Мятеж

Андрей Посняков, 2014

1418 год. Егор Вожников, бывший российский бизнесмен, пожелав обрести необычные способности, оказался в далеком прошлом. Теперь он Великий князь Русии, Ливонский курфюрст и избранный император Священной Римской Империи. После долгих европейских походов, закончившихся установлением протектората над Англией, Францией и Испанией, Егор решил вернуться к жене и детям. Однако в Новгороде, признанной столице новой Руси, начинается мятеж – «худшие» люди восстали против «сильных». Страсти накаляются, и даже над княжеской семьей нависла прямая угроза…

© Посняков А., 2014

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

* * *

Глава первая

Лето 1418 г. Великий Новгород

Бунт

Темно-сизая злая туча, громыхая, нависла над городом, словно огромная, невесть откуда взявшаяся нечисть. Повисла, едва ль не зацепившись нижним краем своим за каменные башни Детинца, глухо, с угрожающим гудом ворочалась, щетинясь синими молниями. Вот одна ударила куда-то на Щитную, угодив в чью-то усадьбу, вмиг заполыхавшую пламенем, и снова сверкнуло — на этот раз над Прусской улицей, аккурат меж церквями Михаила и Вознесения, — на этот раз, слава богу, угодила в землю, в мокрую от дождя кручу, густо поросшую малинником и смородиной.

На Торговой стороне, в деревянной, с высокой маковкою, церкви Святого Саввы, что близ Московской дороги, перекрывая гром, всколыхнул грозовое марево уличанский набат, поддержанный колоколами других храмов. Не малиновым звоном тянулись ныне, били грозно, заполошно, отрывисто, словно бы кричали что есть мочи:

— По-жар! По-жар! Выхо-ди-и!

Жители ближних усадеб со Щитной давно уже выскочили, едва почуяли запах дыма; услыхав набат, к ним присоединились и соседи — с Конюховой улицы, с Молотковой, с той же Большой Московской дороги, что тянулась через весь город, через всю Торговую сторону, от загородного Косого моста до Федоровского ручья, впадавшего в сумрачно-серый, игравший нешуточною волною Волхов.

Мужички действовали споро, не обращая внимания ни на дождь, ни на тучу — город-то деревянный, каменные, почитай, одни стены да храмы; полыхнет — выгорит враз, мало никому не покажется! Вот и торопились — выстроившись в ряд, передавали друг другу кадки с водою из Федоровского ручья, пытались сбить огонь, поливали и соседние ограды, а кое-кто уже лихо раскатывал на пылающем дворище амбары, кои готово уже было вот-вот объять ненасытное пламя.

— Давай, давай, робяты-ы-ы! — надрывно кричал какой-то чернобородый мужик, босой, в разорванной на груди рубахе, как видно, хозяин горевшей усадьбы. — Наддайте, соседушки, у-ух! Подсобите… Век буду Бога молить! Подсобите!

— Ничо, дядько! — обернувшись, утешил один из парней с багром. — Мастерская-то у тя не сгорела, ага!

— Да не сгорела…

— Вот и выживешь! И избу себе к осени новую сладишь. Домочадцы-то живы?

— Да слава Господу.

— От то-то и оно — слава!

Оба перекрестились, покосились на тучу, еще громыхавшую, еще огрызавшуюся синими сполохами молний, но уже мало-помалу уползавшую за город, на Хутынь.

— Слава те, Господи! Кажись, утихает.

— Да и пожар-от — потушили почти! А ну-тко, други, навались! Еще вона, на забор поплескаем. Тяните кадки-то, ага!

— Ох, спаси вас Бог! Ой, горе мне, горе… горе лютое-е-е!

Хозяин наполовину выгоревшей усадьбы в полной растерянности своей не ведал сейчас, что и делать: то ли горевать, что почти все добро пропало, то ли, наоборот, радоваться, что и сам спасся, и семья… да и мастерская вон — целехонька… Крыша едва дымится, ага…

— На крышу, на крышу плескай, мужички! Ох, спаси вас, Господи!

— А как же, дядько?! — Бросив багор, парень — тот самый, утешитель недавний — хлопнул по плечу погорельца. — Тя как звать-то?

— Федот. Онцифера Лютого сыне.

— Щитники вы?

— По столярной части — рамы для щитов ладим.

— Я-асно. — Парень вскинул голову, провожая взглядом уходившую на глазах тучу. — А меня Ондреем кличут. Эх, Федоте, хорошо, что кругом тут люди простые живут, не какие-нибудь там бояре — уж от них-то ты помощи не дождался б!

Погорелец неожиданно засмеялся:

— Да и бояре, я чай, помогли бы — все одно вместе гореть! Боярин ты, аль заморский гость, аль голь перекатная — пожар-от не разбирает, огнищу-то все равно… А ты говоришь… Ой! Паря!

Федот вдруг замолк на полуслове, удивленно хлопнув глазами:

— А не тебя ль вчерась на Ивановской площади плетьми похотели посечь? Говорят, ты народ подзуживал…

— Нет, не меня, — как-то поспешно отвернулся Ондрей. — Просто похожего. Не знаю уж, кого он там подзуживал. Не меня, верно. Обознался ты, дядько Федот! Обознался…

— Да не мог я… У меня глаз наметан! Да и ты приметен вельми.

И правда, Ондрея-то этого раз увидишь — вряд ли уж и забудешь: сам из себя парень так себе — худоват, сутул, а лицом красив, басен: кожа белая, волосы да бородка курчавые, светлые, вот ежели б еще не прыщи да не глаза, нехорошие глаза, недобрые — темные, как у цыгана, из-под бровей сверкают, ровно угли! И говорит… говор-то местный с московским мешает, не «ишшо» говорит, а по-московски — «исчо», не «зацем, поцему», а — «зачэм, почэму» — чужак, верно.

— Ты, я чаю, Ондрейко, не наш? Из каких местов будешь?

— Новгородец я! — Парень, казалось, обиделся, оглянулся нервно, недобрым глазом сверкнув. — Из деревской пятины, ага.

— Из деревско-ой…

— Ой, дядько Федот, глянь-ко! К мастерской-то твоей прошмыгнул ктой-тось! А ну-ка — тать? У тя замок-то заперт?

— Да заперт… был! Вроде… А ну-ка, побегу…

— Вот-вот, побеги, дядько! Побеги…

Снова оглянувшись — большинство соседей, потушив пожар, уже разошлись, лишь некоторые остались утешать погорельцев, — парень проворно подался вслед за Федотом, заглянул за угол…

— А замок-то — целый! — с видимым облегчением махнул рукою Федот.

Пригладив растрепанные, мокрые от недавнего дождя волосы, Ондрей радостно улыбнулся и, подойдя ближе, обнял собеседника правой рукой за шею, левой же… вытащил из-за голенища острый засапожный нож… с силой воткнув клинок под ребро Федоту… Бедолага так и сел замертво, запрокинул голову, устремив мертвые глаза в небо. Ондрей же, вытерев об сырую траву окровавленный нож, глянул на убитого без всякой ненависти и даже с каким-то сожалением покачал головою:

— Пора тебе пришла помереть, дядько Федот. Помереть для важного дела… Да и вообще, слишком уж приметливый ты, много всего помнишь! Помнил… Ну да царствие тебе…

Сунув нож обратно за голенище, Ондрейко перемахнул через ограду и, чавкая сапогами по лужам, зашагал к Большой Московской дороге. Там свернул направо, к ручью, пересек по мостику, выбрался на Пробойную, да, пройдясь, повернул по Ивановской к площади, к Торгу, где на просторной паперти у высокой каменной церкви Бориса и Глеба давно уже толпился-шумел народ… что убийцу ничуть не смутило. Наоборот, похоже, что этих-то буянов он и искал!

— Гнать! Гнать, говорю, надобно этих проклятых бояр в шею! — забравшись на объемистую двухластовую бочку, в которых обычно поставляли ганзейским гостям воск, зычно кричал невысокого росточка крепыш с простым крестьянским лицом и открытым взором. — Раньше, по старине, как было? Не посадник, так тысяцкие от житьих людней бывали — не все от бояр? А ныне что? Из кучи посадников кто из житьих?

