Лукавый взор

Елена Арсеньева, 2022

Завораживающая и интригующая, как и все романы, вышедшие из-под пера несравненной Елены Арсеньевой, эта история не отпускает, пока не будет прочитана самая последняя страница. Париж начала XIX века охвачен тайной: кто скрывается под псевдонимом Лукавый Взор? Статьи этого корреспондента газеты «Бульвардье» раскрывают такие подробности жизни столицы, делают тонкие намеки на такие толстые обстоятельства, что остается только ждать и гадать: что и кто кроется за всем этим? Как обернутся события? А обстановка в стране накаляется: грядут очередные революционные беспорядки. Предотвратить их или поддержать? Улучшить положение страны на мировом рынке или погрузить ее в новую пучину? Множество людей, и в том числе бесстрашные и прекрасные женщины, принимают участие в ее спасении – или разрушении… К тому же, на карту поставлены любовь и честь. А значит, борьба будет нешуточной. Не зря главный редактор газеты Араго заряжает пистолеты… Фрази впервые увидела его в тот день, когда в побежденный Париж входили русские войска. Кто-то толкнул ее под копыта марширующей конницы – но за секунду до неминуемой смерти Фрази подхватили сильные руки. Она взглянула в глаза своему спасителю и поняла, что никогда его не забудет. Никогда в жизни! А жизнь оказалась не очень добра к ней. Лишила родителей, заставила изменить своей первой любви и выйти за другого, но вскоре оставила вдовой… И вот Фрази снова в Париже. Незабываемый русский тоже здесь – все так же обворожителен, смел и… увлечен женщинами, имя которым – легион! Бороться за его расположение или гордо отвернуться? А самое главное, он ли это?! Библиография Елены Арсеньевой насчитывает более семи десятков детективных, исторических, любовных романов, а также несколько сборников новелл. В ее сказочно-фантастических повестях присутствуют не только реальные люди, но и волшебницы, колдуны, пришельцы из иных миров и множество других загадочных персонажей.

История гусара Д.

(Продолжение)

1812 год

Тот день, когда судьба почти свела бывших друзей, Иван никогда не забывал. Да и как забудешь такое?!

На партизанский бивак прибежал полураздетый, измученный, задыхающийся мальчишка и с трудом, задыхаясь, смог выговорить, что в их деревню, затаившуюся в глубине леса, пришли враги и начали грабить и убивать. Сеславин скомандовал отряду: «Нáконь!» — и приказал Ивану взять мальчишку в седло, но держаться с краю.

Понятно почему. Когда пойдут в атаку, надо успеть ссадить его. В бою только детей не хватало!

В эту минуту Иван вспомнил, как полковник Делянов проворчал, неодобрительно на него глядючи, когда оба Державиных пришли к нему проситься зачислить их в полк:

— В бою только детей не хватало!

Впрочем, после первой же атаки он взял свои слова обратно.

— Тебя как зовут? — спросил Иван, подбирая поводья.

— Федька, — ответил мальчик, полуобернувшись. — А ты Ванька, я тебя помню. Ты с Катькой хороводился, ну да, с Катькой, вдовой Акима Кашина. Наши-то гусары, когда отступали, стали на ночлег в деревне, ну, Катька к тебе на сеновал и забралась.

Иван так и онемел. Ну и ну!..

Да, ее звали Катериной, ту молоденькую женщину, которая всего лишь полгода побыла замужем и овдовела, когда мужа лесиной придавило. Катерина была такая же юная, как Ванька Державин, но о жизни знала такое, чего он еще не изведал!

Тогда, летом, отходя от Витебска по Старой Смоленской дороге, уже близко к Москве, полк Сумских гусар стал лагерем около большой деревни. Жители помогли им приготовить еду. И была среди женщин одна, которая все стреляла, стреляла глазами в Ваньку, а потом, когда утихла суета, стала в сторонке, неотрывно на него глядя.

— Иди, чего сидишь? — шепнул Ваньке кто-то из старших, и он пошел к молодушке, каждую минуту боясь услышать за спиной циничный хохот, но нет — у костров царила тишина. Понимающая, сочувственная тишина!

