими друг в друга, поднимая нутряное, ранее знаемое. Это были песнопения во славу Богородицы и Иисуса композиторов Чеснокова и Бортнянского.

Много лет спустя, уже занимаясь другой профессией, я как-то потратила время и обнаружила, что, конечно же, были русские композиторы, пишущие церковную музыку, — те же любимые мною Глинка, Чайковский. Были и не очень знакомые: Архангельский, Велиумов, Третьяков. Но вот тот квартет с духовными песнопениями был у меня первым.

…Встряхнувшись, я подняла голову — рядом оказались пальмы. И тут-то поняла, что петь в хоре перед Свами очень хочу. Может быть, тогда, давным-давно, в те хоры и квартеты, на те репетиции я и ходила только, чтобы через страшно подумать, сколько лет петь здесь перед божеством.

— Скажите, пожалуйста, как записаться в хор? Я немного опоздала — вчера не могла прийти и вот сегодня очень переживаю, не окончилась ли запись? — я держала за рукав какую-то женщину. Прямо на палящем индийском солнце перед зданием конференц-холла стояла единственная женщина, естественно, иностранка. Больше никого не было.

— У вас ребенок? — по-английски спросила севадалка.

При чём тут ребенок? Ну, есть у меня ребенок, но он в Москве. Неужели я перепутала английские слова, эх, надо было с собой разговорник взять.

— Хочу петь в хоре! На Крисмас! — я от волнения аж вспотела, да и жара припекала нещадно. — Я не знала, как сюда идти, опоздала, но у меня музыкальное образование, умею петь и много лет пела в хоре, — я верещала по-английски подряд все слова, какие только знала.

Севадалка замотала головой:

— Но сейчас идет запись в детский хор. Взрослый репетирует вечером. И не расстраивайтесь вы так — запись велась еще только первый день. Вы успеете. Подходите сюда же. В четыре. At four p.m.¹⁶.

— Меня возьмут? Запишут? Нужно ли прослушиваться?

— Да, возьмут, раз вы так хотите. Прослушиваться не нужно. Вы же музыкант? У вас сопрано или альт?

Так. Я лихорадочно соображала. Вообще-то у меня второй голос, альт. Но могу петь и первым — благо, диапазон хороший. А в первом голосов не очень много будет, это точно. Наверняка, в хоре не все профессиональные музыканты, судя по тому, что и Наташу, и Сергея, и Марину записали. В сопрано верха тянуть не все сумеют, а я как раз наоборот. Значит, надо говорить, что у меня первый голос. Сопрано, то есть. Там народу точно меньше будет, и я пригожусь.

— У меня сопрано, — уверенно ответила я.

— Вот и хорошо, подходите через три часа. Не волнуйтесь вы так.

Примечания

15

«От чистого истока в прекрасное далёко» — строка песни «Прекрасное далеко», композитор Е. Крылатов, стихи поэта Ю. Энтина.

16

At four p.m. (англ.) — в четыре часа пополудни, в 16час.