Страшная сказка

Елена Арсеньева

Русская туристка Надежда Гуляева погибла во время отдыха в Африке, сорвавшись на машине со знаменитого перевала Ребро Шайтана. О, это была дамочка с бурным прошлым! Владелица сети ночных клубов, бизнес-леди со связями, беспощадная, расчетливая. Немало людей могли пожелать ей смерти... В том, что кто-то явно «помог» ее автомобилю рухнуть в пропасть, не сомневается знаменитый татуировщик Егор Царев, который случайно оказался поблизости от места трагедии. Он сумел вычислить виновников смерти Надежды, но теперь никак не может понять, кто же эти люди – расчетливые убийцы или придурковатые Робин Гуды? А может быть, и то и другое в одном флаконе?..

Анфиса Ососкова

Июнь 1995 года, Кармазинка

В сухом, пахнущем гарью и пылью сарае вдруг оказалось неожиданно тепло. Анфиса содрала с себя мокрющее платье и белье, напялила старую-престарую отцовскую телогрейку, которая висела на ржавом гвоздике. Отец был малорослый, телогрейка едва доходила Анфисе до бедер. А, плевать, что щеголяет с голым задом — никто ее тут не увидит. Ну а вдруг увидят? И тогда то, что она так старательно скрывала от всех, чего даже Надька не видела… Нет, сейчас сюда никто не придет. Дождь все чаще стучит по крыше, ветер все сильнее бьет в стены. Никто и собаку в такую пору из дому не выгонит!

Странными глазами смотрела Анфиса на черный пепел, оставшийся от соломенной куклы. А ведь магия все же доконала Надьку! Пусть не огонь ее взял, так вода. Тоже стихия необоримая…

Анфиса взяла старое худое ведро, натолкала в него щепок, какого-то бумажного мусора. Нашарила спрятанные под балку спички, зажгла огонь, дождалась, пока займется пламя, подобрала с пола дешевенькую Надькину сумочку (ручка была в двух местах обмотана изолентой) и открыла ее.

Первым в глаза бросился листок, исписанный резким, крупным почерком. Да это же письмо Романа! Прочитать, что ли? Нет, Анфиса не из тех, кто с наслаждением обдирает засохшую коросту с поджившей болячки. В огонь письмо. В огонь Надькину записную книжку, застиранный носовой платок, две бумажные салфетки и пачечку с надписью «Кондом». Это называется — постоянная боевая готовность! Блядешка была эта Надька, царство ей небесное, первостатейная блядешка. Затем в ведро отправились кошелек и косметичка из кожзама. Эта последняя — вместе со всем своим содержимым: почти пустым патрончиком помады и пудреницей с треснутым зеркальцем. Не зря говорят: плохая примета — носить с собой разбитое зеркало. Надо сразу выбрасывать, не то накличешь беду. Надька не выбросила — вот и… Из кошелька Анфиса, поколебавшись примерно две-три секунды, вынула две полусотенные бумажки, девять сотняг и несколько десяток — шесть, если быть точной. Ого! Больше тысячи рублей! Не иначе подружка обобрала бабку, которой только вчера принесли пенсию, да небось еще и Ромка ей чего-нибудь оставлял. Надьке эти деньги теперь ни к чему, а у Анфисы должно же хоть что-нибудь остаться на память о подруге!

Она слабо хихикнула и достала наконец со дна сумки еще один носовой платок, в который были завернуты документы. Так… Надькин паспорт, свидетельство о рождении. Аттестат об окончании средней школы и ведомость с оценками. Конечно, все трояки, трояки, одна четверка, да и та по физре. Ха-ха, даже брачное свидетельство ее покойных родителей! Основательно собралась Надюшка в новую жизнь. Запаслась всем, чтобы уж ни за чем, ни за какой малостью не возвращаться в Кармазинку. Анфиса задумчиво опустила в пляшущее пламя носовой платок, потом сняла обложку с паспорта, бросила в ведро — и вдруг рука ее замерла.

Какая-то мысль мелькнула в голове — такая странная мысль, более похожая на неразличимую, бесформенную тень. Словно бы незнакомый человек вышел из-за ее левого плеча, скользнул мимо Анфисы, уже как бы совсем миновал ее, а потом вдруг обернулся, посмотрел укоряющими темными (она почему-то отчетливо знала, что темными!) глазами и слегка покачал головой: что ж, мол, ты делаешь, дура набитая?

— А что? — растерянно спросила Анфиса и даже вздрогнула от звука собственного голоса. Еще не хватает свихнуться и начать сама с собой разговаривать.

Значит, как обстоят дела? Ни Надюшки, ни Ромки у нее теперь не осталось. Не осталось даже безнадежной любви и жгучей ревности. А ведь они изрядно-таки наполняли и будоражили ее существование. Теперь, по сути дела, жизнь ее сведется к полному и беспросветному одиночеству, к общению с вечно пьяным отцом и с Надькиной бабкой, которая сначала будет донимать Анфису проклятиями в адрес беспутной внучки, а потом помягчеет, отойдет, начнет вспоминать о Надьке только хорошее и достанет-таки бывшую внучкину подружку охами и ахами о том, как славно, должно быть, живется Надюшеньке теперь в городе. А Анфиса будет слушать и слушать, исходя ненавистью к глупой старухе и грызя себя изнутри невозможностью выкрикнуть ей в лицо: «Да заткнитесь вы! Противно слушать эти бредни! Вашу Надьку давным-давно рыбы съели!»