Может быть, отец попытался бы его остановить, да он в карауле был. Поэтому Ванька ушел — и…

И как-то очень быстро у них с Катериной все случилось. Потом часто вспоминалось, как она завела в истоме глаза, как простонала: «Ох сладко, милый ты мой миленочек, ох сладко…» И ему было сладко, ох сладко! Наверное, так бывает только в первый раз, особенно когда тебя обнимает юная красавица, и глаза ее сияют от счастья быть с тобой, целовать тебя, а волосы пахнут сеном… Ну а чем иным они могут пахнуть, если вы лежите на сеновале? Это был восторг — восторг первой встречи, счастливой встречи, и такую свободу Ванька почувствовал, когда они с Катериной разомкнули объятия! Он ловко владел саблей и уже убил немало врагов, но еще ни разу не владел женщиной, а теперь научился и этому. Он стал настоящим мужчиной, эта юная вдовушка освободила его от робости, от страха перед томлением естества, и Ванька уже чувствовал себя таким же взрослым и лихим, какими были все его полковые друзья — взрослые, лихие гусары, которые ласково, но все-таки с долей веселого презрения называли его мальчугашкой. А вот и не мальчугашка он отныне, вот и мужчина он теперь!..

Иван покачал головой. Значит, сейчас он снова увидит Катерину? И… и что случится между ними? Будет ли так же сладко, как в первый раз?

— С места марш-марш! — раздалась команда, и отряд пошел вперед на рысях.

— Ой, да живей! — взвизгнул, полуобернувшись к Ивану, Федька. Ветер рвал его крик и отбрасывал назад. — Живей скакать надо! А то паны шибко лютуют! Все наши мужики тоже, вроде вас, в партизаны подались, за баб заступиться некому.

— Там поляки, что ли?! — крикнул Иван, и улыбка его превратилась в злобный оскал.

Ох и нашли себе союзников французы… Сами они были люты, но поляки лютее вдвойне! Когда наполеоновские войска только вошли в Москву, поляки из 5-го корпуса Понятовского первым делом ворвались в Кремль и забрали все трофеи, еще в 1612 году взятые Мининым и Пожарским у польских интервентов. Хотели уничтожить следы своих былых поражений, нанесенных русскими, которых теперь надеялись не просто разгромить, но вовсе уничтожить — как уничтожали беззащитных пленных: их поляки выстраивали в ряд и разбивали головы прикладами ружей, да так, чтобы мозг разлетался по сторонам.

Никто с такой безжалостной яростью, как поляки, не поганил русских православных храмов, не бесчестил саму веру русскую. В храмах конюшни устраивали, навозом их загаживая. Священников связывали лицом к лицу и заставляли выпить рвотное. Спутав руки и ноги, швыряли в горящие церкви. А монахинь до смерти доводили насилием. И плевались с отвращением, поднимаясь с их безжизненных тел и застегивая штаны: «Православна баба не сладкая!»

Иван взвыл от злобы и так погнал коня, что вырвался к командиру. Тот сурово покосился:

— Державин, не ломай строй!

— Там поляки, оказывается! В той деревне поляки!

— В галоп! — скомандовал Сеславин, который отлично понимал, что могут значить эти слова. — В галоп, марш!

Помчались так, что встречный ветер сразу сделался ледяным и начал вышибать слезы из глаз. Федька повернулся, уткнулся в грудь Ивану и вцепился было крепче, но тут разнеслась команда Сеславина:

— Державин, мальчишку из седла! Сабли наголо!

Иван, держа коня шенкелями, перехватил Федьку под мышками, свесился на сторону, опустил его на землю:

— Под копыта не лезь!

И помчался вперед.

Деревня показалась впереди, затянутая дымом; с той стороны доносились крики — такие страшные крики, что слышны были даже сквозь слаженный топот копыт.

— Атакуй! — взревел Сеславин.

Что было дальше, Иван не помнил, как всегда не помнил подробности сражений, в которых участвовал. Лишь изредка из серой дымной пелены выступали искаженные яростью или страхом лица врагов, но после меткого и сильного сабельного удара пропадали из глаз; слышались хриплые крики; топтались и взвивались на дыбы лошади; раздались два-три пистолетных выстрела…

Потом все утихомирилось.

Дым слегка рассеялся. Стали видны телеги, нагруженные мешками с капустой и репою, связанными за ноги курами и утками, незамысловатой крестьянской утварью: это польские маркитанты не успели увезти. Валялись на земле убитые и раненые вражеские уланы. Однако несколько все же успели уйти верхами.