— Да никого нет, Степанко! — растолкав толпу, протиснулся к бочке Ондрей. — Даже и на уличанском вече и то простого человека не встретишь. На Щитной был один — Федот, Онцифера Лютого сын… ведаете его, люди?

Убийца вскарабкался уже на бочку, отодвинув Степанку чуть в сторону, и, обведя буйным взором собравшихся, снова вопросил:

— Ведаете Федота со Щитной?

— Ведаем! — закричал стоявший рядом Степанко. — Федота со Щитной ведаем… Мастер добрый, от наших на уличанское вече пойдет!

— Не пойдет боле, — скинув шапку, Ондрей — или бог весть, как его там по-настоящему звали, — понуро опустил голову. — Убили недавно Федота. От как раз сейчас и убили. Двор, усадьбу пожгли — мол, гроза все спишет.

— Дак ыть и впрямь — гроза! Да ишшо какая!

— Гроза-то грозой, братцы… — оправив кафтан, скорбно покивал убийца. — Одначе, люди — Олекса со Славны, приказчик, Никифор с Рогатицы, с Лубяной Илья да протчие — мне навстречу попалися, так они видали, как со Федотова двора тайком тать с ножом окровавленным пробирался.

— Тать? С ножом?!

— Того татя они узнали — мудрено не узнать.

— Говори, паря!!! Кричи, что за тать-то?! Ужо мы ему…

— Тать-то? — выставив ногу вперед, ухмыльнулся оратор. — Да его и вы, братцы, ведаете. Рыжий Илмар Чухонец!

— Илмар Чухонец?!

— Он, он убил. — Ондрейко истово перекрестился. — Одначе убийца — не он!

— Как не он?! — хлопнул глазами Степан.

Собравшаяся у церкви Бориса и Глеба толпа недоуменно притихла.

— А так — не он! Вы что, забыли, чей рыжий чухонец слуга? А?! — Убийца с торжеством обвел взглядом буянов. — Боярина Данилы Божина, вот чей! Того самого, что на место на вече метит! Заместо славного нашего Степанки!!! Единственного от бояр проклятых заступника! Слава Степану!!! Степану Заступнику слава! Его на вече и выберем!

— Слава! Слава! — послышалось со всех сторон площади. — Степанку — на вече! Даешь!

— А боярина Божина, собаку, — в Волхове утопить!

— Верно речете, люди!

Убийца снова обнял Степанку, шепнул:

— Твой враг — теперь и их враг тоже! Так что ничего не бойся, друже! Давай! Народ на Софийскую веди! Расшевелим гнездища боярские, за все неправды их… ух! К ногтю! В Волхов вниз головою! Там наши ждут уже… Веди, Степанко! Веди!

Однако многие еще колебались, страшновато было вот так вот запросто начинать бунт: за мостом, за Волховом, на Софийской Детинец — укрепления, пушки, — попробуй возьми! А ну как пальнут? А ведь запросто! И что тогда-то?

Ондрейко все стоял на бочке, словно бы высматривал, ждал кого-то… И, похоже, дождался — со стороны пристани, от моста, выплеснулась на площадь группа всадников, человек с дюжину, все молодые парни, у многих кафтанишки странно топорщились — верно, от поддетых кольчуг.

— Люди-и-и-и!!! — взвив на дыбы коня, заголосил дюжий молодец с круглым красным лицом и смешным, картошкою, носом. — Боярин Данила Божин со людищи свои на нас идет! На мосту уже верно… Грозился всех побивать!

— Ах он, гад! — С ненавистью сплюнув, Степанко махнул рукой мужикам: — А ну, братие! Пособите мне на злодея сего, убивца!

— Пособим, Степане! Эх, пособим. Веди нас! Веди!

Толпа всколыхнулась, взревела. Выпрыгнув из седла, краснощекий поспешно подвел коня народному вожаку:

— Веди, Степане, веди!

— Ой, я на коне-то не очень… Ну да ладно — коли уж такое дело пошло… Н-но!!! За мной, люди, за мной!

— Ну вот. — Вынырнув из толпы, убийца со Щитной довольно потер руки и, жестом подозвав краснорожего, негромко спросил: — С рыжим как все прошло?

— Удачно, господине Ондрей. На стрелу взяли чухонца… а потом — в Волхов.

— Надеюсь, никто не видел?

— Да не видел — гроза. А мы Чухонца у корчмы подстерегли, у Детинца…

— Молодцы, молодцы… можете, когда захотите, ага! — Махнув рукой, Ондрей довольно ухмыльнулся и подмигнул: — А ну, пошли, Епифане, глянем — что там да как. Поди, боярина Божина уже и без нас приструнили…

— А нет — так мы подмогнем!

— Цыц! Сколь раз повторять — зазря не высовывайтесь! Тако себе на носу и заруби.

Боярин Данила Божин — невысокий, но ладно скроенный мужчина лет тридцати пяти, с приятным лицом, обрамленным небольшой бородкою и усами густо-каштанового, как и вся шевелюра, цвета, — поплотней запахнул от поднявшегося вдруг ветра синюю суконную однорядку, украшенную витым золоченым шнуром, и, поежившись, придержал лошадь у самого моста через Волхов. Здесь, у белокаменных стен Детинца, боярин чувствовал себя куда более спокойно и уверенно, нежели на той стороне, на Торговой. Здесь, на Софийской, казалось, и стены помогали, тем более — на родной Козьмодемьянской улице, где усадьба… ах, на загляденье усадьба, не хуже, чем у иных на Прусской, не хуже, чем и у великого князя даже, пусть у него и больше, и на немецкий манер — с башенными воротами, с караульней.

Ах, княже, княже… и что ж тебя понесло на московские земли? Москва зла: князь Василий хоть и прищучен, да ведь и придавленная гадина ужалить может. Ах, князь… ну и что — пусть там и чума… так из Новгорода-то ушла, а до иных земель и дела нету…

Божин невольно усмехнулся — это им, новгородским боярам, нету, а князю Егору — императору-курфюрсту Георгию — очень даже есть! Потому что он — князь великий, всея Руси — Русии — государь, а не токмо одного Новгорода или там Москвы. Нет, у всяких русских земель — свои князья, но все князю великому подчиняются, чтят. Пробовали бы взбрыкнуть! У императора Георгия, чай, не только над русскими землями власть — над всей Европою! И оттого Новгороду Великому — один прибыток. Ране через ганзейские корабли торговали, а ныне и свой флот есть, потому как и своя гавань в устье Нево-реки. Потому и морские суда на верфях ладожских заложили, и не одни когги, но и нового манера — каравеллы. Все благодаря князю, правителю умному, на вольности новгородские особо не посягающему: как выбирали раньше посадников да тысяцких — так и сейчас выбирают, и вече заседает по-прежнему, и избранных туда людей государь подчеркнуто уважает, советуется, называя «господа депутаты». Однако другого князя, как в стародавние времена, теперь уж не пригласишь, так-то! Так ведь и не надо другого-то! Князь Егор-Георгий и так всякому мыслящему человеку хорош. Потому что умный, а хуже дурака на троне разве что недавний мор — черная смерть, что от Новгорода — слава те, Господи! — отошел; на юг, в московские земли подался, и князь за ним следом — земли свои от смерти страшной спасать! На то он и князь, а как же. Князь — государь, помазанник Божий, его слово сердцу Господнему близко. Тем более — говорят, знал князь Егор, как черную смерть унять. Новгород вон пронесло — все благодаря государю! И государыня, княгиня Елена Заозерская, тоже, говорят, умная… себе на уме, крута на расправу — и город, и всех бояр во время отсутствия мужа в кулаке держит. Побаивались княгинюшку в Новгороде Великом, чего уж…

— Господине…

Божин поворотил коня, голову вскинул, увидев перед собой слугу верного, Авраама — парня молодого, но отнюдь не глупого, правда, не такого умного и много чего повидавшего, как рыжий Илмар из Ревеля, приказчик. Ну, так рыжий и постарше лет на семь-восемь…

— Ну что, Авраам, отыскался Илмар?

С сожалением пожав плечами, слуга помотал головой:

— Нет, господине, не сыскался. О том и докладаю.

Боярин хмыкнул в бороду:

— Докладает он… Нет чтоб сыскать!

