Сыщица начала века

Елена Арсеньева

На этот раз детективщица Алена Дмитриева решила сделать героиней своего нового романа женщину-врача. И теперь для того, чтобы собрать материал, она колесит по городу вместе со Светой, врачом «Скорой помощи». Ее начинает удивлять жуткая закономерность: буквально в несколько дней число самоубийц резко увеличилось… И такое, как заметили врачи, происходит периодически. Между всеми самоубийцами есть нечто общее. Все они кодировались: кто от курения, кто от лишнего веса, как подруга Алены Света… Подозрения Дмитриевой укрепились, когда она нашла дневник одной из первых в России женщин-следователей. Там был описан случай гипноза жертвы с установкой на самоуничтожение. Эх, лучше бы не делиться Алене ни с кем своими догадками – ведь неосторожные слова любопытной писательницы обернулись для нее большими проблемами…

Оглавление

Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, 1904 год, август

Не раз подмечала, что люди из народа порою бывают проницательней нас, так называемой интеллигенции. А уж образности и точности их выражений можно только дивиться. У моего покойного отца служил некоторое время лакеем малый по имени Николай. По выучке это был слуга старого закала, перебывавший во многих семьях, а по повадкам… Он был маленького роста, имел пушистые усы, не особенно казист с виду, что не мешало ему пользоваться головокружительным успехом у всех горничных, портних, белошвеек, нянек и т.п. из близлежащих домов. У него имелась гитара, украшенная бантом, и иногда он меланхолически перебирал струны. Нас-то, господ, он стеснялся, однако для «барышень» своих частенько пел, и это делало их необычайно мягкими и податливыми. Николай считался среди всех лакеев нашего дома записным сердцеедом и, само собой разумеется, знатоком женщин. Я была еще девочкой в ту пору, но очень хорошо помню, что с прислугой Николай любил высказаться насчет слабости «дамского нутра».

Неудивительно, что я, дочь судебного следователя, воспитываемая им, вместо так и не родившегося сына, совершенно в спартанской обстановке, всегда хотела быть только работником юстиции. Отец мой меня непоколебимо поддерживал. Хоть встречала я немало скептиков, да и поступление в университет далось мне нелегко из-за массы расхожих предрассудков, однако именно Николай навеки поселил во мне глубинную, потаенную, тщательно скрываемую неуверенность в своих силах. Всего лишь два или три раза мне пришлось слышать в детстве эти на редкость циничные и пренебрежительные слова по поводу женского «нутра» и его слабости, однако рассуждения сии навеки запали в мою память. Николай выражался не просто в том смысле, что курица не птица, прапорщик — не офицер, а баба — вовсе даже не человек. Николай проповедовал — серьезно и убежденно! — что господь бог нарочно наложил на женский ум (разумеется, более слабый и несовершенный, нежели ум мужской!) некий запрет, нарушать который не только грешно, но и опасно. Да и слабость «дамского нутра» содеяна Творцом в целях сбережения рода человеческого — дабы женщины, жены, матери не оскоромились вседозволенностью, которой неустанно искушает их враг рода человеческого.

Ну и разное прочее в этом же роде проповедовал многоумный Николай, однако слова о слабости «дамского нутра» я всегда трактовала буквально. Что и говорить, я посматривала свысока на многих своих сестер по полу. К примеру, ни одну из моих подруг по гимназии или кузин невозможно вообразить в анатомическом театре в качестве досужей посетительницы и зрительницы. Я же всегда гордилась крепостью своих нервов. Однако крепки они оказались лишь до поры до времени, выяснилось, что жизнь еще не подвергала меня по-настоящему серьезному испытанию. То, что привелось мне увидеть в тамбуре пятого вагона пассажирско-товарного поезда, поразило меня настолько, что потребовалось все мое мужество и все молитвы, которые только могла в это мгновение вспомнить, я обратила к господу нашему, дабы не попустил моего вселенского позора перед ехидным и зловредным Смольниковым, дал силы и стойкость перенести это испытание.

Господь отозвался на мои молитвы, избавил меня как от обморока, так и помог справиться с позывами неукротимой рвоты, вдруг охватившими меня. Однако прошло немалое время, пока я хотя бы немного свыклась с отвратительными картинами, то и дело всплывающими в памяти. Вот только теперь смогла буквально за шкирку подтащить себя к письменному столу и взяться за дневник, который я обещала покойному отцу вести чуть не ежедневно.