— Становись цепью, гаси огонь! — раздался голос Сеславина, и Иван увидел, что бабы, мужики и несколько гусар торопливо протянулись цепью к колодцу, передавая друг другу полные бадейки и ведра: из щелей большого сеновала валил дым.

— Державин, помогай! — крикнул кто-то, и Иван тоже принялся хватать ведра, забегать в сарай и выплескивать воду на тлеющее сено.

Наконец все залили, пожара можно было не опасаться. Иван стащил кивер со вспотевшей головы (забыл о нем в пылу работы) и вышел из сарая.

Продымленный уличный воздух показался удивительно свежим. Иван стоял улыбаясь, протирая запыленные глаза и вытряхивая сено из волос, как вдруг кто-то взвыл за углом сарая страшным голосом, какая-то баба, и целый хор голосов подхватил этот вой.

Стало жутко.

«Наверное, нашли кого-то убитого из своих», — подумал Иван, не двигаясь с места: тела мирных людей, сгубленных войной, заставляли его сердце сжиматься такой болью, что трудно было ее вынести. Погибшие гусары, артиллеристы, пехотинцы — да какие угодно военные! — исполняли свой долг, знали, что лучше нету доли, чем за Родину в бою пасть, а безвинные, мирные люди…

Сеславин вышел из-за угла и поглядел на Ивана измученными, красными глазами:

— Помню, наш партизан Сашка Фигнер рассказывал, как поляки девок наших бесчестят, их на стенах храмов распиная, а я не верил в такое зверство. Не могу, не могу на это глядеть, слышать не могу, как мать воет: «Катеринушка моя, деточка!»

Сеславин осекся, отвернулся.

Ивана словно бы насквозь прохватило стужей страшного предчувствия. Бросился за угол — да и замер, увидев женщину, распятую на той стене сеновала, которую не успел тронуть огонь. Рубаха ее была задрана и приткнута к телу саблей с такой силой, что из груди торчала только рукоятка оружия, пронзившего тело и вошедшего в щель между бревнами. Раскинутые в стороны руки были пробиты кинжалами, поэтому тело не заваливалось вперед, — только голова безжизненно опустилась на грудь. Концы светлых длинных кос были почему-то черны.

Какая-то женщина билась на земле, в луже крови, которая натекла из распятого тела.

Только сейчас Иван понял, что косы были окровавлены…

— Видишь, что с твоей Катькой поляк сделал? — пробормотал кто-то рядом, и, опустив глаза, Иван увидел того мальчишку, который прибежал к партизанам за помощью.

Понадобилось некоторое время, чтобы вспомнить, как его зовут.

— Федька, покажи мне, кто виновник, — сказал Иван тихо.

— Да я не знаю, — сквозь слезы выговорил мальчишка. — Я ж к вам за подмогой побежал. Вот у деда Грини спроси, он небось видал.

Федька махнул куда-то в сторону и пошел поднимать бьющуюся на земле, рыдающую женщину.

Иван обернулся к старику в обгорелом тулупчике, который стоял, опершись на клюку, угрюмо глядя на пленных поляков.

— Кто это сделал? — прохрипел Иван, дергая крючок доломана на горле.

— Долговязый такой шляхтёнок, бешеный совсем, — сипло пробормотал старик. — Начал Катерину лапать, она его руку отбила. Он: чего, дескать, кочевряжишься, мы Смоленск взяли, Москву взяли, неужто думаешь, я тебя не возьму? А Катюшка ему: вы и Москву потеряли, и Смоленск потеряете, а я лучше умру, чем с тобой лягу. А он: ладно, тогда постоишь. Схватил ее, к стене швырнул да и приколол саблей. Откуда только силища в таком долговязом да тощем взялась?! Одну руку ее своим ножом к бревну прибил, другой взял у кого-то, а потом… — Он говорил уже с трудом. — Прочие ляхи тоже над девками наохальничали, но чтоб такое!.. Да небось злое татаровье так над Русью не измывалось, как этот шляхтёнок!

— Где он, покажи его! — потребовал Иван, однако дед Гриня только за сердце взялся да и сел прямо на землю, тяжело дыша, не успевая утирать слезы.