— Везде искали, батюшко! — Обернувшись, Авраам истово перекрестился на Святую Софию. — Даже на Прусскую сбегали и на Федоровский вымол…

— А на Федоровский-то зачем? — удивился Божин.

— Лмар сказал — там какие-то дела. С Федотом со Щитной…

— А! — вспомнив, боярин махнул рукой. — Ну да, ну да — с Федотом. Значит, не закончил еще… жаль. А я хотел его с собой на диспут взять, на Торговую.

— На что, господине, взять?

— Диспут. Ристалище такое, словесное, при народе, — с усмешкой пояснил Божин. — Ну, как в Древнем Риме на выборах в Сенат. Впрочем, ты про это, верно, не ведаешь.

— Отчего же не ведаю, господине? — тряхнув пшеничною челкой, неожиданно обиделся слуга. — Чай, грамотен, книжки читаю. А вот Степанко — вряд ли!

— Что — неграмотен, что ли? — Боярин удивленно качнул головой. — Что ж он тогда на вече-то суется? Одних ведь денег там мало, нужны мозги еще…

— Да не дурак Степанко и грамотен, — осторожно перебил Авраам. — Только, я так понимаю, книжки-то читать ему недосуг…

— Знаю, знаю… Он ведь из этих… из шильников, да.

— Из мастеров, господине. Ох, зря мы воинов с собою не взяли. Вдруг да шильники нападут?

— Не нападут. — Запрокинув голову, боярин искренне рассмеялся. — Князь наш за такие дела живо головенку оттяпает!

— Так князь-то, господине, в отъезде — то всем ведомо.

— Экий ты осторожный, Авраам. Не князь, так княгиня в городе — а она на расправу еще больше скора.

Слуга согласился со вздохом:

— Скора, конечно… да все одно — баба! А какой с бабы во власти толк? Ох, что-то боязно мне, господине, к шильникам этим ехать. Не за себя боюся — за тебя, Данила Онфимыч! А вдруг да торговые мужики, шильники эти, что худое удумают? Князя нет, а княгинюшка для них — баба.

— Типун тебе на язык! — всерьез рассердился боярин. — Ладно, в следующий раз человек с полдюжины прихватим, а посейчас… Не домой же возвращатися?! А?

— Да я, господине, и не говорю, что домой.

Поспешно поклонясь, Авраам покусал губу. Щуплый и худенький, востроглазый, парнишка чем-то походил на мокрого нахохлившегося воробышка — вот-вот встрепенется, взмахнет крылышками, взлетит.

— Ты что там? — снова поворотив коня к мосту, Божин проследил взгляд слуги, брошенный на реку. — Знакомого кого увидал?

— Увидал, господине… — Задумчиво покивав, подросток вдруг ухватился за хозяйское стремя и, чуть прищурив глаза, попросил: — А можно я этих парней… ну, там, в лодке, знакомых… попрошу, чтоб, ежели что…

— Что — «ежели что»?! — вконец рассердился боярин. — Не надоело тебе, Авраамий, труса праздновать? Вот перетяну тебя плетью — вдругорядь будешь знать!

— Можешь, батюшко, и перетянуть, — юноша упрямо набычился. — Одначе, пока рыжего Илмара нет… и вообще никого нет… так, выходит, — я за жизнь твою отвечаю!

— Ох ты! Гляди, какой защитник нашелся!

— Так, ежели с тобой, господине, что… так меня же первого… Хоть в бега потом подавайся аль в петлю лезь.

Голос юного слуги задрожал, на серые глаза навернулись слезы…

— Черт с тобой, — подумав, махнул рукою боярин. — Лодка так лодка, делай как знаешь, только быстрей.

— Так я побегу! — Авраам встрепенулся, воспрянул, тряхнул светлой челкою. — Это Федьки рыбника лодка, дружка моего. Я только скажу, чтоб он у моста подождал… на всякий случай… Я быстро, господине… ага…

Придержав коня, Божин вскинул голову, щурясь от вдруг выплеснувшегося из-за тучи солнышка — ясного, жаркого, летнего, такого, от одного света которого, казалось, тают, словно залежалый апрельский снег, все надуманные проблемы и беды.

Словно откликаясь на светлые солнечные лучи, на зов голубого чистого неба, на мосту вдруг невесть откуда взялся народ — хотя только что ни единой души не было! А тут вдруг и мастеровые какие-то набежали, и артельщики-плотники — доски тесаные на плечах, за поясами топоры, — и рыбачки, и всякая торговая мелочь — сбитенщики, пирожники, квасники:

— Купи кваску, боярин! Не пожалеешь — вкусен квасок-от!

— Сбитню, сбитню бери, господине!

— Да ну вас!

Божин отмахнулся, подогнал коня и уже у самого Торга нос к носу столкнулся со своим оппонентом Степанкою! Тот ехал верхом, в окруженье толпы простонародья — смердов, мастеровых и прочих «шильников», как в Новгороде называли всех склонных к смуте простолюдинов, вне зависимости от их занятий.

— А! — Какой-то бледный ликом мужик, сутулый, с темным, пылающим недюжинной ненавистью взором, неожиданно ухватил боярина за полы однорядки. — Вот он, Данилко Божин, кат! Хватай его, люди, хватай!

Тут и Степанко спешился, подскочил с кулаками, ему в помощь налетели и остальные — Божин и глазом не успел моргнуть, как его уже стащили с коня, поволокли куда-то. Кинжал вытащить не дали, бросили наземь да принялись пинать ногами, разбив в кровь лицо.

Боярин пытался сопротивляться — да уж куда там, против стольких-то здоровенных рыл!

— Эй, эй! На помощь!

Авраамка бросился было обратно к Детинцу… да не смог добежать: тот самый, сутулый, с бледным лицом, проворно нагнав слугу, ухмыльнулся, выхватив нож…

— Ой, Господи-и-и! — Испуганно возопив, юный слуга наскоро перекрестился и с разбегу сиганул с моста в Волхов.

Не утонул — вынырнул да к Федоровскому вымолу поплыл ходко.

— Ну и пес с тобой! — Досадливо сплюнув, бледнолицый убийца сунул нож за голенище и, обернувшись, махнул рукой Степанке: — Да хватит уж бить! В реку боярина, в реку!

Так и сделали: раскачали бедолагу Божина на руках да с молодецким посвистом швырнули в Волхов.

— Водяному поклон передавай, хороняка!

— И русалкам не забудь тоже!

Посмеялись, глядя, как сомкнулись над боярином зеленовато-синие воды, золоченные выкатившимся на небо солнцем; Степанко испуганно оглянулся:

— А может, зря мы так?

— Ничего и не зря! — хмыкнул сутулый. — Пущай знают — вольностей новгородских порушить не дадим! Верно, людство?!

— Так, Ондрейко! Так! Верно молвил!

Судьбой брошенного с моста боярина особо никто не интересовался: выплывет так выплывет, а утопнет — туда и дорога, не жалко. Испив сбитню да квасу, Степанко и его разгоряченные сторонники с веселыми криками вернулись обратно на Торговую площадь, там еще покричали малость да разошлись — кто домой, большинство же — на Витков переулок, в корчму Одноглазого Карпа, стригольника и вообще людины подозрительной напрочь. Убивец Ондрейко — или как его там по-настоящему, один черт знает — с тем Карпом приятельствовал, встретились, как родные, обнялися, едва ль не облобызалися.

А на Торговую площадь — запоздало! — примчались, прогрохотав по мосту, вызванные кем-то стражи верхом на сытых конях, в немецких, сверкающих на солнышке бронях, в шеломах, в кольчужицах.

— Ну?! — явно любуясь собой, подбоченился, сидя в седле, десятник — парняга молодой с усами да бороденкой кудрявой.

Подбоченился, подкрутил усы, на людишек — купчишек мелких да прочую теребень, что боязливо у церкви Бориса и Глеба толпились, — глянул грозно:

— Я вас спрашиваю! Где тут шильники?

— Были шильники, — наперебой загомонили людишки. — Были! В реку кого-то скинули, а потом разошлися неведомо куда. Припозднилися вы, робяты!

— Какие мы те робяты, смерд?!