Да, только это останется ей. А еще — вечный страх: вдруг кто-то видел, как она столкнула с моста Надюшку? Метаться в четырех стенах, слушать причитания старухи, пьяное бормотание папашки, вздрагивать при всяком шорохе: а вдруг это за ней идут? Не случится ли так, что однажды она снова позавидует Надюшке, которая тихо-тихо спит на дне бучила, а может, сделалась русалкой, вышла замуж за водяного, если за Романа не удалось… Вот если бы можно было исчезнуть из Кармазинки, причем исчезнуть безвозвратно, бесследно, так, чтобы даже тени воспоминания об Анфисе Ососковой ни у кого не возникло. Была — и нету. Где теперь — неведомо, хоть с собаками ищите!

Кстати, а что за собака была тогда на берегу? Была — или померещилась Анфисе?

Вот леший, ну какая чушь в голову лезет! Не о собаке надо сейчас думать, не о собаке, а…

Она открыла паспорт и долго смотрела на худенькое глазастое личико шестнадцатилетней Надежды Сергеевны Гуляевой. Фото сделано семь лет назад. До чего изменилась Надюшка с тех пор, раздалась, щеки округлились. Вдобавок она тогда долго болела, очень похудела, а это ей шло. Здесь у нее глаза побольше, ну прямо как у Анфисы, носик даже не смотрится такой уж картофелинкой, вполне аккуратненький, неряшливые, толстые губы благонравно поджаты. Волосы Надюшка в то время носила длинные, это через год-другой она стала жутко стричься, а тогда, помнится, они с Анфисой щеголяли друг перед дружкой своими роскошными гривами, рыже-каштановой и темно-русой, а потом сравнивали фотографии в паспорте, на которых эти гривы получились одинаковыми — черными. Ну понятно, фото ведь черно-белое, какими еще волосы могли получиться? Да, Надюшка очень изменилась. Тогда она выглядела почти хорошенькой, даже чем-то напоминала Анфису.

Стоп!

Снова это странное, неописуемое ощущение, как будто кто-то проходит мимо, вернее, скользит тенью, потом оборачивается и смотрит, с укоризной щуря темные глаза: «Дурочка, ну что ж ты делаешь, дурочка, почему упускаешь ту самую возможность, о которой сто и двести раз просила судьбу?»

А о чем она просила судьбу? Много о чем. О деньгах, о Ромкиной любви, о смерти Надюшки, о том, чтобы уехать из Кармазинки, начать другую жизнь, чтобы каким-то чудом изменились ее имя и фамилия, из-за которых, по убеждению Анфисы, у нее и сложилась такая вот нескладная участь…

Деньги у нее теперь есть, чуть больше тысячи рублей — не бог весть что, конечно, но все-таки они есть. Надька умерла, Ромкина любовь для Анфисы вдруг утратила свою привлекательность и даже будто не нужна. То есть кое-что сбылось. Осталось уехать из Кармазинки и получить другое имя.

Например, имя Надежды Гуляевой.

Анфиса прижала к груди Надькин паспорт. Нет, бред… Нет, не бред! Тот, с темными глазами, одобрительно кивнул: правильно, мол, мыслишь, девочка! Возьми этот паспорт, спрячь его. Быстро, прямо сейчас, собери свое скудное, еще даже более скудное, чем у Надьки, барахлишко, документы и паспорт, фотография в котором так похожа на Надькину… Забеги к ее бабке и попрощайся с ней: дескать, вы знаете, что ваша внучка к любовнику уехала, так она и меня с собой позвала, она меня уже ждет на станции, вы же знаете, что мы как были задушевными подружками, так и остались не разлей вода!

Не разлей вода… Вот уж правда-истина! Анфиса подавила истерический смешок, прижала руки ко лбу, чтобы не потерять мысли.

Сделать все это. А потом — потом на станцию. На последнюю электричку. Только не во Владимир, а в другом направлении — в Северо-Луцк. Это дальше. Это безопаснее. Можно, конечно, и в Москву податься, однако Анфиса всю жизнь испытывала какой-то первобытный страх перед столицей и неискоренимую провинциальную ненависть к ней.

Нет, она поедет не в Москву. Сядет в поезд в Кармазинке Анфиса Ососкова, а в Северо-Луцке выйдет… Надежда Гуляева. И все в ее жизни переменится, она это знает, она это всей душой чувствует! Как только с нее будет стерто клеймо ненавистного имени, она сразу станет другой и судьба ее станет другой.

Скоро — в 25 лет — надо будет менять фото на паспорте. Тут-то уж Анфиса наклеит свое собственное фото. И всё, и все следы будут полностью заметены. Кто будет ее искать? Отец, которому все по барабану? Бабка Надькина, выжившая из ума? Ну, ищите ветра в поле!

Какие-то мелкие возражения роились в голове, что-то насчет жилья, где она будет вообще-то жить в Северо-Луцке, и к паспорту может-таки кто-нибудь прицепиться, и как, куда на работу устроиться, и все такое, но Анфиса отмахивалась от этих мыслей с досадой, словно от надоевших мух. Отчего-то она была совершенно убеждена, что все устроится, все уладится наилучшим образом! Тот, темноглазый, уже никуда не уходил — он шнырял вокруг, подмигивал одобрительно, только что не шептал: «Молодец, ай молодец, девчонка!»

И вдруг до нее дошло, кто это был, — не зря же Анфисе показалось, будто он вышел из-за ее левого плеча! Там, как известно, у всякого таится бес-искуситель. Иногда он тихо-тихонько, едва слышно смеется над человеком, которого ему удалось-таки искусить…