Тем паче что за два пропущенных дня произошло немало событий.

Происшествие первое — стала известна личность женщины, чье тело было найдено в сундуке на волжской отмели.

Сие произошло по случайности. Разумеется, описание неизвестной было помещено городским полицейским управлением в «Нижегородском листке» и в «Нижегородских губернских ведомостях». Однако, как водится, приметы сии были редкостно расплывчаты и неопределенны: неизвестная особа женского пола, росту среднего, лицо чистое, возраст около тридцати, волосы рыжеватые. Впрочем, это уже кое-что! Все-таки «волосы рыжеватые» не столь распространены, это относится скорее к особым приметам, которые так часто помогают выяснить личность того или иного человека. А вот когда читаешь в «Губернских ведомостях» заявления уездных полицейских управлений или присутствий по воинской повинности о каких-нибудь уклоняющихся от призыва Петрах Ивановых или Иванах Петровых и встречаешь там что-нибудь в этом роде: «Двадцати семи лет, роста среднего, волосы русые, лицо чистое, грамотен», — то невольно воскликнешь, перефразируя Кирилу Петровича Троекурова: «Да кто ж не среднего роста, у кого не русые волосы, не чистое лицо! Бьюсь об заклад, три часа сряду будешь говорить с этим Петром Ивановым или Иваном Петровым, а не догадаешься, с кем бог тебя свел. Нечего сказать, умные головушки приказные!»

Повторюсь: установить личность неизвестной помогли именно ее волосы — не столько рыжеватые, конечно, сколько красивого каштанового оттенка. Имя ее оказалось — Наталья Юрьевна Самойлова, двадцати девяти лет. Г-жи Самойловой хватился некий Сергей Сергеевич Красильщиков, конторщик нижегородского отделения пароходной компании «Кавказ и Меркурий». Он забеспокоился о своей невесте (по сути — сожительнице), которая давно к нему не хаживала, хотя прежде посещала чуть не каждый день. Красильщиков сначала предавался ревности: не отыскался ли у него соперник, — затем забеспокоился всерьез. Он на ножах с братом Натальи Юрьевны, а потому не мог явиться к ней в дом и осведомиться, не заболела ли она и по какой причине пренебрегает встречами. Когда он все-таки решился на сие, прошло три или четыре дня. Обуреваемый тревогой, Красильщиков подстерег и подкупил кухарку, когда та шла на базар, и она поведала ему, что Натальи Юрьевны дома нету уже который день, хозяин (разумелся брат пропавшей) бранит ее на чем свет стоит, потому как убежден, что она проводит время со своим сожителем, и грозиться нажаловаться на Красильщикова его начальству в контору «Кавказа и Меркурия». То есть произошло обыкновенное бытовое недоразумение, по причине коего покойница столь долго и оставалась неопознанной.

В анатомический театр на освидетельствование трупа Сергей Сергеевич Красильщиков и Евгений Юрьевич Лешковский, брат Самойловой (она была прежде замужем, да овдовела, но фамилию, понятное дело, носила мужнину), явились одновременно и держались одинаково отчужденно — до той минуты, как им предъявили мертвое тело.

Я исподтишка поглядывала на них. Такое впечатление, что оба втихомолку надеялись: вдруг это окажется не Наталья Юрьевна? Однако — увы… Узнав ее, брат и жених повели себя вполне одинаково: издали громкий потрясенный крик, потом поглядели друг на друга — и кинулись… о нет, не обняться и не зарыдать дружным хором о дорогой усопшей! Они с равным усердием принялись тузить и колошматить друг друга, выкрикивая самые ужасные оскорбления и, по сути, обвиняя один другого в убийстве молодой женщины.

Какое-то время мы все: я, полицейский, прибывший со мной, санитар покойницкой и эксперт-патологоанатом стояли остолбенев — это от растерянности. Я, впрочем, очнулась быстрее остальных и закричала:

— Разнимите их, господа, что же вы медлите!