Гневно погрозив кулаком, десятник заворотил коня обратно и махнул рукой воинам:

— Уезжаем. Неча тут и делать! Эй, малец… — Палец в латной перчатке уперся в грудь торговца пирогами. — С чем пироги-то?

— С капустой, с вязигой, с ревенем, — охотно перечислил отрок.

— Давай-ко с вязигой!

— Пожалте, мои господа, кушайте на здоровьице!

— А вкусны! — откусив, ухмыльнулся десятник. — Ну все, парни! Едем уже.

Загрохотали по мосту через Волхов копыта сытых коней, поехали обратно в Детинец довольные стражи… Позади за ними с воплями бежал юный пирожник:

— А медяхи-то? Медяхи? За пироги-то… у-ум… Хоть пуло б заплатили!

— Я вот те заплачу! — обернувшись, десятник хлестнул в воздухе плетью. — Иди отселя, малец, цел покуда!

— Чтоб вас…

Ловко уклонившись от плети, пирожник побежал прочь да, остановившись на середине моста, с горечью плюнул в Волхов…

…едва не угодив в голову сидевшему в небольшой лодке гребцу — дюжему вихрастому парню. Тот, правда, на плевок внимания не обратил, приналег на весла:

— Куда везти-то, боярин?

— На Софийскую. К Козьмодемьянскому вымолу, — едва отдышавшись, вымолвил мокрый, как курица, Данила Божин.

Мокрый… с подбитым глазом… да хоть живой.

Навалился парнягя на весла, поплыли мимо белокаменные стены Детинца, засиял отраженным солнышком седой Волхов.

— Скоро будем, боярин! Вон он, вымол-то.

— Ну, Степанко, ну, ползучий гад, — вовсе не чувствуя холода, ярился Божин. — Ну, подожди-и-и… достану я тебя, смерда, достану! Христом-Богом клянусь!

— Господи Иисусе Христе, и ты, святой Георгий, молю вас слезно, уповаю, упасите мужа мово, великого князя, что на московскую сторону отъехал, от мора страшного, от смертушки черной, людей упасти…

Молодая, очень красивая женщина лет двадцати пяти — тридцати, крестясь, клала поклоны на сверкающие златыми окладами иконы в красном углу горницы, обставленной изящной резной мебелью — комод, письменный стол с чернильным прибором из яшмы, две лавки вдоль стен, изящное полукреслице. На стене у окна висела гравюра с видом какого-то европейского города, само же окно со вставленными в слюдяной переплет плоскими стеклами было распахнуто настежь, на широком подоконнике в серебряном шандале, исходя ароматным дымком, горела-теплилась свечечка — от мошек да комаров.

На плечи красавицы поверх длинного темно-голубого с мелкими жемчужными пуговицами платья был накинут невесомого желтого шелка летник, расшитый золоченым узорочьем в виде волшебных цветов и деревьев, запястья украшали витые золотые браслеты с каменьями, густые золотистые волосы, словно напоенные медом и солнцем, не забраны в косы, не спрятаны под убрус — лишь стянуты тоненьким серебряным обручем, придающим лицу некую значимость и даже аскезу.

— Ах, святой Георгий, прошу, помоги… — В больших васильково-синих глазах женщины вдруг появились слезы. — И, если сможешь, сделай так, чтоб муж мой, Егор-князь, поскорей домой возвернулся.

Кто-то осторожно постучал в дверь — красавица даже бровью не повела, так и продолжала молиться, хотя прекрасно все слышала… Но, лишь покончив с важным духовным делом, обернулась, властно сверкнув очами:

— Кто?

— Язм, государыня. Раб твой вернейший — Феофан-стольник.

— Так входи, Феофан, что там за дверьми трешься?

Усевшись в кресло, женщина махнула рукой, красивое лицо ее вдруг как-то сразу стало властным и немного надменным, губы изогнулись в легкой улыбке:

— Ну, Феофан, что скажешь?

— Письмо, государыня!

Стольник — тощий, лет сорока пяти мужичок в длинном, с богатыми шелковыми вставками кафтане нежно-зеленого цвета, пригладив бороду, поклонился, протягивая красавице свиток с желтого воска печатью с двуглавым имперским орлом.

— Тебе, княгинюшка. Верно, от князя.

— От кого же еще? — нетерпеливо сорвав печать, княгиня жестом прогнала стольника и принялась жадно читать вслух: — Милая моя женушка и княгиня Еленка…

Первая же фраза задела красулю за сердце, государыня даже всплакнула, затем еще раз прочла с видимым удовольствием:

— Милая моя женушка… Как ты и как детушки наши, Аннушка и Михаил, не спрашиваю, потому как сам надеюсь вскорости быть… Господи!!! — Княгиня быстро перекрестилась. — Наконец-то! Вскорости… Ох, поскорей бы! Чего там дале? Ага… Наши-то дела идут, слава богу, неплохо — несколько деревень уже оградили, уже совсем немного осталось, дабы остановить страшный мор. А местные людишки — позабавлю тебя, душа моя, — суеверы страшные, думают, что мор можно передать и самому таким разом от болезни страшной избавиться — от того волнения и мерзости разные происходят, ну так с ними борюсь, и, смею сказать, успешно… Успешно!

Елена вдруг стукнула по столу кулаком с неожиданной злостью:

— И что тебя самого-то понесло?! Нешто людей верных не стало? Ах, князь, князь… — Государыня тут же и успокоилась. — Понимаю… Сердцем не приму, а умом — понимаю. Раз ты великий государь — так за все и всех в ответе. И кому ж с мором бороться, как не тебе? Не поехал бы, что б сказали? Мол, князь великий токмо Новгород да Заозерье свое бережет, да всякие немецкие земли, а до иных, русских земель ему и дела нет! Тако и скажут… сказали бы, коли б не выехал. А от тех слов прелестных и до бунта недалеко. Не простой человек Егорий — князь! Государь! Что ж… одна надежда — скоро приедет. А уж тогда — пир горой закатить! Господи! А у меня и платье-то новое не справлено! В чем мужа встречать буду? В рубище, аки с паперти нищенка? Феофан!!! Эй, Феофан!

— Звала, государыня? — Стольник с поспешностью заглянул в дверь.

— Звала, звала, — улыбнулась Елена. — В городе все ли спокойно, все ль по добру?

— Да, княгинюшка, спокойней не бывает!

— То добре… Акулину-портниху покличь.

— Сделаю, государыня. Караулы на ночь усилить?

— Ты ж говоришь — спокойно все, — княгиня сверкнула глазами. — Аль врешь?

— Да спокойно, спокойно… — истово перекрестился Феофан. — А про караулы — это я так, на всякий случай.

— Какой еще случай… — буркнув, Елена махнула рукой. — Ладно, ступай. На завтра Симеона-владыку в гости позови — пущай к вечеру, на обед, приезжает, обговорим кое-что.

— Сделаю, матушка…

— Какая я тебе матушка?!

— Ой. Государыня-краса, прости мя, глупого дурака…

Княгиня вдруг скосила глаза и прислушалась:

— Прощаю! Это кто там за дверью еще?

— Детушки твои, государыня, — изогнулся в поклоне Феофан. — Покойной ночки пожелать пришли.

— Так что молчишь-то? Зови!

Встав с кресла, Елена самолично подошла к дверям, встречая дородную няньку Матрену. Сына Мишеньку, Михаила Егоровича — большеглазого светлокудрого отрока семи лет, — Матрена вела за руку, дочку же, полуторагодовалую Аннушку, держала левой рукой у груди.