Иван вынул саблю из ножен и медленно подошел к пленным, которые при его приближении сползлись друг к другу теснее, смотрели с ужасом.

— Кто из вас такое лютое, бесчеловечное душегубство сотворил? — спросил, не узнавая своего голоса. — Если он сознается, я его одного зарублю, а остальных не трону, в плен пойдут. Будете молчать — поубиваю к чертям всех. Руки-ноги буду рубить, чтоб криком вы изошли да в муках сдохли.

Кто-то из поляков принялся громко молиться на латыни, кто-то принялся просить о пощаде, а еще один прорыдал отчаянно:

— Да некому тут сознаваться! Это Каньский натворил, да только он удрать успел!

Эта фамилия заставила Ивана вздрогнуть.

— Каньский? — повторил он. — Какой? Юлиуш Каньский?

Этого не могло быть, он не мог угадать, но по тому, как выцвели глаза и лица пленных, словно смерть их уже взяла, Иван понял, что угадал.

— Говори же, Михал! — наконец прикрикнул немолодой поляк, видимо, старший среди прочих, с мучительной гримасой покоивший простреленную, окровавленную ногу. — Твой же кузен лютовал!

Прятавшийся за его спиной подхорунжий с обвязанной головой выполз на коленях вперед и устремил на Ивана умоляющий взгляд.

— Ванька, это Юлек натворил, — чуть слышно выдавил он. — Да, Юлек. Он в войну обезумел, он крови нанюхался, как бешеный волк-людоед, он…

— Михал?! — ошеломленно перебил Иван, внезапно узнав подхорунжего. — Михал Петшиковский? Да ты же в нашей русской армии служил, в Литовском…

И осекся, вспомнив, что Литовский уланский полк после восстановления Наполеоном Великого княжества Литовского попал в разряд самых ненадежных в российской армии из-за массового дезертирства.

Значит, и Михал Петшиковский среди этих дезертиров и предателей. Ну да, каким еще мог быть кузен Юлека Каньского!

— Ванька, не казни нас, — взмолился Михал. — Мы хотели остановить Юлека, да он вне себя был, он бы нас всех поубивал.

— Да что ж ты брешешь, ляхов пес?! — жалобно закричал дед Гриня, с трудом поднимаясь. — Хотели они убивцу этого остановить, как бы не так! Бабы наши за вилы взялись, чтоб его отогнать, а эти, — он трясущейся в руке клюкой указал на пленных, — двух баб застрелили, а потом в заслон встали, чтобы другие не подошли близко, пока этот волк бешеный Катюшку поганил! Умирающую Катюшку…

Иван посмотрел в лицо Михала, но увидел не его, а бывшего друга. Двоюродные братья были очень похожи: глаза одного были так же темны, как глаза другого, так же красиво изламывались их черные брови… и такое же подлое, предательское, лживое лукавство чудилось Ивану даже в слезах Петшиковского.

— Молись, Михал, — сказал хрипло. — Молись и проклинай брата своего, и Наполеона своего, и бога своего латинского проклинай, что попустил вас на такое зверство. И вы все молитесь.

— Да не медлите, ляхи, с молитвой, — раздался голос рядом, и к Ивану подошел Сеславин. — Вручите души господу своему да в круг станьте. А ты, Державин, давай нáконь.

Иван оглянулся. Гусары уже сидели в седлах, с обнаженными саблями, и Иван понял, что сейчас будет с пленными. На миг ему стало жалко — нет, не их! — а того, что не сможет сам-один, своими руками, убить их всех, всех до одного, этих нелюдей — убить так же, как они убивали русских пленных! — но тут же пришло то особое, леденящее душу, непоколебимое спокойствие, какое испытывает человек, свершающий справедливую месть.

— Ничего, Михал, — сказал он, взлетая в седло и по команде Сеславина вздымая саблю. — Не скучай! Юлек тебя скоро догонит.

Иван с размаху опустил тяжелое лезвие на голову Петшиковского. Рядом свистели сабли — вершили казнь врагов другие гусары.

Отныне в каждом встреченном поляке Иван Державин видел бывшего друга — и без раздумий кидался в бой. Но не дано ему было знать, как сложится его судьба и когда он сойдется вновь с Юлиушем Каньским.