На Красильщикова и Лешковского навалились и растащили их по углам, однако они продолжали громко браниться. Из этой перебранки внимательному уху стало ведомо кое-что интересное. Оказывается, Лешковский был категорически против романа сестры с незначительным пароходским служащим. Наталья Юрьевна получила после смерти мужа очень недурное наследство (пожалуй, ее можно было назвать завидной невестой!), и Лешковский не сомневался, что Красильщикова прежде всего привлекают ее деньги. Я-то как раз уверена, что прежде всего его привлекала яркая красота Самойловой (надо отметить, что он и сам высок ростом и довольно хорош собою, хоть и несколько, на мой вкус, благостно-пресен), ну а деньги никогда и никому не показались бы лишними.

В ответ на ругань Красильщиков отвечал, что если здесь кто-то и мечтал прибрать к рукам деньги Натальи Юрьевны, то это отнюдь не он, а сам Лешковский. В отличие от сестры, разбогатевшей благодаря удачному браку с каким-то «чувствительным идиотом», как пренебрежительно назвал ее покойного мужа брат, сам Евгений Юрьевич жил весьма скромно, только лишь на жалованье учителя гимназии: он преподавал латынь и мертвые языки [6]. Его страстью были старинные книги и рукописи, настоящие библиографические редкости: у себя дома Лешковский собрал преизрядную библиотеку. Книги сии и рукописи он привозил из путешествий, куда отправлялся, конечно, не на скромный учительский заработок, а благодаря щедрости сестры. Красильщиков уверял, что Самойловой надоело поддерживать безумные проекты брата, тратить деньги на никому не нужные книги, она хотела жить настоящей жизнью. После замужества она лишила бы Лешковского материальной поддержки. Теперь, после смерти Натальи Юрьевны, брат остался наследником всего ее немаленького состояния. Значит, делал простейший вывод Красильщиков, Лешковский и убил ее.

Евгений Юрьевич тоже не пощадил своего, с позволения сказать, противника. Так, он сообщил всем желающим выслушать (напомню, в их число входили четверо живых — официальные чины — и штук двадцать мертвых тел, принадлежащих прежде к самым разным общественным слоям и званиям), что сестра его прежде была увлечена Красильщиковым, спору нет, однако в последнее время разочаровалась в нем и твердо вознамерилась прекратить их отношения. Она считала Красильщикова человеком распущенным и развратным, обвиняла любовника в том, что под его влиянием пристрастилась к вину, пробовала курить сигарки и даже начала красить волосы в рыжий цвет, покупая помаду банками у какой-то авантюристки…

Боже мой, подумала я в этом месте, оказывается, роскошный цвет кудрей Натальи Самойловой — не более чем результат воздействия какого-то красителя! Сама не знаю, почему меня это так огорчило.

Вообще сестра его, продолжал выкрикивать Лешковский, была о жизни семейной, тем паче — с Красильщиковым, самого невысокого мнения и все более увлекалась наукой, особенно мертвыми языками. Исследования и изыскания, проводимые братом, приводили ее в восторг, она ничего так не желала, как посвятить им остаток жизни… Красильщиков, который надеялся поправить свои материальные дела (он транжира и отъявленный игрок, господа!), не перенес отказа и из мести убил бывшую невесту.

Слушая все это, я с превеликим трудом скрывала усмешку, безусловно, неуместную в сем трагическом случае. Однако, ежели отвлечься от печальных обстоятельств, в ситуации и впрямь оказалось премного забавного.

Вообразить себе Наталью Самойлову, с ее прекрасными формами и роскошными каштановыми кудрями, посвятившую «остаток жизни» разбору каких-нибудь халдейских манускриптов, мне оказалось очень сложно. И, спору нет, наследство, свалившееся теперь, после ее смерти, на Лешковского, было весьма изрядно. Случалось, сживали со свету и за меньшее!

Ревность и мстительность Красильщикова тоже являлись вполне убедительным поводом для убийства. Но я доподлинно знала: эти двое — не убийцы. Ведь Самойлову вообще никто не убивал…

Да-да. В этом с пеной у рта уверял меня наш эксперт. Ни следа яда не нашел он, и внешних повреждений, повторюсь, не было. Причиной смерти стал сильнейший сердечный спазм, доказывал доктор. Это очень странно, ведь, по всему судя, Самойлова отличалась прекрасным здоровьем. И сердце у нее было здоровое. А вот поди ж ты!..

Словом, доктор не сомневался, что смерть наступила от самых естественных причин. «Даже говорить не о чем!» — горячился он.