Приласкав и поцеловав на ночь детей, княгиня отпустила всех в опочивальню, сама же задумчиво опустилась на лавку у распахнутого окна, любуясь садящимся за частоколом солнцем и с наслаждением вдыхая сладкий запах цветущей во дворе сирени. Эту усадьбу на Прусской улице, невдалеке от Детинца, княгиня прикупила сама, в дополнение к той, что уже имелась — подворье купцов Амосовых, что давно уже перебрались в Холмогоры. Тоже неплохая усадебка, однако подворье, оно подворье и есть — хоть и просторно, да три тысячи воинов едва-едва поместятся, ну, и неуютно как-то — совсем уж по-деревенски. Иное дело здесь, на Прусской, — уж тут-то княгинюшка не поскупилась, устроила все на городской — на ордынский — манер, как и на родине, в Заозерье. С водопроводом, с фонтанами-беседками, с садом — по саду тому павлины гуляли, пальмы в кадках росли, статуи греческие стояли… На статуи те отец Симеон, новгородский владыко архиепископ, не раз с укоризною во взоре косился, главою качал — мол, срамные; правда, зная упрямый да своенравный характер княгини, убрать просить не решался. И правильно делал! Как это — убрать? Этакую-то красоту? Вот — Афина, вот — Аполлон, ах, какой миленький… а вот Диана-охотница — младая дева, формами изящными напоминавшая Елене саму себя. Вот он — эталон красоты, на княгиню схожий! Ни арбузных грудей, ни дородства, ни жира — всего того, что на Руси да в Орде до последнего времени за истинную красоту почиталося. Ныне-то уж не так, и сама Елена — стройная, с небольшой упругой грудью, к тому немало сил приложила, и ордынская ханша великая Айгиль — тоже стройняшка младая, юная даже, волею князя Егора на престол Сарая посаженная. Орда — верный вассал ныне. Пока у власти Айгиль. Княжьей поддержкою правит — многие татары не потерпели б на троне бабу!

Золотисто-оранжевое, клонившееся к закату солнце освещало верхушки росших у частокола кленов и лип, отражалось в стеклянных окнах палат и вознесенной над хоромами часовенки, сверкало в крытом золотыми пластинками куполе, тянуло через весь двор длинные тени деревьев, амбаров, изб.

Княжеские хоромы на Прусской были выстроены на совесть, сочетая в себе, казалось бы, совершенно различные, никак не связанные между собою черты — русские, рубленные в обло и лапу терема, ордынский, по-восточному изысканный сад, европейские — из красного кирпича — палаты, точно такие же, как в Милане или Аугсбурге. Тут же, на княжьем дворе, располагалась и типография, и бумажная мельница, колеса которой вертела отведенная из Волхова вода, уходившая бурным ручьем в загородное болото. Рядом с мельницей виднелись арки византийской бани с бассейном и прочими излишествами, тут же стояла банька обычная, русская, топившаяся по-черному, но вполне просторная, с крытой от дождя галереей.

Сразу за частоколом виднелась каменная церковь Святого Михаила, а за воротною — с пушками и неусыпной стражею — башней высились купола Вознесенского храма, недавно перестроенного местными, «прусскими» боярами, по своему влиянию и богатству, пожалуй, первыми в Новгороде людьми, обширные и ухоженные усадьбы которых тянулись вдоль всей Прусской улицы, от окружавшего Детинец рва до Проезжих ворот в неприступной крепостной стене, сложенной из белого камня.

— Ах, как на улице-то хорошо, матушка! — войдя, поклонилась Акулина-портниха — пухленькая хохотушка примерно одного возраста с великой княгиней. — Так уж воздух хорош, после грозы, после дождичка-то! Пыль всю прибило, свежесть — красота. А сирень, сирень-то как цветет, госпожа моя! Ой! Что покажу-то!

Усевшись на лавку, Акулина проворно развернула принесенный с собою бумажный свиток с цветными картинками в золоченых рамках и убористым печатным текстом, похвасталась:

— Дом Гаэтано Сфорцеско из Милана, третьего дня купцы фряжские привезли!

— Третьего дня! — ахнула Елена. — Чего ж ты молчала-то, а?

— Да пока, княгинюшка, то да се — вот из головы и вылетело. — Портниха вскочила с лавки и снова принялась кланяться, словно заглаживая вину. — Ужо, погляди-ко, какое платье шить будем?

— Ой, погляжу! — радостно засмеялась княгиня. — Тот-то сидела тут, думала — в чем мужа любимого, великого князя, встречать?

— Так что тут думать-то, госпожа? — Акулина, не глядя, ткнула рукой в свиток. — Хошь, этот наряд сошью… а хошь — так вон этот, красненький.

— Как-то уж тут слишком уж грудь открыта, — засомневалась Елена. — Да и не идет мне красное; красное — оно чернавкам всяким идет. Вот лучше это, голубенькое, с горностаем.

— Голубое-то полнит, госпожа моя! Хоть ты, конечно, и стройная…

— Ничего и не полнит! — Государыня нахмурила брови. — И цвет голубой да зеленый к моим волосам — очень даже. А туфли — вот эти, с золотыми пряжками.

— Синей замши, матушка?

— Синей. Да не зови ты меня матушкой, я ведь тебя помоложе! Да! Забыла у Феофана спросить — что там за колокола нынче гремели… далеко, на Славнее, что ли?

— На Плотницком, моя госпожа, — важно уточнила портниха, неведомо по каким причинам всегда знавшая все городские сплетни. — У Федота со Щитной усадьба от молоньи загорелася.

— Пронеси, Господи, — обернувшись, перекрестилась на иконы княгиня. — Так потушили пожар-от?

— Потушили, госпожа моя, потушили… Правда, Федот, говорят, помер.

— Как помер?

— Зарезанным нашли.

— Царствие ему небесное… Тьфу ты! — сжав губы, Елена пристукнула по столу ладонью. — Опять теребень, шильники, безобразят, не всех еще татей выловили. Инда надо Микаилу, тысяцкому, указать и посадникам — Василию Есифовичу, Алексею Игнатьевичу, Ивану Богдановичу — всем!

— А…

— А буде будут волынку тянуть — мы с ними сами разберемся… И с шильниками, и с посадниками. Феофан! А ну, зайди-ко.

Скрипнув дверными петлями, стольник тут ж застыл на пороге в позе «чего, ненаглядная госпожа, изволите?». Изогнулся, словно уж, глаза прищурил сладенько.

— Посадников завтра тоже пригласи, не забудь, — приказала княгиня. — И тысяцкого Микаила. Ну, что стоишь-то? Иди. Видишь — мы делами тут заняты.

— Вижу, государыня, токмо… — Феофан замялся, — думаю: доложить или уж, на ночь глядя, не стоит?

Елена милостиво кивнула:

— Ну уж говори, говори, коли начал. Пришел кто с делом каким?

— Пришел, госпожа. Данила Божин, боярин, на шильников поганых с жалобой. С моста его нынче скинули, едва не убили — вот и похощет к ответу обидчиков.

— С моста, говоришь? Ай-ай-ай! Непорядок… Постой! — Что-то вспомнив, княгинюшка вдруг привстала, сверкнув глазищами синими. — Это не тот ли боярин Божин, с Козьмодемьянской, что до сих пор на своей усадьбе выгребные ямы зловонные на трубы не заменил?

— Да он вроде заменил, моя госпожа.

— Ах, вроде? А ну, давай-ка его сюда. Посмотрим, повыспросим… верно, Акулина?

— Угу, угу, — оторвалась от миланского каталога портниха.

Боярин Данила Божин, в красном, с желтыми витыми шнурами, узком ездовом кафтане — чюге — и зеленых юфтевых сапогах, поклонился с порога низенько, едва в ноги не бросился, шапку соболью к груди приложив:

— Спаси, княгинюшка-госпожа! На тебя одну и надеюсь — совсем обнаглели шильники, а вожак их — Степанко, тот самый, что на вече похощет, шпынь! Ну, настали времена — по городу ни пройти ни проехать. Жалобу в княжий суд я уже составил, вот…

— Ты погоди с жалобой, боярин. — Елена нехорошо прищурилась. — Скажи-ка лучше, ты канализацию на усадьбу свою провел?

— Ка-на… — озадаченно заморгал визитер.

Княгинюшка ухмыльнулась:

— Ой, только не говори, что ты латыни не ведаешь.

— Да ведаю, высокородная госпожа…

— Так когда проведешь?

— А… скоро. Я уже и трубы закупил, хорошие трубы, ордынские…

— Ну ладно, ладно, не хвались, — милостиво расхохоталась государыня. — Я ж не корысти ради — вон у нас, в Новагороде, почти всю клоаку закончили — оттого и мор на убыль пошел! Почти не стало мора-то! А в московских да протчих землях не так — вот там и мрут как мухи. От грязи, от непотребства все!

— Так то, говорят, Божья кара… — вставила слово Акулина.

Княгиня скривила губы:

— Может, и Божья. А может, и человеческих рук дело. Врагов у нас, что ли, мало, завистников? Вон, хоть Софью Витовтовну, змею подколодную, взять… Сидит в монастыре, хоть и заточенная, инокиня, а козни строит — мне ли не знать? Жаль, жаль, муж мой не дал мне с поганкой этой по-своему поступить… Добрый князь Егор человек, добрый! Иногда даже слишком. Ладно, приедет вскорости — разбираться начнем. Ты что стоишь-то, Божин? Давай свою жалобу.

Боярин поклонился, протянул свиток:

— Благодарю, что соблаговолила принять, княгиня великая!

— Так что ж не принять? — пожала плечами государыня. — Тебя, я чаю, чуть живота не лишили — а то княжьего суда дело, наше, а не уличанское. Да не беспокойся, боярин, разберемся во всем, дьяки у меня добрые, а уж палач — так и вообще!

— Говорят, он вирши красивые сочиняет? — на всякий случай улыбнулся жалобщик.

Княгинюшка хохотнула:

— Говорят… нет, в самом деле — вирши хоть куда! Послушай-ка, Божин… ты в карты играешь?

С некоторым, тут же отразившимся на лице, смущением боярин поскреб затылок:

— В кости, грешен, играю. А в карты, увы…

— Ничего, мы тебя научим. — Елена потерла руки. — Просто совсем играть-то, увидишь. Мы с Акулиной в паре, а тебе Феофана кликну. Сыгранем!

— Стало быть, сыгранем, великая госпожа!

— Только мы, Божин, на самоцветы играем, — тасуя колоду, честно предупредила княгинюшка. — Ну, или на жемчуга. Есть у тебя жемчуга-то, боярин?

Визитер ухмыльнулся, осторожно потрогав подбитый шильниками глаз:

— Да как, государыня, не быть-то! Чай, слава Богу, не нищенствую. Только это… с собой-то нет, не таскаю.

— Понимаю, что не таскаешь, — раздавая карты, покивала государыня. — У меня займи, я сегодня добрая — супруг письмишко прислал. Скоро явится! Феофан! Эй, Феофане! Ты где там запропастился?

— Тут я, матушка.

— Опять — матушка? Да сколько ж можно уже говорить-то? Свечки с собой прихвати — темнеет уже изрядно.

К себе на Козьмодемьянскую боярин Данила Божин вернулся только к утру, ободранный как липка, даже кафтан и тот проиграл и еще много чего. А все азарт, азарт проклятый! Что и говорить, сам кругом виноват, нечего было на Феофана рассчитывать, да и занимать бы не следовало.

— Отворяй! — Подъехав к усадьбе, Божин спешился и велел сопровождавшему его слуге что есть силы молотить кулаками в ворота. — Отворяй, говорю! Да спите вы там, что ли, все?

Залаяли на подворье псы, загремели цепями; в расположенную невдалеке калиточку на ременных петлях выглянул заспанный привратник:

— Кого еще там не… Ой! Боярин-батюшко! Посейчас, посейчас, отворяю… Может, кваску?

— Неси! Да не в терем, в людскую. Боярыню будить не стану — пущай поспит еще.

Ярился боярин, волком вокруг посматривал, так ведь правда и есть — что за день такой выдался? То в реку с моста скинули, едва не утоп, то вот потом — в карты проигрался… Ох, княгиня… змея… не зря ее в Новгороде побаивались поболе князя.

— Батюшко, тут с вечера немец мастеровой дожидается — трубы класть. Мы ему в гостевой постелили…

— Трубы? — взглянув на слугу верного, Божин расхохотался. — А не мои они теперь, трубы-то. Княгинюшке нашей я их проиграл. Ох-ох, грешен… Да не так горько, что проиграл, пес-то с ними, — так ведь теперя сызнова в Сарае заказывать, а то морока, время.

Слуга тряхнул бородой:

— Так, может, и не заказывать, боярин-батюшко? Просто обратно их у княгинюшки нашей выкупить? На что они ей, трубы-то, да на Прусской они никому не нужны, так уж давно все проведено, сделано.

— Выкупить, говоришь? — Допив квас, боярин поставил кружку на стол и задумчиво посмотрел на слугу. — И то дело — денег, чай, хватит. А не хватит, так можно оброк повыше поднять… В землицах моих в Шугозерье тьма кромешная, глушь — чего смердов жалеть-то? Куда они оттуль денутся-то?

— Верно, верно, господине. — Слуга с готовностью затряс бородой. — Оброка того и на трубы хватит… да ишшо и останется!

Божин повеселел, велел принести еще квасу, да не простого — хмельного, душу порадовать. Инда молодец, славно с оброком придумал, право дело, славно! Давно нужно было его поднять, оброк-то, и впрямь — ни половники-смерды, ни холопы, рядовичи, закупы никуда не сбегут — некуда! Лесища кругом, болота — одному-вдвоем не прожить, а на боярской дальней усадебке все ж и народ, и запасы на случай неурожая, и воины — какая-никакая защита. Не-е, не сбегут… не должны бы. И пущай оброк больше смолой платят, дегтем — продать мастеровым на конец Плотницкий всегда можно с прибытком изрядным. А на доходы… дети подрастут — в университет их отправить, в Прагу или Литву; пока еще в Новгороде-то свой откроют, хотя давненько уж строить начали, вот-вот и готов бы — да князь великий в землицу московскую с мором бороться отъехал, а княгинюшке, похоже, до университета и дела нет… ну, по крайней мере, не так, как князю Егору.

Размечтался боярин, повеселел, тут и солнышко за забором блеснуло, поднялося, выкатилось над хоромами, осыпало златом сусальным кресты на маковках храмов — меньшего, Святого Саввы, и большего, Козьмы и Демьяна. Ой, надо бы зайти — помолитися всем семейством. И в карты больше в княгинюшкой не играти — ушлая больно! Ишь ты, удумала — Степанку, гада, судить! Да не судить таких татей надобно, а в Волхове топить без всякого суда и следствия! Мххх… ну, сволочуга гнусная… ничо, еще посчитаемся! Нет, ну надо же так угодить: вместо дебатов — в реку! Хорошо, не утоп, помог парень-рыбник, что в лодке… Господи! Авраамке спасибо сказать — он же с лодкой распорядился… или не говорить? Для простого слуги, челядина, в боярской благодарности не много ли чести будет? С другой стороны, мало их осталось, челядинов, как и холопов. Указом княжеским всех рабов велено постепенно на ряд — договор — перевести да платить исправно… хорошо, хоть не монетою звонкой, не златом-серебром — хлебом-яствами-едою можно.

Подумав, Божин все же собрался было подозвать управителя-тиуна, чтоб тот Авраамку кликнул, да не успел — юный слуга уже сам собою на пороге нарисовался, возник дрожащей невесомой фигурою — боярин аж вздрогнул:

— Ты, Авраамка, словно тень ходишь. Я что, тебя позвал уже?

— Не, боярин-батюшко Данила Петрович, не звал. Сам я.

— Сам?! — Боярин гневно вскинул брови — не хватало еще, чтоб челядь сама, без зова, являлась!

— Как посмел? Совсем страх потерял, пес?! Ужо, посейчас велю плетей…

— Не надо плетей, боярин-батюшко! — в страхе бухнулся на колени слуга. — Не вели бити, вели слово молвити!

— Красиво говоришь! — непритворно восхитился Божин. — На Торгу нахватался, поди?

— Тамо…

В серых глазах коленопреклоненного отрока сияли такое неподдельное обожание и преданность, что не у каждой собаки увидишь! Данила Петрович аж умилился, махнул милостиво рукою:

— Инда продолжай — чего хотел-то?

— Тут человечек один приходил вчерась, сразу после вечерни. Ондреем зовут, говорит, Ивановского-ста гостя приказчик.

— И что хотел? Продать чего, аль купить, аль серебришка заняти? Да не валяйся ты на коленях, аки червь, встань!

— Он про Степанку говорил, господине, — поднявшись на ноги, поклонился слуга.