О да — говорить было бы не о чем, когда бы мы обнаружили тело Самойловой дома, на квартире у ее любовника или у подруги, в театре, в городском саду, даже просто на улице! Однако труп ее нашли в сундуке, брошенном в Волгу и лишь чудом вынесенном на отмель. Почему, почему естественная кончина Самойловой показалась настолько опасной человеку, в присутствии которого ее смерть приключилась, что он счел необходимым не заявить в полицию, а спрятать тело? И считал, что сделал это совершенно надежно, был убежден, что труп не найдут.

Почему?!

Я не находила ответа. Смущала и простая холщовая сорочка, в которую была одета мертвая. Лешковский удивился, увидев ее. Сказал: «Дивлюсь… Наталья никогда бы такую не надела! Она обожала хорошие, дорогие вещи, тратила на них огромные деньги!»

Красильщиков выразился еще определеннее: у Натальи-де белье было, словно у парижской кокотки, сплошное кружево да ленты. Она и в деревенскую баню в такой грубой холстине не пошла бы.

Получалось что? Мало того, что Наталья Самойлова умерла неведомо где и неведомо отчего — кто-то еще и ограбил мертвую? А потом решил скрыть тело…

Может быть, она умерла от испуга? Может быть, ее кто-то напугал до смерти?

В нашем городе давно не случалось столь загадочных историй! А тут еще то, другое преступление, «Дело пятого вагона», как мы называли между собой историю с расчлененным трупом…

Вот я и вернулась к началу моей сегодняшней записи и к той слабости, которую чудом не проявила.

Я сейчас наедине со своим дневником. Даже Павла уже похрапывает в своей каморке около кухни. И слава богу! В дверцах книжного шкафа я вижу свое угрюмое отражение. До чего не хочется писать! До чего хочется отложить это до завтра, пойти и лечь спать!

Но, во-первых, никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня, а во-вторых, я себя знаю. Завтра мне тоже не захочется вспоминать об этом страшном, отвратительном деле… Смешно! Как будто мне удастся о нем забыть! Как будто расследованием его не полны мои дни! Как будто именно к нему не сводится всякий разговор, затеваемый у нас, и в прокуратуре, и, конечно, в уголовной полиции, агенты которой просеивают город, словно сквозь сито! Обыватели о случившемся пока молчат, слухи не просочились в печать — по распоряжению самого господина градоначальника, которому об сем было доложено незамедлительно. И я считаю, что это правильно. Какое счастье, что мы живем хоть и в губернском, но относительно небольшом городе, где печатные издания находятся под неусыпным контролем властей! Уверена: управляться с газетчиками в Петрограде или Москве значительно труднее. А может быть, и вовсе невозможно. Непременно сыщется какой-нибудь пронырливый журналистишка, который пронюхает неприятную новость — и тотчас пожелает раздуть из нее сенсацию, заботясь лишь о себе, о собственном гонораре и мелкой, сиюминутной известности, совершенно не озаботясь тем, что из малой искры суетной публикации способен разгореться истинный пожар — опасный для спокойствия обывателя, нарушающий его уверенность в завтрашнем дне, подрывающий доверие к властям, кои не в силах найти и покарать злодея, содеявшего кровавое преступление.

С другой стороны… Вот же дурацкая моя натура! Я всегда четко знаю, что у палки — два конца, и должна видеть оба. Минуло уже два дня, а мы до сих пор не знаем, кто этот неизвестный, чья судьба так трагически сложилась. Стоило нам опубликовать приметы Натальи Самойловой, как тело ее было опознано. А этот несчастный так и остается неизвестным. С другой стороны… или это уже с третьей?! — какие приметы его мы могли бы предъявить вниманию читателей? Удалось установить только, что при жизни он был невысок, худощавого телосложения, молод — не более тридцати лет. Кожа его была усеяна частыми родинками, а также он, по вполне определенному признаку, принадлежал к числу мусульман или иудеев. Мы можем предположить, что волосы его были темно-русые, однако насчет цвета глаз, наличия усов или бороды сказать нечего. Просто потому, что голова его до сих пор так и не найдена…

Нет, положительно: нутро у следователя Ковалевской самое что ни на есть дамское, слабое и несовершенное. Не могу и не хочу писать больше ни слова! И не буду!

Примечания

6

Так назывались древнегреческий, древнееврейский и др. языки, не имеющие современного употребления.

Смотрите также

а б в г д е ё ж з и й к л м н о п р с т у ф х ц ч ш щ э ю я