— Про какого Степанку? — Божин поначалу не поверил, переспрсил.

— Про того самого, — уверенно пояснил Авраам. — Грит, Степанко тот завтра… сегодня уже, после обедни сразу в корчме Одноглазого Карпа, что на Витковом переулке, будет. Чернь словесами прельщать!

— Так-так… — Боярин задумчиво скривился. — Прельщать, говоришь? Витков переулок, это на Славенском…

— На Славенском, господине. Меж Ильиной и Нутной. От Торговой площади недалече.

— Да знаю я… Вот что, Авраам. А ну-ка, покличь мне сюда парней. Поздоровей которых — Федьку Косого, Игната… ну, сам ведаешь, кого.

Степанку приволокли к вечеру. У корчмы Одноглазого Карпа и взяли, как доброхот Ондрей присоветовал. Пока хватали да волокли — нос расквасили, да никто за бедолагу и не вступился, правда, и кричать ему особо не дали — боярина Божина стражи людишки опытные, знали накрепко: ежели уж кого имать-хватать, так зачем же ему кричати? Не дали, рот иматому заткнули накрепко да, притащив, перед боярином отчитались:

— Как ты велел, господине, в амбар того шильника Степанку кинули! Велишь пытать?

— Велю! Да что там — велю? Самолично пытать буду! Ну, гадина ядовитейшая, попался ты наконец!

Смачно сплюнув, боярин потер руки и с ухмылкою спустился с крыльца, направляясь через весь умощенный дубовыми плашками двор к дальнему, в стороне от других, амбару — пытошной.

На Виткове переулке, в вытянутой, словно рыбный пирог, корчме Одноглазого Карпа так же вот, к вечеру, собрался народ. Все свои пришли — стригольники, верой старою да мздоимством церковным недовольные. Собралися, пива-медку испили да взялись за свое — клир церковный ругати.

— Пастырей по мзде поставляют, — вскочив на лавку, грозил, неведомо кому, кулачищем дюжий мужик в распахнутом на груди добротном кафтане и с пегой всклокоченной бородой. Все звали его Никита Злослов и слушали с явной охоткою.

— Рази то истинные пастыри наши, по мзде-то поставленные, к богачеству земному алчные? — сверкая темными очами, грозно вопрошал Злослов. — Таких и у папистов полно было — так в многих немецких да чешских землях их коленом под зад. Свою церкву устроили — справедливую, честную, сам профессор Ян Гус народ свой в том накрепко поддержал! Тако и нам надобно сделати.

— Верно, верно говоришь, Никита! — выступил вперед дотоле незаметно стоявший у стеночки сутулый мужик с белым прыщеватым лицом и смурным взором — давешний убивец несчастного Федота со Щитной.

— А-а, — обернулся к нему Злослов. — Ондрей! Давненько тебя не видали. Что — послушать зашел?

— Не токмо. — Убивец покривил тонкие губы. — Весть дурную принес вам, братие. Боярин Данилко Божин человека достойного, Степана нашего, имал! Пытать похощет да смертию казнить лютою.

— Это как это — пытать? — возмутился Никита. — Без суда? Без следствия? Вот так запросто взял — и схватил?!

— Так у Данилки-то брате родный — обители Хутынской игумен! Тоже, грят, по мзде, не по правде, поставленный, — подбоченясь, пояснил Ондрей. — Вот и разошелся Данило — что хочет, то и творит, поддержку, гад, чует.

— Да все они заодно! — сказал Одноглазый Карп — мужик вертлявый, с лицом продолговатым, желтым да с выбитым в давней кабацкой драке правым глазом. — Сегодня Степанку, а завтра и любого схватят, пытать удумают!

— Вот-вот! — заскрипел зубами убивец. — Будем ли терпеть тако, братцы? А то сил у нас нету, что ли? Доброго человека из беды выручить, от смертушки страшной спасти! Боярин Божин на Козьмодемьянской живет, там у него хоромины, кровью да потом чужим нажитые. Думает Данилко — спрячется за забором своим, усидит… Ан нет, шалишь, брат, шалишь!

— Идем, идем, братцы! — Корчмарь с готовностью махнул рукой. — Забор Данилкин порушим, ослобоним безвинного, а боярам — пустим красного петуха, за все, за все рассчитаемся!

— Верно говоришь, Карп!

— Так как, идем, Никита?

— Идти-то — идем… — пригладив бороду, Злослов обвел соратников долгим задумчивым взглядом.

Потом, почему-то усмехнувшись, покосился на Карпа:

— Я чай, человеце, у тя и оружье какой-никакое есть? Нам хучь бы вилы, да сгодились бы и мечи.

— Мечей нет, есть копья, рогатины, — тут же закивал корчмарь. — А буде понадобится — так и пороховое зелье сыщу!

— Вот так Карп! — восхищенно воскликнули в углу. — Вот так Одноглазый!

— Давай, давай, Карпуша, свои рогатины. И зелье пороховое давай!

— Ужо покажем Божину, како людей хватати!

На Торгу, на паперти у церкви Бориса и Глеба, неведомые людишки тоже подзуживали народ, противу бояр подбивали; да не надо было и подбивать особо, боярские-то неправды всем давно надоели хуже горькой редьки.

— Хоромины себе строят, скоты, а нам и жить негде!

— С оброчными людьми, с половниками, всякие неправды творят!

— А на усадьбах их дальних что деется? В Обонежской пятине да в Деревской один закон — сила боярская.

— Да чернецы Святой Софии тако же лютуют! А еще Божьими людьми зовутися!

— Боярину нынче любой другой — тьфу! Обнаглели, поросячье семя!

— А детищи, детищи их сопленосые, стаями, аки псы, сбиваются, у Козьмодемьянской уж ни конному, ни пешему не пройти! Девок житьих хватают, портят, глумы да толоки устраивают!

— Ужо мы им покажем глумы!

— На Козьмодемьянскую, братие! За вольности новгородские постоим!

Чуть поодаль, у Ивановской церкви, другие речи вели — чтоб купцам, торговому люду, по нраву.

— Забижают бояре торговлишку, все в свои руки жадные прибрать норовят!

— Третьего дня на Московской дороге торговых гостей ограбили боярские люди!

— Да что там — третьего дня?

— Волки они дикие, а не бояре! Ни креста на них нет, ни закона!

— А князь, князь-то куда смотрит? Неужель не ведает?

— Да князю до наших дел… К тому ж он в московитские земли подался. А княгинюшка та еще змея, то всем ведомо!

— На Козьмодемьянскую, братцы! Покажем, кто во граде хозяин!

— Да что на Козьмодемьянскую? На Прусскую надо идти — тамо, тамо самый рассадник!

Как-то само собой вроде бы возбужденная прелестниками толпа вдруг разбилась на отряды — появились и рогатины, и арбалеты, мечи, а в небо взвилось вдруг шелковое синее знамя с вышитым серебристыми нитками образом Святой Софии. Зачинался мятеж. Едва вооруженные люди показались на мосту у Детинца, в крепости тут же затворили ворота, а чуть погодя ахнули пушки. Ахнули запоздало — большая часть мятежников уже успела пройти на Софийскую и теперь растекалась вокруг неприступного кремля, подобно талой воде теплой весною.

Штурмовать крепость охотников что-то не находилось, иное дело — пограбить боярские усадьбы на Неревском да Людином концах, на той же Козьмодемьянской, на Прусской, на Чудинцевой…

Усадьбу боярина Божина разграбили враз — освободили несчастного Степанку; впрочем, очень быстро никому до освобожденного и дела не стало, да и боярина никто особенно не искал — к чему? Когда тут белотелые сенные девки одна другой краше, когда богатства — не счесть… Кто-то в хоромы полез, кто-то похватал девок, некоторые уже тащили мешками боярское серебро, возами вывозили сундуки да шубы.

Столь же быстро пали и все другие усадьбы на Козьмодемьянской, мятежники не пощадили и ближний Никольский монастырь, женский — «тамо житие боярское»! Ворвались с криками, с посвистом молодецким, шалея от безнаказанности и собственной воровской удали.

— А вона девку, девку лови! Видать, боярышня… Ах, посейчас спробуем — сла-адко!

Несчастных дев пускали на круг, шалили страшно, грабили, крушили все, что попадалось под руку, только что не жгли — боялись пожара. Город-то деревянный — враз запылает, сгорит!

Пала Козьмодемьянская, и Никольская обитель пала, лишь на Прусской вышла заминка: там не заборы — частоколы, да и народу оружного на усадьбах в достатке. Да и посадники, тысяцкие опомнились, на Святой Софье в набат ударили, спешно выстроили дружину да ополчение, задачу указали прямую: перво-наперво окружить противников да помощь им с Торговой стороны не пропустить, на Волховском мосту стоять крепко.

Так вот и вышло, как и раньше бывало: Торговая сторона — против Софийской, простые, житьи, люди — против боярства да клира. Так и ране бывало, да… да токмо давно уж новгородцы друга на дружку, как в старину, идти побаивались — князь великий за то карал прежестко! А ныне нет князя… а княгиня что… баба — она баба и есть.

Ударил, поплыл над городом набат, заухали пушки.

— Господи! — взобравшись на воротную башню, перекрестилась княгиня. — Это что ж такое деется-то? Мятеж, мятеж… ох, лихо!

Темнело, и с башни хорошо было видно разгоравшееся на Козьмодемьянской зарево — видать, кто-то все же поджег чью-то усадьбу, а может, и не поджег, может, по глупости обронил факелок.

Вот целая группа таких факелов — с двух сторон! — подошла к воротам усадьбы.

— Отворяй! — закричали. — Мы к вам, вои, ничего плохого не имеем — током княгиню лютую выдайте!

— Это почто же я лютая-то? — услыхав такое, остервенела Еленка.

Закусила губу, волосы пригладила, к воинам обернулась:

— Фитилек-то зажгите кто-нить…

Лично в руки фитиль и взяла, навела на толпу пушку:

— Ну, раз лютая, так и не обижайтеся…

Бабах!!!

Стреляла княгиня умело — единым выстрелом положила сразу четверых, тех, что стояли у самых ворот, стучали кулачищами. Кому руку оторвало, кому ногу, а кому и голову.

— Заряжай! — громко распорядилась Елена. — Пушки к частоколу тащите.

Частокол из дубовых, сажени в две высотой, бревен, это вам не забор, с наскока не возьмешь, не осилишь, тут вдумчивая осада нужна… Так вражины и действовали на редкость вдумчиво — неожиданно для княгини и для всех ее людей. У ворот-то толпились обычные тати, пограбить явилися, как на Козьмодемьянской, а вот что касаемо остальных… Остальные действовали по-воински четко, зря не шумели, рогатинами да копьями не трясли — просто выждали до темноты да подвезли на возах пушки, принялись обстреливать ворота. Пальнули раз-другой — только щепки и полетели!

— Плохо дело, княгинюшка! — Кряжистый начальник стражи, сотник Питирим, звеня кольчугою, понялся по лестнице в терем — там сейчас укрывалась Елена с детьми и верным Феофаном-тиуном. — Обложили — не вырваться. Да и помощь сейчас, в темноте, вряд ли придет — вона факелы-то, вкруг всего рва, вкруг Детинца. Бежать тебе надо!

Княгиня гневно сверкнула глазами:

— Бежа-ать?!

— Не за ради себя самой — ради детушек.

Посмотрев на детей, на няньку, на испуганного тиуна, государыня бросила взгляд в ночь, не такую уж, впрочем, и темную, как и всегда в здешних местах летом. Четкие ряды пылающих факелов концентрировались вокруг всей усадьбы, лишь в некоторых местах — со стороны расположенной невдалеке, на пригорке, Десятинной обители и около церкви Вознесения Господня, похоже, никого не было.

— То не так, госпожа, — сняв шлем, сотник покачал стриженной под горшок головою. — Засада тамоку — я людей послал, наткнулись. Да не то лихо, другое — смолой по углам запахло, да, видно, на телегах что-то лиходеи везут. Думаю — хворост да зелье. Пожечь усадьбу хотят, шильники!

— Пожечь? — Выслушав, Елена покусала губу. — Да, видно, к тому дело. Что ж, Питириме, уходим. Живенько, через подземный ход, и уйдем. Собирай всех, не так уж нас и много. Денек-другой в какой-нибудь обители отсидимся, а там…

–…всем злодеям, шпыням ненадобным, — головы с плеч! — довольно продолжил сотник. — Ах, государыня, вот это по-нашему, так!

— Всем, да не всем, — напряженно вглядываясь в собравшуюся за частоколом толпу… да нет, не в толпу — в войско! — княгиня помотала головой.

В сверкающей серебристой кольчужице, с золотыми, падающими по плечам волосами, она напоминала сейчас какую-то древнюю воительницу-деву неписаной, неземной красоты.

— Всем, да не всем, — спускаясь по лестнице, тихо повторила Елена. — Сперва разберемся — кто кого подзуживал да кто что хотел.

— Да что разбираться-то, госпожа моя? — оглянувшись, хохотнул сотник. — Я чай — имать всех лиходеев да казнити на Торгу. Ужо другим будет урок.

— Правду сказать, я б так сделала. — Княгиня неожиданно улыбнулась. — Да вот, боюсь, князь великий по-своему все решит. Разбираться обязательно будет, кого попало не казнит. Тако и верно — с корнями мятеж надо вырывать, с корнями, а допреж того — корни эти найти.

Мятежники ворвались в усадьбу одновременно — через главные ворота и с заднего двора. Уже пылали подожженные угловые башни, освещая неровным оранжевым пламенем обширный двор с брошенными пушками, ядрами, копьями. Брошенный и пустынный двор, абсолютно безлюдный.

— А они ведь ушли, — поднимая забрало немецкого шлема, зло произнес сутулый убивец Ондрейко. — Ускользнули, сволочи. Знать, все же был подземный ход.

— Так поискать надо, господин! — подскочил бравый вояка в латах, по виду — немец-наемник.

Убивец — похоже, он был тут за главного — нервно покусал усы:

— Нет, искать не будем, время только потеряем так. Тут болота кругом, а под болотами хода быть не может. Как рассветет, прикинем, где болот нет — туда и отправим людишек.

— Отправим, майн герр! — покивал наемник. — А сами? На великую битву завтра пойдем?

— Нет, Фриц, не пойдем, — ухмыльнулся Ондрейко. — В погоню поедем… А тут… Тут никакой битвы великой не будет, после нашего ухода будет одно избиение. С кем дружине воевать-то? С шильниками да со щитниками? Не-ет…

— Так, может, нам и не уходить тогда, майн герр?

— Как раз уходить, Фриц. Нечего нам тут боле и делать. Верные люди оставлены и без нас помутят, пограбят… сколь смогут. Твои же воины мне еще пригодятся и для иных дел, Фриц. И поверь — для дел, не менее важных!

— Яволь, майн герр! — вытянулся немец. — Думаю, все пройдет как надо!

— Пройдет. — Ондрей натянуто улыбнулся. — В этом не сомневайся.

Под яростный набатный гул новгородский владыко архиепископ Симеон со всем своим клиром взошел на волховский мост крестным ходом, благословляя обе стороны — лишь бы разошлись все по домам, лишь бы унять кровопролитие, не на шутку грозившее перерасти в настоящую гражданскую войну. Посадники и тысяцкие собирали войска, однако все же на полноценные действия не решались, надеялись унять восставших одним видом своей воинской силы да Божьим словом. Шумел, колыхался господин Великий Новгород, вольности прежние вспомнив; пожар на Козьмодемьянской все ж удалось унять, да и на Прусскую послали войско — жаль только, усадьба княжеская оказалась пуста… да и выгорела изрядно.

— Ах ты, мать честная, — вернувшись в Детинец, корил себя посадник Федор Тимофеевич. — Не уберегли княгинюшку-то, выходит! Не уберегли.

— Типун тебе на язык. — Отец Симеон, владыко, отвел посадника в сторону, прошептал негромко: — Слава Господу, в целости княгинюшка и детушки ее в целости. Бежать сумели, упаслися — в обители Михайловской нынче ждут.

— Господи! Выходит — живы?

— Да живы, хвала святой Софии! Ты в Михайловскую часть-то воев отправь, Федор, мало ли что.